Текст книги "Нагие и мёртвые"

Одевшись, Минетта почувствовал, что голоден. Он отправился к палатке, где находилась столовая, и обратился к первому попавшемуся повару.

– Ведь ты не допустишь, чтобы человек отправился на позиции без завтрака? – спросил он.

– Ладно, возьми что-нибудь.

Минетта быстро проглотил остатки омлета, приготовленного из яичного порошка, и выпил немного оставшегося в десятигалонном титане теплого кофе. Привкус хлора был слишком силен, и Минетта поморщился. «Все равно что йод пить», – подумал он и, хлопнув повара по спине, сказал:

– Спасибо, друг. Дай бог, чтобы у нас готовили так же хорошо.

– Дай бог.

Получив свою винтовку и каску в отделении снабжения госпиталя, Минетта направился к палатке врача.

– Вы хотели видеть меня, доктор? – спросил он.

– Да.

Минетта уселся на раскладной стул.

– Встать! – скомандовал врач, холодно взглянув на него.

– Сэр?

– Минетта, армия не нуждается в таких, как ты. Твоя выходка низкопробна.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, сэр. – В голосе Минетты прозвучала легкая ирония.

– Заткнись! – резко ответил врач. – Я бы отдал тебя под трибунал, если бы там дела не тянулись подолгу, если бы это не было как раз то, чего ты добивался.

Минетта молчал. Он чувствовал, что краснеет. От злости он весь напрягся и пожалел, что не может прикончить этого врача.

– Что молчишь? Отвечай!

– Слушаюсь, сэр!

– Если еще раз выкинешь этот трюк, я добьюсь, чтобы тебя посадили лет на десять. А пока я направляю записку твоему командиру с просьбой назначать тебя в наряд в течение недели.

Минетта попытался сделать вид, что несправедливо обижен, и сказал:

– Почему вы издеваетесь надо мной, сэр?

– Заткнись!

Минетта пристально посмотрел на врача, а потом спросил:

– Это все, доктор?

– Убирайся! И если еще раз вздумаешь попасть сюда, то только с хорошей дыркой.

Минетта, нахмурившись, тяжело ступая, вышел из палатки. Его трясло от злости. «Проклятые офицеры, – ворчал он. – Все они такие». Минетта споткнулся о корень дерева и со злостью притопнул. «Пусть только попадется мне после войны. Я покажу этой сволочи». Он вышел на дорогу, проходившую по краю территории госпиталя, и стал ждать попутной машины, чтобы отправиться к побережью. «Этот болван, наверно, даже не мог заработать себе на жизнь до войны, – проворчал Минетта и сплюнул пару раз. – Тоже мне доктор». Волна стыда охватила его. «Я так зол, прямо плакать хочется», – подумал он.

Прошло несколько минут, когда на дороге появился грузовик.

По знаку Минетты машина остановилась. Минетта забрался в кузов, уселся на ящики с патронами и стал горестно размышлять. «Человека ранят и как же с ним потом обращаются? Как с собакой. Им наплевать на нас. Ведь я по своей воле хотел вернуться, а он обращался со мной как с преступником. Впрочем, черт с ним. Все они сволочи». Минетта поправил каску на голове. «Будь они прокляты. Конечно, второй такой попытки не будет. С меня хватит. Если они хотят так обращаться со мной, пусть так и будет». Эта мысль принесла ему некоторое облегчение. «Пусть», – сказал он напоследок. Минетта окинул взглядом джунгли, простиравшиеся по обе стороны дороги, и закурил сигарету. «Пусть».

Ред увидел Минетту во время обеда, когда взвод возвратился с работы по прокладке дороги. Выстояв очередь за едой, он уселся рядом с Минеттой и поставил весь свой обед прямо на землю. Проворчав что-то, он оперся спиной о ствол дерева и, кивнув Минетте, спросил:

– Только что вернулся?

– Да. Сегодня утром.

– Они продержали тебя довольно долго с такой царапиной, – сказал Ред.

– Да. – Минетта помолчал, а затем добавил: – Ведь знаешь как бывает, трудно попасть и трудно выбраться. – Он проглотил большой кусок венской сосиски. – Я неплохо провел там время.

Ред зачерпнул ложкой немного пюре из обезвоженного картофеля и консервированных бобов. Ложка оставалась его единственным предметом из столового прибора. Много месяцев назад он забросил и нож и вилку.

– С тобой там хорошо обращались? – Его раздражало собственное любопытство.

– Лучше некуда, – ответил Минетта и глотнул кофе. – У меня была стычка с врачом. Я не выдержал и послал его подальше. За это заработал взыскание. А в остальном все в порядке.

– Угу, – произнес Ред.

Они продолжали молча есть.

Ред чувствовал себя неважно. Вот уже несколько недель его все сильнее мучила боль в почках. В то утро, работая киркой на дороге, он перенапрягся. Острая боль застала его на самом взмахе. Он сжал зубы, пальцы у него дрожали. Он вынужден был бросить работу. Тупая боль в спине не прекращалась все утро. Когда прибыли машины, Ред с большим трудом забрался в кузов. «Стареешь, Ред», – насмешливо произнес Уилсон. Грузовик подпрыгивал на неровностях, и от этого боль становилась сильнее. Всю дорогу Ред молчал.

Непрерывно раздавались звуки артиллерийских выстрелов, и солдаты вели разговор о наступлении, которое должно было начаться на следующий день. «Они снова пошлют нас, – думал Ред. – Надо подлечиться». На какой-то момент он позволил себе подумать о госпитале, но тут же отбросил эту мысль. «Я никогда не увиливал от дела и не стану увиливать теперь». Он неловко оглянулся. «Неделя ведь не прошла», – произнес Ред про себя.

– Значит, с тобой обращались неплохо? – снова спросил он Минетту.

Минетта поставил чашку с кофе и, настороженно взглянув на Ре да, ответил:

– Да, все было хорошо.

Ред закурил сигарету, а затем неуклюже поднялся на ноги. Пока мыл миску и ложку в бочке с горячей водой, он раздумывал, не взять ли ему освобождение по болезни. Ему почему-то стало стыдно. Наконец он решился на компромисс.

Подойдя к палатке Уилсона, он сказал:

– Послушай, я хочу получить освобождение по болезни. Пошли вместе?

– Не знаю. Я еще не слышал, чтобы какой-нибудь доктор хорошо отнесся к нам.

– Но ты ведь, кажется, болен.

– Да, болен. У меня внутри все дерет. Я не могу даже малую нужду справить без жгучей боли.

– Тебе нужно сделать пересадку железы от обезьяны.

Уилсон хихикнул.

– Да, со мной что-то неладно.

– Какого же черта ты тогда ломаешься! Пошли, – предложил Ред.

– Послушай, раз они ничего не находят, значит, у меня ничего нет. Эти сволочи знают только уколы да аспирин. Кроме того, мне не хотелось бы увиливать от работы на дороге. Может, я и неважный человек, но никто не скажет, что я не выполняю своей доли работы.

Ред закурил и, закрыв глаза, с трудом подавил гримасу, вызванную приступом боли в спине. Когда приступ прошел, он тихо сказал:

– Пошли. Мы заслужили денек отдыха.

Уилсон тяжело вздохнул.

– Ладно. Хотя все-таки неловко.

Доложив ротному писарю, они отправились через весь бивак к палатке, в которой находился полковой пункт медицинской помощи.

У палатки они увидели солдат, ожидавших осмотра. В глубине палатки стояли две койки. На них сидело с полдюжины солдат, они смазывали потертые ноги какой-то мазью. Санитар осматривал пришедших.

– В этой очереди придется долго ждать, – посетовал Уилсон.

– Везде очереди, – ответил Ред. – Везде жди. Знаешь, из-за этих очередей ничего не хочется делать.

Пока двигалась очередь, они лениво болтали. Когда Ред подошел к санитару, он на какой-то момент потерял дар речи. Он вспомнил стариков переселенцев, их ноги, искалеченные ревматизмом, артритом и сифилисом. Их взоры казались опустошенными, они всегда были пьяны. Однажды они окружили его и просили пилюли. Теперь роли переменились. Несколько секунд Ред не мог произнести ни слова. Санитар равнодушно глядел на него.

– У меня болит спина, – наконец, сгорая от стыда, произнес Ред.

– Ладно, снимай рубашку. Я ничего не вижу сквозь нее, – резко сказал медик.

Эти слова как бы пробудили Реда.

– Если я ее и сниму, то ты все равно ничего не увидишь, – резко заявил Ред. – У меня почки болят.

Медик тяжело вздохнул:

– Чего вы, ребята, только не выдумаете. Иди туда, к врачу.

Ред увидел очередь покороче и, ничего не ответив медику, встал в нее. Его охватила злость. «Хорошо, что мне не придется иметь дело с этим дураком», – подумал он.

Вскоре к Реду присоединился и Уилсон.

– Они ничего не знают. Только гоняют от одного к другому, – сказал Уилсон.

Очередь Реда почти подошла, когда в палатке появился офицер и поздоровался с врачом.

– Иди сюда, – сказал врач офицеру, и они стали беседовать, а Ред внимательно слушал.

– У меня, кажется, простуда, – сказал офицер. – Здесь чертовский климат. Дай мне чего нибудь, но только не этого проклятого аспирина.

Врач засмеялся:

– У меня есть кое-что для тебя, Эд. Мы получили немного этого снадобья с последней партией грузов. На всех не хватит, по для тебя – вот.

Ред повернулся к Уилсону и выпалил:

– Если бы мы обратились с простудой, то получили бы наверняка слабительного. – Оп сказал это громко, чтобы офицеры слышали, и врач холодно взглянул на него. Ред выдержал этот взгляд.

Офицер ушел, и врач обратился к Реду:

– Что с тобой?

– Нефрит.

– Разреши мне самому установить диагноз.

– Я знаю, что со мной, – ответил Ред. – Мне сказал доктор еще в Штатах.

– Все вы знаете, чем больны. – Врач попросил Реда рассказать о симптомах болезни и слушал очень невнимательно. – Итак, у тебя нефрит. Что же я, по-твоему, должен делать?

– Я не знаю, вам видней.

Врач бросил взгляд на опорный стержень палатки. Его лицо выражало презрение.

– Ты, конечно, не возражал бы отправиться в госпиталь?

– Я пришел к вам, чтобы вы оказали мне помощь. – Слова врача привели Реда в замешательство. «Ведь я действительно пришел за этим», – подумал он.

– Мы сегодня получили из госпиталя указание выявлять симулянтов. Как я могу быть уверен в том, что ты не притворяешься?

– Проверьте. У вас же есть возможность сделать какие-то анализы.

– Была бы, если бы не война. – Врач достал коробочку с таблетками и протянул ее Реду. – Принимай вот это и больше пей воды, а если притворяешься, тогда выброси.

Ред побледнел.

– Следующий! – крикнул врач.

Ред повернулся и вышел из палатки. «Это последний раз, когда я обращаюсь к чертовым медикам». Он дрожал от злости. «Если притворяешься...» Он вспомнил, где ему приходилось ночевать, – на скамейке в парке, в холодных вестибюлях зимой. «Дьявольское отродье эти врачи».

Ред вспомнил случай, когда солдат в Штатах умер потому, что не был вовремя госпитализирован. В течение трех дней он с повышенной температурой участвовал в занятиях по боевой подготовке, поскольку в гарнизоне действовало правило, что солдат имел право на госпитализацию только тогда, когда у него температура поднималась выше тридцати девяти градусов. Солдат умер через несколько часов после того, как на четвертый день болезни его отправили в госпиталь. У него было крупозное воспаление легких.

«Они не зря так себя ведут, – думал Ред. – Они добиваются того, что ты ненавидишь их и раньше сложишь голову, чем обратишься к ним. Вот так они и держат нас в строю. Конечно, случается, что солдат умирает, но разве для армии один человек что-нибудь значит? Эти прохвосты имеют приказ свыше обращаться с нами, как со скотом. – Ред ощутил горькое удовольствие от того, что понял суть дела. – Можно подумать, что мы вовсе не люди».

Мгновение спустя он понял, что его злоба объясняется также и страхом. «Пять лет назад я послал бы этого врача подальше. Взяточничество существует издавна, а в армии оно развилось еще шире. Человека заставляют есть дерьмо даже тогда, когда он помалкивает. Не протянешь и месяца, если станешь делать все, что хочется, – подумал Ред. – Но ведь нельзя же давать помыкать собой. Как найти выход из этого положения?»

Из раздумья его вывел неожиданно раздавшийся голос Уилсона:

– Пошли, Ред.

– Ага...

Они пошли.

Уилсон молчал и хмурил широкий лоб.

– Ред, я думаю, зря мы все это затеяли.

– Да.

– Мне нужна операция.

– Ты ложишься в госпиталь?

– Нет, – отрицательно покачав головой, ответил Уилсон. – Врач сказал, что можно подождать, пока не захватим остров. Срочности нет.

– – А что у тебя?

– А черт его знает, – ответил Уилсон. – Этот тип сказал, что у меня внутри все прогнило. Какой-то непорядок с этим делом. – Уилсон присвистнул и добавил: – Мой старик умер от операции, и я не хочу оперироваться.

– Видно, не так плохи твои дела, – сказал Ред. – Иначе тебя сейчас же положили бы на операцию.

– Ничего не могу понять, Ред. Знаешь, у меня была гоноррея пять раз, и каждый раз я сам ее вылечивал. Мой дружои рассказал мне об этой штуке, ее, кажется, называют пирдон или придион, что-то в этом роде. Я попробовал, и лекарство здорово мне помогло, а этот врач говорит, что не помогло.

– Он ничего не понимает.

– Конечно он сволочь, но дело-то в том, Ред, что у меня все внутри горит. Я не могу без боли даже помочиться, спина болит, а иногда даже спазмы бывают. – Уилсон в отчаянии щелкнул пальцами. – Странные вещи творятся, Ред. Ты имеешь дело с бабой, тебе становится приятно и тепло, ты млеешь от удовольствия, а потом все кончается полным развалом внутри. Я не могу понять этого, мне кажется, человек устроен неверно. Я болен почему-нибудь еще. Не может же любовь причинять человеку вред.

– Может, – ответил Ред.

– Да, запутано все здесь до невозможности – вот все, что я могу сказать. Просто невероятно, чтобы такая хорошая вещь кончалась так плохо. – Уилсон тяжело вздохнул. – Все в этом деле перепуталось к черту.

Они пошли назад к своим палаткам.

МАШИНА ВРЕМЕНИ. ВУДРО УИЛСОН, ИЛИ НЕПОБЕДИМЫЙ.

Ему было около тридцати лет – высокий ростом, с пышной шевелюрой золотисто-каштановых волос и крупными, резко обозначенными чертами на пышущем здоровьем розовощеком лице. Он носил не подходившие всему его облику очки в круглой серебряной оправе, которые придавали ему вид ученого или по крайней мере методиста.

«Эту я не сравню ни с одной бабой. И никогда не забуду», – сказал он и провел тыльной стороной руки по своему высокому лбу, отбрасывая назад свисавшую на него шевелюру.

В вашем сознании прочно засели такие стереотипные явления, как медленный упадок, смерть и болезнь, скука и насилие. Главная улица воспринимала кричащее безвкусное просперити не сразу, с каким-то нежеланием. На улице жарко, она запружена людьми, магазины маленькие и грязные. Мимо проходят ленивые и возбужденные девушки на тонких ногах, с накрашенными лицами. Они глазеют на кинотеатры с яркими афишами, ковыряют прыщи на подбородке, искоса поглядывают на всех своими бесстыжими бесцветными глазами. Яркое солнце освещает грязный асфальт и валяющиеся под ногами скомканные, пропитанные пылью газеты.

В сотне ярдов от главной улицы – переулки. Они утопают в зелени, изумительно красивы, над головами прохожих сплетаются густо покрытые листьями ветви деревьев. Дома старые и приятные на вид. Вы пересекаете мост и смотрите на вьющийся узкой лентой ручей, грациозно обтекающий несколько отшлифованных камней; кругом краски цветущей растительности, шелест слегка колыхаемой майским бризом листвы. Немного дальше, как водится, особняк, небольшой, полуразрушенный, со сломанными ставнями окон, облезлыми колоннами и унылыми стенами, потемневшими, как зуб, в котором убит нерв. Особняк портит приятный вид улиц, придает им мрачный, мертвящий колорит.

Газон в центре городской площади пустынен. На пьедестале стоит памятник генералу Джексону, он глубокомысленно рассматривает лежащие у ног кучки ядер и старинную пушку без казенной части.

За памятником вдоль песчаных дорог, ведущих к фермам, тянется негритянский квартал.

Там, в черном гетто, покосившись, как на ходулях, лачуги и двухкомнатные хибарки. Деревянная обшивка высохла, осыпается и мертва, по ней снуют крысы и тараканы. Шара губит все.

На окраине, почти за городом, в таких же хибарах живут белые – бедняки, лелея надежду перебраться в другую часть города, где в маленьких коттеджах живут продавцы обувных магазинов, банковские служащие и высококвалифицированные рабочие. Там прямые улицы, деревья еще не очень выросли, чтобы закрывать небо.

Все это омывается майским бризом, слишком легким, чтобы ослабить духоту поздней весны.

Некоторые, кроме жары, ничего не чувствуют. Вудро Уилсон, которому скоро исполнится шестнадцать, вытянулся на бревне, лежащем у песчаной дороги, и дремлет. Ему жарко, по телу проходит приятная истома. «Через пару часов я увижусь с Сэлли Энн. Скорее бы этот вечер кончался. Человек может растаять на солнце».

Он тяжело вздыхает и лениво передвигает ноги.

«Папаша, наверное, отсыпается».

Позади Уилсона на покосившемся крыльце на расшатанной пыльной кушетке спит отец. На груди сморщенная, влажная от пота майка.

«Никто так не может пить, как папаша. – Уилсон хихикает себе под нос. – Я, наверное, смогу через годик или два. Черт побери, ничего не хочется делать, только бы лежать на солнце».

Вот двое негритянских мальчишек ведут мула за поводок. Уилсон встает.

– Эй вы, черномазые, как зовут мула?

Ребята боязливо поднимают взгляд на Уилсона. Один из них, растирая ногой дорожную пыль, бормочет:

– Жозефина.

– Ха-ха!..

«Хорошо, что мне сегодня не нужно работать, – думает он и зевает. – Надеюсь, Сэлли Энн не узнает, что мне нет девятнадцати. Так или иначе, я ей нравлюсь, а она неплохая девчонка».

Мимо проходит негритянка лет восемнадцати. Босыми ногами она поднимает небольшие клубы пыли перед собой. Бюстгальтера под кофточкой у нее нет, и свободно свисающие груди кажутся мягкими и полными. У нее круглое чувственное лицо. Уилсон пристально смотрит на нее и снова меняет положение ног. Крепкие ягодицы девушки медленно раскачиваются; он долго с удовольствием смотрит ей вслед.

Он вздыхает и снова зевает. Солнце приятно греет тело. «Все-таки не так уж много надо человеку для счастья».

Уилсон закрывает глаза. «А хороших и приятных для человека вещей на свете чертовски много».

В мастерской по ремонту велосипедов темно. На верстаках жирные масляные пятна. Он поворачивает велосипед и осматривает ручной тормоз. До сих пор ему приходилось иметь дело только с ножными тормозами, и сейчас он в смятении. «Придется, видно, спросить у Уайли, как исправить эту штуку». Он поворачивается к хозяину и вдруг останавливается. «Можно и самому попытаться», – решает он.

Прищурившись, он осматривает тормоз, пробует натяжение всех деталей, прижимает металлическую подушечку к ободу колеса.

После осмотра Уилсон обнаруживает, что болт, крепящий гибкий тросик, ослаб, и затягивает его. Тормоз теперь действует.

«Умный человек изобрел эту штуку», – размышляет Уилсон.

Он хотел было отставить велосипед в сторону, но решил разобрать его. «Я изучу каждый винтик в этом тормозе».

Час спустя, разобрав и снова собрав велосипед, Уплсон счастливо улыбается. «Ничего хитрого в нем нет». Он ощущает глубокое удовлетворение, мысленно представляя себе каждый тросик, гайку и болт ручного тормоза.

«Все это простая механика, нужно только понять, как все устроено и действует». Довольный собой, Уилсон посвистывает.

«Могу ручаться, что через пару лет не найдется такой вещи, которую я не смог бы отремонтировать».

Но два года спустя он уже работает в отеле. Во время кризиса мастерскую по ремонту велосипедов закрывают. Единственная работа, которую он смог найти, – посыльным в отеле, в котором всего пятьдесят номеров. Расположен отель в конце главной улицы города.

Работает он за чаевые. У него водится немного денег, на женщин и на выпивку хватает. Во время ночных дежурств он редко обходится без подружки.

У одного из его друзей есть старый форд, и по уикэндам, если он свободен от работы, они катят куда-нибудь по песчаным дорогам.

С собой у них всегда галлоновый бидон, слегка постукивающий о резиновые коврики около коробки переключения скоростей.

Иногда они берут с собой девушек и в воскресенье часто просыпаются в незнакомой обстановке не в состоянии вспомнить, что произошло накануне.

Однажды в воскресенье он просыпается женатым человеком. (Повернувшись в постели, он касается лежащей рядом с ним женщины).

– Эй, проснись. – Он старается вспомнить ее имя.

– Доброе утро, Вудро. – У нее крупное волевое лицо. Она лениво зевает, поворачивается к нему. – Доброе утро, муженек.

Муженек? Он трясет головой и медленно восстанавливает в памяти события минувшего вечера. «Уверены ли вы оба, что хотите вступить в брак?» – вспоминает он вопрос мирового судьи и смеется.

«Черт побери». Он изо всех сил старается вспомнить, где он встретил свою теперешнюю жену.

– А где старина Слим?

– Он с Кларой в соседней комнате.

– Слим тоже женился? Правильно, правильно... он тоже.

Уилсон снова смеется. Он начинает вспоминать все, что было минувшей ночью, ласкает жену, ему жарко...

– О, ты женщина что надо...

– Да и ты неплох, – отвечает она в тон ему.

– Ага...

На какой-то момент он задумывается. «Должен же я когда-нибудь жениться. Я смогу отделиться от отца и поселиться в том доме на Толливер-стрит, устроиться там». Он снова смотрит на нее, критически оценивая ее нагое тело. «Я знал, что делаю, несмотря на то, что изрядно выпил». Он усмехается. «Женат, а?»

– Ну, давай поцелуемся, дорогая.

День спустя после рождения своего первого ребенка он разговаривает с женой в больнице.

– Алиса, милая, дай мне сколько-нибудь денег.

– Зачем, Вудро? Ты же знаешь – я приберегала деньги. Получится так же, как и прошлый раз. Вудро, нам нужны эти деньги, у нас ребенок, надо заплатить за больницу.

Он согласно кивает.

– Алиса, мужчина иногда хочет выпить, я работаю в гараже как черт, мне надо немного отдохнуть и развлечься... Я говорю с тобой откровенно.

Она подозрительно смотрит на него.

– Ты не станешь тратить денег на женщин?

– Надоело мне это до чертиков, Алиса. Если ты не веришь своему мужу, это очень плохо. Мне обидно слышать от тебя такие слова.

Она подписывает чек на десять долларов, тщательно выводя свою фамилию. Он знает, что она гордится чековой книжкой.

– У тебя очень красивый почерк, – замечает он.

– Придешь завтра утром, милый?

– Конечно.

Получив деньги по чеку, Уилсон заходит выпить.

– Женщина – это самая проклятая тварь, созданная богом, – заявляет он. – Когда женишься, жена как будто человек, но проходит время, и она становится совсем другой. Ты женишься на невинной девушке, прямо-таки вишенке, а она оказывается проституткой.

Ты женишься на проститутке, а оказывается, она прекрасно готовит, шьет и никому другому, кроме тебя, никогда ничего не позволяет.

А в конце концов она и тебе-то даже отказывает. (Смех.) Теперь я на пару дней свободный человек.

Он бредет по дороге. Садится в попутную автомашину, и она мчит его по поросшему кустарником полю. Выйдя из машины, он взваливает галлон с кукурузной водкой на плечо и шагает по тропинке, извивающейся между чахлыми сосенками. Он останавливается у деревенской хижины и, толкнув дверь ногой, открывает ее.

– Клара, милая.

– Вудро? Ты?

– Решил повидать тебя. Старина Слим не должен был уезжать на неделю, даже на работу.

– А я думала, он твой друг.

– Конечно, но его жена – еще больший друг. (Они смеются).

Иди сюда, милая. Давай выпьем.

Он быстро снимает рубашку и усаживает Клару к себе на колени.

В хижине очень жарко. Тяжело дыша, Уилсон прижимает женщину к себе.

– Не пей слишком много, Вудро. Ты от этого слабеешь.

– Ни от чего я не слабею.

Он прикладывает кувшин с водкой ко рту; струйка жидкости течет на покрытую золотистыми волосами грудь.

– Вудро, ты бессовестный. Это подло обманывать жену и тратить все деньги, пока она в больнице после родов. – Алиса всхлипывает.

– Я не буду тебе возражать, Алиса, но давай прекратим этот разговор. В общем-то я неплохой муж, и у тебя нет оснований так со мной разговаривать. Мне хотелось немного повеселиться, и я повеселился. Лучше прекрати свою пилежку.

– Вудро, ведь я хорошая жена. С тех пор как мы поженились, я была верпа тебе, как только может быть верна женщина. А теперь у тебя есть ребенок, и ты должен утихомириться. Ты думаешь, мне легко было, когда я узнала, что ты написал еще один чек от моего имени и истратил все наши деньги?

– Мне казалось, что ты будешь рада, если я хорошо проведу время. Все вы женщины одинаковые, вам нужно только, чтобы муж оставался все время рядом.

– Ты ведь заразился от этой стервы.

– Прекрати пнлежку. Я достал пиридина, или как он там называется, и теперь все проходит. Я уже не раз вылечивался таким способом.

– От этого можно умереть.

– Не болтай ерунды. – Его охватывает страх, но он быстро подавляет это чувство. – Болеет только тот, кто забился в угол и торчит там. А тот, кто получает удовольствие, тот не болеет. – Он тяжело вздыхает и гладит ее по руке. – А теперь, милая, довольно ругаться. Ты знаешь, что я люблю тебя и могу быть иногда чертовски мил с тобой.

Он снова тяжело вздыхает. «Если бы человек мог делать то, что ему хочется, никогда не было бы никаких скандалов. А так я должен врать, изворачиваться. Должен идти пятьдесят шагов на юг, хотя мне хочется пройти десять на север».

Уилсон идет по главной улице со своей старшей дочерью, которой уже шесть лет.

– Куда ты смотришь, Мэй?

– Никуда, папочка.

– Ну ладно, дорогая.

Он видит, как девочка жадно смотрит на куклу в витрине магазина. У ножек куклы бирка с ценой: 4 доллара 59 центов.

– В чем дело? Ты хочешь эту куклу?

– Да, папочка.

Это его любимая дочь. Уилсоп тяжело вздыхает.

– Ты, дочурка, разоришь своего папу. – Уилсон шарит в кармане и вытаскивает пятидолларовый банкнот. На эти деньги ему предстоит жить до конца недели, а еще только среда.

– Ладно, пойдем купим, дочка.

– А мама будет тебя ругать за то, что ты купишь мне эту куклу?

– Нет, доченька, папа сумеет все уладить с мамой.

Он смеется про себя. «Какая все-таки умница эта малышка».

Он ласково похлопывает девочку по крошечной попке. «Какой-нибудь парень будет счастлив обнять ее в недалеком будущем».

– Пошли, Мэй.

По пути домой он размышляет о ссоре, которую устроит Алиса из-за куклы. «А, черт с ней. Если она начнет ругаться, покажу ей кулак – сразу успокоится. Женщину нужно припугнуть, ничего другого она не понимает».

– Пойдем, пойдем, Мэй.

Проходя по улице, он окликает друзей, кивает им. Девочка отстает, и он берет ее на руки.

– Держи куклу, а я буду держать тебя. Так мы и пойдем.

«Человек должен ко всему относиться спокойно, и тогда ему будет всегда хорошо».

Остальную часть пути Уилсон проходит в отличном расположении духа. Когда Алиса начинает ругаться по поводу куклы, он грозит ей кулаком и наливает себе рюмку виски.

13.

В течение недели, прошедшей после перевода Хирна в отделение Даллесона, Каммингс развил бурную деятельность. Решительное наступление на линию Тойяку, которое откладывалось целый месяц, стало практически необходимым. Характер сообщений, получаемых из штаба корпуса и штаба армии, не допускал никаких промедлений. У Каммингса были источники информации и в более высоких инстанциях. Он знал, что должен добиться какого-то успеха в ближайшую неделю или две. Его штаб в мельчайших деталях разработал план наступления, которое предполагалось начать через три дня.

Однако Каммингсу план не нравился. Он мог собрать довольно значительные силы, несколько тысяч человек. Однако предстоял фронтальный удар, и не было уверенности, что это наступление будет успешнее, чем предыдущее, которое закончилось неудачей. Люди начнут наступать, но при первом же серьезном противодействии остановятся, и ничто не сможет заставить их продвигаться вперед.

В течение нескольких недель Каммингс обдумывал другой план, успех которого зависел от возможности получить поддержку с моря, а такая возможность всегда была сомнительной. Он попытался осторожно узнать, получит ли поддержку флота, но ввиду противоречивых ответов на этот вопрос не принял никакого решения. Этот второй план Каммингс оставил про запас до того момента, когда возникла бы необходимость и возможность предпринять что-либо реальное и эффективное. Но именно этот план весьма интересовал его, и на совещании офицеров своего штаба он решил разработать еще несколько вариантов, которые предусматривали бы поддержку с моря.

План был прост, но эффективен. Концом правого фланга линия Тойяку упиралась в побережье в одной-двух милях от того места, где полуостров соединялся с островом. В шести милях отсюда береговая черта образовывала небольшой залив Ботой. Новая идея генерала состояла в том, чтобы высадить около тысячи людей на побережье залива с задачей продвигаться по диагонали и овладеть центральным участком линии Тойяку с тыла. Одновременно Каммингс намечал нанести фронтальный удар, конечно несколько меньшими силами, с задачей соединиться с войсками десанта. Успех десанта зависел целиком от успеха высадки.

Но именно эта часть плана и вызывала сомнения. В распоряжении генерала имелось достаточно десантных судов, которые выделялись ему для доставки предметов снабжения с транспортов, прибывших к острову, и на них можно было в случае необходимости перебросить десант за один прием. Но залив Ботой находился почти за пределами дальности огня его артиллерии, а воздушная разведка показала, что в бункерах и дотах на этом участке побережья насчитывается пятьдесят, а может быть, сто японских солдат. Артиллерия не заставила бы их покинуть свои позиции, не смогли бы этого добиться и пикирующие бомбардировщики. Требовался по крайней мере один, а еще лучше два эсминца, которые могли бы вести огонь почти в упор с дистанции тысячи ярдов от берега. Если бы генерал пытался послать туда батальон без поддержки с моря, то неминуемо произошло бы кровавое и губительное побоище.

А побережье у залива Ботой было единственным местом в полосе пятидесяти миль побережья, где можно было высадить войска.

За Ботоем густейшие джунгли Анопопея спускались почти к урезу воды, а на участках, расположенных ближе к позициям, занимаемым войсками Каммингса, скалистый берег оказался слишком крут для высадки десанта с моря. Выбора не было. Чтобы овладеть линией Тойяку с тыла, нужна была поддержка флота.

В идее обхода противника с фланга Каммингса привлекал, как он говорил, «психологический момент». Личный состав десанта, высадившегося в заливе Ботой, оказался бы в тылу противника и был бы лишен возможности отступать. Свою безопасность он мог бы обеспечить только продвижением на соединение со своими войсками.

Десант должен будет наступать. С большим энтузиазмом действовали бы и войска, которым предстояло нанести фронтальный удар.

Каммингс по опыту знал, что люди идут в бой смелее, если считают, что их задача в выполнении общего плана легче других. Они обрадуются тому, что не попали в состав десанта, и, что еще важнее, будут считать, что из-за действий десанта в тылу сопротивление противника будет слабее и менее решительно.

После того как план фронтального удара был подготовлен и оставалось только подождать несколько дней, чтобы осуществить подвоз предметов снабжения фронту, Каммингс созвал специальное совещание офицеров штаба, изложил новый план и приказал разработать его в качестве плана развития успеха и осуществить, как только представится благоприятная возможность. Одновременно он направил по инстанции заявку на три эсминца, а затем засадил штаб за работу.