Текст книги "Долгая дорога домой. Воспоминания крымского татарина об участии в Великой Отечественной войне. 1941–1944"

Мне было пять лет. Я вышел на дорогу, смотрю, идет крытая подвода, внутри фургона сидят плачущие дети. Дядя Хайбула Бенариф схватил меня и кинул в фургон. Там уже была Шасне ала, соседская девочка Ханилер и другие дети. Фургон проехал по всей деревне и собрал около двадцати детей. Повезли нас в Симферополь, в приют.

Находился он на углу начала улицы Лазаретной и конца улицы Ленина. Там располагался ИНКНО – Институт повышения квалификации народного образования. В двух больших комнатах, отданных под приют, жило человек сорок детей. На полу были киизи – ковры из бараньей шерсти, по углам параши. Нам дали покушать, налили горячий чай. Утром, когда мы встали, шесть детей оказались мертвыми.

Через месяц приехал отец и забрал меня домой. Он одел меня в вязаную кофточку из черной шерсти. Я не мог ходить. Отец посадил меня за спину. При подъезде к Тав-Даиру он поставил меня на горку и спросил: «Узнаешь эту деревню, узнаешь наш дом?» Я ответил, что ничего не помню.

Шасне вернулась из приюта позже. К этому времени у меня появился братик Сеит-Осман.

Однажды вечером к нам домой пришел дядя Сейдамет Бариев с сумкой (богча), где были деньги. Он купил наш дом. Мы же переехали в дом Фатьмы алай – сестры отца.

В этом доме умер от тифа Сеит-Осман. Ему было около сорока лет. В этом же доме вскоре умер и мой дед Сеит-Халил, и тоже от тифа. Перед смертью он лежал в постели посредине собал уй (зал). Было ему 83 года. Рядом стояли отец, молла и другие. Его последним желанием было принести в постель внука. Я лег рядом с ним. Его маленькая борода (чорт сакал) касалась моей головы. Дед обнял меня обеими руками, погладил по телу, поцеловал в лоб, в лицо. Минут через пять сказал: «Алынъыз баланы»[47]47
  Возьмите ребенка.


[Закрыть]. Меня забрали и отпустили на улицу гулять.

После смерти сестры отца Шерф-заде ее дочерей Пемпе и Шасне общественность мечети передала на воспитание нашей семье. Они жили с нами до выхода замуж. Тетя Пемпе вышла за Османа Исмаилова. Когда мы – отец, мама, Шасне и я – были в гостях у Ачкельди Асана, он зарезал гуся и позвал нас в гости. Тетя Шасне кормила меня гусиным мясом. Ачкельди Асан был братом отца. Пемпе и Шасне были дочерьми погибшего на фронте друга отца Ибадуллы.

Через месяц на мейдане сыграли свадьбу Пемпе и Османа. Мы вышли во двор и слушали музыку. Наших родственников не пригласили, так как Пемпе убежала замуж сама. В сентябре 1924 года в нашей семье появился еще один ребенок – мой братишка Джемиль.

Комитет бедноты, созданный из батраков Тав-Даира, в 1922–1923 годах не сидел сложа руки. Председатель комбеда – мой отец несколько раз ездил в Симферополь, в КрымЦИК, с требованием предоставить безземельным крестьянам Тав-Даира землю. Отцу очень помог муж сестры моей матери Эдие Абдураман. Он работал в наркомземе. Они вместе пошли к Вели Ибраимову[48]48
  Ибраимов Вели (1888–1928). Председатель Совета народных комиссаров Крымской АССР. Стремился проводить независимую от центра политику. Препятствовал заселению Крыма еврейскими переселенцами. Был обвинен в шпионаже в пользу Турции, бандитизме. Расстрелян. Реабилитирован посмертно.


[Закрыть], и он посоветовал поехать и посмотреть деревню Суюн-Аджи. Ознакомиться с хозяйством, если люди будут согласны – переехать туда и обрабатывать пустующие поля, сады и огороды. Посоветовал написать заявление, которое должны подписать все желающие переехать, и тогда КрымЦИК вынесет решение, а пока дал разрешительную бумагу на ознакомительную поездку.

Осенью 1924 года на четырех линейках человек двадцать пять батраков из Тав-Даира поехали в соседнюю деревню Суюн-Аджи. Она была в 4–5 километрах от Тав-Даира. На линейке был и я вместе с матерью и отцом. Ехали мы для ознакомления с деревней, ее хозяйством. Раньше Суюн-Аджи была чисто татарской деревней. Здесь жил Аджи Суюн, который и оставил деревне свое имя.

Так получилось, что эта деревня опустевала дважды. Первый раз после Крымской войны часть татар из сел Вейрат, Джанатай, Джафер-Берди, Терен-Айер, Суюн-Аджи, Юкары Мамак, не выдержав издевательств царских чиновников, покинули родные места и уехали в чужие края – в Османскую империю, со временем оказавшись жителями Болгарии, Румынии, Турции.

На освободившиеся земли поселили немецких колонистов, в основном из Швейцарии. Они снесли татарские дома и построили свои, добротные, высокие, рядом – коровники, конюшни, свинарники, молочно-товарные фермы. Колонисты наладили производство сыра, по каким-то своим технологиям, с добавлением удобрений стали обрабатывать поля и сады. Разразилась революция, которую они не поддержали и покинули свое село. В деревне их осталось всего четыре человека: Фриц с больной женой, Ганс и Эрнест Ивановичи. Они были очень старые. В саду жила еще одна семья сторожа Ибрама Шавли. Был он цыган и жил там со своей женой Гульзай, дочерью Курцай и сыновьями Абляй и Фирчай. Больше, кроме кошек и собак, никого в деревне не было.

Мы заехали в старый сад «Къарт бахча». Сторож Ибрам Шавли не хотел нас пускать, но когда увидел разрешительную справку, то обрадовался. Стал рассказывать и показывать все деревья. Угостил красным шафраном и кандилем. Яблоки были спрятаны под сеном в его шалаше. Урожай с деревьев уже был собран, так как дело было в октябре. Потом мы пошли в сад «Инвалид бахча». Там были сливы, абрикосы. Затем осмотрели два больших бывших помещичьих дома, сараи, коровники, фермы…

Всем, кто приехал с нами, сады, земли, добротные дома очень понравились. В садах еще висели на деревьях оставшиеся яблоки. Мы, кто сколько мог, насобирали их в свои сумки. Когда возвращались домой, линейки обгоняли друг друга, а люди весело кидались яблоками.

После того как руководство Крыма официально дало разрешение тавдаирским безземельным беднякам пере ехать на жительство в Суюн-Аджи, был составлен список желающих на переезд. Оказалось 25 семей.

В первой экономии был один большой квадратной формы дом из ракушечника, состоявший из многих комнат. Там разместились следующим образом. Одна угловая комната была оставлена под канцелярию, там жил и работал бухгалтер артели совместной обработки земли. Первоначально это был Килеев – казанский татарин с женой и дочерьми Райла и Рахила. Потом там жил бухгалтер Веджи Эффенди из Тав-Даира, а после него – Намаз асан Садовод с женой Шейде. На другом углу дома жила старушка Лейля Апти. У нее был сын Исмаил. Он служил командиром в Азербайджане. В этом доме также жили Осман Исмаилов с семьей, потом Бейтулла и Зейтулла с семьями.

Этот красивый дом был соединен коридором с другим домом, длинным, но менее удобным. В северном конце этого дома разместился Сеттаров Курт Молла, а рядом Пепи Асан, потом наша семья, а в другом конце жил Шурка Сидоренко. Во второй экономии, расположенной в 150 метрах от первой, разместились другие переселенцы. Там были два добротных дома, а также склады, кузня, небольшой коровник.

Помню имена некоторых жителей: Гафар Шемсединов – художник, его жена Акиме и дети Лейля и Ирфан; Умер Мирза Ширинский, Мустафа Абиев и его жена Соня. Немец Фриц с коклюшной женой. Учитель Садык оджа, Леман, Гаша Пастернак с дочерью Клавой, Ресуль Эсатов с женой Зейнеп.

В деревне было пять плодоносных садов. Три в основном были яблочными. В них росли шафран, кандиль, кандиль синап, просто синап, бумажный ранет, зимний, королевский кальвин, семеренко и другие сорта. Три гектара были засажены абрикосами, сорт – садовый крупный. Сливовый сад и небольшой малиновый. Вокруг каждого сада были посажены вишни крупных сортов.

Переселенцы решили сады обработать и сообща собрать урожай.

Поле для посева хлебов тоже обработать сообща (вспахать, засеять, собрать урожай), и только поливные земли под огороды разделили между собой из расчета на душу населения. Летом все вместе собирали с садов яблоки и груши. Приезжала бригада мужчин и девушек, которые сортировали фрукты на отправку за границу. Садоводом был назначен Асан Намаз, полеводом был Хайбулла Бенарифов. Мой отец Курт-Сеит был председателем артели и одновременно спецогородником.

К сожалению, только у Куртмоллы Сеттарова была одна корова, а у Сейдалли Бариева – одна лошадь, кобыла Маруся. Запрягали корову и лошадь в один плуг и пахали огородные земли.

Однажды отец, как обычно, уехал в Симферополь, а к вечеру вернулся на тракторе «Фордзон». Трактор остановился возле нашего дома. Трактористом был русский парень Гриша. У трактора собрался весь народ деревни – и стар и млад. Нюхали запах керосина-бензина, осторожно трогали трактор руками. Просили завести. Гриша снова и снова заводил и глушил. Было очень интересно. Ведь эти люди впервые видели железного коня. Спрашивали: кто будет плугатором? Гриша отвечал, что плугатора не надо, и, заведя машину, показывал, как поднимается и автоматически опускается в землю двухлемешный плуг. Один из сельчан сказал: «Ведь говорили же, что на небе будут летать железные птицы, а на земле будут ходить подводы без лошадей. Вот это оно и есть».

Утром следующего дня, когда Гриша завел трактор, все сельчане уже собрались, чтобы посмотреть, как пашет железный конь. Отец и Гриша сели на трактор и поехали на поле возле старого татарского кладбища, метрах в трехстах от деревни. Отец показал Грише границы поля, которое надо было вспахать. Все сельчане собрались около трактора и стояли в ожидании чуда.

Гриша сказал: «Ну, поехали!» Трактор тронулся, опустил плуг на землю. Двухлемешный плуг вонзился в землю, и валки вспаханной земли стали ложиться на стерню. Люди стар и млад, женщины и дети долго шли за трактором, пока он не сделал четыре-пять оборотов вокруг поля. Все надышались запахом бензина. Обед трактористу принесли в поле. К вечеру все поле было вспахано. Селяне говорили: «Вот это да!»

Вечером трактор пригнали к нашему дому. Гриша из бочки, которую привез с собой из Симферополя, заправил его керосином. Спал он на кровати, которую постелили прямо на улице возле нашего дома. Мама готовила ему еду. Я иногда ночевал рядом с ним. Самым любимым человеком в селе был тогда тракторист!

Всем переселенцам объявили, что государство с них в течение трех лет никакого налога брать не будет. Все работали вместе, а осенью все, что заработано, делили между собой. Огороды, сады, поля дали хороший урожай. В первый год работы на этой земле к зиме почти все купили коров, а некоторые даже лошадь и брички. Собрав по 1 рублю с каждого хозяина, артель за 24 рубля купила корову и подарила ее одинокой старушке Лиле, единственный сын которой служил в Баку в Красной армии. В селе его называли Исмаил-командир. Он каждый год приезжал к маме. Люди стали лучше одеваться, сытно есть. Суюнаджинские земли оказались очень плодородными. Колонисты-немцы в свое время держали скот, лошадей, свиней. У них были прекрасные молочные фермы, коровники, конюшни, свинарники. Весь навоз вывозили на поля и удобряли. Земля была мягкая, рыхлая, чистая, давала богатые урожаи. Через два года людей было не узнать. В деревню часто приезжали руководители республики и знакомились с положением дел. С их подсказки стали сеять табак, шалфей, лаванду, даже пробовали выращивать хлопок, но он не успевал созреть. Была организована артель «Яш кувет»[49]49
  «Молодая сила».


[Закрыть]. Землю в основном пахали на собственных лошадях или волах.

Летом 1926 года когда я зашел домой покушать, то увидел, что рядом с отцом сидит хорошо одетый среднего роста мужчина. Я подошел к нему и сказал: «Хошкельдинъиз»[50]50
  Добро пожаловать.


[Закрыть] и поцеловал руку[51]51
  Крымско-татарский обычай, в соответствии с которым дети целуют взрослым тыльную сторону ладоней.


[Закрыть]. Он отложил в сторону чашечку, с которой пил кофе, и спросил меня: «У тебя такие-фес есть?» Я сказал, что есть. «Тогда неси свое такие сюда». Я принес. «Держи!» – сказал он и полез в свою сумку. В мою феску-такие он положил много конфет, почти дополна. «Иди гуляй», – сказал он после этого. Отец вопросительно взглянул на меня и дал понять, что нужно сказать в таких случаях. Я догадался и сказал: «Сав болунъыз, алла разы болсун»[52]52
  Будьте здоровы. Да поможет вам Аллах.


[Закрыть] и вышел к маме.

У мамы спросил: «Кто этот дядя, который мне дал так много конфет?»

Мама сказала, что его зовут дядя Умер, он наш родственник, с отцом вместе учился в Тав-Даирском медресе. Сейчас он известный писатель, живет в Акъмесджите[53]53
  Симферополь.


[Закрыть].

Умер Ипчи[54]54
  Умер Ипчи (1897–1955). Поэт, журналист, драматург. Работал директором крымско-татарского театра. В 1937 г. был обвинен в «национализме». Умер в заключении в психиатрической больнице.


[Закрыть] остался у нас на ночь. На следующий день отец ходил с ним по садам, огородам, показывал хозяйство артели. Когда он уехал, то остался забытый им фонарик на плоской батарейке.

Это было ночью в сентябре 1927 года[55]55
  Крымские землетрясения 1927 года – серия из двух землетрясений на Крымском полуострове, произошедших 26 июня и в ночь с 11 на 12 сентября 1927 года.


[Закрыть]. Отец и мать спали вместе с братишкой Джемилем в спальне, а я спал в большом зале. После полуночи я проснулся от сильного гула с вейратской стороны. Подумал, что оттуда идут подводы-мажары четырехбиндюжные для перевозки сена, соломы, хлебов для обмолота. Через полсекунды начала трястись земля. Отец, мать с Джемилем выбежали на улицу, про меня в суматохе забыли. Между тем стена залы, где я спал, вывалилась в наружную сторону. Пришел отец и вынес меня из дома через ракушечник разрушенного коридора. К этому времени все соседи уже были во дворе возле дерева около нашего дома. Лаяли собаки, мявкали кошки, мычала скотина. Было много разрушенных строений, покрытых черепицей. Жертв не было. Добротные дома, построенные еще немцами, все выдержали стихию. Люди боялись возвращаться в дома и думали, что толчки продолжатся снова. Мой дядя Сейдалли Бариев велел в дома пока не возвращаться, так как через полчаса после первого толчка обычно бывает второй толчок. Он оказался прав. Ровно через полчаса загремел еще один сильный толчок. Снова из крыш домов с грохотом попадала черепица, заплакали люди, завыли собаки.

Ночь все провели на улице, во дворе. Из домов выносили одеяла, подушки, матрасы. Завтракали тоже во дворе. Отец поехал в город и из Симферополя привез комиссию из трех мужчин. Они все осмотрели, записали, поговорили с людьми. Предупредили, что в 14.00 будет еще один большой толчок, чтобы никто в дом не заходил. Они уехали, но не успели проехать и одного километра, как ровно в 2 часа дня действительно последовал еще один очень сильный толчок. Вновь был очень сильный пугающий гул. Все, что оставалось целым после первых толчков, было разрушено.

Остались целыми только помещичий дом и молочнотоварная ферма, построенная на железных столбах и швеллерах, покрытая мягким безволновым шифером. Все наши дома, сараи и коровники были разрушены.

Потом было еще много мелких толчков, но они уже никого не пугали. В Суюн-Аджи стали приезжать комиссии КрымЦИКа, Совнаркома… Однажды приехали землемеры. Отмерили участки по 0,25 гектара, наметили прямую дорогу от Русского Вейрата в Симферополь, оставили место под тротуары. Собрали сход жителей села, зачитали постановление Совнаркома о строительстве новой плановой деревни. Показали план участков. Сообщили, что государство даст ссуду безвозмездно тому, кто возьмет участок и сам себе построит дом. Все с радостью согласились. Пронумеровали участки, они уже были очерчены бороздой плуга, как и дорога до Симферополя. Ширина дороги предполагалась 8 метров. Нумерованные закрученные фантики бросили в одну торбу и перемешали. Каждый тянул свой жребий сам. Последним тянул мой отец. Оказался № 1. Там на первом участке уже в 1928 году мы и построили свой дом. Строили из камня, бута, глины. Крышу крыли черепицей. В деревню стали приходить новые люди: татары, русские, немцы. Как я уже писал, первоначально в Суюн-Аджи жили три немца, цыган и одна русская семья. Это был пчеловод Назар Степанович Сидоренко. У него была жена, страдавшая эпилепсией, а также два сына: Яков и уже женатый Александр.

Назар Степанович чисто говорил по-татарски. Его предки переехали в Крым из Орловской губернии еще до Крымской войны. С детства он рос среди татарских мальчишек, играл с ними в их игры. Когда я с ним общался, ему было уже 90 лет, но он помнил всех своих друзей-приятелей, которые теперь жили где-то на чужбине. Каждый год он давал нам меду. Его добротный каменный дом стоял рядом с нашим. Стоит он и сегодня, там живет его внук Виталий.

После того как многие построили себе дома, освободились старые квартиры в помещичьих домах. По всему Крыму прокатилась молва о том, что в Суюн-Аджи люди живут богато, что сады и земли очень плодородны, и в нашу деревню стали приходить люди с разных уголков Крыма, даже из Симферополя. Среди них Михаил Болотов с женой, Иван Наконечный, Яков Скреко, Семен Дубов, Дмитрий Сафронов, вдова Фурсенко с дочерьми Анной, Таисией и сыном Павлом, Анна Нечипуренко, семья Егая, а также немцы: Пацель – ветеринар, Штром, Зайлер. Из Симферополя приехали Умер Ширинский, Осман Муединов с сыновьями Умером, Меметом и Рустемом, а также Мустафа Абиев, Шабан Чибин, Асан Рамазан, Вели Рамазан.

Суинаджинцы сеяли пшеницу, ячмень, овес, кукурузу. Заготавливали сено для скота. Хлеб косили косарками, запрягая двух лошадей. Летом я гонял верхом лошадей на косарках. Сидел иногда и за косаркой. Собирал и скидывал валки в ряд. Это считалось тяжелой работой. Потом из валков делали копны. Через определенное время копны грузили в мажары. Все это возили на арман – очищенное от травы, натоптанное твердое место. Пшеницу равномерно стелили по арману и сверху на лошадях катили тяжелый каменный каток, и так много раз по кругу. Я верхом гонял этот каток. Мужчины периодически переворачивали и отбирали солому. Когда вся солома была выбрана, оставались пшеница и полова. Их собирали в кучу. Когда начинался ветер, зерно подкидывали деревянными куреками[56]56
  Лопатами.


[Закрыть]вверх. Шкорлупа и полова отлетали в сторону, а чистая пшеница падала на землю. После этого пшеницу пропускали через веялку с двойным ситом. Лишь потом получалась чистая пшеница, а отходы назывались последом. Их раздавали колхозникам на трудодни.

В 1930 году стали молотить молотилкой с одним одноцилиндровым мотором. Шар мотора грели докрасна паяльной лампой, потом запускали двигатель, соединенный с молотилкой широким прорезиненным ремнем, который назывался пасом. Сверху на молотилку – в барабан кидали пшеницу с соломой с мажар. Молотилка отделяла пшеницу от соломы и полвы. Солому собирали в скирды, а пшеницу в стог, а потом в мешки. Чистую пшеницу сдавали государству. Это теперь называлось «госпоставки», а также отдавали в МТС[57]57
  МТС – машинно-тракторная станция.


[Закрыть] – в оплату за использование тракторов и другой техники. Это называлось натуроплата.

Во время школьных каникул я три года подряд работал высевщиком на молотьбе, вел учет намолоченного зерна, выписывал квитанции на отправку зерна государству и МТС. В МТС мне выплачивали зарплату и выдавали премию. В один год я тянул лошадьми солому для скирдования. Ночью вся деревня спала на соломе во время молотьбы.

У новых поселенцев не было своей техники для молотьбы выращенных хлебов, и они брали ее у соседей. В деревне Джанатай у них были молотилка и локомотив. Они давали нам свою технику и научили, как на ней работать, налаживать при поломках. Если мотор работал на нефти и керосине, то локомотив работал на соломе. Пар крутил колесо-шкив, на который надевали ремень-пас, который соединял со шкивом молотилки, и таким образом он работал.

В начале 30-х годов вместо мотора и локомотива молотилку стал крутить трактор. Арман обустроили не в деревне, где был кран для воды и водопой – ашлавы[58]58
  Место кормежки скота.


[Закрыть] для скота, а за деревней около двух ставков – бассейнов, которые заполняли водой из пяти-шести родников с очень прохладной и вкусной водой. Эти ставочки, один из которых был бетонирован, были окружены кустарниками и большими деревьями: тополя, карагач, ясень, дуб. Из Суюн-Аджи до ставка было около километра. Дорога была хорошая, по обеим сторонам росли ясеневые деревья, а за деревьями были сиреневые кусты и клумбы для роз и других цветов. Между дорогой в бассейны и садом был небольшой лес-карагачник, который снабжал сельчан дровами, там же росло несколько деревьев рябины, дающей вкусные плоды. Все это осталось от немцев, которые умели создавать себе уют. Вокруг сада, прилегающего к лесочку, росли высокие тополя, по канаве текла вода из ставков.

В селе появилась новая молотилка. Барабан крутил трактор ХТЗ с железными колесами на шипах. Принадлежал он МТС. Трактористом и одновременно молотильщиком был Федор Гаврилюк. Это был хорошо знающий свое дело мастер, которого все уважали. Молотилка работала бесперебойно, максимально используя хорошую погоду. Мажара за мажарой подъезжали к молотилке, рабочие – два человека – вилами подавали скошенную пшеницу или ячмень в барабан молотилки. Еще один человек тоже вилами равномерно бросал это в барабан молотилки. На этой работе часто был Алеша Фидрих – он же председатель товарищеского суда по Ивановскому сельскому совету. Жил он в Вейрате. Он почему-то очень боялся мышей. Кто-то из рабочих хотел пошутить и бросил на молотилку одну мышь, которых немало бегало вокруг. Увидев мышь рядом с собой, Алексей спрыгнул вниз и с вытаращенными глазами бросился бежать далеко в поле. Женщины бросились за ним и стали уговаривать, успокаивать. Догнали его только возле самой Ивановки. В этот день на работу он так и не вернулся. Это, конечно, была злая шутка. Недаром говорят: шутки шутками, а хвост на бок.

После того как закончилась трехлетняя безналоговая работа и крестьяне окрепли, стали немного богаче, поливные земли поделили между собой. Плодовые сады и поля для посева хлебов остались в общем пользовании. Нам достались 3 гектара поливных земель перед старым садом сразу за мостом через реку, где мы выращивали огурцы. С другого конца сада, где были две черешни, и за садом, где выращивали помидоры. Плюс к этому Умер Муединов отдал нам свой участок, так как не хотел его обрабатывать. Мне тогда было 13 лет. Полгектара огурцов я поливал ведрами, таская воду из реки. В одной руке гугум[59]59
  Гугум – кувшин.


[Закрыть], в другой ведро. Иногда пользовался коромыслом, но тогда приходилось нести два ведра.

Земли в саду, где росли баклажаны и перец, а за садом помидоры, поливали арычной водой, протекающей со ставков. Был строго определенный порядок, в соответствии с которым каждый хозяин по очереди мог поливать в течение четырех часов. Наша очередь подходила всегда к ночи. Я один с четырехугольным фонарем в 2 километрах от дома поливал помидоры. Было очень темно. Фонарь я вешал на кол, пускал воду в арык, сам сидел в другом конце арыка, а босые ноги ставил в арык, иногда засыпал. Когда приходила вода и касалась моих ног, то я просыпался и пускал воду в другой арык.

У нас было три лошади и две коровы. В бричку запрягали две лошади. Выращенный на огородах урожай возили в Симферополь. Сдавали комиссионеру оптом. Сами не продавали. Отец меня оставлял возле нашей подводы и наказывал торгующему рядом шашлычнику, чтобы он мне давал столько шашлыков, сколько я захочу. Я брал одну французскую булку и четыре-пять шашлыков. Один шашлык стоил 3 копейки, булочка тоже 3 копейки. Шашлыки тогда жарили не на углях, а на кипящем в котле жиру, а котел стоял на мангалке с горячими углями. Запах шел на весь город.

Иногда я ел чебуреки. Их готовили где-то дома, а на базар выносили в давулах. Давул – это круглый барабан, в нижней части которого горел деревянный уголь, а сверху угля стояла круглая железная чаша, в которой размещались масло, а сверху чебуреки. В барабан входило до 100 чебуреков, и они всегда были горячими.

Однажды, когда я ел шашлык, к нашей бричке подошел наш сосед Мишка-тракторист. В руке у него была бутылка с вином. Он позвал чебуречника с давулом и спросил, сколько все это стоит. Чебуречник сказал, что один десяток – один рубль. Все чебуреки были сложены по десяткам.

– А сколько все будет стоить? – спросил Мишка.

Продавец-цыган усмехнулся:

– Если съешь все, отдам бесплатно, ни копейки не возьму, ну а если не съешь, то заплатишь за весь товар, за сто штук.

Они ударили по рукам. Миша налил в стакан вино, начал есть чебуреки и за полчаса съел все сто штук, а потом еще выпил масло, что было в сковороде.

Цыган вытаращил глаза, рассердился и сказал:

– Ты и давул скушай, твою мать.

Я не очень удивился увиденному, так как знал, что когда Мишка работал у нас в поле, то на обед ему несли ведро борща, килограмм мяса и полведра каши. Все это он съедал. Люди называли его Аю-Мишка[60]60
  Аю, аюв – медведь.


[Закрыть].

Чтобы обработать свои огороды в 3 гектара, надо было много и упорно работать. Отец в те годы был руководителем артели «Красное знамя», что отнимало много времени, и потому на помощь приходили Сеит-Вели и Сеит Ибраим эмджи[61]61
  Эмдже – дядя по отцу.


[Закрыть]. Они жили в Тав-Даире. В свою очередь они часто брали для временного пользования наших лошадей и повозку, просили ячменя.

Профсоюзная организация разрешила отцу нанимать людей, так как он был занят на общественной работе. У нас по найму два года в сезон работали украинские девушки Ксения и Анюта. Работали они очень добросовестно. Жили и ели вместе с нами. По окончании работ они получали расчет и уезжали к себе домой в Украину, обещая весной снова приехать. Таких девушек в селе бывало 10–12 человек, некоторые из них даже вышли замуж за татарских парней. Именно они завезли в Крым прекрасные украинские песни, которые знали и пели в каждом селе.

В 1929 году началась сплошная коллективизация. Отцу пришлось сдать в колхоз все три лошади, бричку, плуг, борону, линейку. По какому-то вопросу отец поссорился с председателем и вышел из колхоза. Пошел он работать заготовителем укопкомзага Бахчисарайского района. Я помог ему написать письмо о том, что мы просим, чтобы колхоз вернул нам все наше имущество – лошадей и технику. В газете прочитали статью Сталина «Головокружение от успехов» и решили, что работать можно и не в колхозе, а индивидуально, а государству лишь надо будет платить налог. Письмо я написал Калинину.

В ответном письме говорилось, что имущество вернуть невозможно, так как оно уже оприходовано, и предложили вновь вступить в колхоз, о чем они уже предупредили правление. Так отец опять стал колхозником. Назывался колхоз «Красное знамя». Отец выращивал помидоры, огурцы, перец, баклажаны. Мелкие огурчики направляли на консервирование, их называли корнишонами. Я часто помогал их собирать.

«Идет мой враг». Эту фразу однажды высказал, при всех работавших на молотилке, наш уважаемый тракторист-молотильщик Гаврилюк. Относилась она не к человеку, а к комбайну, которого таскал трактор НАТИ. Комбайн был направлен сюда Симферопольской МТС. В ту пору МТС находилась в том месте, где сейчас находится республиканская больница им. Семашко, на Битакской улице. Гаврилюк жил в своем домике рядом с МТС.

Комбайн в Суюн-Аджи прислали потому, что в хозяйстве были еще нескошенные хлеба на полях. Экипаж подъехал к Хирману. Все удивленно смотрели на новую технику, так как комбайн видели впервые. Это было в 1931 году. Недаром тогда пели песню «Комбайн косит, убирает…» и что-то там еще. Приехало начальство из МТС, чтобы посмотреть его в работе, – директор и начальник политотдела. Кто-то сообщил им о словах Гаврилюка, и на следующий день его арестовали.

Как я понимаю, под словами «мой враг» он имел в виду то, что комбайн делал ненужной его работу, так как одновременно собирал и обмолачивал зерно. Все искренне его жалели. Меня попросили сходить к нему домой и поподробней расспросить жену. Я быстро нашел его дом, вернее, не дом, а скотский сарайчик, в котором жила его семья. Жена встретила меня со слезами. Кушать им было нечего. Сказала, что мужа посадили на 10 лет. В его доме, кроме самодельной дощатой кровати, двух табуреток и столика, ничего не было. Постель – какие-то грязные тряпки. Я принес ей немного фруктов и помидоров, две-три лепешки. Она очень обрадовалась.

Приехал домой и все рассказал колхозникам. На следующий день меня посадили на лошадь, в торбу положили много еды: хлеба, фрукты и отправили к дому Гаврилюка, чтобы она что-нибудь отнесла ему в тюрьму.

Подходящего для школы здания в нашей деревне не было, и потому в одном маленьком доме одну из трех комнат выделили под школу. Откуда-то привезли парты. В первый класс я пошел в 1926 году. В одной комнате одновременно обучались первоклассники и второклассники. В каждом классе было по 12–14 учеников, преимущественно крымских татар.

Первой учительницей в нашей школе была Акиме Аблаевна Шемсединова. Она была очень хорошая. Родом из Тав-Даира, дочь Абла Моллы. Муж ее Гафар Шамсединов был из Евпатории. У них были дети: сын Ирфан (впоследствии стал художником, профессором в Киеве) и дочь Лиля, которая не так давно умерла в селе Левадки. Сам Гафар был художником. В Суюн-Аджи на силосной башне он очень красиво нарисовал корову.

Мы с Ирфаном росли и учились вместе, вместе играли, нас и одевали одинаково. Дружили и наши отцы.

В школе нас научили писать и читать арабским алфавитом. Была книжка «Туру-татар тили». В школу часто приходили проверяющие и интересовались тем, как мы учимся, что знаем. Учительница водила нас на экскурсию: в сады, на огороды.

После того как в Суюн-Аджи мы закончили два класса обучения, осенью 1929 года нас перевели в деревню Чокурча, где в большом добротном доме был интернат. Когда-то это была помещичья усадьба, имелся большой школьный двор, сад, аллея, дорожки и красивые деревья. Здесь мы учились в третьем и четвертом классах. Директором школы-интерната был Амедие. Он был нашим родственником. К нему часто приезжал младший брат Мамедие, который жил в Сейтлере[62]62
  Сейтлер – ныне пгт Нижнегорский Нижнегорского района.


[Закрыть]. Из Симферополя приходил учитель Сеттаров. Во дворе интерната располагался сельский совет. Председателем сельсовета был Зекерья агъа. Очень хороший человек. Он помогал нашему интернату.

В этом же дворе жила еще одна семья: Исмаил Муслядинов с матерью. Его брат стал мастером парашютного спорта. Работал в аэроклубе и был известным на всю страну человеком.

Здесь же жили мы – учащиеся, сам директор, здесь же находилась кухня, столовая. Нас часто водили на экскурсии. Однажды я наблюдал, как выкапывали из пещер мамонта[63]63
  24 марта 1928 г. состоялось заседание ТОИАЭ – Таврического общества истории, археологии и этнографии, на котором был заслушан сенсационный доклад члена этого общества, работника Центрального музея Тавриды Сергея Ивановича Забнина о раскопках близ деревни Чокурча в гроте, на который он впервые обратил внимание в 1927 г. по подсказке местного врача Лоренца.


[Закрыть].

Помимо ребят из Суюн-Аджи в интернате учились дети из Вейрата, Тав-Даира, Пятихатки и других мест. По выходным дням нам разрешали уезжать домой. На это отец специально оставлял мне деньги. Они звенели в моих карманах. Я часто пешком ходил в город, любил заходить в парикмахерскую. У меня были длинные волосы, которые я мазал репейным маслом. В нашем чокурчинском клубе часто крутили черно-белое кино. Молодежь ставила спектакли, скетчи. Активистами были Мамут Ага, Эмирсали и др. Помню, как комсомольцы и коммунисты сжигали книги и Коран из чокурчинской мечети. Сжигали ковры, скамейки. Видел, как Абляз Эсатов вынес Коран из мечети, пнул его ногой и бросил в костер. Вскоре Бог его за это наказал: его из-за ревности зарезал соседский парень.

После того как мы закончили четыре класса, нас перевели в другой интернат. В деревню Пастак, но где она находилась, я не помню[64]64
  Вероятно, речь идет об имении Пастака, современная северная окраина Симферополя.


[Закрыть]. После окончания пятого класса всех нас собрали вместе и спросили, в какое ФЗУ кто хочет пойти учиться. Многие выбрали кулинарное, а я пошел в строительное училище, так как хотел стать столяром, да и находилось оно на улице Битакской, что было ближе к моей деревне.