Текст книги "Хороший отец"

В апреле 1968 года, за два месяца до убийства, Серхан говорил о ненависти к РФК своему приятелю, мусорщику-афроамериканцу. Альвин Кларк под присягой свидетельствовал, что Серхан хотел застрелить Кеннеди.

По словам Кларка, Серхан услышал по радио передачу, где Кеннеди выступал, по словам ведущего, «в том еврейском или сионистском клубе в Беверли-Хиллз». Кеннеди говорил: «Мы полны решимости сохранить Израиль. Мы полны решимости противостоять любой попытке уничтожить Израиль, от кого бы она ни исходила. И мы не можем и не должны допустить, чтобы наша решимость поколебалась». Серхан вышел, зажимая уши руками и чуть не плача.

По словам одного из адвокатов, после той передачи «Серхана тревожило, что его мать и братья не видят в Кеннеди того опасного, преступного злоумышленника, какого видит он, и, кажется, по этому поводу произошло несколько ссор».

5 июня 1968 года, ровно через год после начала Шестидневной войны, Серан Серхан отправился в отель «Амбассадор». На кухне он дослушал до конца речь Кеннеди. А потом, когда Кеннеди проходил через кухню, достал восьмизарядный 22-миллиметровый «Ивер Джонсон» и, преградив ему дорогу, выстрелил.

Таковы факты. Однако, если Серан Серхан стоял перед Кеннеди, каким образом он трижды попал ему в спину?

Мюррей приехал в половине одиннадцатого. Я слышал, как он орет в коридоре. Через несколько минут Мойерс ввел его в комнату.

– Берите пиджак, – сказал мне Мюррей.

В лифте мы молчали. Я хотел заговорить, но Мюррей приложил палец к губам.

Температура упала на несколько градусов, поэтому я задрожал, проходя через стоянку к его машине.

– Существует миф, – заговорил Мюррей, – что агенты Секретной службы клянутся на крови защищать президента не щадя жизни. На самом деле такой клятвы нет.

Мы сели в его «порше», я пристегнулся.

– В вашей машине всегда чувствую себя пилотом истребителя.

Он завел машину и вырулил за ворота, на ходу показав охраннику средний палец.

– Последние новости, – сказал он. – Я связался с министерством юстиции. Меня послали в госбезопасность. Я позвонил в госбезопасность, там сказали – звоните в Секретную службу. Тогда я позвонил своему знакомцу из ФБР. Тот сказал, что Дэнни держат в центре Лос-Анджелеса. Ему оказали первую помощь, но в больницу не отправили. Насколько известно моему знакомому, пуля еще в ноге.

– Он может лишиться ноги, Мюррей.

– Спокойнее. Тогда я позвонил другому знакомому, из CBS, и слил ему сюжет о том, как Секретная служба отказывает Дэнни во врачебной помощи. Это попадет в одиннадцатичасовой выпуск новостей.

Опустив глаза, я увидел на своей рубашке красное пятно. Порезался? Потом я вспомнил, как мы с Фрэн жевали пиццу перед телевизором. Кажется, двести лет прошло.

– Мой приятель сказал еще, что на некоторые фотографии попал Дэнни, спускающий курок, – продолжал Мюррей. – Это точно он, ручаюсь.

Я не верил. Этот мальчик плакал, когда умер соседский кот. Пока сам не увижу снимки, не поверю, что он не оказался рядом случайно.

– Его кто-то подставил, – сказал я.

Мюррей поднял бровь, словно успокаивая: «Конечно-конечно». Но я видел, что он уверен в обратном.

Как врач, я спросил себя, что могут дать фотографии. Сын с пистолетом или сын, стреляющий из пистолета. Это разные вещи. Мальчик был в толпе. Убийца стреляет, завязывается схватка со зрителями, мой сын затерт в свалке. В его руках оказывается пистолет. Правдоподобно? Нет, но возможно, а в моей профессии маловероятное иной раз оказывается правдой.

Два года назад у меня был пациент, который обратился в больницу с болями в груди. Обследование показало воспаление перикарда. Он жаловался на потерю веса и аппетита. Клинический анализ крови показал повышенное СОЭ, повышено было и давление. Осматривавший его резидент диагностировал классическое заболевание сердца и вызвал кардиолога. Две недели ему лечили сердце, а состояние ухудшалось. Заметив на его плечах и бедрах ливедо ретикулярис, лечащий врач вызвал меня.

Мы вместе пересмотрели симптомы. Потом я побеседовал с пациентом. Он рассказал, что несколько месяцев назад перенес острый гепатит В. Когда исследование функции почек показало азот мочевины более сорока миллиграммов на децилитр, я понял, что дело не в сердце. Пациент страдал узелковым полиартериитом – при этой болезни неизвестной этиологии иммунные клетки атакуют стенки артерий. Мы назначили ему преднизон и циклофосфамил, от чего состояние сразу улучшилось.

Все смотревшие его врачи уверяли, что проблема в сердце. Но в медицине не следует останавливаться на простейших допущениях. Факты бывают обманчивы. Люди склонны замечать только те симптомы, которые подтверждают предполагаемый диагноз, между тем обращать внимание следует на те, которые в него не вписываются.

Мы ехали на север по трассе I-90. У меня зазвонил мобильный. Я ответил. Звонил Дин.

– Тебе забронирован рейс из Кеннеди на Лос-Анджелес. Через час. Успеешь?

Я посмотрел на Мюррея:

– Аэропорт Кеннеди.

Он ушел на три полосы вправо, на пятидесяти вышел к развороту, надавил гудок, развернулся и погнал по шоссе в обратном направлении. Сердце у меня билось в подмышке.

– Дэнни увезли в больницу Седарс-Синай, – говорил Дин. – Утром переведут в федеральную тюремную, и тогда, чтобы добиться свидания, у тебя уйдет не одна неделя. Если успеешь до того, тебя наверняка пустят его повидать.

– Спасибо, Дин.

– Моего имени не называй, – сказал он. – Я всю жизнь служу демократической партии. Мне не хотелось бы, чтобы об этом проведала пресса.

– В могилу унесу, – пообещал я.

– Ну, – отшутился Дин, – в могилу не стоит. В такую даль ничего не стоит нести с собой.

Мы добрались до аэропорта с запасом в пятнадцать минут. Мюррей, высадив меня, сказал, что поедет прямо ко мне домой. Обещал беречь мою семью как свою. По его глазам было видно, что он подсчитывает, сколько часов проставить в счете. По пути к терминалу миновал три поста охраны. Чемодан Мюррею пришлось ставить на ленту не один раз, а дважды. Один из проверяющих объяснил, что госбезопасность повысила уровень угрозы с желтого до красного.

– Из-за того мальчишки, что застрелил сенатора, – сказал он.

«Тот мальчишка». Сюжет складывался. В нем были герой и злодей. Еще немного – и моего сына будет уже не спасти.

Аэропорт бурлил безумным котлом. Люди метались, выпучив глаза. Повсюду вооруженная охрана, военные. В наше время путешествие по воздуху и без того сравнимо с мытарствами беженца. Сегодняшний перелет был и того отчаяннее. Мы, путешествующие американцы, походили на африканцев, которых гонит по пустыне жажда; на албанцев, под оглушающие разрывы бомб бегущих в палаточные города. Мы раздевались, проходя через сканеры, наш багаж тщательно перебирали, суровые люди в форме обводили щупом наши тела, нас стерегли солдаты и собаки, обученные вынюхивать взрывчатку. Мы предъявляли проездные документы и паспорта, молясь о том, чтобы наши имена не всплыли в каком-нибудь списке.

Я, отец прославившегося на всю страну стрелка, не сомневался, что очень скоро меня опознают, и люди в белых рубашках с автоматическим оружием препроводят меня в темное нутро своей машины. Однако бюрократия славится нерасторопностью и несогласованностью действий. Я все ждал, что меня попросят отойти в сторону, а прошел досмотр почти без запинки. На самом деле мое имя попало в списки только через несколько недель – факт, вызывающий как облегчение, так и обеспокоенность по поводу способности государства обеспечить нам безопасность.

«Боинг-747» летел до Лос-Анджелеса без посадок. Дин взял мне билет в первом классе. Подавали закуски, была подушка под шею. Я пытался уснуть, но из головы не шли мысли о сыне. Самолет вывел наружу то, о чем я долго пытался забыть. Страшные и горестные воспоминания. Память с болью и чувством вины. В восемь лет Дэниел чуть не погиб в авиакатастрофе: он летел из Нью-Йорка в Лос-Анджелес. Это был первый год после развода с его матерью, и он прилетал ко мне на Рождество. Летел, как обычно, один, доверенный заботам замотанной стюардессы. В аэропорту он познакомился с девочкой, тоже летавшей на праздники между разведенными родителями. Ее звали Дженни Уинджер. Дженни месяц как исполнилось одиннадцать. Дети сидели рядом, в середине салона: Дэниел – у окна, Дженни – у прохода.

Я часто задумывался, чем были те перелеты для сына. Вероятно, он невольно их романтизировал: маленький мальчик без присмотра взрослых, наслаждающийся приключением. Разлука далась нелегко, но мне хотелось думать, что я помогаю сыну увидеть мир и что развод родителей ускоряет его взросление. Когда другие родители укоряли, что я отпускаю его одного, я указывал, что мой сын гораздо самостоятельнее, чем их балованное потомство. Разве не в этом наша родительская обязанность? Как можно лучше подготовить детей к самостоятельной жизни во внешнем мире?

Тот перелет случился в начале нашего развода. Кажется, Дэнни в третий раз летел один. Если приключения в аэропорту его когда-нибудь и пугали, мне он об этом не говорил. Рейс был ночной, вылет из Нью-Йорка около шести. Небо над аэропортом Кеннеди было чистым, но над Средним Западом не первый день ходили грозы: ливни, снег с дождем, снегопады. Я довез Дэнни на такси и заплатил водителю за ожидание. Провел Дэнни через досмотр до самых ворот, где нас встречала стюардесса. Сказал ей, что сын летит один и я прошу в целости доставить его в Лос-Анджелес. Стюардесса показала на Дженни, которая сидела одна и смотрела за стеклянную стену на вспышки огней у дорожек. Стюардесса сказала, что дети легче путешествуют по двое. И подмигнула Дэнни: может, заведешь подружку!

Я сам тогда жил один – разведенный мужчина, желавший и опасавшийся женщин, – и, признаться, обратил внимание на профиль стюардессы, когда та повернулась. Отметил обтягивающую юбку, блестки пирсинга в ухе – намек на мятежный характер и легкий сексуальный анархизм. Она была молодая, грудастая, светловолосая. Смешливая. Я сказал, что работаю врачом, и упомянул, что сын летит к бывшей жене. Стюардесса пообещала особо позаботиться о Дэниеле. И пожала ему плечо.

Дэниел взял в самолет «Спрайт» и крекеры в виде зверушек. Его ранец был набит одеждой, игрушками, комиксами. Всем, что, на мой взгляд, помогло бы ему скоротать долгий перелет. В салоне показывали «Титаник» – странный выбор для вида транспорта, который летает на молитвах и вере. После первой воздушной ямы капитан включил предупреждение «Пристегните ремни» и приказал стюардессам занять свои места. Он искал высоту, на которой не болтало бы. Самолет тряхнуло второй раз, третий. От четвертого толчка открылись несколько багажных ящиков над головами, вывалился багаж, разлились напитки. Одного пассажира ударило по голове чужим лэптопом. Тогда прозвучал первый крик.

За окнами пассажирам были видны вспышки молний. Дождь колотил по крыльям и фюзеляжу. Свет моргал и загорался снова. Потом отказала вся электрика. В кабине включилась сирена. Самолет начал неконтролируемое снижение. Что чувствуют те, кто падает с неба? Ужас невесомости. Насилие скорости. Самолет без управления горой рухнул вниз. В главном салоне визжали. Люди начали вскрикивать, молиться.

В кабине капитан пытался вывести машину из пике. Он знал, что на исправление ситуации у него секунды, потом машина и все, кто на борту, погибнут. Его помощник остолбенел. Капитан понимал, что без электричества ему не удержать машину в воздухе. Единственная надежда – отключить все и заново запустить двигатели, в надежде, что вместе с ними включится и электричество. Он безумно рисковал. До земли оставалось семь – десять минут. Отключенные двигатели могли не запуститься, но другого выхода не было. Он с каждой секундой терял высоту, погружаясь в сердце бури. Капитан гаркнул приказ экипажу, коротко взмолился и протянул руку, отключая всё.

Мой сын в салоне вцепился в подлокотники. Ему было восемь лет. На последний день рождения мы купили ему пирог в «Карвеле» и сводили на игровые автоматы. Голубая лазурь пирога налипла ему на губы, превратив в крошечного бледного зомби. Дэнни это показалось смешным, и я с ним согласился. Я не был суеверным. Я знал, чем живой ребенок с голубой глазурью на губах отличается от трупа.

В подарок Дэниел получил от матери скейтборд, от меня – набор для опытов. Он выглядел счастливым. Казалось, его вовсе не тревожит, что отец с матерью не выносят друг друга. Что им, чтобы вести вежливый телефонный разговор, нужно разъехаться на три тысячи миль. В тот вечер он отправился в постель с липкими пальцами, гораздо позже обычного времени. И сказал, что он счастлив. Но правду ли сказал? Или уже тогда говорил мне то, что я хотел услышать?

Тогда, на высоте двадцать пять тысяч футов над Огайо, в свободном падении, мой сын вцепился в подлокотники мертвого самолета, падавшего комком бумаги, брошенным в мусорный бачок. В кабине капитан сосчитал до пятнадцати и включил запуск двигателей. В первый миг ничего не изменилось. Его молитвы не услышали. Команда и пассажиры уже мертвы. Потом взревел правый двигатель, за ним – левый. Электричество мигнуло раз, другой, и свет загорелся. Капитан с первым помощником вместе выводили машину на высоту. Мир стабилизировался. Вопли в кабине понемногу затихли, а потом еще не верившие в спасение пассажиры восторженно завопили. Кричал ли ура мой сын? Радовался ли он? Или плакал? Ребенок, совсем один перед лицом смерти. Стошнило ли его, или он описался? Я в тот вечер услышал в новостях о самолете, в котором отключилось электричество. Не в силах проглотить ком, вставший в горле, позвонил матери Дэниела, которая сказала, что с ним вроде все хорошо. Самолет сел вовремя, а на вопрос, как летел, Дэнни ответил: «Долго».

Я всю ночь проплакал, представляя смерть сына. Мой бедный мальчик. Перед таким ужасом никто не должен быть один.

Я думал о нем теперь, представляя пристегнутым наручниками к кровати, с пулей в ноге, арестованным за убийство, которого он не совершал. Какой страх хуже? Правда ли, что с возрастом страх смерти растет? В этом отношении у ребенка есть преимущество перед взрослым. И все же, какой отец не желал бы оградить сына от всех страхов, скрыть от него правду о смерти? После того рейса я поклялся, что никогда больше не отправлю его одного.

Несколько месяцев мы пытались разговорить Дэнни: спрашивали, что случилось, что он чувствовал. Он отвечал без интереса. Самое большее, признавался, что было «страшновато», когда самолет стал падать, но что он был занят и старался, чтобы Дженни «не слишком развизжалась». Каким героем он мне тогда казался: мальчик, сохранивший хладнокровие в опасности, первым делом заботившийся о других. Я гордился им и чувствовал себя в чем-то вознагражденным тем, что у меня растет сильный, невозмутимый сын.

А сейчас, сидя в салоне первого класса и летя в неизвестность, я гадал, не случилось ли в том рейсе через всю страну чего-то еще. Какого-то глубинного сдвига. В миг перед верной смертью мой сын оказался лицом к лицу с отверженностью. Не понял ли он в падающем самолете, что одинок в жизни, что родители, которым полагалось защищать от всех опасностей мира, бросили его в пустоту? Не застыло ли в ту минуту в восьмилетнем мальчике что-то такое, чему следовало оставаться мягким и хранить надежду? Какой взгляд на мир родился в ту минуту – не тот ли, который разделил его как раз с теми людьми, что должны быть самыми близкими? Не потому ли он бросил учебу и пустился бродяжничать? Не потому ли не звонил и не писал? Не тогда ли я потерял его?

И, если так, как я мог быть таким слепым, чтобы этого не видеть?

Я приземлился в Лос-Анджелесе в три ночи. На выходе из терминала меня приветствовал выхлоп какой-то колымаги. Я взял такси и назвал водителю адрес. Мы молча ехали по залитым желтым светом городским улицам. Здесь я был резидентом при медицинском центре Святого Иоанна в Санта-Монике. Там и познакомился с Эллен на вечеринке у другого резидента. Зеленоглазая девчонка курила самокрутку на балкончике. Я был резидентом по второму году, прямо с двух суток дежурства. Даже не снял хирургический комбинезон.

– Меня не предупредили, что здесь карнавал, – сказала она.

– Не карнавал, – ответил я. – Я врач.

У нее было тело девушки, которая знает, как попасть в беду.

– Спорим, ты репетировал эти слова перед зеркалом, – сказала она.

И протянула мне самокрутку. Я покачал головой.

– Ну а я не врач, – сказала она. – Зато я ипохондрик.

– Небеса создали нас друг для друга, – сказал я.

Эллен была фотографом и работала в магазине одежды. Она выросла в муниципальном районе Беркли, ела льняное семя и плоды рожкового дерева, поклонялась мученикам Рабочей партии, пока ее отец, Бертран, не бросил мать, Молли, ради сестер Хеннеси, чем раз и навсегда доказал, что «свободная любовь» – просто новое оправдание для мужчин, таскающихся за собственным членом.

Эллен вместе с матерью, неожиданно оказавшейся матерью-одиночкой, переехала в дешевый район Глендейл. Эллен тогда было девять. На завтрак они ели хрустящие хлебцы, а днем смотрели телешоу о разочарованных бездельниках. Мать Эллен не спешила найти работу и не интересовалась образованием дочери. Как минимум дважды в неделю она находила предлог не пускать дочь в школу, чтобы не сидеть дома одной.

Молли воображала себя художественной и возвышенной натурой в стиле Гертруды Стайн и потому поощряла художественные наклонности дочери. Но учила следовать своим капризам, а не трудиться. В результате Эллен так и не приобрела настырности и трудолюбия, необходимых художнику, чтобы пробиться в современном мире. Не выработав дисциплины, она оказалась в числе тех, кто бесконечно ждет «настроения» и сражается с неотступным ощущением провала и своей ненужности. Она была из мечтателей, а не из деятелей, и, хотя поначалу меня привлекло именно это качество, со временем оно стало меня бесить.

В годы резидентуры я жил в домике у моря. В редкие разы, когда ночевал дома, бегал утром по песку, вдоль полосы прибоя, заливавшего мне лодыжки. Через два месяца Эллен перебралась ко мне. Говорила, что не знает другого способа со мной видеться. Я обычно вваливался домой, засыпая на ходу. Эллен наливала мне ванну, подавала выпивку и укладывала в постель. Ей эта роль чувственной няньки, кажется, подходила. Но продолжалось это недолго. Она слишком много времени проводила с призраком впавшей в депрессию матери. Как многие единственные в семье дети, Эллен болезненно переносила одиночество. Если бы она не забеременела, сомневаюсь, что мы продержались бы хоть год.

Мое такси остановилось перед медицинским центром Седарс-Синай в четверть пятого. В самолете я постоянно проигрывал в голове эту минуту. Дэнни был внутри: испуганный, раненый. Нас разделял необоримый вес федеральных властей и наша непростая история. Будет ли он рад меня видеть? Станет ли ему легче? Или он увидит в этом очередной раз, когда отец опоздал прийти на помощь? Я готов был исправить все, чего не сумел сделать в прошлом. Добиться, чтобы мой сын выжил. Добиться для него успеха. Бывают случаи, когда каждый мужчина ринется в бой с развернутыми знаменами. Для меня сейчас настал такой момент. Чем большим злодеем выглядел сын в глазах других, тем больше он значил для меня. Его спасение становилось для меня чашей Грааля.

Я задержался у входа, оправляя мятый костюм. Как врач, я знал, что персонал больниц часто отмахивается от родственников. Учитывая важность дела, мне лучше появиться на месте в роли доктора Аллена, а не взволнованного отца.

В вестибюле навстречу мне встал молодой человек в синем костюме. Он убрал в карман фотокарточку.

– Доктор Аллен, я Дэвид Толан из администрации. От нашего общего друга.

Я кивнул и пожал ему руку. Дин – хороший человек. Жаль, что ему пришлось так рисковать ради меня. Рука у меня дрожала. Теперь, на месте, я плохо представлял, что скажу сыну. Я говорил с сотнями пациентов в десятках больниц. И всегда точно знал, что сказать, даже если надо было преподнести им смертный приговор. Но здесь? Что бы я ни сказал, много ли изменят мои слова?

– Как он?

– Пусть вам врач скажет, – ответил Толан. – Но пулю вынули, и он, кажется, спокойно отдыхает. Спокойно, насколько возможно, когда ты пристегнут к кровати наручниками.

В лифте, кроме нас, никого не было.

– Я согласовал ваш визит с Секретной службой, – говорил Толан. – Они согласились из любезности к администрации президента. У вас будет десять минут, не больше. Вас попросят поделиться любыми его словами, которые могут пролить свет на случившееся, но я не удивлюсь, если вы промолчите. Единственное условие встречи – чтобы о ней не стало известно прессе. Если вы сообщите журналистам, что виделись с сыном, мы будем это отрицать.

Я кивнул и сказал:

– Хотелось бы выразить соболезнования жене сенатора.

– Она не ответит на ваш звонок. Не удивлюсь, если после сегодняшнего никто не будет отвечать. Ваше имя выпачкали в грязи.

Мои мысли метались. Как выглядит Дэнни? Что он скажет? Я обдумал фразу «имя выпачкали в грязи». Ее, насколько я знал, произнес доктор Сэмюель Мадд – хирург времен Гражданской войны, вправлявший сломаннную ногу Джону Уилксу Буту после убийства Авраама Линкольна. За помощь Буту его судили как сообщника убийцы и приговорили к заключению. Его имя стало символом позора, внушало отвращение. В тишине лифта я пытался разгладить заломы на пиджаке. Жалел, что без галстука. В начальной школе нас учили, что внешность – визитная карточка. «Будь я при галстуке, – подумалось мне, – я бы справился с чем угодно».

– Доктор Аллен, – заговорил Толан, перед тем как открылась дверь лифта, – не хочу вас обидеть, но после того, что сделал ваш сын, я надеюсь, он попадет на электрический стул.

Северную часть пятого этажа освободили от пациентов. Все крыло занимал один Дэнни. Я увидел у сестринского поста агентов Секретной службы, стерегущих выходы. Среди сестер и врачей замешались служащие полиции Лос-Анджелеса и люди в костюмах – как я догадывался, из Службы или ФБР. Плотнее запахнув пиджак, чтобы скрыть пятно на рубашке, я почувствовал себя маленьким и беспомощным перед превосходящими силами.

– Я хочу видеть медкарту сына, – сказал я.

Толан переговорил с одним из агентов Службы. Тот велел мне поднять руки. Меня охлопали с ног до головы и обвели щупом металлоискателя. Я отдал мобильный и пейджер, бумажник и ключи, ремень и шнурки от ботинок. Они боялись, что я пронесу к сыну что-то, что поможет ему причинить себе вред или бежать. Когда обыск закончился, подошел Толан с немолодым человеком в лабораторном халате.

– Это доктор Коппола, – представил он.

Я протянул руку. Коппола чуть помедлил, прежде чем ее пожать.

– Я читал вашу прошлогоднюю статью о фибромалгии, – сказал он мне.

Я кивнул. Он подал мне карту Дэнни.

– Вашего сына доставили с пулевым ранением левого бедра. Пуля располагалась вблизи бедренной артерии. Кроме того, множественные ушибы лица и рук, полученные, как я полагаю, при задержании полицией.

Я не дал воли гневу.

– Кровотечение?

– Минимальное, – ответил доктор Коппола. – Я обошелся местным наркозом при удалении пули, зашил рану. Мы его наблюдаем, но я считаю, что заражения не будет и через несколько дней пациент сможет вставать.

Я ощутил облегчение. И следом – панику. Когда о его здоровье позаботились, подступили более насущные заботы.

– Кто в него стрелял? – осведомился я.

– Точно не знаем, – ответил мне Толан. – Присутствовавшие на месте сотрудники силовых структур не докладывали о применении огнестрельного оружия. Согласно первым сообщениям, в свалке Дэниел сам нечаянно выстрелил себе в ногу.

«Дэнни выстрелил». Как нелепо это звучало. Мой сын ненавидел оружие. Терпеть не мог охотников. Два года в старших классах придерживался вегетарианства.

– Значит, по вашим словам, он сам себя ранил? – переспросил я.

– Пока мы полагаем, что так.

«Удобная теория», – подумал я.

– Он просил адвоката?

– Насколько мне известно, – сказал Толан, – с момента ареста ваш сын не произнес ни слова.

Я смотрел на их лица. Я видел это в их глазах. Все считали, что он виновен. Видели в нем монстра, а во мне, его отце, в лучшем случае грустного жалкого человека, в худшем – отца, виновного в почти преступном небрежении. В конце концов, монстрами не рождаются. Их создают в лабораториях домашнего насилия и равнодушия. И кто в этом виноват, как не родители? Даже Толан, проявлявший максимальное сочувствие, старался не подходить ко мне слишком близко.

– Я хочу его видеть, – сказал я.

Толан переговорил с агентом Секретной службы. И в 4:37 17 июня меня провели к сыну.

В день убийства Роберта Кеннеди конспирологические теории бурлили, как рвущиеся из-под земли токсичные воды. С убийства его брата Джека прошло всего четыре года, и много месяцев после того шли разговоры о неустановленных стрелках, хобо из железнодорожных вагонов и боевиках с Кубы. Всего за два месяца до убийства РФК снайпер застрелил из «Ремингтона 780» стоявшего на балконе мемфисского отеля Мартина Лютера Кинга. Джеймс Эрл Рэй был задержан, но никто не верил, что он действовал в одиночку.

В такой атмосфере произошло убийство РФК. И хотя его застрелили в тесной кухне при десятке свидетелей, хотя убийство, пусть и не попавшее на кинопленку, сохранилось на аудиозаписи, никто не верил, что этот одинокий маленький араб убил золотого мальчика Америки. Кеннеди, что ни говори, был противоречивой фигурой. Он вел долгую и шумную войну с Дж. Эдгаром Гувером, пресловутым главой ФБР. В президентство своего брата он был генеральным прокурором и преследовал итальянскую мафию. Заметный человек. У него были враги – в этом никто не сомневался.

Очень скоро возникли вопросы. В пистолете, отнятом у Серана Серхана, было восемь патронов, но некоторые свидетели показывали, что слышали, по меньшей мере, десять выстрелов. Странным было и расположение ран: две пули попали Кеннеди в спину под правой лопаткой, и оба выстрела произвели снизу вверх. Третья пуля вошла в голову сзади, под правым ухом и пробила мозг. Все свидетели сходились в том, что Серан Серхан стоял перед Кеннеди. Как же он умудрился попасть ему в спину?

Еще была «девушка в платье в горошек». Несколько свидетелей заявили, что видели ее выходящей из отеля с каким-то мужчиной почти сразу после выстрелов. Сандра Серрано, участвовавшая в предвыборной кампании и сидевшая на пожарной лестнице отеля, вспомнила, как девушка выбежала из дверей с криком: «Мы его убили!» Серрано уверяла, что с девушкой были двое мужчин.

Винсент Ди Пьерро, официант в отеле «Амбассадор», показал, что видел девушку в платье в горошек рядом с Серханом перед самой стрельбой.

Таксист Мелвин С. Холл показал, что посадил в машину девушку и двух мужчин через несколько минут после события.

Организатор кампании Букер Гриффин описывал высокого мужчину и девушку, которых видел в кухне перед стрельбой.

Список был длинным. Что он означал? Нас, медиков, учили методике дифференциальных диагнозов – предполагать все возможные объяснения представленных симптомов. Нас учили упорядочивать историю болезни: основные жалобы, сопутствующие симптомы, прошлые заболевания, существенные сведения о жизни, терапию, полученную в прошлом и текущую. Эти критерии помогали диагностировать болезнь, но не каждый симптом оказывался связан с заболеванием. Бывают побочные симптомы. Работа врача – учесть все данные и определить, какие симптомы существенны, а какие нет.

В кухне было множество народа – и мужчин и женщин. Девушка в платье в горошек. Она выходит из отеля с двумя мужчинами. Свидетели слышат ее крик: «Мы его убили!» Но, возможно, она кричала: «Там его убили!»

Доктор Томас Ногучи, коронер Лос-Анджелеса, осматривал тело в первые часы после смерти. Он извлек одну целую пулю и несколько фрагментов. При вскрытии присутствовали три судебных патологоанатома из Института вооруженных сил и два городских коронера. В отчете Ногучи писал, что пуля, убившая РФК, «прошла через сосцевидный отросток височной кости на дюйм ниже правого уха и, отклонившись вверх, рассекла ответвление верхней мозжечковой артерии». Самый крупный фрагмент этой пули застрял в стволе мозга.

Вторая пуля вошла Кеннеди в подмышку и вышла в верхней части груди под углом пятьдесят девять градусов. Коронер писал, что Кеннеди должен был в момент выстрела поднять руку. Третья пуля прошла на полтора дюйма ниже предыдущей и засела в шее, возле шестого шейного позвонка. Именно эту пулю извлекли целой.

Пуля, убившая Кеннеди, – та, что попала в заднюю часть шеи, раскололась и осталась в стволовой части мозга, – была выпущена в упор, так что на коже остался пороховой ожог. По оценке Ногучи, с расстояния не больше полутора дюймов. Но Серан Серхан стоял перед Кеннеди на расстоянии не менее полутора футов.

Выпущены восемь пуль. Три попали в Кеннеди. Стрелок стоял впереди. Пули попали в спину. Как такое возможно? Может быть, первый выстрел прошел мимо, и он повернулся, чтобы бежать? Каковы симптомы? Какого заболевания?

Конспирологи быстро вспомнили Тейна Юджина Сезара, в последнюю минуту нанятого телохранителем Кеннеди. Именно этот человек в форме и с оружием в кобуре, по описаниям, вел Кеннеди под правую руку. Известно, что у него был пистолет 22-го калибра. Был ли он при нем в ночь убийства? Не он ли после первых выстрелов Серхана обнажил оружие и трижды выстрелил в Кеннеди снизу? Если так, на кого работал Сезар?

Обвинения против Сезара чисто умозрительны, и тот, конечно, отрицал всякое участие в убийстве Кеннеди. Но совпадения наводили на размышления и запускали работу аналитической мысли.

Пациент страдает обмороками. Кровяное давление понижено. В последнее время появились головные боли, правая нога опухла. Врач должен решить: все ли эти симптомы относятся к заболеванию, вызывающему обмороки? А может быть, у пациента подагра? Она объясняет отек, но не обмороки. Отбросим отек, вернемся к остальным симптомам. Ключ к диагнозу в том, чтобы найти взаимосвязь в море камуфлирующих факторов.

Девушка в платье в горошек. Нанятый в последний момент телохранитель. Восьмизарядный пистолет. Запись, на которой слышно, по меньшей мере, десять выстрелов. Что здесь важно, а что нет? Для постановки верного диагноза необходимо отказаться от предвзятости. Не подгонять симптомы под условие. Выводить заключение по симптомам. Ваши убеждения несущественны. Как и ваше самолюбие. Это научный вопрос, вопрос фактов.

Так меня учили думать. При постановке диагноза врач создает древо клинических решений. Стрелка от основного симптома разветвляется к другим симптомам, результатам анализов, семейной истории. Повышена ли температура? Страдали ли от подобных симптомов другие члены семьи? Точное следование до конца этих разветвлений должно привести к верному диагнозу и соответствующему лечению. На практике, имея дело с живым человеком, приходится полагаться на опыт. Врач обдумывает диагноз, едва пациент вошел в кабинет, а потом ответы на вопросы и результаты исследований помогают уточнить решение. Такое сокращение поиска врачи называют «иерархическим».