Текст книги "Тот Город"

2

Потянулись дни настолько однообразные, что Осе иногда казалось, будто время остановилось, и она раз за разом переживает один и тот же длинный, скучный, бессмысленный день. Шафир заставляла её умываться, есть, двигаться, разговаривать, Ося бездумно подчинялась.

Ежедневно, с непонятным Осе упорством, Раиса Михайловна нахаживала по три тысячи шагов: полторы до обеда и ещё полторы после. В крошечной камере, семь шагов на три, она часами мелькала у Оси перед глазами, словно огромный маятник, подвешенный на невидимой струне. Ося закрывала глаза, но уши затыкать не решалась из вежливости, сидела на табурете и покорно слушала равномерное шарканье стёртых туфель по асфальту.

Каждый день приносили газету, обычно двух-трёхдневной давности. Шафир прочитывала её полностью, иногда по нескольку раз, пыталась заставить и Осю, но та заупрямилась, сказала, что не собирается засорять ни голову, ни душу, и Раиса Михайловна отступилась. Зато все четыре книги, что разрешили ей заказать из библиотеки, Ося прочитала от корки до корки. Книги были знакомые: Гоголь, Толстой, Тургенев и почему-то Джек Лондон, – но Ося и им была рада, гладила по корешкам, повторяла любимые строки.

На допрос её так и не вызвали. Поначалу ей даже нравилось, что её не трогают, но к концу второй недели радость сменилась тоскливым недоумением, и Ося не выдержала, спросила Раису Михайловну, в чём может быть дело.

– Гадать не в моих правилах, – медленно сказала Шафир. – Но происходит что-то странное, могу согласиться. Честно говоря, я думала над вашей историей, много думала, и кое-какие соображения у меня есть.

Либо они затевают огромное дело, и вы в нём всего лишь винтик, до которого пока не дошли руки. Либо они, как тут называется, подбирают ключи, в таковом случае вы отнюдь не винтик, а фигура первостепенная, можете сообщить им что-то важное. Тогда понятно, почему вас не посадили в общую камеру. Там проще и быстрее человека сломать, и стукача подсадить легче, но там много людей. И если вы сболтнёте что-то, чего этим людям знать не должно, будет трудно заткнуть всем рты, люди всегда найдут способ передать что-то на волю.

Впрочем, есть ещё и третий, самый простой вариант: где-то что-то меж стульев упало. Помните, как у Салтыкова-Щедрина: строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения. Лично я склоняюсь к этому варианту. Но всё-таки поразмышляйте на досуге, коего у вас много, чем вы можете быть им интересны.

– Я ничего такого не знаю, – пожала плечами Ося.

– Может быть, и даже скорее всего, речь не о том, что вы знаете, а о том – кого.

Ося тут же вспомнила Филонова, но вслух говорить ничего не стала. Раиса Михайловна, только что вернувшаяся с допроса, достала папироску, закурила, сказала задумчиво:

– Странные вещи происходят не только с вами. Меня привезли через полстраны, чтобы предъявить невероятное, нелепое обвинение.

– А в чём вас обвиняют? – решилась Ося задать вопрос, занимавший её с первого дня.

– Пытаются убедить меня, что я являюсь членом международного террористического центра. И чтобы сообщить мне этот бред, не поленились, привезли меня из-под Ижмы. Вы знаете, что такое Ижма? Слышали когда-нибудь? Правильно. Я тоже не знала, пока меня туда не сослали в тридцать первом году. Одна улица, две церкви, три сотни изб, две тысячи душ, примерно столько же болот вокруг. И одиннадцать ссыльных эсеров, средний возраст сорок два года. Центр террора, бобэ майсэс[34]34
  Бабушкины сказки (идиш).


[Закрыть]! То ли они все тут с ума посходили, то ли следователь мой – полный идиот. Чуть зуб мне не выбил, на первом же допросе, заметьте.

– Зуб? – ахнула Ося. – За что?

– За строптивость, – усмехнулась Шафир. – Он меня спросил, признаю ли я себя членом террористического центра. Я ему отвечаю, что, к моему глубокому сожалению, такого центра больше не существует. Он, бедолага, чуть дар речи не потерял. Почему это «к сожалению», спрашивает, аж заикается весь. Да потому, говорю, что сейчас в нём необходимость даже больше, чем в царские времена. Он как раскричится, да долго так, слюной брызжет, по столу кулаком молотит, ну я и сказала ему, что в царские-то времена следователи себе не позволяли таких истерик. А он в меня чернильницей, и метко так, прямо в челюсть.

– Но зачем вам…

– Дразнить собак? А что ж, по-вашему, я должна молча терпеть, когда мальчишка, щенок, кричит на меня? На члена партии с девятьсот шестого года? Я ему в матери гожусь. Я при Советах в девятнадцатом сидела, в двадцать третьем, в тридцать первом, но такого никогда не было.

Она помолчала и добавила совсем другим, усталым и печальным голосом:

– И винить нам некого, только себя. Не смогли удержать власть, отдали её большевикам, и вот вам результат.

– Как отдали? – не поняла Ося. – Когда?

– Вот видите, и вы не знаете. Впрочем, вас можно простить, вам в семнадцатом сколько лет было, семь? В семнадцатом году, милая девочка, у партии эсеров было триста мест из семисот в Учредительном собрании. Самая большая российская партия, ПСР, миллион членов. И всё это мы умудрились прошляпить. Хвастались широтой взглядов, дискутировали, а большевики тем временем ставили инакомыслящих к стенке…

Она резко замолчала, словно захлебнулась, отошла к крошечному зарешеченному оконцу под потолком, в котором, если нагнуться и сильно вывернуть шею, можно было разглядеть кусочек неба.

Ося тоже молчала, не зная, что сказать. Политика никогда не занимала её, и газеты она читала, только когда Яник настаивал. Споры взрослых людей о разных «измах» казались ей не более серьёзными, чем споры девочек о том, как назвать новую куклу.

Про себя она делила людей на всех и других, и деление это было врождённым и пожизненным. Если ты родился другим, другим ты и оставался, даже если ты жил как все, говорил как все, думал как все. У других был иной взгляд, иной запах, нечто неуловимое, неопределяемое, но мгновенно распознаваемое большинством людей.

То, что она – другая, Ося поняла ещё в Киеве, а годам к пятнадцати смирилась с этой мыслью настолько, что даже и не пыталась стать как все. Судьбу не переделаешь, и Шафир, которая до сих пор, двадцать лет спустя, не могла спокойно говорить об Учредительном собрании и семнадцатом годе, вызывала в Осе одновременно и жалость, и насмешку.

– Проблема не в большевиках, – вновь заговорила Шафир, не поворачиваясь. – Фанатиков не так уж и много. Проблема в таких, как вы. В молчаливом большинстве, которое всё понимает, ужасается, но бороться с этим ужасом не собирается. В тех, которые сидят в углу и надеются, что лично их этот ужас не коснётся.

– Не каждый способен бороться, – возразила Ося. – Не все рождаются борцами.

Раиса Михайловна развернулась, подошла к Осе близко, почти вплотную, сказала, глядя прямо в голубые Осины глаза своими соколиными, тёмно-карими:

– Вы знаете, мой любимый русский писатель – Салтыков-Щедрин. Я вам его уже цитировала давеча, процитирую ещё раз, слушайте: «Равнодушие – это своего рода благо, за которое цепляются, в котором видят спасение! Ибо оно одно даёт силу жить, не истекая кровью и не сознавая всей глубины переживаемого злосчастия. Благо равнодушным! Благо тем, которые в сердечной вялости находят для себя мир и успокоение! Но пусть же они знают, что равнодушие обеспечивает не только их личное спокойствие, но и бессрочное торжество лгунов-человеконенавистников. И, сверх того, оно на целую среду, на целую эпоху кладёт печать бессилия, предательства и трусости».

Она отошла, уселась на свою табуретку, словно курица на насест, нахохлилась. Ося прижала ладони к горящим щекам. Было очень неловко, даже стыдно, и совершенно непонятно – почему.

Ночью Осю вызвали на допрос. Конвойный открыл дверь, спросил, кто здесь на «Я». Поначалу она не откликнулась, думала, что это ей снится, как снилось каждую ночь, но конвойный подошёл к кровати, больно толкнул прикладом в бок, спросил:

– Ты на «Я»?

– Да.

– Как зовут?

– Ярмошевская Ольга Станиславовна.

– Пошли.

Снова, как в ночь ареста, шли бесконечными узкими галереями и тёмными коридорами, вверх и вниз по лестницам. Пару раз конвоир останавливал Осю, загонял её в крошечную нишу в стене, лицом в угол. Ося слышала за спиной громыхание солдатских сапог и частое торопливое шарканье женских туфель без шнурков. Потом конвоир тыкал её в бок, она выходила из ниши и шла дальше. Наконец завернули в хорошо освещённый длинный пустой коридор, прошли до самого конца, у предпоследней двери конвоир приказал шёпотом: «Приставить ногу». Ося остановилась, вздохнула глубоко. Воздух был затхлый, канцелярский, но немножко пахло и кофе, и даже духами, прежней, уже почти забытой жизнью. Конвоир постучал, за дверью откликнулись:

– Войдите.

Конвоир впихнул Осю в комнату. Человек, стоявший у окна, спиной к Осе, поднял руку, и конвоир вышел, стараясь не стучать сапогами, осторожно прикрыл дверь. Человек спросил, не поворачиваясь:

– Ярмошевская Ольга Станиславовна?

Ося кивнула, спохватилась, сказала: «Да». Вышло хрипло, невнятно, она откашлялась, повторила: «Да».

– Вот мы с вами и встретились, – сказал человек, развернувшись к Осе лицом. – Я, видите ли, в Анапе был, в отпуске. А теперь вот вернулся. Вы не были в Анапе? Жаль, жаль. Ну, вы ещё молоды, у вас всё впереди. Если, конечно, вы будете правильно себя вести. Расскажите-ка мне, за что вы арестованы.

Ося улыбнулась невольно, Шафир предупреждала её о таком способе начинать допрос.

– Улыбаетесь? – спросил человек, усаживаясь за стол. – Это хорошо. Это значит, мы с вами договоримся.

Теперь Ося могла его разглядеть. Довольно молодой, черноволосый, кудрявый, с большими глазами, которые он не раскрывал до конца, оставлял полуприкрытыми, даже когда смотрел в упор. В светлом льняном костюме, в шёлковой голубой рубашке, с холёными руками и аккуратно, явно профессионально обрезанными ногтями, он был похож на университетского профессора или на модного врача, в крайнем случае – адвоката, но никак не на работника органов.

– Что это вы меня так разглядываете? – спросил следователь.

– Вы не похожи на следователя, – растерявшись, ляпнула Ося.

– Вот как? А вы что, знакомы со многими следователями? – поинтересовался он.

Ося подтянулась, собралась, напомнила себе железное правило, которое Шафир вдалбливала ей все эти две с лишним недели: то, что не сказано, не может быть использовано против неё.

– Ну хорошо, – сказал следователь после паузы. – Давайте приступим. Садитесь, пожалуйста. Я ваш следователь. Моя фамилия Басин. Назовите вашу фамилию, имя и отчество.

– Ярмошевская Ольга Станиславовна, – со вздохом сказала Ося, и два часа они исправно трудились, заполняя заново всё ту же бесконечную анкету. Заполнив, следователь дал Осе подписать, Ося подписала, не читая, он быстро глянул на неё и предложил:

– А теперь рассказывайте.

– Что рассказывать?

– За что вас арестовали?

– Не имею ни малейшего понятия.

– Вот как? А в протоколе обыска записано, что вы были к аресту готовы, даже чемодан собрали.

Ося не ответила, он подождал пару минут, сказал мягко:

– Вы не помогаете себе, Ольга Станиславовна. Советская власть строга, но справедлива. Мы умеем ценить людей, готовых с нами сотрудничать, умеем прощать тем, кто признаёт свои ошибки. Но мы умеем и применять меры.

Ося молчала.

– Так вы не знаете, за что вас арестовали?

– Нет.

– Ну хорошо, – сказал он со вздохом. – Я вам подскажу. Расскажите о своей контрреволюционной деятельности.

– Я не занималась контрреволюционной деятельностью. Это ошибка.

– Органы не ошибаются. Рассказывайте.

– Мне нечего рассказывать.

– Значит, отказываетесь сотрудничать?

– Я не отказываюсь, – сказала Ося. – Задавайте вопросы, я буду на них отвечать.

– Хорошо. Вопрос первый: что вы думаете о Шафир, своей соседке по камере?

– Она мне помогает привыкнуть к тюрьме, и я ей благодарна. Кроме этого, я ничего о ней не знаю.

– Надзиратели утверждают, что вы целыми днями разговариваете.

– Мы обсуждаем книги. Или пытаемся найти общих знакомых.

– Ну и как, – быстро наклонившись к Осе, спросил следователь, – нашли?

– Ни одного.

Следователь встал, нажал какую-то кнопку на столе, отошёл к окну. Через боковую дверь в комнату вошёл коренастый человек в форме с тремя прямоугольниками на погонах, обменялся взглядом со следователем, подошёл к Осе и принялся бесцеремонно, в упор её разглядывать. Разглядывал он долго, минут пять. Ося опустила глаза, боясь встретиться с ним взглядом, в человеке было что-то неприятное, дикое.

– Почему не взяли фамилию мужа? – вдруг спросил он. – Почему оставили свою фамилию?

Фамилию оставить велел Яник, сказал, что так будет проще, если что. Не зная, что ответить, Ося пожала плечами.

– Говорил я тебе, – сказал следователь, но человек в форме предостерегающе поднял руку, и следователь замолчал, подошёл к столу, открыл ящик, смахнул в него все лежащие на столе бумаги. Через боковую дверь оба вышли из кабинета, и в ту же секунду через вторую дверь в кабинет вошёл конвойный, встал у порога.

Остаток ночи Ося провела сидя на стуле, то задрёмывая и тут же просыпаясь от грозного окрика «Не спать! Не положено!», то бездумно разглядывая гладкую полированную поверхность стола. Утром пришёл следователь, раздёрнул плотные шторы, погасил свет и велел конвоиру: «В камеру».

Шафир расхаживала по камере, накручивала утреннюю норму шагов.

– С боевым крещением, – серьёзно поздравила она.

Выпив в два глотка кружку тёплой воды – следователь пить не давал – и съев свою утреннюю осьмушку, Ося пересказала Раисе Михайловне свой первый допрос. Никаких умных выводов ни Ося, ни Шафир из этого рассказа не сделали, решили посмотреть, что будет дальше. Несмотря на бессонную ночь, спать не хотелось, и настроение было почти праздничным. Допрос оказался не такой уж страшной штукой.

В следующие десять дней Осю вызывали на допрос каждую ночь. И каждую ночь разыгрывался один и тот же спектакль. Осю вводили, следователь здоровался, предлагал Осе сесть и просил рассказать о её контрреволюционной деятельности. Ося отвечала, что рассказывать ей нечего, поскольку такой деятельностью она никогда не занималась. Следователь предлагал подумать, и наступало молчание. Следователь говорил с кем-то по телефону, что-то усердно писал, читал газету, потом приносили ужин – бефстроганов или гуляш с пюре и овощами. От тарелок одуряюще пахло свежей вкусной едой, Ося невольно сглатывала слюну, следователь предлагал поесть, она отказывалась. Поев, следователь исчезал на несколько часов, предварительно выставив в кабинете конвой. «Не спать! – как заведённый повторял солдат, едва Ося опускала голову. – Не спать!» Возвращался следователь утром, свежий, бодрый, хорошо одетый, хорошо пахнущий. Ося смотрела на него сквозь серую пелену, застилавшую глаза после многих бессонных ночей, с трудом соображала, кто это и почему он здесь. «Напрасно вы себя так изводите, Ольга Станиславовна», – с укоризной говорил следователь и делал солдату знак рукой: «В камеру».

Через неделю у Оси начались провалы в памяти. Вдруг оказывалось, что она ничего не помнит о том, что было ночью. Всё труднее было держать себя в руках, окружающие звуки, краски, слова доходили до неё с некоторой задержкой, сначала повисая в воздухе и лишь потом пробивая серую пелену. Она пробовала спать сидя. Конвойный стоял у двери, сзади; если приучить тело оставаться в вертикальном положении, солдат и не поймёт, что она спит. Иногда ей везло, удавалось забыться минут на десять. Как-то раз следователь отпустил её немного раньше, и она спала, лёжа на кровати, целых полчаса до побудки. Раиса Михайловна уговорила Тимофеева, он разрешил Осе сидеть на полу, а не на колченогой табуретке, и в его смену Ося могла дремать по пятнадцать минут кряду между двумя проверками. Но этого было мало. Слишком долго всё тянулось, провалы в памяти возникали всё чаще, и гораздо больше, чем умереть, Ося боялась сойти с ума.

– У них это называется «конвейер», – объяснила Шафир. – Тут главное – уметь отключаться. Тело отдельно, голова отдельно.

Ося не ответила, даже на вздох не оставалось сил.

На двенадцатую ночь, после обычного предложения подумать, следователь сел, достал газету и начал читать. Ося глянула на желтовато-серый газетный лист, за которым укрылся следователь, – по листу полз таракан. Огромный чёрный таракан полз, шурша по бумажному полотну, и становился всё больше и больше с каждым мгновением. Он добрался до самой кромки, перелез на другую сторону, послышался неприятный хруст. Следователь опустил газету – вместо лица у него была жуткая чёрная длинноусая тараканья морда. Ося вскочила в ужасе, закричала отчаянно, конвоир прыгнул на неё сзади, и всё исчезло.

Очнулась Ося на полу, в луже. Человек в белом халате сидел рядом на корточках, считал ей пульс. Слева от него стоял конвойный с ведром, а справа – следователь с растерянным прыгающим лицом и коренастый человек в форме, что приходил на первый допрос. Человек рассматривал Осю с брезгливым любопытством.

– Ничего, – сказал врач, поднимаясь с колен. – Ничего страшного. Отоспится.

– В камеру! – приказал человек в форме.

Конвойный торопливо отбросил ведро, нагнулся, потянул Осю за руку. Вытащив плохо соображающую Осю из комнаты, он повёл её длинным коридором, поддерживая под локоть.

– Сколько времени? – спросила Ося, начисто забыв, что с конвойным разговаривать нельзя.

Он огляделся нервно, ничего не ответил, протащил её до конца коридора, запихнул в стенную нишу, ещё раз оглянулся, шепнул: «Второй час уж», – и снова потащил Осю по коридору. В камере Ося плашмя упала на койку. Ни звука закрываемой двери, ни вопросов Раисы Михайловны она уже не слышала – спала.

3

Два дня Осю не трогали, на третий снова вызвали на допрос, впервые днём. За столом вместо Басина сидел высокий полный круглоглазый человек в форме.

– Я ваш новый следователь, Рябинин, – сказал он, улыбаясь хищной кошачьей улыбкой, и Осе впервые сделалось по-настоящему страшно. – Басин с вами церемонился, я не буду. У меня вы заговорите. Предупреждаю сразу: я имею право применять любые методы воздействия, поэтому советую не запираться. Начнём с простого. У вас есть родственники за границей?

– Если и есть, мне они незнакомы.

– Но вы знаете, как их зовут, где они живут?

– Я ничего о них не знаю. Мне было семь лет, когда произошла революция, и мы потеряли с ними всякую связь.

Следователь встал, обошёл стол, приблизился к Осе, резко наклонился. Ося испуганно отшатнулась.

– Боитесь? – спросил он. – Правильно делаете. Хорошо, оставим пока заграницу. Назовите мне всех ваших родственников и знакомых польского происхождения.

– Мой муж – поляк. Тарновский Ян Витольдович.

– Это мы знаем. Дальше.

Ося вздохнула, собираясь с силами, сказала:

– Я никогда не интересовалась национальностью своих знакомых. Я общаюсь с людьми независимо от их происхождения.

Что-то неприятно дёрнулось у него в лице, но он сдержался, сказал делано спокойно:

– Можно догадаться по фамилии. Но если вы не хотите этого делать, тем лучше. Перечислите мне всех своих знакомых, любой национальности.

Вот и всё, подумала Ося. Вот и доигралась.

– Ну же, – поторопил следователь.

Ося молчала. Он перегнулся через стол, открыл ящик, достал что-то длинное, узкое, как плётка, развернулся и с размаха хлестнул Осю по верхней части ног. От резкой, как ожог, боли у Оси перехватило дыхание, голова поплыла. Чтобы не упасть, она ухватилась за край стола, следователь взмахнул своей плёткой ещё раз, ударил по вцепившимся в стол рукам. Ося упала, свернулась калачиком. Было так больно, что даже плакать не было сил. Следователь снова сел за стол, приказал конвойному: «Поднять!» Солдат подошёл, осторожно потянул Осю за плечо, помог ей сесть.

– Я предупреждал вас, – улыбаясь своей кошачьей улыбкой, сказал следователь. – Как видите, я не просто вас пугаю. Надеюсь, теперь вы станете посговорчивее.

Он достал из стола небольшое, с тетрадный лист, зеркало, протянул его Осе, приказал:

– Посмотрите на себя. Молодая интересная женщина, на что вы похожи. Сколько вам, двадцать семь? Выглядите на сорок, а то и пятьдесят.

Против воли Ося глянула в зеркало и ахнула. Из зеркала на неё глядела мать, ровно такой Ося помнила её после тифа – худое, осунувшееся лицо, нездоровая бледность, запавшие щёки, ввалившиеся глаза.

– Я не требую от вас никаких оговоров. Всего лишь фамилии всех ваших знакомых, – сказал следователь. – Мы их и так знаем, но хотим услышать от вас как подтверждение вашей готовности сотрудничать.

Ося опустила голову, помолчала, переживая тяжёлый, жгучий приступ ненависти.

– Согласитесь сотрудничать со следствием, – улыбаясь, предложил он, – и всё будет совсем по-другому. У вас будет удобная камера, нормальный паёк, врач. Заметьте, как честный человек, я не могу обещать вам, что вас оправдают, но сделаю всё, что в моих силах, чтобы облегчить вашу участь. И совесть ваша будет абсолютно чиста, ведь вы никого ни в чём не обвиняли.

Ося подняла голову, поглядела ему в лицо; круглые кошачьи глаза смотрели на неё с хищным любопытством. В детстве, в их петербургской квартире, так смотрел кот на мышей в мышеловке. Этого не может быть, решила Ося. Таких людей нет. Это сон, я скоро проснусь.

– Ну же, решайтесь, – поторопил следователь. – Вы молодая женщина, у вас целая жизнь впереди, вы можете начать всё с начала. Но для этого необходимо выжить, необходимо нормально питаться, нужно хорошее медицинское обслуживание.

– И пока я буду нормально питаться, вы будете допрашивать невинных людей, посаженных по моему доносу? – тихо спросила Ося.

Она не смотрела на следователя, но ясно ощущала, что он злится, что не ждал такого ответа.

– Вы совершаете ошибку, – раздражённо заметил Рябинин. – Большую ошибку. Вы даже не представляете себе, что вас ждёт.

– Убить можно только один раз, – всё так же тихо сказала Ося.

– Это верно, – с усмешкой согласился он, выходя из-за стола. – Но убивать можно быстро, а можно очень медленно и больно. Вот так.

Ося снова оказалась на полу, попыталась встать, невольно застонала от боли в икрах, полежала немного, потом села, ощупала живот, поправила платье. Следователь стоял рядом, вертел в руках свою плётку – свитый из перекрученных проводов жгут.

– Вы звери, – сказала Ося, глядя прямо в круглые, серые, холодные, с красными прожилками, видимо, от недосыпания, глаза. – А мы – люди. Люди всегда побеждают зверей. Вы не вечны.

– Наверно, – пожал он полными плечами. – Но пока мы здесь, вам лучше играть по нашим правилам.

И снова взмахнул жгутом.

До камеры конвойный тащил Осю на себе. Ей было стыдно, она пыталась идти сама, но ноги подкашивались, и он снова подхватывал её под мышки и закидывал себе за шею её безвольную руку. В камеру он её просто внёс, уложил на койку и тут же вышел, избегая встречаться с ней взглядом.

– М-да, – сказала Шафир, разглядывая Осины окровавленные руки. – Плотно они за вас взялись. Ну-ка, согните пальцы.

Ося замотала головой, Шафир взяла её руки в свои, несколько раз согнула и разогнула Осины пальцы. Ося застонала, Раиса Михайловна поморщилась сочувственно, смочила в воде тряпку, принялась протирать Осе руки, потом ноги.

Ночью Ося проснулась от страшного холода. Стучали зубы, дрожали руки, ноги, кровать, тряслась и качалась перед глазами камера, весь мир бился в жуткой лихорадочной дрожи. Хотелось пить, но дрожь не отпускала, не позволяла встать. Проснулась Шафир, напоила Осю, застучала в дверь. Надзиратель – не Тимофеев, а второй, высоченный верзила с огромными волосатыми руками, на полвершка вылезавшими из коротких рукавов – включил свет, подошёл к Осиной койке, спросил, окая:

– Малярия, что ли?

– Допрос, – зло отрезала Шафир. – Эта болезнь называется допрос.

Надзиратель оттолкнул Раису Михайловну, присел на корточки, потрогал Осин лоб шершавой ладонью и ушёл. Под утро дрожь прекратилась, но подняться утром Ося не смогла. Надзиратель ругался, пытался поднять её силой, она молча, тряпкой валилась обратно на тюфяк. Шафир потребовала врача, надзиратель ушёл, пригрозив карцером. Пришёл врач, посмотрел на руки, на ноги, вздохнул, сделал Осе укол и ушёл. Раису Михайловну вывели на прогулку, в камере открыли форточку, и Осю оставили в покое. На улице шёл дождь, шуршащий, скворчащий звук успокаивал, напоминал детство, дачу. Как славно начиналась жизнь, как все любили её, как ясно и тепло жилось в детстве. Что же такого сделала она, чем провинилась, что оказалась здесь, в этом жутком мёртвом доме, который уже заглотил Яника и теперь переваривает её. Или Шафир права, и дело не в том, что она сделала, а в том, чего не сделала?

Вернулась Раиса Михайловна, взгромоздилась на свой насест, спросила Осю:

– Воды? Хлеба?

Ося села, кряхтя, на койке, посмотрела на руки – все пальцы были фиолетово-розового цвета, но сгибались и разгибались почти без боли. Она задрала юбку, посмотрела на ноги. На обеих ногах красовались огромные, от коленки до бедра, сине-красные кровоподтёки со зловещим чёрным отливом. Ося осторожно притронулась пальцем к синяку и тут же отдёрнула.

– Сутки ещё не прошли, – сказала Шафир. – Значит, надо холодное приложить. Когда пожелтеет – тогда уж теплом лечат.

Она слезла со стула, достала из-под тюфяка тряпку, намочила её под краном, протянула Осе. Ося приложила тряпку, стало немного легче, захотелось есть. Шафир принесла ей хлеба и кружку остывшего кипятка. Хлопнула заслонка над глазком, но надзиратель не заругался, не велел Осе встать.

– Видимо, врач разрешил, – сказала Шафир. – Хорошо вам досталось. Меня так только один раз отмолотили, в двенадцатом году, на демонстрации. Ну, расскажите, за что это вас так.

– Другой следователь, – сказала Ося, с наслаждением откусив от сухой осьмушки. – Попросил назвать всех моих знакомых. Я отказалась.

– Прямо вот так и попросил: назовите всех знакомых?

– Сначала просил назвать всех знакомых поляков.

– Ага! – воскликнула Шафир. – Ну вот, всё ясно.

– Что ясно? – удивилась Ося.

– Абсолютно всё. Сначала они извели идейных противников – меньшевиков, правых эсеров. Потом принялись за идейно близких – эсдеков, левых эсеров. Потом по происхождению ударили: дворяне, кулаки. А сейчас пойдут по национальной линии. Интересно только, почему с поляков начали. Я думала, с евреев начнут.

– Но зачем им поляки? Зачем ударять по полякам?

– Вы же образованный человек, историю учили. Divide et impera. Разделяй и властвуй. Как им иначе справиться? Пятилетки, шмятилетки, а есть-то по-прежнему нечего, и носить нечего. Работают люди больше, чем прежде, а живут – хуже. Кто-то же должен быть в этом виноват. Царя-кровопийцы нет, дворян-эксплуататоров нет, кулаков-кровососов тоже повывели. Кого винить? Поляки вполне годятся. Раз: вас довольно много, значит, и вреда вы можете много причинить, и арестовывать есть кого. Два: у вас есть своё государство, вас всех сейчас польскими шпионами объявят, помяните моё слово. Впрочем, вами начнут, но вами не кончат, в этом я тоже уверена. Немцев прижмут, греков, балтийцев всяких. До евреев всенепременно доберутся.

– Но если ничего нет, если всё на пустом месте?!

– Я вам сейчас скажу жестокую вещь, милая девочка. Сколько ещё таких допросов вы выдержите? Один, два? Вы знаете, как это больно, когда бьют поверх прежних побоев? Вы сдадитесь, назовёте им несколько своих знакомых, они их всех сюда притащат, и не все ваши знакомые обладают вашей стойкостью, уж поверьте мне. Многие заговорят ещё прежде, чем их спросят, и подпишут всё что угодно, хоть письмо турецкому султану. И колесо закрутится дальше.

– Я не понимаю, – сказала Ося. – Я не понимаю. Если всё так просто, соберите всех поляков да расстреляйте, зачем тюрьмы, зачем процессы, зачем мучить?

– Ну что вы, так нельзя. Раз: нужно соблюдать видимость законности, а то заграница возмутится, перестанет нам станки продавать. Что станет тогда с нашими пятилетками? Два: если всех чохом расстрелять, надо новых врагов искать, новых козлов отпущения, а где их взять? Ежели они всех перестреляют – кем командовать будут? И три: следователи и солдаты – тоже люди. Если они будут невинных людей пачками расстреливать, они умом помутятся, никаких больниц не хватит. Значит, нужно всех нас виноватыми сделать или хотя бы большинство. Вот бьют вас день, два, три, вы и вспомните, как сказали соседке три года назад, мол, жаль, что Сталин рябой. И всё. Праздник души, именины сердца. И вас есть за что судить, и соседку можно хватать – по готовой статье, заметьте, за недоносительство. А там, глядишь, и она чего вспомнит, всё по новой покатится. И потом, у них же тоже пятилетка, план. Может, им за каждую тысячу признаний орден дают и путёвку в Крым.

– Это неправда, – возразила Ося. – Не может целая страна так жить.

– Конечно, не может, – подтвердила Шафир. – Поэтому долго и не протянет.

Обе замолчали, Раиса Михайловна принялась нахаживать свои тысячи, Ося пыталась обдумать разговор, но кроме тупого «этого не может быть» в голове не было ни единой мысли. Время от времени Шафир останавливалась, смотрела на Осю с печальной улыбкой и шагала дальше.

– Почему вы стали эсером? – спросила Ося. Узнать хотелось давно, но она не решалась, а вчерашний допрос словно уравнял её с Раисой Михайловной. И нужно, совершенно необходимо было разобраться во всём до конца.

– Я не стала, – усмехнулась Шафир. – Я родилась. У меня родители из народовольцев, такие, знаете, еврейские народовольцы-подвижники. Бежали из ссылки в Швейцарию, учились в Цюрихе, мать – на медицинском, отец – на философском, там я и родилась. Эсеры – наследники «Народной воли»[35]35
  Народничество – идеология, существовавшая в Российской империи в конце XIX века, основанная на сближении интеллигенции с простым народом. «Народная воля» – народническая организация, пропагандировавшая жёсткие методы борьбы с самодержавием.


[Закрыть], так что мне в эсеры была самая прямая дорога. Вы знаете, чем эсеры от большевиков отличаются?

Ося покачала головой. Раиса Михайловна вздохнула, сказала:

– Конечно, для вас эсер не идеология, а ругательство. А между тем эсеры – единственная российская партия, которая неуклонно и постоянно добивается истинной демократии. Демос кратос – народовластие. Не диктатура части народа над другой частью, заметьте, а полное народовластие. Потому что мы с вами тоже часть народа. И профессора, и крестьяне, и адвокаты, и лавочники – все часть народа. Демократия не в том состоит, чтобы государством управляла кухарка, пусть государством управляет политик, а кухарка варит обед. Но политика этого выберут кухарки. И они же его сбросят, ежели он будет плохо защищать их интересы. Идея для многих гораздо более привлекательная, чем кухарка – премьер-министр, потому большевики и проиграли нам на выборах в Учредилку. Но они нашли простой и надёжный способ удержать власть – штыки. Российская многопартийность закончилась штыками. Мы боремся за то, чтобы Россия вернулась на эту дорогу.