Текст книги "Тот Город"

– И вам не страшно? – спросила Ося.

Шафир подошла к кровати, достала папироску, закурила, затянулась глубоко, стряхнула пепел в слепленную из хлебного мякиша пепельницу.

– Видите ли, милая девочка, я совсем одна. Муж погиб в Гражданскую, дочь умерла от тифа в двадцать первом, сына расстреляли в двадцать девятом. Все друзья по партии или расстреляны, или сидят. Обо мне некому плакать, а значит, мне нечего бояться. И скрывать мне нечего: всё, что они хотят услышать, я заявляю открыто.

За дверью послышались шаги, загремело железо о железо: принесли обед. Раиса Михайловна выставила в кормушку две миски, свою и Осину, и опять надзиратель ничего не сказал, плеснул рыбной, дурно пахнущей баланды и закрыл кормушку.

– Миску удержите, или покормить вас? – спросила Шафир.

Ося встала, доковыляла до стола, взяла ложку. Шафир пристроилась рядом, съела суп, подобрала хлебом последние капли со дна, заметила:

– Раньше эсерам Красный Крест посылки слал. Теперь запретили. «Запретить» – это их любимое слово. Органчик.

Ося улыбнулась. В прошлую декаду она выписала из библиотеки Салтыкова-Щедрина – из любопытства, чтобы понять, что такого Шафир в нём находит, но, начав читать, не смогла оторваться и перечитывала уже по третьему разу.

– Знаете, – сказала Шафир, – я в России оказалась впервые в пятом году. Родители нелегально вернулись. Мне пятнадцать лет было, из которых я семь прожила в Швейцарии, три – в Англии и пять – в Германии. Вот едем мы на поезде, смотрю я в окно, и так мне дико всё кажется. Грязь, нищета, дороги жуткие, люди одеты плохо. Спрашиваю отца, зачем мы сюда вернулись. Он мне отвечает: чтобы сделать эту страну лучше, и чище, и богаче всех Швейцарий и Германий. За то и воюем.

Весь следующий месяц Осина жизнь текла по установленному порядку: допрос без побоев, допрос с побоями, два дня карцера, два дня в камере, и снова: допрос без побоев, допрос с побоями…

– Они нарочно это делают, – сказала всезнающая Шафир, – чтобы вы заранее боялись, чтобы пришли к ним уже напуганной.

Список знакомых Рябинин больше не требовал, а хотел, чтобы она призналась, будто была членом ПОВ[36]36
  ПОВ (POW, польск. Polska Organizacja Wojskowa) – подпольная военизированная организация, созданная в 1914 году по инициативе Ю. Пилсудского для борьбы за освобождение польских территорий из-под российского владычества.


[Закрыть]. Когда Ося объяснила ему, что никогда об этой организации не слышала, он устроил ей очную ставку. В кабинет привели невообразимо худого человека неопределённого возраста, в разбитом пенсне, сползающих грязных брюках, которые он придерживал рукой, и рваных башмаках. Человека усадили на стул, дали ему закурить, предложили чашку чая. Он с жадностью выхлебал чай, с такой же жадностью затянулся папиросой. Рябинин указал на Осю, спросил человека, знает ли он эту женщину. Человек прокашлялся и, глядя мимо Оси, сказал, что знает, это Янушевская, член боевой группы ПОВ.

– Я не Янушевская, – сказала Ося. – Моя фамилия Ярмошевская.

Человек втянул голову в плечи, судорожно оглянулся и быстро, захлёбываясь, пробормотал:

– Я так и сказал. Я так и сказал. Вы не расслышали. Я так и сказал.

Ося молчала, ей было и невыносимо стыдно, и невыносимо жалко сидящего напротив человека, в котором так мало осталось человеческого.

– Что вы так на него уставились, Ярмошевская? – спросил Рябинин. – Можно подумать, что вы в первый раз его видите. Это Ковальчик, ваш связной.

– Chciałabym, żeby pan Kowalczyk przeżył w tych trudnych czasach[37]37
  Желаю господину Ковальчику пережить эти трудные времена (польск.).


[Закрыть], – сказала Ося.

Ковальчик поднял на неё глаза, что-то человеческое мелькнуло в его собачьем прибитом взгляде, и он тихо ответил:

– Dziękuję[38]38
  Спасибо (польск.).


[Закрыть].

– Эт-то ещё что? – закричал Рябинин, и следующие три дня Ося опять провела в карцере.

Пятая интерлюдия

Повязку сняли, и голова моя пошла кругом, да так, что я едва не свалился со своего чурбака. Корнеев ухватил меня за плечо, прислонил к стене, я прикрыл глаза, пережидая. В длинной узкой комнате без окон, напоминавшей тоннель или нору, стояли человек десять, смотрели на меня так пристально, что я чувствовал их взгляды даже сквозь прикрытые веки. Пришлось открыть глаза.

Горела одна лампочка, едва разжижая темноту, и я мог разглядеть только троих, стоявших совсем близко. Все трое были похожи друг на друга, как члены одной футбольной команды: причёска, рост, одежда, даже выражение лица – всё у них было одинаковое. Я улыбнулся на всякий случай, но никто из троих на улыбку не ответил.

Я ещё раз осмотрел комнату, совершенно пустую, если не считать расставленных вдоль правой стены чурбаков. Дощатые стены, каменный низкий потолок аркой, тёмные прямоугольники дверей слева и справа. Из дальнего правого угла слышалось мерное негромкое жужжание, пахло свежестью и плесенью одновременно, как пахнет в осеннем лесу после грибного дождя.

– Ну, здравствуй, мил человек, – вдруг раздался прямо у меня над ухом очень глубокий и очень низкий, но явно женский голос. Я поднял глаза, вскочил, потерял равновесие и свалился прямо ей под ноги.

– О, напужался как, – сказала Катерина Ивановна, протягивая руку. – Давай, хватайся, подниму тебя.

Я ухватился за жёсткую, сухую руку, она потянула, подняла меня с лёгкостью, удивительной в такой немолодой женщине. Достав из рюкзака картонную папку с портретом, я протянул её Катерине Ивановне. Она развязала тесёмки, подняла за краешек двумя пальцами лист пергамента, укрывавший портрет, и шагнула ближе к свету. Вдруг сделалось очень тихо, словно все люди разом затаили дыхание. Стараясь не шуметь, я застегнул рюкзак и сел на свой чурбак – Катерина Ивановна всё разглядывала рисунок. Потом осторожно закрыла папку и протянула мне.

– Это вам, подарок, – объяснил я, доставая из внутреннего кармана последний конверт. – И это тоже вам.

Катерина Ивановна взяла его, взвесила на ладони, рассмотрела надпись, но открывать не стала. Повернувшись к остальным, она сделала неопределённый жест рукой и скрылась за тёмной занавеской позади меня так же неслышно, как и появилась оттуда.

Стоявшие в комнате люди обступили меня плотнее, заговорили все разом. Я пожимал протянутые руки, представлялся, улыбался, бездумно и беспомощно, не в силах ни разглядеть собеседников, ни запомнить их имена. Через четверть часа люди начали расходиться, в комнате остались только я, Корнеев и высокий нервный мужчина лет сорока, очень худой, со скудной козлиной бородкой. Под правым глазом у него постоянно дёргалась жилка, и каждые пару минут он встряхивал головой, словно вспоминал что-то неприятное. Корнеев представил:

– Знакомься, чемпион, это Петруха, братан мой.

– Ты, поди, устал с дороги, – сказал Пётр. – Пойдём, покажу тебе, где жить будешь. Отдохнёшь чуток, а там и ужинать пора. У нас нынче праздник, все придут.

Он шагнул к ближайшему проёму в стене, бросил, не оглядываясь:

– Катерина, свободна.

В комнате мгновенно сделалось темно, таинственное жужжание прекратилось, и молодой женский голос звонко возмутился в темноте:

– А я? Я же тоже хочу с ним познакомиться.

– За ужином познакомишься, – ответил Пётр.

Жужжание сменилось механическим ровным клацаньем, и тусклый дрожащий конус света упёрся мне в живот, потом опустился на пол и пополз по стене узкого коридора.

– Вот сюда, – велел Пётр.

Я подхватил рюкзак и анорак и послушно двинулся вперёд. Пётр шёл следом, беспрерывно щёлкая ручным фонариком-жучком, Корнеев шагал последним.

Мне казалось, что мы находимся под землёй, но в крошечной, два на три, комнатке, в которую меня привели после долгого плутания по низким и узким земляным коридорам, было окно. Маленькое оконце под самым потолком давало достаточно света, чтобы разглядеть деревянный лежак, покрытый армейским серым одеялом, стул-чурбак и стол – такой же чурбак, только шире и выше. На столе стояла керосиновая лампа, лежала большая армейская фляга и фонарик-жучок.

– Ежели оправиться надо – до конца и налево, – сказал Пётр. – Когда обратно пойдёшь, твоя дверь первая будет, с правой стороны. Ужинать в шесть сядем, я Володьку за тобой пришлю.

Он развернулся и исчез в темноте коридора. Корнеев потоптался на пороге, спросил:

– Ты чё, обиделся, что ли?

Я не ответил, он повторил:

– Обиделся? Это зря ты. Нельзя было по-другому. Мне и так холку намылят, чего натворил.

– Чего это ты натворил? – не выдержал я.

– Тебя сюда притащил, вот чего. Петруха волком смотрит, дядя Лёша чуть не прибил, да что ещё баба Катя скажет.

Я не ответил. Он постоял ещё немного и ушёл, щёлкая фонариком. Я сел на чурбак, снял валенки, вытянул ноги. После недели в тайге, когда дни напоминали друг друга, как карандаши в коробке, сегодняшний день вместил слишком много всего, у меня не получалось ни осмыслить его, ни просто описать в дневнике. Никакой радости от того, что сумел, дошёл, отдал, выполнил просьбу, я не ощущал, только усталость и страх при мысли, что через день-два придётся точно так же идти обратно. Давным-давно, ещё в школе, я читал в «Науке и жизни» статью о пределе человеческой выносливости. В статье утверждалось, что если человек дойдёт до такого предела, то, сколько бы он ни отдыхал потом, он никогда уже не станет прежним, какие-то его силы потратятся безвозвратно. Поразмышляв с четверть часа, не дошёл ли я в этом походе до своего предела, я снял свитер, лёг поверх одеяла и, только когда Корнеев тряхнул меня за шиворот, понял, что проспал два с лишним часа.

– В баню хочешь? – спросил Корнеев. – Я баньку натопил.

Я вскочил, достал чистое бельё и пошёл вслед за Корнеевым, простив ему половину его прегрешений за счастливую возможность как следует помыться горячей водой.

Ровно в шесть, красный, как варёный рак, и с мокрыми волосами, зато в свежем белье и чистой рубашке я вошёл вслед за Корнеевым в большую, ярко освещённую комнату, которую он торжественно назвал залой. Штук десять лампочек горело в стенных нишах по периметру комнаты, во всю длину её тянулся грубый деревянный стол, накрытый трогательной клеёнкой в цветочек. На столе стояли оловянные миски с картошкой, на большом деревянном блюде лежала огромная рыба в колечках лука, от тонких, почти прозрачных кусочков сала, веером разложенных на большой деревянной тарелке, шёл такой копчёный аромат, что я сглотнул слюну. Хлеб, явно собственной, не фабричной выпечки, тоже нарезанный очень тонкими, почти блокадными ломтиками, лежал невысокой горкой на кружевной салфетке в центре стола. Человек двадцать уже сидели на двух длинных широких скамьях, только два места напротив Катерины Ивановны оставались свободными. Я прошёл боком вдоль стены до пустого места и сел, Корнеев плюхнулся рядом.

– Здравствуйте, Андрей, – сказал кто-то слева. – Давайте знакомиться.

Голос был тот самый, молодой, звонкий, весёлый. Я повернулся – круглые карие глаза смотрели на меня с жадным интересом. Мне никогда не нравились девушки с круглыми глазами, но на Катькином лице – именно так она мне представилась: «Катька» – другие невозможно было вообразить. Позже, когда я узнал её получше, мне стало казаться, что глаза у неё округлились от постоянного удивления и восторга перед жизнью.

– Давай на ты, – предложила она и тут же, не дожидаясь ответа, затараторила: – Ты правда в Ленинграде живёшь? Как здорово! Ты в Эрмитаже был? Много раз, наверно. Мне тётя Лена столько рассказывала про Эрмитаж. А в Петропавловке был? А в Петергофе? Правда, что Самсон весь золотой? От него, наверно, глаза болят, если долго смотреть, да?

– Катерина, дай человеку поесть, – прикрикнул Пётр, сидевший справа от неё. – Он третий день без горячего.

Она засмеялась, схватила мою миску, наложила картошки, положила здоровый кусок рыбы, покосилась на Петра и положила ещё один, спросила меня:

– Ты морошку любишь?

– Я не знаю.

– Как это?

– Не пробовал, – улыбаясь, сказал я. Невозможно было не улыбаться, с ней разговаривая.

– Как это не пробовал? Папка, слышал? Он морошки никогда не пробовал.

– Уймись, Катерина, – велел Пётр. – В ушах от тебя звенит уже.

Она скорчила обиженную гримаску, собралась ответить, но с противоположной скамьи поднялся Алексей Григорьевич и громко откашлялся. Разговоры за столом тут же стихли. Корнеев торопливо плеснул мне в кружку прозрачной, пахнущей хвоей жидкости.

– Тридцать лет, – сказал Алексей Григорьевич. – Тридцать лет, как Гуталинщик варится в адовом котле. Не думал, не верил, что доживу до такого дня, но вот – дожил. За тех, кто не дожил, за друзей наших и родных, сгноённых в лагерях и тюрьмах рябым тараканом.

Все поднялись, опрокинули кружки, я тоже выпил залпом и даже смог не закашляться. Принялись за еду, ели молча, бережно, хлебом вычищали миски до блеска. Катька положила мне большую ложку прозрачных жёлтых ягод, сказала шёпотом, что морошкой хорошо закусывать. Выпили за дружбу, выпили за Город, начались разговоры. На моей скамье молодёжь говорила про охоту, люди постарше на второй скамье вспоминали лагерь. Высокий старик, сидевший в самом конце стола, достал гитару. С первого же аккорда я понял, какую песню они будут петь, стал подпевать, поймал на себе взгляд Катерины Ивановны, оценивающий, жёсткий, смутился и замолчал.

– Откуда песню знаешь? – спросила она негромко, пока остальные дотягивали последний куплет.

– От Оси, Ольги… Станиславовны.

– Вы что же, с ней вдвоём распеваете? – насмешливо поинтересовалась она.

Мне вдруг сделалось ужасно, нестерпимо обидно за Осю.

– Зачем вы так, – выпалил я. – Она с товарищами пела, с лагерными, они тоже… не только вы.

Получилось глупо и громко, слишком громко. Катька испуганно ойкнула, стало очень тихо. Катерина Ивановна всё разглядывала меня, я уставился в свою пустую миску и пробормотал:

– Извините, я не хотел.

– Что ж ты напужался сразу, хвостом завилял? – спросила Катерина Ивановна. – Давай, дальше объясняй, тебя ведь для того и послали, нам, дуракам, всё объяснить.

Не зная, что ответить, я молчал, ковырял пальцем дырку в клеёнке. Катька шлёпнула меня по руке, я убрал руки под стол. Пожилой, совершенно лысый мужчина, сидевший справа от Катерины Ивановны, спросил:

– Как зовут товарищей, помнишь?

– Урбанас, – начал я.

Он присвистнул, сказал:

– Это Витас, что ли? Надо же, жив курилка. В одном бараке год кантовались, пока в театр не забрали его. А ещё кто?

– Леонид Иосифович, Марина Александровна, – продолжил я. – Алла Константиновна.

Остальных они не знали, но про Урбанаса расспрашивали долго. Катерина Ивановна слушала молча, потом вдруг спросила:

– На гитаре играешь?

– Немножко, – удивился я.

– Спой-ка нам из своих песен.

Мне протянули гитару, я взял, осторожно тронул струны. Гитара была старая, семиструнная, непривычная, пел я на публике редко и не очень любил, но понимал, что отказать сейчас Катерине Ивановне никак не могу. Из своих песен, сказала она, и я задумался, выбирая.

– У тебя дома телевизор есть? – шёпотом спросила Катька, и мне стало ясно, что выбирать не надо, любая песня, которую я спою, для них будет моей.

– Ваше благородие, госпожа удача, – сказал я, взял первый аккорд, и все страхи сразу исчезли.

– Ещё, – потребовала Катька, едва я допел. – Спой ещё.

Я спел «Облака», спел «Товарищ Сталин, вы большой учёный»[39]39
  Песни А. Галича и Ю. Алешковского, написанные в годы оттепели и приобретшие широкую подпольную популярность. Официально начали исполняться только в конце 1980-х годов.


[Закрыть] и вернул гитару.

– Интересные песни поёшь, – заметил лысый мужчина.

– Правда, хорошие песни, дядя Вася? – воскликнула Катька. – Я прям чуть не заплакала, где про облака.

Старик, что дал мне гитару, спросил:

– Вы ведь студент, молодой человек? У вас что же, все студенты такие песни поют?

– Ну что вы, – удивился я. – Нет, конечно. За такие песни можно и из института загреметь.

– Я так и думал, – улыбнулся он, и я не понял, почему он так доволен моим ответом.

Попели ещё немного, про камыш и Стеньку Разина, про Ванинский порт, потом Катерина Ивановна поднялась и стукнула ложкой по миске. В наступившей мгновенно тишине она оглядела стол, встретившись взглядом с каждым, сказала негромко:

– Вот Алексей тут не верил, что доживёт. А я верила. Верила, что веку моего поболе будет, чем у рябого. Что выживу, детей нарожаю, что не кончится на мне наш измайловский род, как бы он того ни хотел. По-моему вышло. По-нашему вышло: он сдох, а мы живы. Выжили мы, не умерли, не оскотинились, не продались ему. За это и пью.

Глава шестая
Суд

1

– Значит, так, – сказал Рябинин. – Согласно показаниям многочисленных свидетелей, вы являлись связником боевого центра ПОВ. Будете подписывать?

Ося молчала. По расписанию сегодня был день допроса с побоями, и ей хотелось оттянуть неизбежный момент.

– Будете или нет? – накручивая себя, крикнул Рябинин и дёрнул ящик стола, в котором лежала плётка. Но ударить он не успел, открылась боковая дверь, и в комнату кто-то вошёл. Ося сидела к двери спиной, и вошедшего не видела, только слышала голос – спокойный, выразительный, с прекрасной дикцией, голос интеллигентного свободного человека.

– Капитан Рябинин, будьте так любезны, оставьте нас.

Рябинин поднял глаза, уронил плётку в ящик, вытянулся в струнку и чеканным шагом вышел из комнаты. Ося позволила себе обернуться. У двери стоял высокий, стройный, синеглазый мужчина лет сорока, в хорошо сидящем, явно заграничном костюме, с хорошо подобранным галстуком. От него пахло дорогим одеколоном, из кармана пиджака выглядывал треугольник голубого платка, а рукава белоснежной рубашки были схвачены изящными запонками с красивым тёмно-синим камнем. Мужчина смотрел на Осю, и ей стало неловко, почти стыдно за мятую застиранную одежду, за дырявые парусиновые туфли, за красные руки в цыпках, с засохшей под ногтями кровью, за запах, неприятный нечистый запах, постоянно сопровождавший её, несмотря на все усилия.

– Можете звать меня Иван Иванович, – сказал мужчина, усевшись на краешек стола, и Ося заметила, что его тёмно-синие длинные шёлковые носки подобраны в тон галстука и запонок.

– Не спрашиваю, как вас зовут и как ваши дела, потому что мне известно и то, и другое, – продолжил он. – Зовут вас Ольга Станиславовна Ярмошевская, а дела ваши обстоят крайне плохо, поскольку по тем статьям, в которых вас обвиняют, вам грозит расстрел.

Ося не ответила, он подождал немного, продолжил:

– Похоже, что расстрел вас не пугает. И наши обычные методы на вас не действуют. Обычно это случается с теми, кто потерял надежду.

С теми, из кого вы выдавили всё человеческое, даже страх, хотела сказать Ося, но не сказала. Времена, когда она спорила со следователем, прошли, теперь ей хотелось только одного – чтобы её оставили в покое.

– Ваш случай совсем не безнадёжный, всё зависит от вас. Мне непонятно, почему вы упорствуете, – сказал Иван Иванович. – Почему вы так категорически отказываетесь сотрудничать? Все наши подследственные рано или поздно осознают необходимость сотрудничества.

Ося молчала. После месяца изнуряющих допросов она научилась не слушать, пропускать мимо себя, как уличный шум за окном или крики на коммунальной кухне. Для этого нужно было думать о чём-то другом, и она нашла для себя это другое.

Поначалу она читала про себя стихи, но наизусть она знала не так уж много, хоть и понабралась от Шафир за эти три месяца. И стихи не отвлекали полностью. Чтобы уйти в свой собственный мир, ей было совершенно необходимо этот мир не только слышать, но и видеть. Поэтому каждый день с утра она выбирала картину, и, пока Рябинин бесновался у неё над ухом, угрожал плёткой или елейно уговаривал, она вспоминала эту картину в мельчайших деталях, словно под микроскопом: каждую крошечную подробность, каждый мазок, каждый оттенок.

На сегодня она выбрала «Олимпию» Мане и уже начала размышлять о чёрной кошке, едва заметной в правом нижнем углу, когда Иван Иванович спрыгнул со стола, подошёл к ней поближе и властным жестом поднял её голову за подбородок, заставил смотреть прямо на себя.

– На этот вопрос вы можете ответить, не боясь никого скомпрометировать, верно? – сказал он. – Я хочу услышать ответ на этот вопрос. Не стоит упорствовать.

Ося молчала.

– Дорого бы я дал, чтобы узнать, о чём вы сейчас думаете, – вздохнул он, отпуская её подбородок. – Товарищ Рябинин известен у нас как очень результативный следователь, но с вами ему ничего не удалось добиться. Почему? Я бы очень хотел понять почему.

– Разумеется, – не выдержала Ося. – Ваши так называемые методы превращают людей в зверей. И если есть такие, которые превращаться отказываются, разумеется, вы бы дорого дали, чтобы узнать, чем можно сломать и этих.

– Основное право любого государства – право на преследование его врагов. Государственность неотделима от репрессий, – заметил он, улыбаясь. – Или вам больше нравится анархический хаос?

Ося не ответила. Иван Иванович обошёл стол, сел в кресло, сказал мягко, почти ласково:

– Я расскажу вам притчу. Слушайте.

Три монаха отправились в далёкую страну проповедовать христианство. На пути им встретилась большая бурная река. На берегу реки в лодке сидела женщина. Монахи попросили её перевезти их на тот берег. Женщина сказала, что за это каждый из них должен провести с ней ночь. Монахи объяснили, что они дали обет целомудрия, но женщина только засмеялась в ответ. Река была очень бурная, и монахи видели, что сами с ней не справятся. Они долго упрашивали женщину, предлагали ей деньги, еду, одежду – всё всуе. Наконец, один монах провёл с ней ночь, и она переправила его на тот берег. Он пришёл в далёкую страну, там покаялся, прожил долгую жизнь, обратил в христианство много людей, сделал много добра и умер уважаемым, всеми любимым человеком.

Второй монах решил рискнуть и переправиться через реку вплавь. Он доплыл до середины реки, и его затянуло в водоворот.

Третий монах никак не мог решиться: ни переплыть, ни провести ночь с женщиной, ни вернуться обратно. Он просидел несколько дней на берегу реки в стенаниях и молитвах о помощи и умер от голода.

Он встал, обошёл стол, наклонился над Осей, спросил её вкрадчиво:

– Какой монах вам больше нравится?

Ося молчала. Иван Иванович пугал её гораздо больше Рябинина с его плёткой. Плётка вызывала страх, Иван Иванович пробуждал сомнения. Шафир была права: чтобы выжить, необходимо во что-то верить. Осина вера в справедливость, и так не особенно крепкая, сильно пошатнулась после ареста Яника, а после первого же допроса с пристрастием развалилась полностью. Осталась только смутная, нетвёрдая убеждённость, что рано или поздно, в далёком светлом будущем, до которого ей дожить не суждено, добро непременно победит зло. Этим она и держалась, за это и цеплялась, и вот явился этот скользкий и гладкий, как змей, Иван Иванович и пытается даже этого её лишить.

Рябинин и Басин были понятны ей до прозрачности. Поднятые с самого низа, вознесённые наверх мутной революционной волной, они наслаждались внезапно обретённой властью, свято верили в справедливость своего возвышения и смертельно боялись снова свалиться вниз, зная не понаслышке, как легко и быстро это может случиться. Ни Осины мысли, ни её взгляды не занимали их – только подпись под протоколом допроса, подтверждающая все их безумные выдумки. Иван Иванович пришёл за её душой, он задал ей самый страшный вопрос, какой только можно было ей нынче задать: что есть добро и что есть зло? Дурацкая его притча угодила в очень больное место и теперь будет сидеть в ней ноющей занозой. Раздражало и то, что в его присутствии она остро ощущала себя женщиной, а поскольку женщиной она была теперь грязной, неухоженной, униженной, неприятной самой себе, то и ощущение было неприятным, болезненным.

– Вы живёте в СССР, – вновь заговорил Иван Иванович, так и не дождавшись от Оси ответа. – В этой стране установилась советская власть. Большинство она устраивает, более чем устраивает – радует. И достижений у нас немало, посмотрите вокруг, какой мы приняли эту страну, и какой она стала сейчас. Поэтому в борьбе с нами нет совершенно никакого смысла. И героизма тоже никакого нет, а есть некий деспотизм, попытка навязать большинству свою волю. Вы представляете себя этакой современной Жанной д’Арк или леди Годивой, я уж не знаю кем, а на самом деле вы всего лишь несчастная молодая женщина, губящая свою жизнь в тюрьме.

– Вы принимаете меня за кого-то другого, – сказала Ося. – Я никем себя не представляю. Я никогда не боролась с вашей властью, меня не интересует политика.

– А ваш муж? – быстро спросил он.

– И мой муж тоже.

– И вы оба не имеете никакого отношения к ПОВ?

– Абсолютно.

– А ведь это неправда, Ольга Станиславовна, – заметил он. – Ваш язык выдаёт вас: «Я никогда не боролась с ВАШЕЙ властью».

Ося вздохнула. Отвечать не хотелось, но и не ответить было нельзя, нельзя возвращаться в камеру с этим жутким, выедающим изнутри ощущением бессмысленности.

– Вас действительно можно поздравить, – сказала она. – СССР стал первой в мире страной, где людей уничтожают даже не за то, что они думают, – за то, что властям кажется, что они думают. Вы не верите нам, не верите друг другу, скоро перестанете верить самим себе. Ваши заводы, каналы и колхозы, которыми вы так гордитесь, построены на принуждении и страхе, а это очень непрочный фундамент, он долго не простоит. Нет нужды что-то делать, достаточно просто подождать.

– Жаль, – после долгой паузы произнёс он, возвращаясь за стол. – Жаль. Вы мне очень симпатичны, Ольга Станиславовна, и как человек – образованный, думающий, культурный человек, и как художник – я знаком с вашими работами, и как женщина. Я был бы рад познакомиться с вами при других обстоятельствах, Ося.

Ося вздрогнула. На свете было только два человека, знавших это её детское прозвище, – Яник и Шафир, которой она как-то случайно обмолвилась. Яник не мог, кто угодно, только не Яник. Значит, Шафир, значит… У неё закружилась голова, она вцепилась в сиденье стула, больно закусила губу. Иван Иванович наблюдал за ней с острым жадным любопытством. Ося молчала, и четверть часа спустя Иван Иванович нажал на кнопку. Вошёл конвойный и увёл Осю в камеру.

Раисы Михайловны в камере не было, и Ося вздохнула с облегчением, быстро улеглась и закрыла глаза. Сон не приходил, спрятаться от себя не удалось, она принялась вспоминать, что и когда рассказывала Шафир. Получалось не так много. Раиса Михайловна говорить любила куда больше, чем слушать. Ося немного успокоилась.

Шафир вернулась под утро, в тусклом свете настенной лампочки Осе показалась, что у Раисы Михайловны разбито лицо, но она не встала, не спросила, как дела. Утром, не отвечая на шафировское «доброе утро», она торопливо оделась, умылась и отошла к двери, встала спиной к Шафир. Когда принесли чай, она оттащила деревянную табуретку к своей кровати, села спиной к Шафир и так позавтракала, держа на коленях горячую кружку и зажимая хлеб в руке. Всё это время она чувствовала на себе пристальный взгляд Раисы Михайловны, но, поскольку никаких вопросов та не задавала, Ося ещё больше укрепилась в своём убеждении. После прогулки, в обычное время для разговоров, Ося уткнулась в книжку, «Записки охотника», которую принесли ей из библиотеки вместо «Аси», принялась перечитывать с детства надоевшие скучные строки. Шафир сидела на табурете в своей излюбленной позе, по-турецки поджав ноги. Так прошёл час, потом другой.

– Я знаю, о чём вы думаете, – вдруг сказала Шафир. – В первый раз, когда со мной сыграли такую шутку, я тоже поддалась, поверила. Они говорят вам нечто, что может знать только очень близкий вам человек. Вы начинаете перебирать в уме своих близких, вам плохо от самой этой мысли, от самого этого допущения, что кто-то из них вас предал. Вам так плохо, что вы разваливаетесь на части, вас можно убедить подписать любую чушь, потому что если никому нельзя верить, то зачем жить вообще. Но сосредоточьтесь и вспомните, не могли ли они узнать это нечто от вас самой: не могли ли вы сами случайно, или в бреду, или во сне выдать им эту тайну.

Ося усмехнулась, не поворачиваясь.

– Что бы они мне ни рассказали про меня, я никогда не поверю, что они узнали это от вас, – сказала Шафир. – Просто потому, что я им не верю. Ни в чём. Даже который час я у них не спрашиваю.

Ося обернулась. Шафир смотрела прямо ей в глаза. Лицо у Раисы Михайловны и вправду было опухшее, а под носом красовался огромный, на полщеки, кровоподтёк. Ося не удержалась, охнула, Шафир усмехнулась, пояснила:

– Встретила старого знакомого, в царской ссылке вместе были. Он мне и показал, как дорого ценит нашу дружбу. Неважно, заживёт. На мне, как на собаке, всё заживает. Так что такого они вам про меня наплели?

– Что-то, что я рассказывала только вам, – ответила Ося, всё ещё сомневаясь, всё ещё не веря.

– Только мне? И ни Тимофеев, ни Онищенко, ни кукла эта накрашенная не могли этого случайно услышать?

Ося покачала головой. Шафир задумалась, потом спросила:

– Кроме меня, этого никто не знает?

Ося качнула головой ещё раз. Не было смысла говорить о Янике, потому что Яник не мог, просто не мог, так же как не мог он улететь на Луну или отрастить хвост.

– На допросах вы никогда об этом не упоминали? Например, когда вас на конвейер ставили?

Ося снова покачала головой, на сей раз менее уверенно. Конвейер она помнила плохо, но ей казалось, что все эти двенадцать дней она не раскрывала рта.

– А во время ареста? Вашего или мужа? Не забудьте, у них есть подробные протоколы ареста и обыска. Вы читали свой протокол? Или подмахнули, не глядя?

Ося прикрыла глаза, вспоминая. За всё время обыска она сказала всего две фразы, которые помнила дословно. И во время ареста Яника они оба молчали. Нет, неправда, Яник сказал ей на прощание, это было её самое дорогое, самое заветное воспоминание, он сказал ей: «Пять лет счастья – это так много, Ося…»

Она вскочила и заметалась по камере, не зная, что сказать, что сделать, как посмотреть Шафир в глаза. Раиса Михайловна слезла со своего насеста, подошла к ней, погладила по плечу, попросила:

– Перестаньте. Не вы первая попались на эту удочку, не вы последняя. Именно этого они и добиваются: довести вас до такой безысходности, когда всё равно, когда признаются в чём угодно. Надеюсь, вы ничего не подписали?

Ося отчаянно замотала головой. Раиса Михайловна сделала круг по камере, спросила:

– Неужто Рябинин вас так подловил? Судя по вашим рассказам, он больше плёткой работает.

– Это не Рябинин, – сказала Ося, радуясь, что можно говорить и не думать. – Это другой. Иван Иванович.

Раиса Михайловна снова взгромоздилась на табуретку, попросила рассказать подробнее. Ося рассказала. В пересказе Иван Иванович получался совсем не таким страшным, а про женскую часть, про то, каким жадным мужским взглядом он на неё смотрел, Ося рассказывать не стала, постеснялась. Шафир сказала решительно, что следователь такой же Иван Иванович, как она – английская королева, задумалась и думала долго. Потом слезла с табуретки, велела Осе чего-нибудь спеть и зашла в угол между Осиной кроватью и внешней стеной, застучала по боковой стене, пока Ося послушно затянула про тонкую рябину.