Текст книги "37 девственников на заказ"

Превращения

Я вела себя в поезде, как настоящая больная. Естественно, мужчина в купе со мной не выдержал и сделал единственно возможное предположение:

– Вы психиатр? – тронул меня за руку попутчик напротив, вероятно, еще и разглядев обложку книги.

– Конечно, психиатр, разве не заметно? – пробормотала я, громко сморкаясь и комкая платок в странном возбуждении.

Он посмотрел на мою правую ногу – нога дрожала, как у голодного фокстерьера в предчувствии охоты или близкой случки. Я обхватила колено ладонью, и несколько слез успели сорваться на ладонь.

– Да не огорчайтесь вы так, – проникся попутчик. – Вас кто-то бросил?

– У-у-умер, – стала давиться я в платок неожиданными откровениями.

– Банальность, конечно, но все мы умрем. Извините, – добавил он, когда я уставилась на него красными глазами. Поерзав, все-таки поинтересовался: – С похорон едете?

– Не было похорон. – Я начала потихоньку хихикать. – Он не любил похорон. Сказал, как только отпоют в церкви, сразу отдать на разделку.

– Вот как?.. Послушайте, вы лягте. Ложитесь, я вам еще одну подушку подложу, вот так… Разделка, это, конечно… Это странно звучит, но я понимаю. То есть нет, не понимаю, что это значит? Это что же, и могилы нет?

– Нет! – В положении лежа я подвывала и сучила ногами, даже не пытаясь анализировать, как по-научному называется такая истерическая расслабуха. 90

– Это, конечно, жаль, что нельзя прийти на могилку к любимому человеку, посидеть, поговорить…

Я приподняла голову и внимательно оглядела попутчика.

В купе мы вдвоем. От странности обстановки и желания немедленно помочь, уладить, успокоить мужчина нервничал, суетился, но при этом в растерянности иногда деревенел на несколько секунд. Я даже на расстоянии чувствовала, как он не готов к моим истерикам, как ему муторно, как хочется побыстрее все уладить и расслабиться в банальнейшей вагонной болтовне, с чайком и нехитрой едой, вон и дорогая пробка виднеется на горлышке бутылки из открытого портфеля… С другой стороны, был он странно напряжен, прятал глаза, суетлив в движениях.

– Почему же, – вздохнула я и медленно села. – Я могу увидеть его, как только захочу. И даже подержать за руку. Для этого нужно пойти в институт биологических исследований человека. Там на четвертом этаже старого здания хранится его скелет. Во весь рост! – Для наглядности я провела ладонью где-то над головой. – Правда, – вздохнула удрученно, – по голове не погладишь. Потому что череп он завещал частному лицу. На его скелете приделан чужой череп. Это угнетает. Я не часто туда хожу. За девять лет была всего-то три раза.

– Так он умер девять лет назад? – С чувством облегчения попутчик постарался быстро переиграть ситуацию. – Тогда почему вы так плачете?

– Потому что я имела право на наследство только после получения диплома психиатра! И вот дождалась, получила! Поздно!..

– Значит, вы уже дипломированный психиатр? – Попутчик пришел в себя и сноровисто раскладывал на столике еду.

– Кошачий облезлый хвост я, а не психиатр! И почему это – уже?..

– Это я так, не обращайте внимания. Жизнь странная штука. Понимаете, меня вдруг посетила одна мысль…

– Счастливчик! А меня за секунду могут посетить до пяти сразу, – вздохнула я. – Вот сейчас, к примеру, я думала, где могла раньше вас видеть; потом – сразу же – научатся ли наконец избавлять человека от боязни высоты? Или от клаустрофобии? Потому что я, к примеру, считаю, что не все болезни определяются психическими расстройствами, некоторые объясняются совершенно физиологически – опухоль в мозге, например, или недостаточная тренированность вестибулярного аппарата…

– Боитесь высоты? – поинтересовался попутчик.

– Я? Нет.

– Тогда – что? Клаустрофобия? Открыть дверь купе? – Он кивнул на дверь, я повернулась, и несколько секунд мы разглядывали друг друга в зеркале. Зеркало преломляет пространство, раздвигая его. Я посмотрела на отражение окна и тихо объявила:

– Я вас узнала.

– Не может быть! – тут же горячо среагировал попутчик.

– Зачем вы здесь? Вы что, следите за мной?

– Да нет же, я только начал объяснять, что жизнь – странная штука, как вы перебили меня, занявшись собственными измышлениями и насмешками.

– Что вы с собой сделали? – Я оглядела мужчину с головы, а чтобы убедиться, что на огромных ляжках действительно не лежит живот, наклонилась и заглянула под стол. Не лежит. Слегка нависает, конечно, но это просто бледная тень того грандиозного живота! Не говоря уже о том, что и ляжки напрочь отсутствуют.

Усевшись ровно, я занялась разглядыванием его головы. По совершенно выбритому лицу его, конечно, не узнать; голова тоже гладко выбрита, обнаружив красивой лепки удлиненный череп. Я его узнала по глазам навыкат и по ноздрям. Из них, как у Богдана когда-то, торчали кустики волос. Рот у Урсы Бенедиктовича без бороды и усов оказался крупный, резко очерченный и в улыбке какой-то нарочито голливудский.

– Странно, что мы попали в одно купе, да? – растянулся рот в улыбке. Я таким улыбкам не верю. – Давайте коротать время в приятной беседе, – предложил Урса Кохан. – Как разрешите вас называть?

– Кристина или Камилла.

– Бросьте, я знаю, что вас зовут Фрося.

– Ну, тогда – Фло, – уныло разрешила я. – А что такое Урса? Что это за имя?

– Угадайте. Мои родители были геологами. Давайте проверим ваши экстрасенсорные способности. – Кохан придвинулся через стол поближе, нашел своими глазами мои и впился в них с исступленным отчаянием.

Так мы играли в перегляделки почти минуту. После чего, сдержав судорогой зевок, я исключительно для разрядки обстановки поинтересовалась: уж не Уральский ли Самоцвет сидит передо мной? И угадала!

– Вы знали, – разочарованно оторвался от моих глаз Кохан, – вам кто-нибудь сказал в управлении.

– Неправда, и вы это знаете. Никто в вашем управлении понятия не имеет, что означает ваше имя, а особенно любопытным вы выдавали легенду о древнем скифском имени, обозначающем “раскаленный меч”. Мы с подругой перерыли скифский и угро-финский эпос – нет там такого имени, и к мечу это слово не имеет никакого отношения.

– Закаленный меч, – поправил Кохан. – Интересовались мною, да? Расспрашивали персонал, позорили по полной программе, чего еще ждать от такой ветреной красотки.

– На сколько вы похудели? – осторожно поинтересовалась я.

– Двадцать четыре килограмма за два месяца. Волосы опять же: где облезли, где сбрил – это скинуло еще килограмма два. На сайте знакомств теперь на мою фотографию желающих девственниц почти три десятка.

– Что вы говорите? Три десятка… А вы садитесь в поезд, берете билет в мое купе… – осторожно предположила я.

– Билет! – хмыкнул Урса. – Три билета. Три! – Порывшись в кармане висевшего позади него пальто, Кохан потряс перед моим лицом цветными листками. – Тридцать шесть часов приятной поездки вдвоем. Вот так, милая Фло. Я следил за вами. Иногда.. А чем еще заняться мужчине в полном расцвете сил, оставшемуся без работы, без волос, без живота и без двадцати четырех килограммов живого веса? Тут вот увидел, что вы пошли к кассам, – еле успел сбегать к банкомату.

– Урса Бенедиктович, – торжественно заявила я, – видит бог: я девочка испорченная, но все-таки, неужели вы всерьез собрались меня изнасиловать?

– Настолько далеко я свою жизнь не обдумывал, – смутился Кохан. – Вы психиатр, вот и помогите изувеченному вами же человеку обрести себя прежнего.

– Вы мыслите правильно, – не унималась я. – Если в действии превалирует насилие и оно же является побудительным мотивом мести или желанием обладания, то само по себе это действие может быть истолковано двояко. Например, изнасиловав меня, вы совершите акт наказания, мести, но никак не просто половой акт. Воспользовавшись насилием, можно побудительный мотив сделать вынужденной мерой, понимаете? Можете смело приниматься за дело и потом считать, что остались девственником, потому что совершали акт насилия, а не половой акт.

– Да не хочу я вас насиловать, что вы пристали!

– Хотите!

– Не хочу!

– Хотите, вы еще на допросе в кабинете этого хотели!

– Бред! Выпейте чего-нибудь и перестаньте на меня кричать. Я перевела дух.

– Хорошо. Сменим тему.

– Вот именно… Почему бы нам просто не побеседовать по-дружески?

– Давайте побеседуем. Может быть, вы знаете, как связаны между собой два аспекта классического образа закона – ирония и юмор – с эрогенным мазохизмом? – Я решила добить его обширнейшими познаниями в области законного садомазохизма.

– Постойте, сейчас, мне нужно подумать…

К моему удивлению, Кохан закрыл глаза и стал тереть лоб пальцами, изображая потуги мысли. Только я хотела предложить ему прекратить кривляться, как он стукнул кулаком по столу и радостно объявил мне:

– Вспомнил! Классический образ закона, два аспекта, – это Жиль Делез, так ведь? Это его работа! А эрогенный мазохизм – это, конечно, дедушка Фрейд. Это я знаю, это мы проходили по этике на юридическом. Закон должен зависеть только от Блага и подчиняться ему, но сам по себе он имеет двойственный статус, его нужно рассматривать с точки зрения принципа и с точки зрения последствий применения. Перевертыш в том, что, если бы люди знали, что такое есть это самое Благо, им не нужно было бы изобретать Закон. Вот отчего для объяснения необходимости закона приходится прибегнуть и к юмору, и к иронии. Что тут смешного, спросите вы?

– Не спрошу… – пробормотала я.

– Это я для усиления восприятия слушателей сказал. Так вот, что же тут смешного и ироничного? А то, что закон вынужден быть неким представителем некоего блага в мире, где давно уже этого блага не существует и представление о нем весьма расплывчато. Вот почему закон вынужден видоизменяться – уже не он зависит от блага, а благо от закона. Этот перевертыш изобразил, если не ошибаюсь, Кант1. Кафка пошел дальше: он нарисовал мир, в котором человек оказывается преступником, то есть преступившим закон, прежде чем он узнает, что же такое есть этот закон2. Понятия виновности и наказания только продолжают запутывать всякого желающего выяснить досконально, что именно им нарушено. Минуточку, не перебивайте меня, я должен закончить свою речь прочнейшей связкой с Фрейдом. Итак… “Закон есть то же самое, что и вытесненное желание”. Кто это сказал? Не помню, но попробую от этого оттолкнуться. Фрейд, если не ошибаюсь, объединяет объект закона и объект желания и, исходя из этого, им обыгрывается позиция праведника, повинующегося закону. Аналитически Фрейд доказал, что нравственность и праведность не являются следствием отказа от влечений. Наоборот, отказ от влечения формирует в человеке так называемую нравственность, одновременно формируя в нем и агрессию против себя, любимого. Если объяснить это просто и понятно, неопределенность закона и совершенно ясно выраженная определенность наказания вынуждают любого нормально мыслящего человека воспринимать закон либо истерически, подчиняясь ему и страшно комплексуя, либо комически, с юмором и иронией. На этом, господа присяжные заседатели, позвольте вывод: закон виновен и заслуживает наказания как насильственная выдумка человечества. В подтверждение этому хотел бы привести цитату не помню из кого, хотя для адвоката она звучит довольно двусмысленно, но ведь мы сейчас о двусмысленности и говорим: “Никогда тираны не рождаются при анархии, они возвышаются лишь в тени законов и на них опираются”. Напоследок кое-что из маркиза де Сада. Извините за некоторые неточности цитаты – после похудения я стал слабеть памятью. Этот самый де Сад любую страсть ближнего мог сдержать либо противостоять ей своей страстью, тогда как несправедливость закона, по его мнению, невозможно сдержать вообще ничем. Благодарю за внимание.

Кохан встал и поклонился резким кивком головы.

– Браво, – прошептала я восхищенно и демонстративно похлопала. – Вы – адвокат?

– Был. – Кохан уселся и опять принялся за коньяк. – Пока меня не пригласили в Службу.

– Вы великолепны! Если бы это слышал наш преподаватель философии! Я хочу дружить с вами.

Протянутую через стол мою ладонь Кохан бережно взял в свою и обмочил губами.

– Друзьями! – напомнила я.

И он неуверенно сунул мне свою руку, как дохлую рыбу. Я пожала его безвольные пальцы и решила закрепить наш союз окончательно:

– Дружба?

Кохан сопел и молчал.

– Урса Бенедиктович, решайте немедленно: дружба на всю жизнь или немедленное изнасилование?

– Дружба, – неохотно выбрал Кохан.

Дружба

– Отлично. Я рада, что роли наконец определены. Итак. Вы – адвокат, знаток философии и профессиональный разрядитель конфликтных и опасных для жизни ситуаций. Чем же я, простая смертная, могла вас заинтересовать, что вы бросились за мной в поезд?

– Наш штатный психолог, – бормотал Урса, – понимаете, он сказал, что я буду худеть, пока не вылечусь, что у меня это на нервной почве. Некоторые люди толстеют от нарушения обмена веществ в результате нервного стресса, а я вот… Но дело не в этом. Я подумал… Я решил, что вы можете мне помочь. Я еще подумал, что отдельное купе в поезде – идеальное место для общения с психиатром.

– Я не могу вас лечить.

– Не можете? Но почему?

– Не знаю… – Я задумалась. – Вы меня привлекаете – вот в чем дело. Меня привлекают властные, не терпящие поражений мужчины. В вас скрыта странная сила повелевать, вы ее подавляете всякой ерундой, вы человек другой эпохи, случайно родившийся в наше время да еще угодивший в службу государственной безопасности. Не хотели бы жить во времена меча и кинжала? Когда ружьям еще не доверяли?

– Не надо так со мной разговаривать. Я вам не молотобоец с литейного завода, больше всего на свете уважающий силу мускулов и челюстей.

– Не буду. – Я сдержала улыбку, вовремя усмирив нижнюю губу.

– Вы меня унизили профессионально на глазах у коллег, довели, можно сказать, до настоящей истерики, а теперь выдумываете несуществующие трудности. Я много узнал о вас за эти два месяца. Вы, конечно, редкий экземпляр и мне, скорее всего, не по зубам, но частичный курс лечения вы проведете, никуда не денетесь. Знаете, как будет проходить лечение? Вы проведете со мной эти тридцать часов, мы будем беседовать, рассказывать друг другу забавные истории из жизни, и вы очень-очень постараетесь, чтобы к концу нашего путешествия я вам поверил.

– Поверил? В каком смысле? – Я уже ничего не понимала. Я даже подумала, не свихнулся ли Урса Венедиктович от внезапного похудения, и пригляделась к нему повнимательней.

– Я не псих, – тут же оценил Кохан мой взгляд. – То есть я, конечно, имею некоторые отклонения, если уж пробрался за вами в поезд…

– Ерунда, – отмахнулась я. – Знаете основной постулат моей подруги Лумумбы? В особо тяжких случаях она говорит пациентам: давайте сделаем, чтобы было удобно, давайте из любой ситуации устроим себе комфортное времяпровождение – для этого нужно чуть-чуть терпения и юмора.

– Помогает? – поинтересовался Кохан.

– Почти всегда.

– Очень хорошо. – Он с облегчением откинулся назад, подладив под спину подушку. – А то, знаете, мне так неудобно, даже немного стыдно, что я заблокировал дверь, и вы отсюда не сможете выйти при надобности.

Я сначала застыла истуканом, потом медленно встала и потрогала дверь. Зеркало отразило мою растерянную физиономию, но к Кохану я повернулась уже с прикушенной нижней губой.

– Все в порядке? – заискивающе поинтересовался он.

– Конечно. – Я отпустила губу и позволила себе лихо улыбнуться. – А проводница не придет?

– О, не беспокойтесь. Я на время отстранен от службы, но удостоверение еще при мне. Да-да, не смотрите так – воспользовался удостоверением, сказал, что сопровождаю особо опасного преступника, и просил нас не беспокоить.

– Не верю. – Я села на свое место и попробовала нащупать зрачками его ускользающие глаза.

– Употребите терпение и юмор, вспомните вашу подругу. Разве это не смешно? Мы вдвоем заперты в купе поезда, который едет на юг… Кстати, что вам там понадобилось? Не хотите отвечать – не надо. Вы обречены на беззаветную дружбу – сами предложили! Глядишь, если бы настояли на изнасиловании, я бы потом вас пожалел и выпустил.

– Юмор пока не прет, – созналась я честно, – но терпения у меня хоть отбавляй, на том, как говорится, и держатся психиатры. Что же, раз так получилось, давайте дружить.

– Вы умница. Протяните через проход ноги ко мне на колени. Я вам помассирую ступни.

– С чего бы это?

– Я хочу, чтобы вы расслабились и непредвзято оценили свое положение.

– Ладно уж, давайте сразу все выкладывайте. Что вы еще заготовили? Подложили под мою полку бомбу на случай, если я вас не вылечу за тридцать… – я посмотрела на часы, – за тридцать четыре часа?

– Нет ничего под вашей полкой, кроме ведра.

– Ведра?..

– Не пугайтесь вы так – обычное пластмассовое ведро для мусора. Я его попросил у проводницы.

Встала, подняла полку. Действительно, пластмассовое ведро с набросанными в него полиэтиленовыми пакетами.

– Отличные пакеты, плотный пластик, – кивнул Кохан, – закрываются герметично, в употреблении просты.

– В этом месте я должна спросить, кто и как будет употреблять ведро и пакеты?

Пупок в бриллиантах

– Пакеты для вас. Я могу помочиться в бутылку. – Из-под стола Урса Венедиктович достал пластиковую бутылку из-под минералки и стал трясти ее перед моим лицом. – Здесь у меня еще одна стоит. С водой, – доверительно сообщил он. – Руки помыть при надобности или еще зачем… Если вы успокоились, давайте уже начнем дружить и рассказывать всякие интересные истории. Кто первый?

– Конечно, вы!

Голос выдал меня. Кохан покачал головой и погрозил пальцем:

– Психиатр, ненависть в вашей профессии – последнее дело.

– Ладно, – сдалась я, скинула туфли и протянула ему ноги. – Ваша взяла.

Мы замолчали, изучая друг друга и примериваясь.

– Некоторые любят разгрызать яблочные косточки… – начала я.

Надо отдать должное Уральскому Самоцвету – он подхватил, не задумываясь, только пальцы сильней обхватили мои ступни:

– Это ведь не то же самое, что щелкать семечки, правда? Яблочные косточки требуют сосредоточенности, терпения и осторожности. Человек неосторожный сразу же уколет язык. В вашем заветном блокноте нет имени Богдан.

– Нет, – кивнула я.

– Это странно, потому что вы почти десять лет изображали нездоровую страсть к человеку по имени Богдан Халей, вашему соседу, 1910 года рождения, имеющему двойное гражданство – французско-русское.

– Двойное?..

– А вы и не знали? Он родился в России, но прожил свои юные годы во Франции. В начале двадцатого века его родственница по отцу вдруг приобрела большой вес при дворе императора. Да что там скрывать, вы ведь и сами, наверное, знаете – некая Ольга. Она вступила в близкие отношения с дядюшкой императора российского, будучи замужем за его адъютантом. Скандал, развод! Но впоследствии благословение на брак с Романовым было получено – только вот при условии титула. Для получения титула графини ей пришлось пойти на компромисс, это вообще была женщина компромиссов. В конце концов, от какого-то немца она поимела титул графини, после чего…

– Что это вы делаете? – перебила я.

– Я рассказываю вам в подробностях, какие драгоценности, вклады в иностранных банках, поместья за границей мог бы вам оставить ваш возлюбленный старик с седьмого этажа. Ольге Халей после революции чудом удалось сбежать за границу, правда, пришлось бросить все, за многие годы накопленные ценности, и мужа в том числе. Богатейшие люди Англии и Франции с большим трудом потом выкупали у Советов предметы из ее коллекции, чтобы украсить аукционы. Ваш старик – потомок того самого кубанского Халея; Ольга, став графиней, взяла себе фамилию своего родственника – Халей. Если захотите, я потом могу показать вам документы с генеалогическим древом Халеев, одну из веток которого так платонически и меркантильно задела краешком платья красивая Ольга. Из этого дерева следует, что Богдан Халей был племянником того самого Халея, и племянник этот был впоследствии весьма Ольгой любим и привечаем. Ходили слухи, что она даже имела в мечтах виды на него как на будущего зятя, но потом ее дочь, по возрасту совсем Богдану Халею не подходящая, ушла в манекенщицы, что для русской эмиграции тогда было равносильно падению. Он завещал вам только книгу! Бриллиантовое ожерелье и серьги работы Флеранти – подарок Романова жене – знаете, сколько сейчас стоят? Богдан Халей лет двадцать назад вел в Москве и Ленинграде с некоторыми ювелирами переговоры о продаже этих предметов. Им он, конечно, говорил, что ожерелье лежит в заграничном банке, но серьги показывал, а по нашим данным, и ожерелье было здесь, в России! – Кохан занервничал, нажал большими пальцами мне на пятки. Я вскрикнула. Похоже, он действительно за эти два месяца научился терять терпение от одних только разговоров.

– Вы мне больше нравитесь спокойным и уравновешенным. Не думала, что мужчины так шизеют от одних разговоров о бриллиантах.

– Да я не шизею, я объяснить хочу. Этот комплект в английском каталоге оценен в шестьсот тысяч. Только представьте себе такие деньги! А он завещал вам книгу, да и то только после получения диплома психиатра.

– Богдан говорил мне, что богат, но все было прожито за время его жизни в Советском Союзе. Он себе ни в чем не отказывал. По воскресеньям, например, шиковал с размахом: ездил на Птичий рынок и скупал всех продаваемых там котят. Привозил домой, выкармливал, по двенадцать часов в день звонил по телефонам из справочника, уговаривая взять отменного котеночка. Потом он даже ездить на рынок перестал. Общаясь с незнакомыми людьми по телефону, имея настоящий дар убеждения, он развил целую агентурную кошачью сеть по Москве. Ему потом ненужных котят доставляли на дом, в дом могло приходить до десяти человек ежедневно, пятеро – приносили котят, пятеро – разбирали ранее принесенных, а уж если кто из кошачьих посредников-менял нравился Богдану, он удостаивался беседы об особенностях словообразования у голландского поэта Мультатули (псевдоним Эд. Доувес-Декке-ра), либо о множествах совпадений в жизни и смерти Гоголя и Эдгара По. Я думаю, не стоит говорить, что человек, получивший шок или удовольствие от такой беседы, уходил плененный навсегда. Богдан предлагал людям особый вид наркотика – общение на грани полупомешательства-полумогущества, когда кажется, что можно все, что еще одна фраза, еще одно откровение – и грань, определяющая смысл жизни и бессмыслицу, будет угадана. Видели бы вы его квартиру! – Я закрыла глаза и тут же оказалась в полумраке коридора: роза на стуле, древнее зеркало, поблекшее от множества заплывающих в него лиц, книжные полки на всех стенах до потолка, в книгах же втиснута вешалка со стойкой для обуви внизу. На самих полках понаделано множество крючков, на них висят там и тут: зонтик, шляпы, фотоаппарат, мой портфель, спасенный от мусоропровода, чей-то пыльный парик (как раз на желтом фоне собрания сочинений Генриха Гейне); на фоне синих обложек Эдгара По за крючок зацепилась внутренним сводом огромная морская раковина, а рядом – на темно-коричневом Гоголе – висит авоська с наручниками, пистолетом и красным удостоверением “…Убей, не помню, чье. Это было в забытой куртке. Куртку пришлось отдать кому-то, чтобы унести котят, холодно было… Почему не посмотрю имя в удостоверении? Фло, ты дурно воспитана, нельзя лазить в чужие бумаги”.

– Видел я эту квартиру, – заявил Кохан невозмутимо. – Потрясающим презрением к жизни отличался этот ваш Богдан Халей. Только представьте, у него в коридоре на крючке висела авоська с заряженным пистолетом, а он предпочел перерезать себе горло ножом для резки сахарного тростника.

Я отняла ноги и забилась в угол полки, натянув на себя простыню. Страшный холод сковал меня. Всю. Кроме разогретых Урсой ступней.

– Возьмем опять же этот самый пистолет, – невозмутимо вещал Кохан. – Человека из органов выгнали за потерю удостоверения и оружия, а ведь вашему старику стоило только набрать 02 и найти его по имени из удостоверения. Я таких людей не понимаю.

– Куда вам… А что вы делали в квартире старика?

– А вы? – усмехнулся Кохан. – Что там делала маленькая девочка почти десять лет изо дня в день?

Я крепко-крепко сжала веки, потом открыла глаза и посмотрела на Урсу. За секунды темноты в меня вплыло мутное зеркало из коридора старика, книги-книги-книги и я – на их фоне в зеркале, на мне – только белые трусики и пояс из бриллиантов. “Примерь, – сказал Богдан. – Тебе сегодня исполняется двенадцать. Если понравится, ожерелье будет твоим, когда станешь взрослой”. Он, конечно, не ожидал, что я застегну ожерелье на талии, оно провисло спереди, и мой пупок вызывающе торчал как раз над самой длинной связкой, заканчивающейся на лобке большим камнем.

– Чего это вы улыбаетесь? – подозрительно прищурился Кохан.

. – Да так, вспомнила… Старик вышел в коридор посмотреть, как я справилась с примеркой ожерелья, а я стою перед зеркалом голая, в трусах и бриллиантах на поясе. Ну не на черную же футболку с кошачьей мордой на груди его надевать? Я стала пританцовывать, камни бились друг о дружку. Многие видели, как бриллианты преломляют свет. А вот как они дрожат и постукивают, если ими трясти на бедрах!..

– Ладно вам, Фло. Вы все это выдумали, да? – Урса Бенедиктович ухмыльнулся правой стороной рта, но глаза не потеряли изумления. – Как это – на бедрах?..

– Я была девочка очень впечатлительная, нервная, а потому невыносимо худая. На моей тощей цыплячьей шее и плоской груди оно бы совсем не понравилось старику, совсем. Другое дело – на талии. Уверена, он никогда не видел такого. А как оно выделяло мой пупок!..

– Ну и как оно выглядело? – завелся Урса.

– Обычно, – пожала я плечами. – Связка стекляшек на серебряной проволоке. Я как-то не обратила на него внимания, только запомнила застежку – она была в виде цилиндрика, две части которого завинчиваются друг в друга, и еще объем моей талии в двенадцать лет.

– На кой черт мне нужен объем вашей талии, – отмахнулся Урса. Потом задумался: – Хотя… Вы говорите, оно провисало?

– Да. Талия у меня была сорок девять сантиметров, и ожерелье сползло в набедренную повязку. Знаете, почему вы его не нашли при обыске? Сказать, где оно было? Оно всегда валялось в зонте, который висел в коридоре на Рабиндранате Тагоре.

– Так уж и валялось…

– Валялось, засунутое в полиэтиленовый пакет. После примерки старик попросил меня убрать его с глаз долой от соблазна – он боялся, что начнет выковыривать и распродавать камни из него, хотя я, к примеру, ничего не имела против, я равнодушна к символам. Мы могли бы купить два кресла-качалки, сидеть друг напротив друга, подстерегая закаты, и раскачиваться, раскачиваться… Или лошадь… Старик научил бы меня ездить верхом.

– Зонт мог в любой момент кто-нибудь взять. Вы же не были полной идиоткой к двенадцати годам!

– А что это вы так нервничаете? Никто не мог взять этот зонт от дождя, потому что он весь светился дырами, а колье провалилось в самый его низ, где дыр не было, зато устрашающе торчало несколько сломанных спиц.

– Я вам не верю.

– А мы что, на допросе? Правильно делаете, что не верите. Хотя на серьги старик прожил вполне безбедно пять лет.

– Он был карточный шулер, ваш старик, как вы можете знать, на какие деньги он жил?!