Текст книги "37 девственников на заказ"

Картежник

Я опять закрывала глаза. Моя мама когда-то обозвала Богдана картежником. “С семнадцати лет я играл в лучших казино мира, я не был безумен в том понимании безумия, которое приписывают настоящим игрокам, потому что у меня во время игры не поднималась температура и не учащался пульс. Я играл хладнокровно, больше заранее самому себе назначенной суммы никогда не проигрывал. Мне нравилось наблюдать за партнерами. И еще, знаешь, вдруг наступало то самое состояние отрешенности – предвестник удачи, – которое больше ни при каких условиях в жизни не случалось. Я терял ощущение собственного веса, все прояснялось перед глазами до пронизывающей четкости и яркости цвета. Это вполне могло быть предчувствием эпилептических припадков, но, слава Богу, их у меня так и не случилось. Назовем это азартом. Я слышал, как тело повинуется только одному – работе мозга. Этот экстаз от запоминания картинок и цифр! Я заранее чувствовал, желал, молил! – и мне приходили именно те самые необходимые две карты. Друзья говорили, что я перед большим выигрышем обычно становился невыносимо скучен лицом, с полусонно опущенными веками, заторможенными движениями, и меня всегда поражала подобная реакция собственного тела на бешеную радостную работу внутри него. Иногда после удачной игры приходило удовлетворение и даже растерянность, иногда – опустошение, как после долго предвкушаемого оргазма, когда женщина вдруг оказывалась уродлива лицом в экстазе, когда сквозь ее салонную красоту проступала не страсть, а маска смерти. В такие моменты после игры – я старался поскорее прокутить деньги, а после женщины – благодарил создателя, что никогда не видел судорогу сладострастия на лице самой обожаемой мною женщины – певицы, тогда, в Венеции. Однако, представь, что в один из таких моментов внутреннего мандража и предчувствия удачи я проиграл. И кому? Женщине! Мне – двадцать девять, дело было в Ницце, в удивительно дождливую осень, с морем, недосягаемым, как зачумленное облаками небо, с ветром, выдувшим из знакомых улочек ароматы кофе и азалий. Ты заметила? У меня дождь почти всегда сочетается с женщинами…”

– Этот ваш Богдан Халей, как приехал в Россию в тридцать восьмом году, так больше в Европе не показывался. Это все выдумки!

– Вы скучны, как позавчерашняя газета.

– А вы откройте глаза и прекратите уединяться!

– Не открою.

“…Она была очень богата и очень больна. Пятидесятилетняя женщина в декольтированном бальном наряде, прозрачная кожа, прозрачные глаза, никакого макияжа на лице, только рот и скулы. Рот и скулы пламенели пожирающим ее изнутри огнем. И вот эта женщина говорит: будем играть в американку, пообещайте, что поведете себя прилично. Прилично!.. Я едва удержался от хохота. Клянусь, говорю, что ваша честь ни в коем разе не пострадает. Сначала я отвлекался, разглядывал ее драгоценности, обсуждал погоду, мы поговорили об общих знакомых. Она рассказала удивительную историю о дуэли Макса и Николя: представь, оказывается, Гумилев обозвал грязным словом Черубину, а Макс завелся и вызвал его на дуэль. Черубина? Это экзотическая красавица, блиставшая в начале века в свете. Черубина де Гонзак. Кто такой Макс? Это Максимилиан Волошин. Оказывается, моя партнерша по картам была очень близко знакома с ним, только представь…”

– А кто такой Волошин? – спросила я. И попала… Окончание этой истории я узнала не скоро. Честно говоря, если уж выбирать по поэзии (пришлось в ближайший месяц только этим и заниматься), Гумилев мне ближе Волошина, но старик уверял, что человек, обозвавший таким словом женщину, не достоин звания поэта хотя бы потому, что судьбою обречен на воспевание женщин не как объектов ума или гордости, нравственности, добродетели, а только как Богом назначенных представительниц трудно определяемого понятия любви и красоты. И все женщины имеют право быть воспетыми поэтом. Поэтому пришлось выучить несколько стихотворений Волошина. “…Не насилуй себя, ведь это всего лишь любопытство: только представь, ради удовлетворения его ты идешь на преступление, ты преступаешь через ранее выработанную в тебе невозможность изучения нелюбимого стиха! Помнишь, что ты говорила о Некрасове?”

К тринадцати годам я уже выработала в себе некоторое понятие срочной необходимости. Узнать, чего хотела от Богдана старуха-картежница, как раз и было срочной необходимостью, потому что по вечерам мое неуемное воображение рисовало совершенно непотребные сцены. Выучила три стихотворения. Он внимательно и напряженно выслушал меня и то ли похвалил, то ли обругал – сказал, что если девочка моего возраста способна ради низменного любопытства с таким воодушевлением прочесть стихи, ничего при этом в них не понимая и не чувствуя, то она должна знать, что изысканное притворство – прямая дорога к унылому авантюризму.

Поскольку я впервые услышала, чтобы кто-то определял авантюризм таким образом, то решила кое-что осторожно выяснить:

– Ты ничего не подумай, я просто хочу уточнить, что такое – авантюризм?

Он сказал, что я, верно, решила его добить окончательно, но епитимью не накладывал, коротенько объяснил. Оказывается, это всего лишь опробование на практике самых грандиозных выдумок одиночества. Когда человек придумывает себя каждый раз заново и каждый раз заставляет верить в это окружающих.

– И что же в этом плохого?

Оказывается, на притворство уходят все силы воображения, потому что создание придуманного образа требует участия множества реальных людей, и в итоге авантюрист перестает манипулировать собственным воображением, а вынужден манипулировать воображением совершенно посторонних людей, а это довольно скучно и ведет к самоистреблению и банальной лжи.

Я решила больше не задавать вопросов, и узнала, что:

“… ее звали Камилла, она играла в карты виртуозно, и я узнал, что Макс и Николя стрелялись на Черной речке… Надеюсь, ты знаешь, что это за место?”

Не вдаваясь в детали, я отрапортовала скороговоркой: Пушкин – Дантес!

“Слава Богу, а то я уж подумал… Ладно, продолжим с дуэлянтами. Так вот, накануне дуэли Камилла уговорила Николя сыграть с нею в карты в американку. “Ну вот, как сейчас с вами”, – улыбнулась она, а у меня сердце екнуло. Николя проиграл, и Камилла сказала, что хорошо бы ему завтра быть убитым. “Обещаете?” – “Обещаю”, – с ходу согласился Николя, потому что имел ту степень одиночества, когда собственные невостребованные фантазии начинают загрызать сердце. Если в двух словах, то он искал смерти везде, где только мог. И что ты думаешь? Гумилев стрелял первым – промах. Макс перед своим выстрелом попросил Николя повиниться и решить это дело миром. Гумилев совершенно взбесился. Потому что в таком случае на нем еще и долг Камилле повиснет. “Стреляться! – кричит. – Стреляться!” Макс стреляет – осечка! Бросает пистолет, считая на этом дуэль законченною, Гумилев в бешенстве кричит: “Продолжать!” Макс стреляет второй раз – осечка! Тут уж секунданты вмешались, кое-как развели. И что Камилла? “Он прятался от меня почти год, его нашли и убили большевики”, – грустно заявила она. Я оглядел ее более внимательно и остолбенел. Передо мной сидела молодая женщина и плакала, не сдерживая слез. “Они все умерли, все, – шептала она, – молодые красавцы с глазами, полными луны, они все умерли… Вы сегодня мне проиграете, и должны будете исполнить любое желание”. Я вскакиваю и уверяю ее, что любое – всегда пожалуйста, самое невероятное; я в тот момент от красоты ее слез готов был тут же умереть, за столом, не дожидаясь окончания игры. И предчувствие удачи и счастья накатило, как бывает при выигрыше, и ослепляющий красками невыносимо яркий и радостный мир поплыл, замедляя время, и двигаться стало трудно, как в речной воде, и я тогда подумал: похоже, выигрыш катит, а как же тогда?..

“Не беспокойтесь, вы обязательно проиграете”, – улыбнулась мне женщина, сияющая неземным светом. И если я почему-то в тот миг подумал, что такой и должна быть Смерть, то это только от невыносимости накатившего счастья. Вот она сидит напротив, моя мать, моя возлюбленная и моя нерожденная дочь; она – приговор и утешение… А Камилла перестала плакать, указывает на карты.

Я совсем сбился – выиграть нельзя!.. Или… можно? В полном угаре открывшейся передо мной возможности повелевать безвременьем я уже стал придумывать желание… “Я знала вашу матушку в Венеции, – сказала она, – ваша матушка чересчур любила оперу…” И я проиграл. Камилла постарела на глазах, мне было муторно и тошно, что я по-глупому проиграл, но выполнять всякие вздорности стареющей кокетки совершенно не собирался, а она поиграла колодой и объявила желание. “Хочу, – сказала, – чтобы вы вернулись в Россию и выжили”.

– Да вы знаете, почему ему дали вернуться? – В сердцах Кохан так саданул по столику кулаком, что стаканы подпрыгнули. – Тридцать восьмой год, тридцать восьмой! Потому что он был завербован Советами как шпион китайской разведки!

Сперматозоиды над Парижем

“…Ты только представь: Париж. Солнечно… На Елисеевских продавец разноцветных шаров потерял связку, шары парят над деревьями торжествующими сперматозоидами – красными, синими, желтыми, с извивающимися хвостиками веревок, дребезжит шарманщик, звенит трамвай, а я иду к своей возлюбленной в китайский ресторан “Кун-Сю”. Моя возлюбленная сама заваривает чай в высоких узких чашечках, закрывая их пиалами, мгновенным движением переворачивает чашку вверх дном, тогда пиала переполняется до дрожащей выпуклости горизонта… Суини… Суини…

– Китаянки все маленькие и хрупкие, так ведь? – интересуюсь я.

Мне уже пятнадцать, талия не увеличилась, зато появились две совершенно круглые грудки, и я томлюсь желанием как-нибудь ненароком показать их старику.

– Я бы сказал, что из всех женщин мира мне больше всего нравятся китаянки и вьетнамки. Несоответствием возраста и детской недоразвитости тела. Есть в обладании такой женщиной что-то предостерегающее, горчинка вины, что ли… В этом заведении я уже попробовал двух китаянок, но Суини по уровню исполнения любых желаний была вне конкуренции. Она все делала ласково, понимаешь, с ласковой тщательностью, ее сосредоточенное личико тогда светилось исполнительностью и чистотой помыслов. Подобное выражение лица женщины и исполнительная тщательность ее движений в совершенном разврате заставляет думать о реальности небесного наблюдателя, наделившего для чистоты эксперимента женщину ангельским отречением, а мужчину противоестественной фантазией.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Иди сюда, маленькая…

Я сажусь к старику на колени и сразу же начинаю его пощипывать, дергать за большое удлиненное ухо, касаться пальцем кончика носа.

– Зачем… Зачем… Может быть, для выявления предела грехопадения и, соответственно, для придумывания особенно тяжкого наказания? Почему ты меня щиплешь?

– После вызова “Скорой помощи” на прошлой неделе я должна почаще убеждаться, что ты жив.

– Ерунда. Я перепил, а ты испугалась. Больше врачей не вызывай.

– А бывает, что мужчина наделен ангельским отречением, а женщина – противоестественной фантазией?

– Нет. – Старик категоричен. Он сидит, не двигаясь, закрыв глаза, пока я расчесываю ему брови расческой. – Бывает, что встречаются двое ценителей одиночества и противоестественных фантазий, они тогда могут довести понятие оргазма до некоторого засасывающего вселенского вакуума, до остановки сердца, но это только говорит о том, что и среди женщин бывают жестокие и бешеные игроки в секс, а вот среди мужчин ангелов с чистыми помыслами не попадается.

– Почему?

– Мужчина привязан к необходимости исполнения плотских желаний, неисполненные желания взрывают его психику и помрачают рассудок. Яростные женщины могут выйти из такой ситуации, перестроившись на необходимость и долг материнства, к примеру. У мужчин в этом плане выбор ограничен. Суини как-то сказала мне: “Кастрат и старый девственник – это две неутоленные мечты мужчин о совершенстве”.

– Она была красива? – Я закончила расчесывать брови и теперь провожу расческой по его спине.

– Я тебе только что сказал о выражении ее лица при исполнении моих несуразных прихотей, что ты еще хочешь знать? Я пил в эти моменты ее лицо, как капли дождя с нежнейших лепестков самого диковинного цветка. Понятие красоты? О, избавьте меня от осознающей себя красоты. Она безлика. И вообще, у восточной женщины поза и жест имеют больше значения, чем макияж. Важно, как обрисовывается вся ее фигурка, выгодное положение относительно источника света, запах, и может ли, к примеру, поза сидящей женщины соперничать грациозностью со спящей на воде птицей или застывшей на камне ящеркой.

– Ну а фигура? – Я встаю и решительно задираю футболку. – У нее были такие грудки?

Некоторое время старик смотрит на меня отстраненно, еще под властью воспоминаний, по его лицу заметно, что я, задрав футболку, никак не вписываюсь в утонченное представление об идеальной гейше с детской чистотой помыслов. Он нашаривает на груди очки (мне надоело их искать, и одни из четырех я повесила на веревочке старику на шею), надевает их и тут же горестно вздыхает.

– Что?.. – переполошилась я. – Больше? Меньше? Круглее?

Про себя я думаю: куда уж круглее! Я нахожусь в полнейшем восторге от собственных грудок.

– Ну что ты творишь?.. Оденься. У Суини практически не было груди.

– Как это? – Я разочарована. Невозможность сравнения почему-то меня огорчила. – Совсем?

– Я тебе только что все подробно объяснил, но ты ничего не поняла. Мы совокуплялись прикосновениями и еще вот здесь, – старик стучит себя по лбу. – Мыслями, понимаешь?

– Не-е-ет…

– Суини ласкала меня и рассказывала мои мечты.

– А откуда она знала… эти мечты?

– Фло, ты сегодня совсем какая-то слабоумная: она их не знала – она их выдумывала!

– А ты что делал?

– А я ей это позволял!

– Не кричи на меня. Я не слабоумная.

Чтобы успокоиться, прохожусь туда-сюда по комнате, по пути сдираю с занавески котенка – он лишний, там уже сидят двое. Котенок кричит, растопыривает когтистые лапы, задевает цветок, и из алого шара герани вываливается засохший лепесток. Я растираю его в пальцах.

– На каком языке вы разговаривали?

– На французском, конечно. Останавливаюсь перед стариком и пинаю босой ногой его тапочек.

– Не знаю, насколько интуитивно образованны и подготовлены для мозгового секса восточные женщины, но в моем представлении ты – гений одиночества. Мужские фантазии гения одиночества недоступны самому развращенному женскому уму, даже если эта женщина может в любой момент изобразить лицом ангела. Точно так же, как самые потаенные фантазии женщины не могут прийти в голову мужчине. И заметь, – я опять пнула огромный тапок, – я не говорю, что чьи-то фантазии извращенней или удивительней других, я просто говорю, что они несовместимы, они разные! Эта китаянка не могла предложить тебе ничего стоящего, если только… если только!..

– Прости меня, Фло, – прошептал старик. – Ты великолепна! Ты можешь не раздеваться больше передо мной, а можешь ходить вообще голой, если тебе это помогает приручить собственные фантазии. Ты сама по себе великолепна. И знаешь, чем?

– Знаю. У меня грудь нежнее и гармоничнее, чем у Венеры Милосской. Ты заметил? Что? Опять что-то не то сказала?.. Но это правда, я провела измерительные сравнения!”

– А как это можно измерить? – озаботился Урса. Я очнулась. Поезд стоял на ночном перроне, в окно лупил дождь.

– Я устала. Спать хочу.

– Вы не устали. Вы огорчились. Вы к пятнадцати годам научились изобретать воображаемые ситуации уже с ходу, просто во время беседы: говоришь слова наобум, несешь всякую чушь, а все получается в тему! А я вас понимаю, нет, честно, у меня тоже такое случалось – когда был молод, полон сил, все казалось доступным и вечным.

– Ладно, я огорчилась. Я действительно слишком далеко зашла в своих, как вы назвали, воображаемых ситуациях.

– А может быть, вы в то время посмотрели “М. Баттерфляй”?

– Не помню…

– А вы вспомните. Ведь это же большая разница – в пятнадцать лет интуитивно почувствовать несоответствие мужских и женских извращенных фантазий либо, находясь под впечатлением недавно просмотренного спектакля, обыграть ситуацию иностранца и гейши, оказавшейся…

– Прекратите! Какая разница? Была ли это интуиция или употребленное вовремя по ситуации предположение из “М. Баттерфляй”?!

– О, это большая разница. Эта разница измеряется восторгом Богдана Халея, степенью его поклонения…

– Хватит болтать. Я предположила, что Суини была мужчиной еще и потому, что Богдан как-то упомянул о ее игре в юности в театре. (Женские роли в театре Китая исполняют мужчины.)

– Итак, вы сказали ему, что Суини – мужчина.

– Сказала.

– А он тогда сказал вам, что Суини был китайский шпион?

Вставная челюсть, которой не было

Сначала Богдан попросил заварить чай. “Завари зеленый из большой жестяной коробки, а я потом расскажу тебе о грандиозной афере – моей игре в шпионаж”.

Как всегда, заварка чая превратилась в небольшую уборку. Чтобы вымыть заварочный чайник, его нужно было вытащить из завала грязной посуды в раковине – соответственно, кое-что по ходу дела пришлось помыть – чашки, ложки, блюдца, тарелку для бутербродов, две розетки… или все розетки помыть? Ладно, помою все шесть розеток для варенья. Что там осталось? Вилки, тарелки и половник. Вымою, пока закипит чайник.

Старик не выдержал и пришел в кухню – посмотреть, почему я пропала.

– Зачем ты моешь раковину?

– Она грязная.

– Прекрати сейчас же. Я уронил туда вчера цепочку от крестика.

– Нет здесь никакой цепочки.

– Серебряная, старинная!.. – Богдан с силой оттаскивает меня в сторону и в смятении осматривает раковину с губкой в ней. – Сколько раз тебя просили ничего у меня не убирать и не мыть?!

– Ты сам послал меня заварить чай! Не ори. Сейчас я попробую открыть сифон внизу.

Я подставляю ведро, откручиваю сифон, вываливаю из него целый ком вонючей дряни, ковыряюсь в трубке зубной щеткой, едва сдерживая рвотные потуги, а Богдан толчется рядом и стенает, что теперь у него еще кухню зальет после моего старания, “а всего-то нужно было заварить чай!..”.

Цепочка свисает внутри трубы с перепонки слива из раковины. Нужна изогнутая проволока, иначе не достать. Пошла в спальню старика. От тяжелого духа и плотно задернутых штор комната кажется подземной кельей затворника. Раздвигаю шторы, открываю форточку, раскидываю постель, чтобы проветрилась, заодно вытаскиваю из-под подушек две книги и альбом с фотографиями, сгребаю на поднос грязные чашки, тарелки, кофейник (помнится, именно в нем я позапозапозавчера приносила старику кофе), пластилиновые фигурки зверей, слипшиеся с листками какой-то рукописи, очки с приставшей к стеклу карамелькой. И вдруг замечаю стакан с водой. Этот стакан заставляет меня задуматься.

– Ты объяснишь, наконец, что происходит?! – Старик образовался в проеме открытой двери.

Я внимательно оглядываю его высокую фигуру, длинный махровый халат, выступающие ступни в толстых шерстяных носках и огромных шлепанцах, чепец со свисающим набок уголком с кисточкой, породистые ладони из раструбов манжет халата – пальцы в перстнях, на шее висят очки. Неужели это стакан для…

– Что ты делаешь в моей спальне? Ты вошла без разрешения и без стука?

– Я ищу шпильку.

– Шпильки лежат в “женской” шкатулке, ты это прекрасно знаешь. Шкатулка стоит на комоде, моя кровать здесь совершенно ни при чем!

Открываю “женскую” шкатулку. В ворохе колец, брошек, сломанных сережек, засушенных цветков, любовно вправленных в стеклянную камею, спутавшихся с браслетами жемчужных бус, полуистлевших записочек, удушливо попахивающих старинными духами и тленом, образков Богоматери в разных исполнениях – я кое-как нахожу шпильку, изгибаю ее и ухожу из спальни, демонстративно держа крючок перед лицом.

Когда цепочка выужена из слива и отмыта, когда чай достаточно заварился, и уже разлита по чашкам “девочка”, а чайник долит доверху и накрыт полотенцем, я заставляю старика открыть рот.

– Шире! Еще шире!

Он послушен, как слабоумный.

– Ладно, закрой.

– Что интересного ты там разглядела?

– Не мешало бы поставить пару пломб.

– Хорошо, мамочка… А если серьезно? Чего ты испугалась?

Сказать, что стакан с водой, который я никогда не приносила ему в спальню, проассоциировался с плавающей в нем вставной челюстью? Что я ужаснулась подкатившему к горлу страху от несоответствия моей мечты и вставной челюсти, впервые за наше знакомство почувствовав удивление и растерянность перед такой прозой жизни?..

– Ничего я не испугалась. Просто… Кто к тебе заходит в спальню, кроме меня?

– Ну… – Он задумывается, и я готова придушить его за это, даже руки задрожали. – А с чего это ты решила, что ко мне кто-то заходит?

– На тумбочке у кровати стоит стакан с водой! – Ну вот, теперь я кричу.

Старик задумывается.

– Ах, это… Его принесла женщина. Она пришла за котятами – дверь, как ты знаешь, была открыта. Она еще долго не могла найти беленького, ну того, что мы с тобой вьловили из пруда и отхаживали, помнишь?

– Я помню, помню!

Конечно! Эта вечно открытая входная дверь, нужно только опустить ручку вниз! Чтобы он лишний раз не вылезал из кресла, бедненький!

– Я ей крикнул из спальни, чтобы посмотрела на занавеске в кухне. Ну вот… Она зашла потом попрощаться… Да! Чуть не забыл: она взяла книжку почитать. Запиши, пожалуйста: Макса Фриша взяла… Люда… Нет, погоди, Люся? Она спросила: “Чем вам помочь?” Я сразу же раскинулся в кровати, стеная, и слабеющим от немочи голосом попросил стакан воды. Удивительно, где она нашла такой стакан?.. Люся?.. Знаешь, лучше запиши: беленький утопленник и черный со свалки, так я лучше вспомню. А ты подумала, что я кладу в стакан вставные зубы, да? – вдруг спрашивает Богдан. – Ох, как ты испугалась! Видела бы ты… – он заходится смехом, – видела бы ты свое лицо, когда заглядывала мне в рот!..

– Ничего я не подумала! – Я держусь недолго, тоже начинаю смеяться. Мне стыдно, и, как всегда, когда он меня поймает на чем-то стыдном, я начинаю обороняться:

– Суини был мужчиной, так ведь? Ты занимался сексом с мужчиной?!

– Фло, полегче! Не дави так, а то я подумаю, что ты опустилась до самого низменного угара самобичевания – до ревности.