Текст книги "Тот Город"

Четвёртая интерлюдия

Снег шёл три дня не переставая. Корнеев поднимал меня чуть свет и всё время подгонял, хотел пройти как можно больше, пока не кончился снегопад. За день мы делали три короткие передышки по четверть часа, до зимовья добирались уже в темноте, от усталости я едва мог отстегнуть лыжи. Несколько раз я видел белок, а во время одной передышки лось подошёл к нам совсем близко, остановился за кустами метрах в трёх, внимательно посмотрел и двинулся дальше, величаво покачивая своей короной. Пару раз нам встречались медвежьи следы, каждый раз Корнеев присаживался на корточки и долго их рассматривал.

К вечеру шестого дня он опять умчался вперёд. Лыжня шла под откос, в ложбину, лыжи катились сами собой, я даже притормаживал немного. Солнце тускнело, опускалось в дырявые облака на горизонте, золотисто-розовые лучи едва просвечивали сквозь облачное кружево, таяли, растворялись. Вот последний луч полоснул горизонт, точно разрезал, – и исчез. Лес, только что голубой и розовый, сказочный, сделался серым и тусклым. Большая птица пролетела очень близко, так близко, что я почувствовал щекой движение воздуха под её крыльями. Едва различимый в сумерках, порскнул из-под лыж какой-то зверёк, подняв снежный фонтан. Тайга больше не боялась меня, и я всё меньше боялся её.

Лыжня вывела на небольшую полянку. На краю её стояла огромная старая ель, тяжёлые раскидистые еловые лапы шатром опускались до самой земли. Возле ели, спиной ко мне, опираясь на палки, стоял Корнеев, медленно водил головой из стороны в сторону, приглядывался, принюхивался, напоминая породистую охотничью собаку.

– Здесь спать будем. Печеру нароем, – сказал он, не оборачиваясь.

– Где – здесь? – не понял я.

– Прямо здесь. Говорю тебе – печеру нароем.

Зимней ночью в тайге, по которой ходят медведи, в минус двадцать – он хочет спать в снежной пещере.

– Ты так уже делал? – спросил я со слабой надеждой, что он пошутил или я не понял.

– Снимай лыжи, копать будем, – приказал Корнеев.

То лыжами, то мисками мы копали час с лишним, пока не выкопали под елью яму метра два в ширину и метра полтора в глубину. Из выкопанного снега Корнеев соорудил вокруг ямы бортик, пропустил внутрь меня, залез сам и залепил снегом проход в бортике. Костёр развести он не разрешил, достал из рюкзака два здоровых куска зайчатины – остатки нашего вчерашнего ужина, – сел на рюкзак, протянул мне один. Пожевав холодного мяса, мы сделали по паре глотков из фляги с чаем и по паре – из другой фляги. Я хотел нарубить лапника, постелить на дно ямы, Корнеев опять не разрешил, расстелил спальник прямо на снегу.

Я спросил почему, он не ответил. Я разозлился. Вот уже шесть дней мы шли вместе, ели вместе, спали вместе, и всё равно до конца он мне не доверял. Наверное, он был прав, но обида не делалась от этого меньше. Я достал свой спальник, постелил рядом – отодвигаться было некуда – и тоже лёг.

– Хорош злиться, – сказал Корнеев прямо над моим ухом. – Тайга злых не любит.

– А я не люблю, когда меня на поводке водят, – огрызнулся я.

– Потеряешься без поводка-то, – усмехнулся Корнеев.

Я промолчал, он посопел и добавил:

– Близко мы очень. Вот и сторожимся. Нельзя по-другому.

– Как близко? – мгновенно забыв про все обиды, спросил я.

– Почитай дошли. Ждать теперь надо, пока оттудова человек придёт.

– А когда он придёт?

– Может, завтра, может, послезавтра. Три дня не придёт – не хотят тебя, значит.

– И что тогда?

– Обратно покатим.

– Но как они узнают, что мы здесь?

– Узнают.

– И как они поймут, хотят они меня или нет? Для этого надо со мной поговорить.

– Почём я знаю, – зевнул Корнеев. – Может, поговорят. А то издаля посмотрят, глянешься ты им или не глянешься.

– Но я должен им всё объяснить. Я не могу вернуться просто так. У меня есть открытка, я могу показать открытку. И фотографию.

– Терпежу у тебя нисколько нет, чемпион, – сказал Корнеев. – Всё тебе сразу вынь да положь, а без терпежу ничего не бывает. Спи давай, чего гадать.

Через пять минут он уже храпел. Я никак не мог уснуть, сначала просто представлял себе завтрашнюю встречу, потом принялся сочинять убедительную речь. Заснул я только под утро, вытвердив наизусть шесть отшлифованных до идеальной гладкости предложений.

Когда я проснулся, Корнеева в пещере не было. Я натянул валенки и выполз наверх, в ёлочный шатёр. Корнеев сидел на поваленном дереве в десяти шагах от меня, напротив него стоял незнакомый человек. Корнеев что-то рассказывал ему, мужчина внимательно слушал, кивая головой. Меня мужчина заметил сразу, разглядел меж густых еловых веток, сделал приветственный жест рукой. Корнеев остановился на полуслове, повернулся, оба смотрели на меня выжидающе.

Я выбрался из-под ели, подошёл, ступая по глубоким корнеевским следам, представился. Мужчина пожал мне руку, но имени не назвал. Выглядел он лет на шестьдесят, толстые стёганые штаны были аккуратно залатаны на коленке, на старом полушубке просвечивали проплешины, заячий треух с опущенными ушами пожелтел от долгой носки. Винтовка с коротким, видимо, обрезанным стволом болталась у него на боку, из высоких, мехом наружу, унтов торчала рукоятка ножа. К унтам крепились странные конструкции, похожие на теннисные ракетки с удлинённой головкой и короткой ручкой. Заметив, что я на них уставился, он улыбнулся и сказал: «Снегоступы».

Несколько минут мы все молчали, мужчина разглядывал меня, я пытался поймать его взгляд, не решаясь заговорить первым. Придуманная речь больше не казалась мне ни блестящей, ни даже просто убедительной.

– Володя говорил, что у вас есть какая-то открытка? – спросил мужчина.

Я полез за пазуху, достал полиэтиленовый пакет, вынул оттуда конверт с открыткой, протянул ему. Он снял рукавицы, бросил их на снег, осторожно, двумя пальцами взял конверт, достал оттуда открытку, долго разглядывал рисунок, потом перевернул открытку и так же долго читал её короткий, в три предложения, текст. Лицо его оставалось совершенно бесстрастным, и я не решался заговорить, боялся, что одно неосторожное слово может всё испортить.

– Володя упоминал ещё и фотографию, – сказал мужчина.

Я достал другой полиэтиленовый пакет, вынул оттуда конверт с двумя Осиными фотографиями, одна – тридцатипятилетней давности, другую я сделал перед самым отъездом. Фотографии мужчина разглядывал ещё дольше, по-прежнему бесстрастно и молча, только лёгкая тень пробежала по его лицу, мелькнула и тут же исчезла.

Так и не сказав ни слова, он вернул мне оба конверта, что-то негромко бросил Корнееву, мне показалось – не по-русски, развернулся и зашагал через полянку, неожиданно быстрый на своих снегоступах. Я рванулся следом, провалился в снег почти по пояс. Корнеев, не слезая с дерева, протянул руку, ухватил меня за воротник, подтащил к себе.

– Он уходит, Корнеев! – крикнул я. – Совсем уходит.

– Не колготись. За снегоступами он пошёл.

– Зачем? – подозрительно спросил я. – У нас же лыжи есть.

– Не пройдёшь ты там на лыжах.

– Значит, он мне поверил? Поверил?!

Корнеев не ответил, спрыгнул с дерева, вернулся к ели, вытащил из ямы сначала свой рюкзак, потом мой, сложил на дно обе пары лыж, обвалил внутрь снежный бортик, поверху засыпал снегом. Отойдя от ели на пару шагов, он осмотрелся, слепил несколько снежков, бросил их в еловый ствол, потом, пятясь, вернулся к поваленному дереву, заметая свои следы рукавом полушубка, вздохнул:

– Что б тебе летом приехать, чемпион.

– Я ж тебе объяснял, – снова начал я, но он отмахнулся, и я замолчал. Мне хотелось кричать и прыгать, хотелось петь и почему-то немного – плакать, давно забытое детское ощущение. Но ни петь, ни кричать, ни прыгать было нельзя, и я просто сидел рядом с Корнеевым на заледенелом стволе и болтал ногами. Корнеев поглядывал неодобрительно, но молчал, потом вдруг схватил меня за руку, приложил палец к губам, показал глазами на другую сторону поляны. Я глянул – и чуть не свалился с бревна: прямо перед нами, на противоположной стороне поляны сидела некрупная чёрная собака, медленно, едва заметно покачивая головой с острыми торчащими ушами. Корнеев отпустил меня и осторожно потянул из-за спины ружьё. Собака развернулась к нам в профиль, показался длинный пушистый хвост с серебряным отливом. Корнеев плавно, как в замедленной съёмке, поднимал ружьё, зверь также плавно уходил с поляны, сделал один осторожный шажок, потом ещё один, только хвост его торчал из-за кустов.

Раздался выстрел, собака упала на снег, Корнеев соскочил с дерева и тоже упал в снег, потянув меня за собой, потом медленно поднял голову, выругался непонятно, встал и принялся отряхиваться. Я тоже встал и увидел, что наш утренний собеседник вернулся, идёт к нам через поляну, тащит за собой мёртвую собаку.

Подойдя к нам поближе, он сказал Корнееву:

– Долго целился.

– На предохранителе стояла, – оправдываясь, буркнул Корнеев.

Человек положил зверя на снег, достал из большой холщовой сумки, висящей через плечо, две пары снегоступов, одну протянул мне, другую – Корнееву. Тот снова уселся на дерево, быстро и ловко приладил их к унтам. Я сел рядом, попытался надеть свои, но запутался в завязках. Корнеев вздохнул, спрыгнул с дерева, распутал узлы и привязал снегоступы к моим валенкам. Пока мы возились со снегоступами, наш спутник ухватил собаку за хвост и принялся возить ею по снегу туда-сюда, словно шваброй по полу.

– Следы заметает, – пояснил Корнеев.

– Для этого он убил собаку? – спросил я, поёжившись.

– Собаку, – презрительно повторил Корнеев. – То не собака, а чернобурка. За неё в Заготсырье сороковник дадут.

Шли мы медленно, на снегоступах нельзя было скользить, только шагать, сильно расставляя ноги, чтобы не наступить одной на другую. Через час такой ходьбы я чувствовал себя так, словно кто-то пытался открутить мне ноги, через два – тащился раскорякой, как краб, через три – мужчина забрал мой рюкзак, через четыре Корнеев сжалился надо мной, и мы устроили привал, снова сделали по паре глотков из корнеевской фляжки, погрызли сухарики.

– Я, кажется, забыл представиться, – сказал мужчина. – Меня зовут Алексей Григорьевич, можно просто дядя Лёша.

Я кивнул, он поглядел на меня задумчиво, продолжил:

– Чтобы идти дальше, мне придётся завязать вам глаза. Гостей мы приводим к себе только с завязанными глазами, таковы правила.

– А Корнеев? – спросил я.

– Володя не гость, он – друг, – сказал мужчина, доставая из кармана широкий чёрный платок. – Обсуждению этот вопрос не подлежит. Если вы не согласны – мы немедленно поворачиваем обратно.

– Но как я пойду с завязанными глазами?

– Я буду направлять вас, – сказал мужчина, протягивая мне толстую короткую верёвку. – Займёт некоторое время, но, как правило, привыкают достаточно быстро.

Возможно, другие гости и вправду привыкали быстро. Я же так и не привык и, если бы не Корнеев, который меня всё время поддерживал и направлял, наверное, не дошёл бы. Ощущение времени и пространства я потерял очень быстро, просто шёл покорно и бездумно туда, куда направляла меня верёвка и корнеевская могучая рука. В какой-то момент мы резко свернули вправо, и я почувствовал, как земля под ногами начала уходить вниз. Мне показалось, что спускались мы очень долго, потом ещё дольше шли по очень узкому месту, вроде коридора. Я знал, что место узкое, потому что, спотыкаясь, касался стены то одним, то другим плечом. Было странно тихо, только снег слабо поскрипывал под ногами, и Корнеев сопел за спиной. Плотный, всё усиливающийся запах мокрой земли и мокрой шерсти забивал ноздри.

В какой-то момент мы вдруг остановились, и с меня сняли снегоступы. Я почувствовал под ногами твёрдую утоптанную землю, идти стало немного легче. Спустя ещё какое-то время мне сделалось жарко, я расстегнул анорак, Корнеев шепнул мне прямо в ухо:

– Всё уж, рукой подать.

– Значит, ты врал мне, Корнеев, – сказал я. – Значит, ты здесь бывал.

Он не ответил, отпустил мой локоть, отстал немного. Я начал считать шаги, счёт возвращал пространство и время. На восемьсот тридцать втором шаге Алексей Григорьевич остановился, я налетел на него, он поддержал меня, усадил на что-то низкое и жёсткое, предупредил: «Возможно, когда я сниму повязку, у вас закружится голова», – и сдёрнул с моих глаз платок.

– Добро пожаловать в Тот Город, – сказал кто-то у меня за спиной.

Глава пятая
Следствие

1

Надзиратель ушёл, ступая всё так же неслышно. Ося сделала нерешительный шаг, огляделась. В тусклом свете зарешеченной лампочки проступили сводчатые каменные стены в грязных подтёках, маленькое окошко напротив двери, асфальтовый пол. Две железные кровати стояли у левой стены, откидной столик с двумя табуретами – у правой. Трёхметровый потолок, несоразмерно высокий в крошечной комнате, делал камеру похожей на поставленную на попа трубу. Пахло махоркой, потом и плесенью. Прямо под окном торчала из стены крошечная раковина, справа от неё на массивном чугунном основании открыто стоял унитаз.

На ближней кровати кто-то лежал лицом к стене, укрывшись кожаной курткой поверх одеяла. Дальняя кровать была пуста. Ося подошла поближе, потрогала слежавшийся, грязный, неприятно пахнущий соломенный тюфяк. Морщась от брезгливости и сердясь на себя за это непозволительное больше чувство, она достала из узла простынку, застелила тюфяк. В камере запахло лимоном: по давней, матерью ещё заведённой привычке в ящике с бельём всегда лежала сушёная лимонная кожура. Ося села, заплела волосы в косу – шпильки тоже забрали.

На стене над кроватью висели правила в деревянной рамочке. Она начала читать, но терпения не хватило на бесконечные «Заключённые обязаны…» и «Заключённым запрещается…». Успею ещё, решила она, укладываясь. В очередях рассказывали, что люди ждут суда или этапа годами. Может, и ей придётся сидеть здесь долгие месяцы. Может, и Яник ещё здесь. Интересно, где находится мужское отделение? Что будет, если она возьмёт и громко, на всю тюрьму крикнет: «Ян Тарновский»? Но крикнуть она не решилась – и побоялась навредить Янику, и пожалела спящую рядом женщину: в тех же очередях ходили жуткие рассказы о том, как заключённым сутками не давали спать. Ося никогда не верила до конца этим рассказам, но и забыть их не могла. Вот теперь и узнаешь, сказала она сама себе, закрыла глаза и принялась за работу: собирать себя в существо, не пробиваемое ни страхом, ни болью, ни голодом, способное пережить этот ад и найти Яника. Потому что Яник выжил, в этом она была уверена.

«Подъём, подъём!» – закричали совсем рядом, и тут же тишину прорвало, как плотину. Сотни женских голосов заговорили, закричали, заплакали, заспорили, запели: слева, справа, сверху, снизу. Соседка села на кровати, внимательно посмотрела на Осю.

Ося тоже села, опустила смущённо голову, разглядывала украдкой немолодую, коротко стриженную, худую женщину, бледную голубовато-серой нездоровой бледностью.

– С воли? – хрипло спросила женщина.

Ося кивнула.

– Первый раз?

Ося кивнула снова.

Женщина откашлялась, встала, натянула через голову холщовую юбку, надела серую блузку, тщательно, до самого горла застегнула пуговицы и только потом представилась:

– Здравствуйте, товарищ. Я Шафир Раиса Михайловна, член ЦК партии социалистов-революционеров.

– Ольга… Ярмошевская, – запнувшись, пробормотала Ося, пожимая сухую жёсткую руку.

– Вы коммунист?

– Нет.

– Сочувствующая?

Ося не ответила. Сразу после ареста Яника в одной из первых её тюремных очередей женщина рассказывала шёпотом, как мужу в камеру подсадили старого знакомого, как он обрадовался, разговорился, разоткровенничался и как пытался повеситься, обнаружив, что все его откровения аккуратно, почти дословно записаны следователем.

– Боитесь, что я стукачка? – усмехнулась женщина. – Не бойтесь. Я член ПСР с девятьсот шестого года. Это мой шестой арест. Два царских, четыре советских. Должна вам сказать, что в царских тюрьмах сидеть было намного приятней.

Дверь заскрипела, отворяясь. Вошёл надзиратель с огромным медным чайником в руке.

– У новенькой нет кружки, Тимофеев, – сказала женщина, и Ося удивилась свободе тона и обращения.

– Из одной пейте, – буркнул надзиратель, наливая кипяток в большую жестяную кружку, стоящую на откидном столике.

– Из одной мы пить не будем, ты ей пока в мою миску налей. А к обеду принеси, – приказала женщина, и к несказанному Осиному изумлению надзиратель плеснул кипятка в такую же жестяную глубокую миску, положил рядом два небольших куска хлеба и вышел.

– Не надо их бояться, – словно читая Осины мысли, сказала женщина. – Они ведь тоже люди подневольные, их учат выполнять приказы, причём бездумно, – вот вы и пользуйтесь, приказывайте.

Она улыбнулась, прошла в угол, к унитазу, уселась на него с царственным видом. Ося смутилась, покраснела, отвернулась. Женщина сказала ей в спину:

– Вам ещё многому предстоит научиться, и чем быстрее, тем лучше. Начинайте прямо сейчас, не откладывайте. Вот ваш первый урок: нет ничего стыдного в отправлении естественных надобностей.

После завтрака надзиратель сунул в камеру обшарпанную метлу, Ося с готовностью ухватилась за неё, подмела пол, собрала и выкинула мусор. Раиса Михайловна сидела, поджав под себя ноги, наблюдала за Осей с грустной, усталой усмешкой.

– Сколько вам лет? – спросила она, когда Ося, вымыв руки, уселась на койку.

– Двадцать семь.

– В чём вас обвиняют?

– Не знаю, мне не сказали.

– На допрос ещё не водили?

– Нет.

– Ясно. Будут брать на измор. Вы будете сидеть и гадать, за что, почему, строить самые неправдоподобные теории, изнывать от ужаса, а они будут посмеиваться и ждать, пока вы не потеряете всякую волю, пока не превратитесь из человека в студень, неспособный размышлять вообще, а тем более логически. Вот тогда они вас и обработают.

– Я не буду гадать, – сказала Ося. – Я знаю, за что. За мужа.

– А он чем провинился?

– Дворянин. Поляк. Художник.

Раиса Михайловна глянула на Осю с интересом, заметила:

– Для первого раза и для такой интеллигентной барышни вы неплохо держитесь. Всё-таки я дам вам один совет: учитесь терпению, в тюрьме никто не торопится, ни они, ни мы. Вас могут вызвать сегодня, или через неделю, или через месяц, и вам никто никогда ничего не объяснит.

За дверью послышался металлический скрип, Ося вздрогнула, вскочила. Раиса Михайловна пояснила:

– Надзиратель в глазок смотрит. Каждые двадцать минут.

– Зачем? – удивилась Ося.

– А вдруг мы с вами спать ляжем – не положено. Или, ещё хуже, удавиться вздумаем, сами решим, что нам с нашей жизнью делать. Разве они могут такое позволить!

Она замолчала, задумалась. Ося тоже молчала, хотя спросить хотелось о многом. Дверь снова отворилась, надзиратель крикнул:

– На прогулку!

Раиса Михайловна встала, заложила руки за спину, пошла к двери. Ося пристроилась следом. Гуляли во дворе, в том самом, на который привезли Осю прошлой ночью. Двор был заасфальтирован, ни единого ростка не пробивалось сквозь жирную чёрную корку. Гуляли по периметру: Ося, Раиса Михайловна и ещё с полдесятка женщин, с интересом поглядывавших на новенькую. Разговаривать не разрешалось. После трёх кругов надзиратель вернул их в камеру.

Раиса Михайловна уселась на железную табуретку, по-турецки поджав под себя ноги, объяснила Осе, что к стене прислоняться не разрешают, а в такой позе меньше устаёт спина. Ося села на второй табурет, хромоногий, деревянный. Сидеть было неудобно, она сползла на пол, прислонилась спиной к кровати. За дверью снова лязгнула, открываясь, заслонка глазка.

– На полу сидеть запрещается, – рявкнул надзиратель и ушёл.

– Теперь начинается самое трудное, – сказала Раиса Михайловна. – Знаете, что самое трудное в тюрьме? Две вещи. Научиться спать и научиться убивать время. Что вы улыбаетесь? Вам это не кажется трудным? Я вам расскажу сейчас, как тут проходит ночь. В девять часов тушат свет, и мы должны лечь. Вот легли вы на жуткий вонючий тюфяк, закрыли глаза, и начинают мелькать перед вами лица ваших близких и дорогих, начинает вспоминаться прежняя жизнь. Если вы слабый человек – приметесь рыдать в голос, если осталось в вас ещё немного силы – будете плакать молча, слушать, как другие рыдают. Так промаетесь вы часа два-три, потом начнёте задрёмывать. И тут же – щёлк, надзиратель свет включил, бум – заслонку открыл, в глазок посмотреть. А с головой укрываться нельзя, даже руки под одеяло нельзя убирать, вдруг вы там под одеялом онанируете или петлю на шее затягиваете. Потом снова щёлк – выключил свет, бум – закрыл заслонку, пошёл к соседней камере. Ночью тихо, на железных галереях звук далеко разносится, ещё камер пять вам слышно будет: щёлк, бум, щёлк, бум. Пока он обход свой закончит, пора уже по новой начинать.

Она достала из-под подушки кисет, крошечный кусочек газеты, умело свернула самокрутку, затянулась и заговорила снова:

– А тут на допрос кого-нибудь вызвали, конвойный пришёл. Он не надзиратель, войлочных туфель у него нет, сапогами так по железу гремит, на Василеостровской слышно. Потом под дверью встанет и сопит, разбирает, малограмотный, что у него в бумажке написано, в эту камеру ему или в следующую. А ты лежишь и ждёшь – за тобой или пронесло. Наконец, дочитал, открыл дверь, свет включил, кричит: «Кто на букву О?» Фамилию называть запрещено, не дай бог, в соседней камере кто услышит. Та, что на «О», встаёт, к выходу пробирается. Если в общей камере – половину перебудит. Наконец, вывел её конвоир, дверью бухнул, по коридору ведёт. То ключами звенит, то пальцами щёлкает, чтобы все знали – по этому коридору арестованную ведут, сюда не соваться, чтобы две арестованных, упаси боже, не встретились, конспиративным взглядом не обменялись. Только они ушли, а надзиратель уже снова под дверью, опять в глазок заглядывает. И так до утра. А днём не то что спать, даже лежать нельзя. Только сидеть да стенку разглядывать. Так что день получается долгий, ох долгий…

Она замолчала, выбросила крошечный окурок в унитаз.

– Зачем… им это? – спросила Ося, чувствуя, как рассыпается в прах всё её бесстрашие и мужество.

– А затем, милая девочка, что после недели-двух такой жизни, особенно если в общей камере, с уголовниками, с оправкой дважды в день, вы им подпишете всё что угодно, хоть про себя, хоть про испанского короля. Следователю и работать не надо будет, вы ему, как спелое яблочко, прямо в руки свалитесь.

– Я ничего не подпишу, – упрямо сказала Ося. – Я не буду никого оговаривать.

Шафир улыбнулась снисходительно, чиркнула спичкой, затянулась с явным удовольствием. Надзиратель снова шваркнул заслонкой.

– В этом Тимофееве человека ещё не вытравили, – заметила Шафир. – Долго держится. Других куда быстрее обламывают. Вы курите?

– Нет.

– Они записали, что нет?

– Меня не спрашивали.

Раиса Михайловна оживилась, попросила:

– Окажите мне услугу, попросите надзирателя купить вам папирос в ларьке. У вас были деньги, когда вас забрали?

– Пятьсот рублей. Больше не разрешили.

– Пятьсот рублей – деньги немалые. Обычно разрешают по пятьдесят в месяц. Вам будут носить передачи?

– Нет, – не глядя на Шафир, ответила Ося. – У меня никого нет, кроме мужа, а его уже сослали.

Раиса Михайловна слезла с табуретки, заглянула Осе в лицо, велела:

– Вот что, девочка, расскажите-ка мне всё. С начала до конца и со всеми подробностями. Времени не жалейте, время – это единственное, что у нас есть в избытке.

Ося начала рассказывать, сначала неохотно, коротко, из вежливости, но постепенно увлеклась и рассказала всё: про деда, про мать, про Киев, про Филонова, про Яника, про ребёнка, про Татьяну Дмитриевну и Петю, даже про Колю Аржанова.

Едва она замолчала, принесли обед. Сначала надзирательница, молоденькая девчонка с выщипанными бровками и накрашенными губами, открыла окно-кормушку в двери, поглядела на Осю, просунула ей оловянную миску, кружку и деревянную щербатую ложку. Потом пришёл надзиратель с бачком, шлёпнул в подставленные миски по половнику мутной серой жидкости, в которой плавала разваренная капуста, положил рядом два кусочка хлеба.

– Тимофеев, новенькой папирос нужно купить, – сказала Раиса Михайловна. Он усмехнулся, но ничего не ответил.

Ося поставила миску на стол, посмотрела на противную баланду, на разваренные капустные листы, испещрённые мохнатыми чёрными точками-бородавками. Есть хотелось, она не ела уже почти сутки, но пересилить себя было трудно. Она отодвинула миску, взяла хлеб, вцепилась зубами в жёсткий остистый мякиш.

Раиса Михайловна присела к столу, принялась есть аккуратно, неторопливо. Доев, попросила разрешения съесть Осину порцию, и так же неторопливо, аккуратно съела вторую миску. Вылив в ложку последние капли баланды, она облизала ложку, заметила:

– Привыкаешь ко всему. Я балованная была, долго училась, но ничего, выучилась. Могу есть всё, что дают. Могу спать при любом шуме, при свете, сидя, стоя, даже на ходу могу подрёмывать. Выучиться нетрудно, инстинкт выживания срабатывает. Но непременно надо знать, ради чего. Непременно надо во что-то верить.

– Во что? – тихо спросила Ося.

– Не суть важно. В Бога, в чёрта, в высшую справедливость, в счастливую звезду, да хоть в Интернационал.

– А вы?

– Я верю в то, что время докажет нашу правоту, – сказала Раиса Михайловна, и глаза её заблестели сухим горячечным блеском. – Я верю в то, что ростки, нами, эсерами, посаженные, не удастся затоптать до конца, они непременно взойдут. В России наступит истинное демократическое народовластие, а большевиков с их приспешниками история попросту забудет. Я в это верю и хочу до этих времён дожить.