Текст книги "37 девственников на заказ"

Загадочный анкум и чернильница Ленина

Балтов и дреговичей мы прорабатывать не стали. На следующий день мне исполнялось двадцать шесть. За окном – шифоновая дымка пасмурного дня с вкраплениями солнца; ворона в радужной бензиновой луже размачивает корку хлеба; в полнейшем безветрии яркий клен во дворе дрожит ветками, как перевозбудившийся маньяк, но этому, как часто бывает в психиатрии, находится простое бытовое объяснение: к его нижнему суку привязаны самодельные качели…

– В ваших полунощных и западных странах есть не только бледно-розовые мужчины с рыжим пушком на волосатой груди, не только желтоволосые женщины с ледяными глазами, да-да, слава богам, холодную медленную кровь прусов, чудей, урманов, агнян разбавили хазары, мордва, печеры, и все вместе они были индоевропейцами. – Лумумба лениво катает по столу липкий шарик из черного хлеба. Я ненавижу эту ее привычку мять пальцами хлеб, но терплю, потому что тогда она сосредоточена, а когда она сосредоточена, всегда держит глаза опущенными. – А вообще, твой анкум обитает где-то между германскими воинами, кельтскими горшечниками и иранскими торговцами, – заявляет она.

– Мой – кто?

– Анкум. – Лумумба пожимает плечами.

– Что это такое? – Я удивлена, она произнесла загадочное слово Иеронима Глистина.

– Анкум – это… анкум! – Она вскидывает глаза – трех секунд хватает, чтобы понять: это анкум, и тут ничего не поделать.

– А иранцы тут при чем? – злюсь я.

– Неолит, – снисходительно объясняет Лумумба. – Славяне выделились из индоевропейцев в славянскую группу, а иранцы, индийцы, армяне – в восточную. А до этого они существовали одним родом, говорили на одном языке и поклонялись одним богам. Что ты еще хочешь знать о своих предках?

– Спасибо, ты молодец.

– Я выполнила твое задание? Тогда… – Лумумба задумывается и съедает катышек хлеба.

– Не делай так. – Меня передергивает.

– Не могу. Я в десять лет узнала, что один человек по имени Ленин тайком писал в заточении письма чернилами, а чашечку для чернил он делал из хлеба. Если к нему приходил стражник, он съедал чернильницу, чтобы его не били палками за непослушание. До этого времени я не ела хлеба вообще, а потом стала делать из него разные фигурки и съедать их. Маме нравилось. Тебе не нравится. Почему?

– Ты похожа на муху, которая облазила злачные места, а потом стала катать лапками катышки из всего, что прилепилось, и есть это.

– Очень показательные ассоциации, коллега, – ехидничает Лумумба.

Кое-что о психах

Лумумба – единственный человек, с которым я иногда говорю о личном. Она знает мою историю только в общих чертах; я знаю, почему ее зовут Лумумба в подробностях; мы не говорим о любви, ненависти и насилии, то есть о сексе. И у меня, и у Лумумбы за время практики появились “свои” пациенты.

– Это как лишай, – объясняла Лумумба, – вроде знаешь, что лечится йодом, но чешешь, чешешь!..

– Нет, это как навязчивый сон. Понимаешь, что с тобой такого произойти не может, но все время боишься… что кто-то другой неправильно попробовал твою судьбу, – объясняла я.

Амадей

Пациент Лумумбы – трансвестит. Мужчина по имени Доня (по паспорту – Амадей, естественно – музыкант из семьи музыкантов), провел почти пять лет, доказывая обществу, что в душе он – женщина. За пять лет, потеряв все прежние связи, родителей и работу в известном оркестре, он приобрел одну-единственную ценность: разрешение психиатра на изменение пола. Изменил. После чего был замечен в клубе для геев в мужской одежде (естественно). Почти ежевечерне, маскируя те самые трансплантированные и видоизмененные части тела, которые он так исступленно приобретал путем множественных операций, Доня облачался в мужской костюм, делал тщательнейший макияж, приклеивал (!) усы и шел в мужской клуб.

Люся

Моя пациентка – мастер спорта по биатлону. За два года отстреляла в городе больше пяти сотен ворон. Она уверяла, что вороны являются переносчиками СПИДа. Граждане нашего доброго города ничего не имели против такого санитара, даже с устрашающего вида винтовкой с оптическим прицелом, но Люся (так ее зовут) собирала все отстреленные тушки и развешивала их в комнате в коммуналке, вот соседи и занервничали, им запах не нравился. Они уверяли, что Люся иногда ощипывала, жарила и ела убитых ворон, а этого они уже перенести не могли.

– У твоего скрипача налицо все признаки вынужденного кастрата! Он не хотел быть женщиной, он настаивал на перемене пола, только чтобы лишиться мужской силы! Что толку, что мы все понимаем – никто не знает, чем тут можно помочь?! – снисходительно объясняю я Лумумбе.

– А у твоей Люси скрытая тяга к разврату. На подсознании она понимает, что разврат наказуем, в силу застенчивости или брезгливости плоти не может в него просто так, с ходу, влипнуть и наказывает себя условным смертельным заболеванием путем поедания убитых переносчиков этого заболевания и пачкаясь их кровью. Ты что, не замечаешь: она изо всех сил пытается смертельно заболеть, потому что слишком грешит в мыслях! – не остается в долгу Лумумба.

– Это просто, – с ходу придумываю я выход. – Их нужно познакомить. Скажу Люсе, что у тебя на примете есть жутко развратный трансвестит, который хочет научиться стрелять.

Сказано, конечно, лихо, а вот с осуществлением этого плана пришлось повозиться.

Мы договорились вдвоем провести оба занятия с нашими пациентами – по очереди: сначала – с Амадеем, потом – с Люсей. Причем Лумумба с истинно исследовательским азартом написала вступительную статью о связи фетишизма и кастрации в работе Фрейда “Одно детское воспоминание Леонардо да Винчи”; я же просто сделала наброски предполагаемой связи между ненавистью к воронам у женщины и желанием кастрации у мужчины (как следствие – смена пола).

Фаллос женщины и влагалище мужчины…

Сеанс с Амадеем начался с детских воспоминаний. То, что в шестилетнем возрасте юный скрипач совершенно случайно увидел половые органы взрослой женщины и несколько дней после этого не брал в руки скрипку, Лумумба знала и раньше. Она строила лечение на естественных взаимосвязях: скрипка – женщина, смычок – фаллос; и, по моему мнению, после ее объяснения момент удивления и стыда при самоузнавании таких взаимосвязей у Амадея давно прошел, но перейти к рациональному самоанализу о влиянии детского шока на свою взрослую жизнь он так и не смог.

Выслушав, что мы думаем о его тяге к кастрации, Амадей неуверенно поерзал в глубоком кресле и вдруг поинтересовался:

– Вы обе, вы ведь моложе меня?

О, к этому вопросу мы с Лумумбой всегда готовы. Да, мы моложе, но работаем с Амадеем не по собственным аналитическим исследованиям, а исключительно на основе опытов и анализов, проведенных великими психиатрами прошлого и настоящего.

– То есть по книгам? – уточнил Амадей и тут же поспешил добавить: – Я читал Фрейда, это все ерунда. Это не про меня. – Подумал и осторожно поинтересовался: – Психическое заболевание ведь не может быть универсальным? То есть не могли же врачи описать все имеющиеся в наличии отклонения?

Пришлось его огорчить: могли и описали с дотошностью и азартом исследователей-вампиров. Но любому больному позволительно и даже очень рекомендуется думать, что он один такой на всем свете по сложности проблемы и методам демонстрации своего отношения к жизни.

– У нас, конечно, мало опыта общения с такими тонкими артистическими натурами, как вы, Амадей, – потупилась Лумумба. – Мы вас сегодня пригласили для помощи. Очень сложный случай. Совершенно схожий с вашим, представляете?

– Какой-то художник или певец, много лет доказывающий, что в душе он – женщина, наконец получил разрешение на перемену пола, а потом стал маскироваться под мужчину? – уныло поинтересовался Амадей.

– Нет, все совсем не так, – вступила я. – Взрослая женщина – мастер спорта и хороший специалист в области химических технологий. Бросила работу и спорт и занялась убийством…

– Трансвеститов! – закончил за меня Амадей.

– Нет. Ворон.

– Ворон? В смысле – птиц?.. – В глазах нашего страдальца наконец появилось удивление и почти восхищение. – Я тоже не люблю этих помойных хищников! А как эта женщина…

– Не отвлекайтесь, – вступила Лумумба. – Постарайтесь несколько минут не думать о собственных проблемах. Вы представляете ее? Какой вы ее видите?

– Кого? – опешил Амадей.

– Какой вы видите эту женщину?

– Я ее вижу… Я ее вижу на горе: она высокая и тоненькая, на фоне рассвета – совсем тростинка с развевающимися длинными волосами…

– Насколько длинными? – спросила я.

– До пояса, – уверенно кивнул Амадей. – В руках у этой женщины лук. Большой, изогнутый лук. – Он чертит перед собой изгиб. – Она натягивает стрелу, наконечник стрелы как раз касается красного краешка восходящего солнца!..

– Спасибо. Достаточно. – Лумумба проверяет, не кончилась ли пленка в магнитофоне, и сразу же мы с нею разыгрываем небольшой спектакль: “Ну, что я тебе говорила, коллега?!”

– Ну, что я тебе говорила? – подводит итог Лумумба. – Удивление от отсутствия у женщины пениса переросло в сопротивление этому осознанию…

– …Потому что если тете кто-то отрезал пенис, то подобное может случиться и с мальчиком – налицо угроза и лихорадочный поиск несформировавшейся психикой выхода из такой страшной ситуации, – подхватываю я.

– Вы понимаете? – Лумумба подошла сзади и склонилась над Амадеем.

– Не-е-ет, – неуверенно проблеял он.

…и тяжелые последствия их отсутствия.

– Это же так просто: ваше детское логическое восприятие отсутствия у женщины пениса не привело вас к фетишизму, вот в чем дело. По Фрейду, мальчик, объясняющий себе подобное невероятное отсутствие, в силу дальнейшей приостановки воспоминания, как это случается при травматической амнезии, воссоздает для защиты определенный фетиш, заменитель, объяснитель, если угодно! Да, психически женщина обладает некоторым пенисом, но он видоизменен, и уже только от вашего дальнейшего способа анализа подобных выводов и зависело тогда, в детстве, станете ли вы фетишистом, гомосексуалистом, либо преодолеете шок ценой взаимозаменяемого интереса.

– И что?.. – подавленно спросил Амадей. – Кем я стал?..

– Пока что, – уверенно заявила Лумумба, – мы с коллегой думаем, что вы пошли по пути взаимозаменяемого интереса: вы не стали фетишистом, то есть вы не смогли убедить себя наделить женщину таким характером, благодаря которому она была бы терпимой в качестве сексуального объекта. А поскольку вы не стали фетишистом, то вполне можете быть подвержены комплексу страха либо желанию кастрации, который впоследствии и привел вас к изменению пола.

– А как вы это выяснили?..

– Это просто, – вступила я. – Вы пошли по совершенно иному пути, вы решили попробовать себя в качестве женщины, не обладающей пенисом в том виде, в каком его имеет мужчина. Психиатр Адлер, к примеру, считал, что у человека один-единственный орган может считаться неполноценным и располагающим к неврозам – это женский клитор. Теперь представьте, что визуальное открытие, подобное вашему, сделала для себя девочка. Она обнаружила, что мужчина (мальчик) имеет нечто, у нее отсутствующее. Условия, при которых это открытие произошло, могли оказать на нее такое же трагичное действие, как произошло и в вашем случае. Грани нормальности и ненормальности, таким образом, вытесняются той самой травматической амнезией, которая имела место в обоих случаях.

– То есть когда я в детстве увидел женские половые органы, то проассоциировал их потом со скрипкой, а свой половой орган – со смычком, от страха у меня это задержалось лишь на подсознании, но впоследствии привело к изменению пола, а когда эта девочка увидела мужские половые органы, то выросла и начала отстреливать ворон?..

– Приблизительно… – Мы с Лумумбой уныло посмотрели друг на друга. Нас всегда удручали попытки пациентов озвучить проблему с наивной прямолинейностью любого самого сложного трактования. По мнению Лумумбы, подобные попытки объяснить для себя попроще объяснения психолога – это вариант упрощенного взгляда на проблему, который ведет к успокоению и инерции в излечении. По-моему, это своеобразная защита от доктора, который возомнил, что слишком много знает. Пожалуй, пора перейти к более простым изъяснениям.

– Она… – задумался Амадей. – Эта женщина, она тоже помнит, что в пяти-шестилетнем возрасте разглядывала гениталии мальчиков или взрослых мужчин?

– Ее история сложней: она уверена, что видела у мамы мужской член.

– Ужасно… Но вы сказали – я могу помочь?..

– Вот к этому мы и ведем. – Я опередила Лумумбу и сделала ей знак – потрогала быстрым жестом кончики своих мочек (“лицо попроще”). – Если бы вы смогли показать ей себя в сегодняшнем образе мужчины, имеющего женские половые органы, а она, соответственно…

Лумумба посмотрела на меня несколько ошалело.

– А она? – заинтересовался Амадей. – Что – она?..

– Дело в том, что у нее есть то, чего вы не изобрели в себе после шока в детстве. У нее есть фетиш.

– То есть как? – растерялся Амадей. – Не хотите же вы сказать, что у нее это наследственное?!

– Наследственное?..

– Ну да. Ее мама имела мужской член. И она, соответственно… Хотя что я несу, как же это возможно?.. – Он схватился за виски и стал их усиленно массировать.

– Минуточку, мину…точ…ку! – Я с силой убрала от головы его длинные пальцы музыканта. – Вы слушали, что я сказала? Я сказала – фетиш! Понимаете разницу?..

– И что же это? – шепотом спросил Амадей.

– Да! Что это за фетиш? – сделала “лицо попроще” Лумумба.

– Винтовка с оптическим прицелом, датчиком на скорость ветра и прибором ночного видения.

– О! Понимаю, – просиял наш пациент и почему-то затем погрозил пальцем. – Винтовка! Оружие. Символ мужской мощи. Я должен был догадаться. Вы сказали, что она отстреливает ворон, я почему-то подумал, что стрелами из лука. Глупо, согласен… Винтовка!..

– Если вы заинтересуете Люсю, то узнаете женщину, которая при надобности имеет огнестрельный вариант мужского пениса, а потом откладывает его за ненадобностью. Но для вас достаточно будет знать, понимаете? Знать, что она восполняет шоковый пробел, полученный вами в детстве, она – женщина с пенисом! И если любая другая женщина при подобных объяснениях ее владения оружием может просто расхохотаться вам в лицо…

– Я не буду ничего объяснять, я же не психиатр!.. – перебил меня Амадей и неуверенно добавил: – Здесь ведь что важно – не обладание, а осознание! Если она хотя бы на подсознании осознает, зачем ей ружье, значит, и ведет себя соответственно. У нее другое отношение к жизни, понимаете?!

– Отлично понимаем! – радостно хором уверили мы его.

– Ну и хорошо… А объяснить ей и вы можете, а я только посмотрю на такую женщину. Я к женщинам отношусь неплохо, тем более что сам… сама тоже, ну, вы понимаете…

– Спасибо за сеанс! – от души поблагодарила я Амадея, выдернув его из кресла за протянутую навстречу моей руку и проводив к двери.

Люся

У нас с нею двенадцать лет разницы в возрасте. Странно, никогда меня это не заботило. Люсю, по-моему, тоже.

– Девочки, – снисходительно посоветовала она, когда мы с Лумумбой, поочередно подменяя друг друга, пытались объяснить ей проблемы трансвестита Амадея и попросили немножко ему помочь. – Не тяните кота за хвост. Если я правильно поняла, то, по-вашему, у меня есть нечто, от чего этот Амадей постарался избавиться. Допустим, я соглашусь с вами, что винтовка в моих руках – это некий условный фетиш, попытка выжить после шокового события в детстве. Но себе-то я чем помогу?

– Вы с ним станете психически взаимозаменяемы. – Такой вариант помощи предложила Лумумба.

– Люся, попробуйте просто поверить мне, не анализируя, хорошо? – попросила я. – Теперь представьте, что в детском возрасте вы получили некоторую психическую травму, которая привела к десексуализации будущих ваших представлений о влечении вообще. То, что случилось с вами, это самое обычное дело для многих детишек, и последствия, как правило, вытесняются в будущем новыми впечатлениями о разнополости. Если – обратите внимание! – если только этот шок не усугубится повторной травмой. У вас на подсознании образ матери с мужским членом являет собой на самом деле простую структурную схему – либо образ отца взаимозаменяет образ матери, либо наоборот. Налицо то, что психиатры называют “расслоением” влечений. Большая часть вашей либидинозной энергии нейтрализована и десексуализирована. Это не похоже на последствия детской травмы, что-то еще подорвало ваши представления о принципе правильности. Мы с вами работаем уже больше года, но выяснить это “кое-что” мне так и не удалось.

– Стоп-стоп-стоп! – Люся подняла руки, “сдаваясь”. – Я отстреливаю ворон с тридцати лет. Если бы моим соседям-олигофренам не почудилось, что я этих ворон поедаю, мне бы и в голову не пришло обратиться к психиатру, понимаете? Первый раз меня к нему направили почти насильно. И ваш коллега сразу же выписал несколько рецептов и выдал справку о моей невменяемости. Что же я имела после такого “лечения”? Я потеряла научную работу, но как-то постепенно свыклась с этим. Я отклонила больше десятка предложений стать киллером за большие деньги, а ведь люди, предлагавшие это, как на особую ценность указывали на мою справку из психушки. Я потеряла почти всех своих друзей. А теперь – главное. Знаете, почему я спустя семь лет после получения этой справки пришла к вам? Я пришла сказать, что, может быть, я совершенно здорова и нормальна. А то, что увидела в детстве, было абсолютной реальностью.

– А вороны? – робко поинтересовалась Лумумба.

– Ну ненавижу я ворон, что тут поделать?!

– А убитые тушки птиц, развешанные в вашей комнате?

– Я уже говорила: это были исследования. Я занялась орнитологией и выяснила, что городские популяции ворон всегда пополняются, сколько бы птиц ни уничтожить. На их место прилетают другие. Я должна была понять, откуда эти другие берутся и чем определено их количество. Это только на первый взгляд все вороны одинаковы – на самом деле они отличаются.

– Получается, что вы пришли ко мне, чтобы я вас убедила в нормальности? – Не скажу, что я удивилась словам Люси – многие пациенты начинают с того, что доказывают свою нормальность. – И теперь говорите, что ворон вы просто не можете терпеть, поэтому устраиваете на чердаках засады со снайперской винтовкой, а образ матери с мужским членом может быть совершенно естественной картинкой из вашего детства? Так?

– Ну… – смутилась Люся, – когда вы все это объясняете, получается действительно все совершенно ненормально. Ладно, вы устали от меня, а я от вас. Если хотите, я познакомлюсь с этим ненормальным скрипачом, но уж извините: не смогу поддерживать для него ваши измышления, что моя винтовка является прообразом мужского члена. Или как вы там говорили?..

– Условно реализованным фетишем, – подсказала Лумумба.

– Да, вот этим самым. Он правда хочет научиться хорошо стрелять?

– Очень! – заверили мы ее.

– В этом деле, – задержалась Люся у дверей, – важен талант. Или он есть, или его нет. Оружие нужно уметь чувствовать. Конечно, можно научиться и чисто механически неплохо стрелять, но вообще-то мне кажется, что настоящий охотник – это врожденное качество.

– Спасибо, Люся!

Лумумба

Лумумба любит приторный хвойный “Шартрез”, я – полусухое вино. Когда мы впервые поняли, что эти два напитка отлично сочетаются в фиолетовом полумраке моей кухни – это было два года назад, – я рассказала ей под бой напольных часов о своем хобби (…десять, одиннадцать, двенадцать… тринадцать… у тебя часы не испорчены?., четыр… пятнадцать! … нет, часы в порядке, наступила полночь и приплюсовала к себе три часа доверия…), она рассказала, почему ее так зовут.

Лумумбу подкинули в приемную родильного дома в 81-м году. Она – самое удивительное последствие Московской олимпиады, потому что чистокровка. И папа и мама Лумумбы были совершенно черного цвета, никакой помеси. В приемной семье ее назвали Машей, таскали с собой на гастроли, оставляли играть в оркестровой яме во время репетиций, и в театре же маленькая Маша впервые увидела, как кто-то специально красит себя в черный цвет! “Молилась ли ты на ночь?..”

К шестнадцати годам, так и не избавившись от косоглазия, она выросла до метра восьмидесяти, обнаружила завораживающее изящество ладоней и ступней, плавную надменность осанки и поступи и страшную тягу к сексуальным контактам. Приемные родители только развели руками, а что им еще оставалось делать – чернокожая Маша окончила школу досрочно и с отличием, с четырнадцати лет содержала их на свои заработки фотомодели, была характера ровного, незлобива, нежна и устрашающе образованна в области биологии и истории искусств. Единственное, что ей так и не удалось сделать к своему совершеннолетию, это узнать, к какому именно африканскому племени принадлежали ее биологические родители. И вот как-то раз она пришла на дискотеку в МГУ и встретила его…

– Он вышел из полумрака, волосы собраны на макушке в хвостик, а мелькающий свет цветомузыки бьет по глазам. Я не заметила сразу, что он – огненно-рыжий, я только увидела отражение дурного зеленого цвета его глаз. Представь: он стоит внизу – на цыпочках достает мне до подбородка, – смотрит с ненормальным восторгом, как на лошадь в пуантах или на страуса в сапогах, и спрашивает громко, чтобы музыку перекричать: “Эй, красотка! Ты из нефтегаза или из Патриса Лумумбы? Шпрехаешь по-нашему?” Я обессилела, чувствую, что правый глаз совсем куда-то закатился, а он орет, как дурной: “Вообще ни му-му? Ду ю спик инглиш?” Что мне оставалось делать? “Йес, ай ду… – говорю, – Лумумба…” Еле заставила губы двигаться. Мы с ним потом почти месяц разговаривали на английском: то есть я говорила на английском, а он на помеси французского с нижегородским, но ты бы видела, с каким восторгом он таскал меня по своим друзьям, как он мною гордился! Бывало, попросит: “Дай пальчики, ну дай, не жмись, дарлинг моя, давай, ма шер, сюда руку!” И соединяет свою ладонь с моей, чтобы показать, насколько у меня пальцы длиннее. “А размер обуви знаете, какой! – Это у него на втором месте было после сравнения длины пальцев. – Покажи ножку, майн херц, ну покажи, не стесняйся. Сорок третий, братцы, сдохнуть мне на месте, не вру! А талия между прочим – пятьдесят восемь после завтрака! Она все понимает, все, только не может по-нашему, но я ее научу! Смотри сюда”. Тут он ставил меня напротив и начинал тыкать указательным пальцем по очереди то в свой, то в мой живот, приговаривая: “Жора! Лумумба! Жора! Лумумба!”

Господи, в такую яму унижения и похоти я никогда в жизни не опускалась. Он был восхитительный, юркий такой, крепенький, весь в веснушках, а подмышки пахли пометом страуса…

– Перебор, Лумумба, – засмеялась я тогда. – Откуда тебе знать, как пахнет помет страуса?

– Это на подсознании, – серьезно заметила она. – Я знаю, какое небо в Африке, хотя никогда там не была. Когда еврей впервые приезжает в Иерусалим, он чувствует, что попал домой, потому что знал заранее цвет неба и запах земли.

– Когда же ты наконец “выучила” русский?

– Когда его подстрелили. Представляешь, он оказался бандитом, его ранили в перестрелке, я пришла в больничную палату и там не сдержалась. Плакала, и вообще… Видела бы ты, как он обрадовался! “Ребята, – кричал, – вы только послушайте, моя Лумумба от горя выучила русский! Лумумба, покажи, какие у тебя пятки, – они не верят, что розовые!”

Если бы его не взорвали в машине через год, я бы его, наверное, задушила и съела печень.

– Как это? – опешила я.

– Психиатр называется. “Как это? Как это?” От восторга, от невыносимости бесконечных оргазмов, от ревности, от жажды!.. Не смотри так, не задушила же. Пережила. Когда мы занимались любовью, он заставлял меня смотреть в глаза. Только в глаза. Ты, говорил, никому больше в глаза смотреть не сможешь. Так и есть…

– Почему ты пошла в медицинский?

– Чтобы вылечиться от него… А ты почему?