Текст книги "Алые паруса бабушки Ассоль"

В то мгновение, когда собака и распушивший все перья соседский петух остановились друг против друга, Улисс действительно был очень расположен порезвиться – об этом красноречиво говорил пучок на месте его хвоста – пучок дергался, то есть Улисс вовсю вилял хвостом. Снежно-белый, слегка заросший после последней модельной стрижки пудель и петух, вспыхивающий язычками пламени, – зеленое брюшко, фиолетовые и желтые отливы на крыльях, красный гребень. Но нужно было сделать поправку на драчливость петуха, и кому как не Кортику это было хорошо известно! Если уж он клевал, так клевал! Через несколько минут Улисс понял, что петух опасен, а петух еще не понял, что он слишком стар для демонстрации силы. И Улисс подгадал возможность ухватить яркую фиолетово-золотую игрушку за шею, чтобы показать ей, как интересно волочиться по траве. Петух обмяк, Улиссу такое его состояние не очень понравилось, он выпустил игрушку, попрыгал на месте вверх, чтобы показать, как нужно резвиться, потом опять схватил за шею.

Очнувшись от ступора, в котором мы все застыли у окна, матушка первой бросилась к дверям.

– Я бы на твоем месте сейчас не выходил, – порекомендовал дядя Моня. – По-видимому, женщина в байковом халате, которая бежит по вашему газону к петуху, его хозяйка. По собственному опыту знаю, что в таких случаях лучше переждать первую грозу. Уже ничего не изменить.

Матушка послушалась. Я подумал еще, что она всегда беспрекословно слушается своего дядю.

Она вернулась к окну. Улисс был совсем не против, чтобы соседка поиграла с ним вместо вышедшего из строя петуха. Он прыгал вокруг, пока женщина, присев, осматривала птицу. Она встала и посмотрела на наши окна. Улисс перестал прыгать и отошел к дому. При этом он несколько раз призывно тявкнул. Значит, шел кто-то чужой. Это в нашем понятии – чужой, пудель же принимал всех без исключения людей за друзей, а тявкал для информации.

Мы посмотрели в сторону дороги. Переступив мягкими тапочками через оставшийся со стороны дороги декоративный забор, по траве к соседке шел новый хозяин Черной дачи.

Последующая сцена удивила даже дядю Моню, а он в последние годы вообще редко демонстрировал удивление.

Немец склонился над петухом, взял его за лапы и поднял, осмотрев яркую тушку с неожиданно длинной вытянувшейся шеей. Потом он достал что-то из кармана и показал это соседке – нам было не разглядеть. Соседка посмотрела на немца растерянно. Он еще раз залез в карман, после чего соседка взяла то, что он предлагал, и немец унес петуха, уже не спеша, по дорожке, вымощенной плитами.

Улисс разочарованно тявкнул – гость уходил. Мы не могли сразу выйти из дома и отозвать его, потому что соседка стояла неподвижным истуканом на газоне у дома еще добрых пять минут. Потом дернулась, как разбуженная, мазнула взглядом по нашим окнам и быстро ушла к себе.

– Кто этот человек? – спросил дядя Моня.

– Это наш новый сосед, немец, – почему-то шепотом ответила матушка.

– Будь с ним осторожна. Он странный.

– Почему? – прошептала матушка.

– Немец, да? В полшестого утра в домашних тапочках! Только вдумайся! Идет на чужой двор купить чужого мертвого петуха.

– Я с ней поговорю, – не слышит его матушка. – Пока мне еще петуха жалко. Вот сейчас пойду и поговорю! Пойдем со мной, – позвала она Кортика. – Будешь стоять и извинительно улыбаться. Только – молча!

Прежде чем пойти к соседке, они завели в дом Улисса.

Дядюшка сказал, что сходит к своей машине за кое-какими причиндалами.

Я остался у окна смотреть, как матушка с Кортиком идут к калитке. Кортик по дороге подобрал большое петушиное перо и стал с ним играть. Матушка заметила это и выбросила перо. Я не сдержал улыбки, представив удрученного Кортика у соседки, машинально раскручивающего перед ее носом петушиное перо. Оно упало на траву и сразу поймало в свой ультрамарин еще сонный луч солнца.

Вернувшись в дом, дядя Моня прошел по комнатам, неся перед собой небольшой прибор с антенной. На картинной раме в гостиной и в моей комнате на настольной лампе рядом с компьютером он обнаружил по маленькому серому цилиндру. Снял их, осмотрел через раздвижную лупу, которую последние годы всегда носил с собой, слегка поковырял длинным – «кокаиновым», как он его называл, – ногтем правого мизинца. После чего спросил:

– Что на втором этаже?

– Комната Кортика, спальня бабушки Соль, еще две спальни для гостей, две ванные, кладовка.

Дядя Моня кивнул и не пошел на второй этаж.

– Знаешь, что это такое? – спросил он, протягивая мне цилиндры.

Я сначала осмотрел его прибор с антенной.

– Это камеры. Возможно, с микрофонами – крупные.

– Однако много мы тут сегодня наболтали, – заметил дядя Моня. – И картина эта удачно висит – вся столовая видна и прихожая. – Он вздохнул. – Возьмешь себе или выкинем?

– Как это – выкинем? – возмутился я. – А выяснить, кто их поставил?

– Я и так знаю, кто их поставил. И это не адвокат с его допотопной техникой. – Он кивнул на глазок видеокамеры.

– Конечно, возьму!

– Справишься? Они наверняка закодированы на определенную частоту.

– Это не проблема.

– Тогда бери, играй.

– Я тут подумал… – я замялся.

– Говори, раз начал, – приказал дядя Моня.

– Ты кому-нибудь рассказывал о наших беседах про Нину Гринович?

– Ерунда. Я об этой женщине написал столько докладных и рапортов, сколько не писал ни про кого другого.

– Я имею в виду – в последнее время.

– Эх, мальчик, – вздохнул дядя Моня. – Раскрой ладонь и посмотри, что ты держишь в руке.

Я сильнее сжал ладонь с камерами.

– Все, что мы здесь обсуждали, и все, что ты выводил на экран своего монитора, просматривалось и слушалось посторонними ушами, и уже давно. Странно, что я ничего не заподозрил. Это, наверное, потому, что я не верю в сокровища. Почему ты спросил?

– Через месяц после нашего первого разговора о похоронах Нины Гринович в доме напротив поселился немец.

– Допустим, – кивнул дядя Моня.

– А в Рио-де-Жанейро был убит летчик и похищен электронный сканер для определения разных металлов.

– В Рио-де-Жанейро? В том самом Рио-де-Жанейро, который в Бразилии? – стараясь сохранить серьезность, переспросил дядюшка.

– Точно, – уныло подтвердил я, видя, как он прячет улыбку. – Это бабушка Соль сказала мне по телефону. Чтобы я передал ее зятю, к каким тяжелым последствиям привело уничтожение сейфа в этом доме.

Дядя Моня посерьезнел. Но не настолько, чтобы хорошенько все проанализировать.

– Эта женщина – авантюристка. Ты знаешь, что она сидела в тюрьме?

– Ты?! Она!.. – задохнулся я негодованием.

– Я здесь ни при чем. Она пыталась незаконно вывезти из Греции какую-то реликвию.

Задумавшись, я пришел к выводу, что к делу Нины Гринович это отношения не имеет, и решил подвести некоторый итог – последняя попытка приобрести единомышленника.

– Получается, что им не помог сканер, понимаешь? Они все еще не нашли то, что ищут. Доказательства тому – эти камеры. И бабушка Ассоль слишком спокойна. Она знает тайну. Дядя Моня, ну сам подумай, что она может знать такого о деле Нины Гринович, чего не знаешь ты?

– Мало ли!.. – задумался дядя Моня.

– Она могла найти какие-то записи, дневник Нины Гринович, в конце концов – нечто, что было захоронено с ней в могилу! Ты говорил, что было завещание вдовы писателя. Где оно? Ты его видел?

– Нет. Я слышал. О нем все говорили, когда пытались отговорить меня от неправильного захоронения.

– Какие-нибудь бумаги, записи на бытовую тему – нашел в доме?

– Нет, не нашел. Но перед смертью она все свои заметки и дневники о жизни с мужем, все фотографии отправила в Союз писателей, их просмотрели кому следовало. И потом. Не связывай ее имя с сокровищами. Нина Гринович вынесла из типографии газету, в которой, по ее предположению, могла храниться какая-то важная для победы в войне информация. Это были сведения о готовившемся рейде «Германика». Это факт. Что из этого факта наворотила авантюристка, бегающая по волнам, нам неизвестно. Атила! Это чужая жизнь. Понимаешь, мальчик, – чужая. Не твоя. Вокруг секретов чужой бабушки вертятся сомнительные люди – глупые и не очень, но что тебе с того?

– Это жизнь Кортика, – сказал я уверенно.

Дядя Моня склонился ко мне и тихо произнес:

– Даже если ты найдешь сокровища, он никогда не станет тебе родным.

Я раскодировал камеры за полчаса, а потом прицепил одну на ошейник Улисса. После чего мы с Кортиком почти час развлекались тем, что разглядывали Надом на мониторе с высоты собачьей шеи. Потом нас укачало – Улисс ни минуты не стоял на месте, изображение, передаваемое камерой, мелькало вверх-вниз и из стороны в сторону.

Кортик еле успел одеться к приезду шофера, я выполз из коляски на свою кровать и лежал, слушая голоса на улице и тявканье Улисса. Посмотрев с кровати на монитор, по беспорядочному мельканию изображения я понял, что пудель занят любимым делом – скачет на газоне.

В полдень я увидел в окно, как наш немец-сосед и Улисс смотрят друг на друга через дорогу. Немец присел, протягивая руку. Улисс лаял, оглядываясь в сторону Надома, но любопытство победило. Он перешел дорогу, чтобы обнюхать лакомство.

Немец погладил пуделя по спине, опять что-то достал из кармана и скормил Улиссу. Я уже собрался крикнуть матушке, чтобы она позвала собаку, но тут немец пошел к своему дому, и Улисс – за ним.

Они вошли в дверь, а я бросился к компьютеру, думая только об одном – чтобы не села батарейка в камере на ошейнике пса.

В незнакомом доме Улисс двигался медленно – я в подробностях рассмотрел выставку обуви в коридоре. Пудель шел за ногами в мягких домашних тапочках, обнюхивая по ходу незнакомые предметы. Они вошли в помещение с большим количеством ножек от стола и стульев, еще там были мебельные дверцы до пола, из чего я понял, что это кухня или столовая. Вдруг – я дернулся от неожиданности – Улисс взлетел вверх, и я увидел окно и керамические тарелки. Его поставили на стол! Улисс наклонил голову и обнюхал тарелку – стала видна газета, на которую его поставили. Я не понял, что именно немец делал, создалось впечатление, что он обмеряет и разглядывает собаку, как судья на выставке.

Пуделю было не по себе, более того, он явно испугался – камера мелко тряслась. Его опустили на пол, неухоженные руки раскрыли прямо перед камерой черный пакет и начали там рыться. Улисс стал отступать от пакета назад – что-то ему не понравилось. Вот одна рука достала… достала… Пудель подошел поближе и понюхал это. Отступил. Рука закинула непонравившийся кусок в пакет, достала другой, с белеющей косточкой. Улисс развернулся и рванул из столовой.

Он забежал, вероятно, в гостиную – рисунок ковра, низкий журнальный столик со стеклянной поверхностью, еще один… И тут я понял, что это не столики. Это подставки для странных скульптур. Пудель завертелся на месте, облаивая столики. Потом бросился на свет открывшейся двери – коридор – мягкие домашние тапочки – ступеньки… Газон.

Я выдохнул застрявший в горле после попытки кормления Улисса воздух.

Подкатил к окну. Пудель уже забегал во двор, преодолев расстояние от дома немца до нашей калитки-вертушки, которую он открывал лбом, с астрономической скоростью. У пса был свой отдельный проход в дом, и через несколько секунд я уже ловил прыгнувшего ко мне в коляску Улисса и снимал с его ошейника камеру. На этот раз он трясся не от радости.

На шум в комнату заглянула матушка.

– Не мучай собаку! Иди ко мне, мой мальчик, иди!..

Пудель продолжал дрожать у меня на коленях.

– Я его не мучаю. Ему страшно.

– И почему же ему страшно, интересно знать?

– Потому что он вегетарианец.

– Хорош вегетарианец! А кому я сейчас варю говяжью печенку? – возмутилась матушка.

– Мы никогда не кормили его сырым мясом, для собаки он практически вегетарианец, – уточнил я.

– Этот вегетарианец чуть не сожрал соседского петуха! Эй! Ты снимаешь про меня фильм? – Матушка показала пальцем на монитор.

Камера у меня в руке… Я развернулся, лицо матушки на экране уплыло.

– Нужно сказать адвокату, чтобы он убрал из дома свои подглядывалки. Кого он смотрит, интересно? Икар из своей комнаты такую штуковину выбросил. Столько лет жил спокойно под присмотром родителей, а тут выбросил. Непонятно почему. Я помню, как он в восемь лет…

– Это все из-за онанизма, – объяснил я.

Не подумайте ничего такого, я – примерный сын и уважаю матушку, но иногда слегка ее провоцирую, чтобы она оставила меня в покое – хотелось побыстрей отсмотреть съемку.

Кортик приехал поздно вечером. Пока матушка кормила Павла Игнатьича в столовой, мы закрылись у меня, и Кортик рассказал, что сегодня ему было разрешено стрелять из пистолета по мишени. Он попал три раза в восьмерку, один – в шестерку, остальное – в «молоко». Я рассказал Кортику о том, что немец заманил Улисса к себе в дом и пытался накормить подозрительным мясом.

Мы просмотрели пленку. Съемка оказалась так себе – в доме у немца было темно: все шторы на первом этаже плотно задернуты, гостиная слабо освещена лампочками вдоль плинтуса. Посовещавшись, мы пришли к выводу, что немец пытался скормить пуделю петуха.

– Тогда зачем он его купил? – задумался Кортик.

– Чтобы выпить теплой крови, – сам не знаю почему, ляпнул я.

Кортик содрогнулся, потом предложил это выяснить.

– Как? – удивился я.

– Мы осмотрим его мусор, – уверенно заявил он.

– Мусор?.. Как ты себе это представляешь?

– Очень просто. Залезем в контейнер возле его дома. По мусору можно столько узнать о человеке, сколько не даст ни одна слежка! Павел Игнатьич рассказывал, как он работал в госбезопасности и выслеживал «крота». Так называется человек, который шпионит, – разъяснил он, видя мое недоумение. – В смысле передает секретную информацию другим службам, или продает за деньги. Только благодаря ежедневному осмотру мусорного контейнера удалось собрать доказательства и предотвратить его побег из страны.

Я задумался и постарался отговорить Кортика.

– Контейнер общий. Как мы узнаем, какой именно мусор – его? И потом, как этот мусор рассмотреть?

Кортик, всегда после посещения тира еще несколько часов пребывающий в состоянии скрытой агрессии, заявил, что мы опрокинем контейнер и вывалим весь мусор, а там – разберемся!

– Когда его вывозят?

– Через день. Часов в семь утра, – предположил я. – Или в шесть.

– Так рано я не встану, значит, идем сейчас! – вскочил Кортик.

– Куда это вы на ночь глядя? – вышла матушка, когда Кортик рылся в шкафу в прихожей, чтобы найти старую одежду. – А ужин? Мы не ужинали, тебя ждали. Сейчас же мыть руки и есть!

Кортик уже не мог переодеться в другую одежду, чтобы это не вызвало дополнительных ее расспросов.

– Мы выйдем на пять минут, аппетит нагуляем и все съедим, – пообещал он.

Осмотрев мусорный контейнер, мы поняли, что опрокинуть его будет очень тяжело, и даже если это удастся, то грохот от такого действия вынудит по крайней мере жильцов близлежащих четырех домов посмотреть, что грохотало. Остальные позвонят на пульт охраны.

Кортик с большими предосторожностями откинул крышку, чтобы та не стукнула, и заглянул внутрь. По его лицу я понял, что от запаха мусора вся его решительность попробовать себя в роли шпиона испарилась. Я подъехал как можно ближе к металлическому боку, поставил коляску на тормоз и подтянулся на руках, ухватившись за край контейнера. Осмотрел его содержимое. Это придало Кортику силы. Контейнер был заполнен наполовину, он в него залез.

Потом я указывал, где посмотреть, а он рылся в пакетах. Черный, из плотного полиэтилена, перетянутый желтой банковской резинкой, мы нашли минут через пять. Кортик его развернул.

В свете фонаря мясо и кости выглядели не так страшно, как при дневном свете, но страшней, чем на черно-белой пленке.

Я отпустил край контейнера и вернулся в кресло, сглатывая тошноту. Кортик продолжал копошиться в металлическом ящике на колесах, чертыхаясь, когда влипал во что-то уж очень неприятное.

– Что ты ищешь? – не выдержал я.

– Перья! – откликнулся Кортик, и я услышал, как его стошнило.

Он сразу вылез, бледный и злой.

– Наконец-то! – встретила нас матушка в прихожей. – Все остыло. Мясо пришлось подогреть, теперь оно не такое сочное. Что это вы скривились? Быстро за стол. Слышите? Какой-то странный запах…

Когда Кортик, третий раз приняв душ и в десятый раз отказавшись от еды, улегся спать в моей комнате, я спросил, нашел ли он перья.

– Я все перерыл. Ни одного даже крохотного перышка!

– И отчего ты сблевал? – скрывая улыбку, спросил я. Очень хотелось поддеть Кортика, мне не нравилось, что большую часть свободного времени он стал проводить с шофером.

– Молчи!.. От использованной прокладки.

Вот так он меня поддел. Я очень редко смотрел телевизор – предпочитал читать, мечтать и еще компьютер – и понятия не имел, что такое прокладка. Я даже чуть не спросил, прокладка для чего? – но что-то удержало меня.

– Представь, – добил меня засыпающий Кортик, – они еще в себя тампоны с веревочками засовывают.

Через три месяца Улисс пропал. Его только что подстригли, он знал, что в первые две недели после стрижки вызывает всеобщее восхищение, да и сам себе ужасно нравился, поэтому даже лужи обходил, чтобы не запачкаться.

Два дня мы его искали, обходя в нашем поселке участок за участком. Охранники на въезде, два садовника по вызову, чистильщик бассейнов, сантехники и старый спившийся плотник, которого жильцы поселка, как и моя матушка, вызывали к себе уже чисто символически – «поддержать здоровье», с сочувствием уверяли нас, что пуделя не видели.

К вечеру второго дня поисков матушка предложила расклеить объявления, а мы с Кортиком задумчиво посмотрели в окно на мусорный контейнер по ту сторону дороги.

– Когда мусор вывозили? – спросил Кортик.

В этот раз мы запаслись фонариками и респираторами, которые родители Кортика оставили в Надоме для личного пользования. Мы надели старую одежду и под ошарашенным взглядом матушки натянули резиновые перчатки, в которых она мыла сантехнику. Кортик – зеленые, а я – желтые. Мы шли на дело не таясь. Кортик с жутким лязгом откинул крышку контейнера и полез внутрь. Он собирался копаться в нем, пока не осмотрит все до единого пакета, даже если для этого их придется выкидывать наружу. Я собирался вместе с ним свалиться в мусор и рыться в нем, но как только подтянулся, сразу завис глазами на черном полиэтиленовом пакете, перетянутом банковской резинкой.

Кортик вылез с тяжелой ношей и медленно-медленно снимал резинку.

Дышать через респиратор было трудно. Когда мы открыли пакет и заглянули в него, мы сразу сняли респираторы, чтобы уровнять сбившееся дыхание и заглотнуть побольше свежего воздуха – так было легче удержать слезы.

Грубо говоря, в этом пакете, как и в предыдущем, были куски мяса и кости. Почему мы с Кортиком поняли, чье это мясо? По ошейнику. Там лежал ошейник Улисса, и все остальное мы уже не рассматривали.

Кортик шел к дому впереди меня. Вдруг он резко развернулся, я еле успел затормозить, чтобы в него не врезаться.

– Матушке – ни слова, – приказал он.

Я понял, что Кортик собирается что-то предпринять. Мне, конечно, в голову не могло прийти, что он будет стрелять в немца. Я был так зашиблен смертью Улисса, что предался страданиям весь, целиком, и на месть сил не осталось. А Кортик стал голодным духом, мучимым голодом и жаждой. Он отнес пакет в сарай. Вышел оттуда с лопатой. Я осветил место фонариком, Кортик с остервенением стал копать под яблоней у сарая и за несколько минут вырыл довольно большую яму. Потом вдруг застыл и с беззащитностью подранка в голосе спросил:

– А где шерсть? Почему мы вылезли из мусорника?

– Ее там нет, – уверенно ответил я.

– А где она?

– Там же, где и петушиные перья.

Он продолжил остервенело копать землю.

– Хватит уже, – попросил я.

Кортик осмотрелся. Воткнул лопату, сходил за пакетом.

– Ты заметил? Ни капли крови. Крови нет.

– Кровь можно смыть, – через силу произнес я непослушными губами.

– Или собрать и выпить! – уверенно продолжил Кортик.

От дома к нам шла матушка. Кортик поспешил засыпать пакет землей.

– Наш мальчик умер, да? – спросила матушка издалека.

– Да, – кивнул Кортик. – Мы его похоронили. Нужно будет завтра камень положить.

– Кто-то же его сбил, – вздохнула она. – Он никогда не бегал за машинами. Только что подстригли… Какие беспощадные люди здесь живут. Могли его у дороги оставить, чтобы мы сразу нашли, зачем же в мусор бросать?..

– Эта ложка серебряная? – спросил Кортик на следующий день за завтраком.

На белой скатерти на блюдцах стояли три яркие синие чашки с золотыми цветами. Такой же чайник с отбитым носиком, молочник и сахарница – все, что осталось от сервиза бабушки Соль.

– Серебряная, – ответила матушка.

– А эта?

– Эта – мельхиоровая. Пей чай, остынет.

– А как ты их отличаешь? – спросил Кортик.

– Съешь пирожок, скажу.

Кортик поспешно заглотил пирожок с творогом.

– Серебро матовое, а мельхиор более блестящий. Вот здесь, посмотри, видишь, у серебра есть проба…

Неделю Кортик почти не разговаривал, вечером засыпал, как каторжник с каменоломни – мгновенно, с тяжелым дыханием. В воскресенье он попросил меня показать, где в доме немца я видел книжку в подзорную трубу. Я показал.

– Наверху он шторы не задергивает… – задумался Кортик.

Той же ночью матушка разбудила меня и спросила:

– Он колется или нюхает, как думаешь?

– Все в порядке, – отмахнулся я.

– Икар сильно изменился. Он стал сам не свой, нервный, чуть что – кричать. Никогда на меня не кричал, а тут… Что я такого спросила? Не видел ли он серебряную ложку. А он как заорет: «Не твое дело, это ложки моей бабушки, что хочу, то с ними и делаю!»

– Он в порядке, не беспокойся.

– Тиль, скажи мне правду, умоляю! Я не могу потерять этого мальчика. Я столько сил в него вложила, он мне…

– …как родной! – закончил я за нее. – Не обращай внимания, он влюблен в учительницу русского языка, у них будет ребенок, – сказал я.

А что еще я мог сказать? Что Кортик собирается убить немца-вампира с Черной дачи серебряной пулей, которую выплавил из ложки в тигле на газовой плите? С третьего раза у него получилась вполне приличная пуля, и ожог на левой руке уже заживает. Что еще? Что он не ходит в колледж пятый день – учится метко стрелять в тире?

– Ребенок?.. Божемой-божемой-божемой!! – закричала моя матушка и побежала звонить адвокату.

– Ерунда! – ответил он ей по телефону в половине третьего ночи. – Учительнице русского языка пятьдесят пять лет. Но все равно спасибо за беспокойство.

Рано утром адвокат перезвонил. Он попросил к телефону меня.

– Рассказывай, что у вас происходит?

– Пропал пудель, а потом мы с Кортиком нашли…

– Я знаю, что пуделя сбила машина, – перебил, как обычно, адвокат. – У твоей матушки есть реальные причины для беспокойства?

Слово «реальные» он выделил с особым усердием. Меня это почему-то разозлило.

– Я не знаю, я не психоаналитик.

– Допустим, – согласился адвокат. – Просто ответь, есть ли у Кортика причины для глубокой депрессии?

– Как вам сказать… Он нашел в мусорном баке останки нашего пуделя – внутренности и еще много чего разного. Ошейник прилагался. Мы эти останки похоронили. Может быть, то, что вы называете депрессией, просто размышления о том, каким должен быть автомобиль, сбивший собаку и содравший при этом с нее шкурку? Такая причина вас устраивает? Кстати, шкурку мы так и не нашли. Каким будет ваш следующий вопрос, маэстро?

– Кортик часто говорит с бабушкой по телефону? – спросил адвокат вместо «где именно вы нашли останки пуделя?»

– Не думаю, – после долгого молчания ответил я. – Что вам сказала бабушка Соль?

– Ох… – адвокат тяжко вздохнул. – Она сказала, что по моей милости из Гамбурга выслали представителя русского посольства Мишку Кузина. Якобы он заплатил местному чиновнику за какой-то важный документ из архивов немецкого бундесвера, это раскрылось, и Мишку выслали. Это может означать нечто важное в ее вечных поисках сокровищ, а может ничего не значить. Я знаю Михаила, я ему звонил, но он отказался говорить со мной на эту тему. У него большие неприятности, а когда я заговорил о теще, Кузин очень нервно потребовал: «Не сыпь свою Соль на мои раны!» Ты что-нибудь понимаешь? Она ведь похлеще любого наркотика – так затянет в свои сети, что не выбраться даже со здоровым юношеским дебилизмом Икара.

– Конечно, понимаю! – с самоуверенной лихостью заявил я, быстро залез в Интернет и начал искать зарубежную прессу за последнюю неделю, а адвокату в это время злорадно объяснял в трубку: – Она ищет сокровища, на след которых вышла благодаря немецкой газете Нины Гринович. Вариант первый: по следу сокровищ идет кто-то еще – судя по реакции вашего знакомого из Гамбурга, он выкупил документ не для бабушки Соль. Вариант второй: он выкупил документ для нее, а она его потом кинула. Вариант третий: он приобретал бумажку для себя, узнав о сокровищах от одного несдержанного на язык адвоката – зятя бабушки Соль.

В трубке тяжелое дыхание длилось минуты три. За это время я перелистал несколько гамбургских газет. Потом адвокат спокойно поинтересовался:

– Я тебя чем-то обидел?

– Нет. Просто я хотел обратить ваше внимание на то, что не все, что вам кажется глупым и сумасбродным, подлежит разбалтыванию. Кое-что может быть настоящей тайной. Я как-то подумал, о чем говорят адвокаты за рюмкой коньяку после хорошего обеда в дорогом клубе? Это по аналогии с медиками, на которых я насмотрелся за время своих мытарств. Минут сорок – о делах. Потом, ослабив узлы галстуков, они не прочь поразвлечься интересными историями о болезнях и анекдотами о поведении своих подопечных либо смешными семейными подробностями – о детишках и тещах. Кто из коллег посоветовал вам поискать, а потом ликвидировать сейф после вашего смешного рассказа о странных проникновениях в дом? Надеюсь, вы со своей профессиональной памятью вспомните этого доброго человека – вашего коллегу?

– Но я-а-а… Э-э-э… И у-у-у… Вспомнил! – закончил нечленораздельное мычание адвокат. – Но почему ты… Ладно, я вспомнил, и что?

– Расскажите ему очередную хохму. О том, как некто Мишка из русского посольства купил… Бабушка Соль сказала, сколько ему документ стоил?

– Десять тысяч евро, она сказала – десять тысяч, она в курсе! – с готовностью ответил адвокат.

– Ну вот вы и скажите – купил за две тысячи евро какой-то документ из немецких архивов, да попался и был выслан. Скажите, что в жизни все странно переплетается: представитель посольства, солидный человек и ваша ненормальная теща занимаются одним и тем же – поиском сокровищ – детский сад, да и только.

– При чем здесь сокровища?

– Я как раз читаю на экране, что именно об этом написала известная гамбургская газета. Ваш знакомый Кузин проявлял большой интерес к эвакуации немцев из Кёнигсберга – ныне Калининграда – в сорок пятом году.

– И что с этой эвакуацией? – все еще не понимал адвокат.

– Хорошо. Называю ключевое слово. Эвакуация больше десяти тысяч человек – военные с семьями, специальный состав офицеров-подводников, штатский контингент важных персон – должна была происходить на судне, которое называлось «Германик».

Знаете, что спросил после ключевого слова адвокат?

– Ты читаешь на немецком?

Знаете, что я ему ответил, упиваясь собственным величием, то есть погружаясь с потрохами в подкравшуюся скверну?

– На немецком, английском и французском. Эти языки удобно учить вместе. Но я только читаю и перевожу. Разговорной практики, как вы можете догадаться, у меня нет.

– Где сейчас Икар? – без всякой логики перескочил адвокат на другое. – Только не говори, что он в колледже, я туда звонил.

Я честно ответил, что в данный момент его сын проводит время в сарае.

– А ты что? – В его голосе явно сквозило возмущение.

– А я копаюсь в Интернете, чтобы вы могли развлечь своих коллег-адвокатов в клубе после хорошего обеда.

Чего я не сказал адвокату? Что я учил языки в надежде получить работу в его конторе – он сам обещал мне это по исполнении четырнадцати лет. Подозреваю, что адвокат не забыл обещание, просто не хотел, чтобы мы с Кортиком отдалились друг от друга (у кого бы потом он выспрашивал его секреты?), а мы бы непременно отдалились, стань я помощником адвоката.

Чего мне он не сказал? Ничего не сказал – не попрощался, просто бросил трубку.

Я не обиделся. Выключил компьютер и поехал в сарай.

Я не смог туда заехать на коляске – старый порог, потом еще несколько ступенек вниз. Кортик внес меня на руках и посадил на верстак. Я осмотрелся и спросил:

– Твоя бабушка замужем?

Кортик задумался, потом молча пожал плечами.

– А была?

– Конечно, была. Как-то же она родила мою маму.

– Для того чтобы родить ребенка, не обязательно выходить замуж.

– И что?.. – Кортик явно был мыслями где-то далеко.

Я осмотрелся и понял, где. Серебро Кортик плавил в тигле над пламенем газовой горелки. К горелке был подсоединен шланг от стоящего в углу сарая двадцатипятилитрового баллона с газом. При осмотре его рабочего места я понял, что использовано было две серебряные ложки. Он их резал на маленькие куски ножницами по металлу. Рядом с горелкой на верстаке были уже установлены тиски, лежало несколько ножовок, и по россыпи серебряного песка я понял, что Кортик доводил пулю для патрона. Патрон был закреплен в других тисках – маленьких. Опираясь на руки, я подполз на заднице к ним поближе, чтобы рассмотреть пустой патрон, готовый принять серебряную пулю.

– Ничего не сдвинь, – предупредил Кортик, зажимая пулю в тиски. – У меня только два патрона. При чем здесь бабушка и ее муж?

– В этом сарае много инструмента. Неплохо. Чувствуется мужской интерес и умелые руки.

– Она могла приглашать рабочих для ремонта или строительства, – предложил свою версию Кортик.

– И они на всякий случай запаслись наковальней, сварочным аппаратом, а также тиглем и формочкой для выплавки пуль определенного калибра? – вздохнул я.

– Тигель был здесь, а формочку я попросил у шофера. Он в клубе охотников состоит. У него таких причиндалов много.

– Понятно, что у шофера. И он не спросил для чего?

– Не спросил.

– Кортик, где ты возьмешь оружие?

– Это секрет.

– Если ты знаешь калибр пули, значит, оружие уже у тебя?

– Можно сказать и так, – кивнул Кортик, осторожно зачищая напильником выплавленную пулю.

– Он не мог дать тебе оружие, он не идиот, – размышлял я вслух.

– Он и не давал.

Мы говорили о шофере и прекрасно понимали друг друга.

– Вынести его из тира ты тоже не мог. Павел Игнатьич рассказывал о металлоискателе на выходе.

– Не мог.

– У тебя только два патрона, да?

– Да.

Что ж, все было сказано. Кортик ни разу при этом на меня не посмотрел, а это означало только одно – он все решил твердо и в советах не нуждается. Что я мог поделать? От безысходности хотя бы усомниться в его снайперских способностях. Я и усомнился: