Текст книги "Каждый атом"

– И как, получается?

– Не очень, – со вздохом признала Нина. – Я неусидчивая. И слабовольная, мне себя заставить трудно. Но план все равно нужен, жизнь должна быть скоординированная.

Она допила остывший чай, посмотрела выжидающе на Костю.

– Пойдем, что ли? – спросил он. – Поздно уже.

– Завтра тоже выходной, – нерешительно сказала она.

– Давай завтра с утра созвонимся, – предложил Костя, и она обрадованно согласилась:

– Давай.

2

Весь месяц Костя был так занят своими отношениями, новыми с Ниной, старыми с Асей, что об отцовских неприятностях почти не думал. Иногда он вспоминал, утром за завтраком внимательно разглядывал отца и мать, но по их непроницаемо спокойным лицам ничего понять было невозможно. Решившись, он как-то спросил мать:

– А что с отцом?

– Вроде обошлось, – лаконично ответила она, и Костя не стал дальше расспрашивать.

Асе он не звонил, ходить к ней по средам перестал, она тоже ему не звонила. Мать заметила это, как замечала все и всегда, спросила осторожно:

– Как там Ася?

– Мы перестали играть, – сказал Костя. – Выросли.

– Я думала, вы друзья, – удивилась мать.

– Я тоже так думал, – буркнул Костя, и мать замолчала, но весь вечер посматривала на него печально и озабоченно.

Нину он домой еще не приводил, мать не знала о ней. Да и знать было нечего. По средам они катались на коньках в Юсуповском саду, пару раз сходили вместе в кино, сидели рядом на комсомольских собраниях, дважды вместе делали уроки в читальном зале. С ней было легко и просто, не возникало того головокружения, той сосредоточенности на ней, того желания постоянно видеть ее, быть рядом, что случались с ним при прежних влюбленностях. Все было слишком уютно и спокойно, и он никак не мог решить, нравится ему это или нет. Он даже составил график любви, каждый день записывая свой влюбленный градус и замечая с некоторым разочарованием, что выше «приятно» этот градус пока ни разу не поднимался, зато и ниже «не очень приятно» он не опускался ни разу.

В конце февраля они собрались в кино на «Вратаря». Билеты удалось купить только в «Молот», далекий и неказистый, но Нина сказала, что это ничего, зато близко к дому. После школы Костя задержался, делали срочную стенгазету про папанинцев[6]6
  Участники экспедиции на первой в мире полярной научно-исследовательской дрейфующей станции «Северный полюс» под руководством И. Д. Папанина.


[Закрыть], Нина ждала его в школьной библиотеке, к кинотеатру всю дорогу бежали, сначала по разным сторонам улицы, а потом вместе, рядом и даже за руку, когда она стала уставать и Костя тянул ее, крепко ухватив за мягкую мохнатую варежку.

– Ты все нормы ГТО сдал? – на бегу, перекрикивая ветер, спросила она.

– Все! – крикнул Костя. – Давай, жми, еще чуть-чуть.

У самого кинотеатра они едва не сшибли с ног другую пару. Костя пробормотал автоматически: «Прошу прощения», сдвинулся влево, но с коротким знакомым смешком та, с которой он столкнулся, тоже сдвинулась влево. Он поднял глаза и увидел Асю. Она была в новой, незнакомой шубке из темного блестящего меха, в новой шапочке с перышком и держала под руку того самого светлоглазого с фотографии – Костя узнал его мгновенно.

– Привет, Конс, – сказала она, и Костя поморщился: давняя детская кличка, которая так нравилась ему, когда они играли вдвоем, которая так подходила французскому маршалу или прусскому оберсту, вдруг показалась глупой и фальшивой.

– Привет, – небрежно бросил он, – как дела?

– Вы в кино? А мы как раз оттуда. Хороший фильм.

– Недурной, – подтвердил светлоглазый. – Не слишком правдоподобный, но вполне развлекательный.

– Познакомьтесь, – спохватилась Ася. – Это Арнольд, студент-химик. Это Костя, друг детства.

Костя пожал узкую руку в замшевой перчатке. Пожатие было неожиданно крепким, словно Арнольд пытался его проверить.

– А что ж ты нас не знакомишь? – спросила Ася.

Если Костя разглядывал Арнольда исподтишка, то она изучала Нину вполне открыто. Костя знал этот взгляд и знал, что она не пропустит ничего: ни сбившегося на бок беретика, ни скромной школьной юбки и кофты под распахнутым пальто с коротковатыми рукавами, ни щербинки на верхнем переднем зубе, он был уверен, что даже в тусклом фонарном свете Ася ее разглядит.

– Ася. Нина, – буркнул он. – Ладно, пока, мы опаздываем.

Он потянул Нину за руку, Ася отступила, Арнольд приобнял ее за плечи.

– Давай быстрей, – крикнул Костя Нине. – Опоздаем.

Фильм ему не понравился, он был красивый, смешной, временами захватывающий – и ненастоящий. Жизнь вокруг была трудной, часто суровой, а на экране показывали только веселых, счастливых героев, уверенно побеждавших любые трудности и разоблачавших любые козни злобных, некрасивых врагов. Даже если они не были такими вначале, то непременно становились такими в конце, словно это и был идеал, к которому надо стремиться, – вместо обычного языка говорить чеканным языком плакатов и лозунгов, а вместо обычной жизни с ее расстройствами и неприятностями думать только о светлом будущем, и думать одинаково.

Он был согласен думать как все, быть как все. Ему даже нравилось – в толпе можно было спрятаться, раствориться, никто не приставал к тебе с вопросами, никто не разглядывал тебя под лупой. Но зазор между толпой, окружавшей его на улицах, на демонстрациях, в трамваях, и теми людьми, что красиво маршировали и пели на экране, был слишком велик. Поверить в то, что это фильм о нем, о его жизни, о жизни вокруг него, никак не получалось.

По дороге домой Костя неожиданно и довольно грубо взял Нинину руку и просунул в свою, согнутую в локте. Она не отняла руки, но даже сквозь два пальто он чувствовал ее напряженную жесткость. Впервые они шли по улице под руку, и это было приятно, поднимало его еще на одну ступень в странной, непонятной иерархии, в которой Ася была намного, намного выше его.

– Я теперь поняла, – вдруг сказала Нина.

– Что поняла?

– Почему ты решил со мной гулять. Это назло ей, да?

– С Пряжки сбежала, что ли, – вяло возразил Костя. – Мы знакомы с трех лет, это маминой подруги дочь.

– А со студентом своим она давно вместе?

– Давно, – соврал он.

– Мы идем по улице Правды, – заметила она.

– И что?

Нина не ответила, просто выдернула руку из его руки, а у входа в парадную, уже прощаясь, сказала, не глядя на него:

– Знаешь, я не гордая. Все равно у нас с тобой намного больше общего, чем у тебя с этой твоей Асей.

– При чем тут гордость? – удивился Костя.

Она вздохнула, быстрым движением коснулась его щеки, неприятно пощекотав нос мокрой варежкой, и скрылась в парадной.

Общего у них и вправду было много. Один класс, одна комсомольская группа, общие приятели-одноклассники, общие вечеринки и полузапретные танцы под патефон, когда у кого-то уходили родители, оставляя на целый вечер пустую квартиру. Они вместе учились, вместе бегали на стадион сдавать нормы ГТО, вместе ходили на демонстрации, сидели на собраниях. С ней не надо было, как с Асей, все время ждать шпильки, подковырки, насмешки – напротив, с Ниной он чувствовал себя умней, интересней, значительней. Но проект не работал, Костя не мог больше себя обманывать, достаточно было одной мимолетной встречи с Асей, чтобы понять, как ее не хватает, как он по ней скучает. Он попытался убедить себя, что скучает как брат, и самому стало смешно. И все же он решил продолжать: во-первых, было немножко жалко Нину, во-вторых, нельзя быть нытиком. Даже если он и в самом деле влюбился в Асю, такие влюбленности уже были у него и проходили довольно быстро. Пройдет и эта. Влюбиться нетрудно, даже делать ничего не надо – посмотрел, влюбился и все. А вот выстроить с девушкой такие отношения, чтобы во всем вместе, чтобы была настоящая дружба, а не только в кино ходить и там ее за коленку в темноте трогать, – это куда трудней.

В таких размышлениях Костя дошел до дома, попил с матерью чаю, наскоро сделал упражнения по алгебре, перевел с немецкого заданный параграф. Историю с литературой делать не стал, можно прочитать в школе на переменке. Перед сном он решил проверить коньки, не затупились ли, не пора ли точить – завтра они с Ниной собирались на каток.

На правом коньке почему-то не было чехла, он прополз по всему коридору, заглянул за сундук, посмотрел между сундуком и велосипедом – красивого кожаного чехла, темно-коричневого, с тускло-золотой большой буквой «Н», выдавленной в коже возле застегивающей кнопки, нигде не было. Костя вернулся в комнату, посмотрел под столом, под кроватью, открыл дверь в родительскую спальню – вдруг чехол расстегнулся и слетел с конька и кто-то, он сам скорее всего, случайно затолкнул его сюда. В спальне было пусто – родители о чем-то разговаривали на кухне. Он заглянул под стол с кистями и красками, потом под старый дубовый шкаф и уже без особой надежды пошарил рукой под кроватью. Наткнувшись на что-то твердое, инстинктивно потянул наружу и вытащил плоский чемоданчик. Он прислушался – родители все еще сидели на кухне. Быстрым воровским движением он открыл чемодан. Внутри, аккуратно сложенные, лежали три отцовские рубахи, старые брюки и лыжные штаны, маленькая подушка-думка, ремень, бритвенные принадлежности – но не обычный отцовский несессер со стальными золингеновскими бритвами, а дешевые интомовские, – несколько пар носков и зубная щетка в целлулоидном чехле.

В коридоре послышались отцовские шаги. Костя быстро захлопнул чемоданчик, толкнул его под кровать. Отец ушел в ванную, Костя выскочил из спальни и проскользнул к себе в комнату. Он знал, что означает такой чемоданчик – ожидание ареста. Догадаться было нетрудно, он помнил обрывок разговора между матерью и Анной Ивановной, который они с Асей нечаянно подслушали полгода назад, выйдя из комнаты в коридор, чтобы взять книжку в книжном шкафу.

– Ты Сергею чемоданчик-то собрала? – с неприятным коротким смешком спросила Анна Ивановна.

– Нет, – резко ответила мать.

– А я Борьке собрала, да и себе за компанию. Придут – ночью, со сна, всего и не сообразишь, а я не люблю, знаешь, без удобств.

– Поражаюсь твоей выдержке, – сказала мать. – Ты еще можешь смеяться.

– А что остается, Татка? Что остается? Уезжать он не хочет, он, видишь ли, без своей кристаллографии жить не может. Да что я тебе рассказываю, у тебя свой такой имеется. Пойду-ка я перекурю это дело.

Заскрипел отодвигаемый стул в гостиной, Костя с Асей шмыгнули в Костину комнату, Ася отошла к окну, Костя сел на кровать, спросил тихо:

– Это они про арест?

Ася не ответила, только сильно дернула плечом. Костя взял со стола первую попавшуюся книгу, открыл, прочитал, не понимая, пару абзацев.

– И всегда все по секрету, – не поворачиваясь, вдруг сказала Ася. – Все время какие-то тайны. Можно подумать, мы слепые, глухие да еще и тупые вдобавок. Бесит просто. Если моего отца завтра заберут, я что, не узнаю об этом?

– Что ты несешь, за что его заберут? – возмутился Костя. – Он ученый, а не какой-то там вредитель.

– Удивляюсь я тебе, Конс, – усмехнулась она, но продолжать разговор не стала.

Это было полгода назад, и тогда мать чемоданчика не собирала, и Костя выкинул разговор из головы, просто решил, что это очередная странная шуточка, на которые Анна Ивановна была большая мастерица, и размышлять о ней не стоит. Аресты вокруг случались постоянно, но это были аресты шпионов, предателей, врагов. Газеты так убедительно описывали их злодеяния, в школе на собраниях их так яростно осуждали, что не верить было невозможно. Он был комсомолец, член редколлегии, он не мог, не имел права не верить. Месяц назад, когда уводили соседа этажом выше, почему-то не ночью, как обычно, а ранним вечером, в сумерках, ничего, кроме злости на человека, который мешает строить прекрасную светлую жизнь, Костя не ощущал. Воспоминания о том, как сосед помогал ему втащить на четвертый этаж велосипед или угощал присланной с Краснодара черешней, крупными гладкими медно-красными ягодами, что щекотно брызгали в нёбо кисловатым прозрачным соком, только раздражали его, мешали ненавидеть того, кто был достоин ненависти.

И вот теперь мать собрала чемоданчик, значит, у отца проблемы, значит, она допускает… Но что, что она допускает? Что отец – враг народа? Что может случиться ошибка? Но НКВД не ошибается, это все знают, НКВД карает шпионов, врагов и предателей, чекисты, с их холодной головой и горячим сердцем, видят дальше и знают больше, чем обычные люди, у них не может быть ошибок. Костя плюхнулся на кровать и долго валялся, размышляя так напряженно, что заболела голова, но, ничего не надумав, уснул.

Утром в школе объявили учебную тревогу. Оба – и он, и Нина – были в химзвене, и Колька Барятин, ответственный за химоборону, неприятно ухмыльнувшись, направил их вдвоем дежурить в раздевалке.

– По-моему, он знает о нас, – сказала Нина, надевая противогаз.

– И что? – сердито буркнул Костя, растягивая стянутые до предела лямки: у того, кто пользовался противогазом в прошлую тревогу, была очень маленькая голова. – Что знает? Что мы друг другу нравимся?

– А мы друг другу нравимся? – спросила она. Голос из противогаза звучал глухо, интонации было не разобрать, и лица было не видно.

Костя наконец отрегулировал лямки, натянул резиновую, неприятно пахнущую маску, сказал, сердясь на себя, на нее, на дурацкую тревогу:

– Я за тебя не могу говорить.

– А за себя?

– Сначала ты скажи.

– А ты не знаешь?

Он знал, поэтому настаивать не стал, тем более что по школьному радио уже передавали сигнал «химическая тревога» и слаженный топот многих ног говорил, что ребята мчатся к выходу. Когда тревога кончилась и Костя стащил противогаз, жадно вдыхая спертый, пахнущий мокрой овчиной, но все же не такой противный воздух раздевалки, Нина напомнила так тихо, что он едва расслышал:

– А ты так и не ответил.

Противогаз она не сняла, словно отгородившись им от Кости, словно он был защитой, заслоном от того неприятного, обидного, что могло сейчас случиться, что Костя мог сказать.

Не желая ни врать, ни обижать ее, он взял ее руку, прижал на секунду к своей щеке и вышел из раздевалки.

После школы, сославшись на головную боль, он не остался ни на митинг, посвященный папанинцам, ни на комсомольское собрание, обсуждающее ответ товарища Сталина комсомольцу Иванову. От Нины он тоже хотел ускользнуть, она догнала его в раздевалке, пока он возился с галошами, спросила нейтрально:

– Уходишь?

– Голова болит, – пробормотал Костя. И вдруг, неожиданно для себя, предложил: – Хочешь со мной в музей?

– В музей? – удивилась она. – В какой музей?

– В Русский, – пояснил Костя, уже жалея о сказанном, но не зная, как отвертеться.

– Хочу. Я там всего два раза была, давно.

– Тогда давай быстрей, – велел Костя, – он в четыре закрывается.

Когда дошли до Катькина садика[7]7
  Площадь Островского, известна среди ленинградцев как Катькин сад – в центре площади стоит памятник Екатерине Великой.


[Закрыть], Нина сама взяла Костю под руку, спросила, заглядывая ему в глаза:

– Ты о чем мечтаешь?

Костя пожал плечами.

– А я мечтаю об окончании отличницей. Тогда я в любой институт смогу поступить.

– В какой?

– Не решила еще, мне все предметы нравятся. Мама говорит, в медицинский, в пермед, но туда мне не хочется, я покойников боюсь. А она давит, она и на брата давила, он от нее прямо из дома сбежал, во Фрунзенку поступил. Она еще про замуж толкует. А я не хочу ни за какой замуж. Я думаю, если наша Валентина на рабфак уйдет, я в школе останусь, вожатой. Мне нравится. Или на завод пойду.

– Разрешат тебе?

– Папка разрешит, он хороший. Он говорит, что не надо отлынивать от трудностей жизни. А мама, конечно, скандал устроит. Папка говорит, что она обуржуазилась совсем, вот и крохоборничает, всё ей не так. А ты? Ты куда собираешься?

– Не решил еще.

– А думаешь куда?

– Может быть, в художественный, – неохотно сказал Костя.

– Ну да, ты же рисуешь. Я тоже люблю рисовать, но только когда мне скажут – что. Тогда могу очень хорошо изобразить. А из головы придумывать не умею. А ты умеешь?

– Не знаю. Оно само придумывается.

– Значит, умеешь, – вздохнула она и замолчала.

Когда свернули на Михайловскую, Костя улыбнулся. Восемь знакомых колонн, уже видневшихся в конце улицы, всегда поднимали ему настроение. Музей был как дом, лучше дома, потому что в музее хорошее уже не могло стать плохим, а важное – неважным. Любимое могло стать нелюбимым и наоборот, так с ним часто бывало, и все же это был мир твердый и надежный, и возвращаться в него было приятно. Они поднялись по ступеням, вошли в мраморный вестибюль, купили билеты. Костя подошел к центральной лестнице, погладил незаметно теплые гладкие перила.

– Почему сразу на второй? – спросила Нина.

– Хочу тебе что-то показать.

Почти бегом он протащил ее через несколько первых залов, остановился, сказал:

– Сейчас, в следующем зале будет. Закрой глаза.

Она послушно зажмурилась, он ввел ее в зал, поставил в самом центре, возле скульптуры Екатерины, и велел:

– Смотри!

Она открыла глаза, осмотрелась, спросила недоуменно:

– Куда?

– Вокруг. Видишь эти семь картин? Это смолянки, их всех вместе надо смотреть. Это Левицкий.

Нина медленно обошла зал, потом сказала разочарованно:

– Какие-то они некрасивые.

Костя закусил губу, но вспомнил, как мать объясняла ему, как показывала. Разве Нина виновата, что нет у нее такой мамы? Он взял ее за руку, подвел к портрету, спросил:

– Как ты думаешь, что она делает?

– Манерничает, – сказала Нина.

– Она танцует. Смотри, видишь тут целая спираль, смотри на ноги ее, это первый виток, потом кисейный фартук, видишь, еще виток, потом рука еще – видишь полукруг? Она же кружится, танцует.

– А что танцует?

– Говорят, что менуэт. Теперь смотри, видишь сзади небо, деревья, значит, она где танцует?

– На улице? – предположила Нина.

– На сцене она танцует, – сдерживая раздражение и какую-то непонятную обиду, сказал Костя. – На сцене. Роль играет. Их всех учили – танцевать, петь, на сцене играть, это же смолянки, из Смольного.

– Благородные девицы, что ли? – фыркнула Нина.

– Между прочим, их туда забирали в шесть лет, и нельзя было оттуда уйти никак до восемнадцати.

– Как в интернате?

– Ну да.

– И что, они совсем домой не ездили?

– По-моему, нет. Родные сами к ним приезжали, навещать.

Она подошла к картине поближе, посмотрела внимательней, спросила:

– Это у них школьная форма, что ли? Неудобная какая-то.

– Нет, это костюм такой, говорю же тебе, на сцене. А школьная форма вот.

Костя снова взял ее за руку, подвел к портрету Давыдовой и Ржевской.

– Вот видишь, эта, в коричневом, – она в младшей группе. А эта, в синем, – в средней.

– А сколько было групп? – уже совсем заинтересованно спросила Нина.

– Четыре. В каждой по три года.

– Двенадцать лет! – ужаснулась она. – Я бы так не смогла. Двенадцать лет без семьи.

– Многие и не хотели туда отдавать, – сказал Костя. – Только бедные дворяне отдавали, потому что там на всем казенном жили.

– Зачем? – удивилась Нина.

– Чтобы выросли образованными. Их и математике учили, и географии, и истории.

– Все равно они потом всю жизнь на балах танцевали да мужей ублажали. Могли и не учиться, – пренебрежительно бросила Нина.

– Они детей рожали. И воспитывали, – сказал Костя. – Декабристы, например, это же их внуки были.

– Прямо их? – поразилась она. – Прямо вот этих, которых портреты?

– Не совсем этих, про этих я не знаю, я по возрасту имею в виду. По времени.

– А почему они такие некрасивые?

– Разве это важно! – с досадой произнес Костя.

– А что важно?

– Вот смотри, видишь – платье. Оно какое, по-твоему?

– Бархатное?

– Откуда ты знаешь?

– Ну, – сказала она. – Такие складки только у бархата бывают, он же тяжелый.

– Вот! Ты попробуй так нарисовать, чтобы было видно, что это – тяжелая ткань, а кружева на шее – легкая. А они еще прозрачные. Представь себе, как рисовать прозрачные кружева. И кружева, и под ними кожа, и еще тень они отбрасывают. И движение – попробуй изобрази движение, попробуй покажи, что они не просто в дурацкой позе стоят, а танцуют.

Несколько минут Нина молча вглядывалась в картину, потом сказала грустно:

– Столько еще надо знать, чтобы достичь идеала своей личности. Для этого нужно все свои способности напрягать, а у меня не получается. Тебе хорошо, ты способный.

– Ты тоже способная, – возразил Костя. – А я это все знаю не из-за способностей. А потому что у меня мать – художник. Пойдем дальше, а то закроют скоро.

Из музея они вышли в сильную пургу. Пурга была низкая, поземная, снег кружил не выше пояса, но идти все равно было трудно, даже взявшись за руки. Они забежали в какую-то арку, и в полутьме, в тусклом свете забитого снегом фонаря Нина вдруг показалась Косте необыкновенно красивой, такой красивой, что он разом забыл про музей, про глупые вопросы, про щербинку в зубе и прочую ерунду. Она все смотрела на него снизу вверх, пристально, почти не моргая. Медленно-медленно он наклонился к ней, и так же медленно-медленно она опустила голубоватые веки с длинными редкими ресницами. Тогда он тоже зажмурился и прижался губами к ее мягким холодным губам.

3

Три недели спустя мать бросила мимоходом, на пути из кухни к себе в спальню:

– Пригласил бы свою девочку на чай, нам же интересно.

– С чего ты решила, что у меня есть девочка? – изумился Костя.

– С того, что у тебя уже три недели вид довольного кота, объевшегося сметаной, только что усы не топорщатся, – засмеялась мать.

Костя хихикнул смущенно, подумал: как все-таки здорово, что мать вот такая. Какая «такая» – он не мог даже себе объяснить, но твердо знал, что именно такая и нужна ему и есть для него самая лучшая.

Нина разволновалась, запереживала, спросила с опаской:

– Вы, наверное, всякими разными вилками кушаете, на скатерти, по старинному фасону? И говорите все время об умных вещах.

– Ага, и дома у нас красивей, чем в Эрмитаже, – засмеялся Костя. – Тебя же на чай зовут – какие ножи и вилки?

Но она все равно нервничала, звонила по нескольку раз на дню, выясняла, как одеться и что принести.

Чай пили в гостиной, как называла мать большую общую комнату. Нина сидела прямая, чопорная, к знаменитым эклерам из кафе «Норд», купленным матерью в ее честь, не притрагивалась, пока Костя не взял свой эклер рукой и не откусил сразу половину, нарочито громко чавкая.

Отец поднял бровь, мать засмеялась, Нина тоже хихикнула, взяла пирожное, деликатно откусила маленький кусочек.

– Когда я была маленькой, сладости делали в конфетных мастерских, – сказала мать. – При многих кондитерских были такие мастерские. Я прочитала в какой-то детской книжке, что шоколад растет на дереве, и думала, что эти деревья срубают и привозят в мастерскую, а там их распиливают на шоколадки. Представьте мое разочарование, когда мне позволили заглянуть в мастерскую.

– Мы в студенческие годы сами делали шоколад, – вдруг вспомнил отец. – Покупаешь на Сытном фунт шоколадного масла задешево, добавляешь орехи и сахар, нагреваешь, перемешиваешь, охлаждаешь – и готово. Простой процесс. У нас на факультете была холодильная камера, студенты пользовались. Исподтишка, конечно.

– А зачем сахар? – удивился Костя.

– Ты думаешь, сладость шоколадной плитки от шоколада? – вопросом на вопрос, как обычно, ответил отец.

Костя вздохнул, мать сделала едва уловимое движение рукой, отец добавил торопливо:

– У какао-бобов вкус терпкий, кисло-горький, вся сладость в шоколаде от сахара.

– Зачем тогда шоколад? – удивилась Нина.

– Во-первых, для текстуры – как идеальный заполнитель. Во-вторых, в сочетании с терпким вкусом шоколада сахар теряет приторность, вкус становится мягче, богаче. В-третьих, масло какао очень жирное, оно не только обогащает вкус, но и насыщает. И вызывает возбуждение сердечной мышцы, между прочим, поэтому влюбленные дарят друг другу шоколад, – докончил отец с легкой усмешкой.

Нина покраснела, Костя закатил глаза, мать предложила всем еще чаю.

После чая ушли в Костину комнату. Нина сказала удивленно:

– Какая комната у тебя странная, длинная и узкая.

– Это потому, что полкомнаты, – объяснил Костя. – Было три комнаты, а мы одну пополам разделили, половину – отцу под кабинет, половину – мне.

– Своя комната – это хорошо, – вздохнула она. – Мы с сестрой все время ругаемся. Раньше еще брат был, так вообще каждый день ругались, кто первый встанет.

– Какая разница? – удивился Костя.

– Кто первый встанет, тот в уборную идет одеваться, – снисходительно, как маленькому, объяснила Нина. – А кто остался – тот в комнате одевается, в комнате же удобнее.

Она прошлась по комнате, потрогала солдатиков на столе, почитала, наклонив голову, надписи на корешках книг на полке, сказала:

– Какой отец у тебя умный, сразу видно – ученый. А на пианино кто у вас играет?

– Мать в основном.

– А ты умеешь?

– Немного.

– Хорошо тебе.

Костя пожал плечами, предложил:

– Хочешь какой-нибудь альбом посмотреть или сыграем в словечки?

– Давай в словечки, – выбрала она.

Он проводил ее домой. Поцеловать на прощание она не разрешила, но прижалась к нему на секунду у входа в парадную, он обнял ее за плечи, она остро, по-птичьи клюнула его в щеку, выскользнула из-под его руки, оставив в ладони щекочущее мягкое ощущение густого меха – ей купили шубу, – крикнула уже из-за двери: «До завтра!»

Домой идти не хотелось, да и ни к чему было: ни спать, ни читать, ни учиться Костя не смог бы сейчас – слишком четким, слишком ярким, слишком телесным стал мир, никогда раньше не слышал он вокруг себя столько звуков, не замечал столько оттенков, не ощущал так сильно, осязаемо сердцебиения, кровотока в венах. Ощущение было прекрасным до болезненности, почти невыносимым, надо было делать что-то, тратить как-то эту энергию, прежде чем она выплеснется сама, неизвестно как и на что. Костя попробовал пробежаться, но было слишком слякотно, расквасица, мокрый снег летел из-под ног на редких прохожих, пару раз он поскользнулся, едва удержав равновесие, и остановился. Мелкая снежная крупка сменилась косым дождем, он почувствовал, как наливаются влагой плечи пальто. Решив покрасоваться перед Ниной, он надел новое пальто вместо старого любимого кожаного реглана, в котором бегал в школу и на каток, и теперь мок и жалел. Ежась от липкой холодной сырости, проникающей в рукава и за шиворот, он поднял воротник, пересек проспект, вышел к бывшему Владимирскому собору, поморщился очередной раз от непривычного, серо-зеленого, мохового, цвета его стен и вдруг вспомнил, что совсем неподалеку Юркина типография, а Юрка любит работать по выходным, потому что больше платят. Он свернул направо, вспоминая, сколько времени не виделся с Юркой. Получалось, что почти два месяца. Когда сворачивал, ему показалось, что знакомое серое пальто мелькнуло в переулке, но сколько он ни оглядывался, больше ничего не заметил.

В типографии как раз кончилась смена, молчаливая усталая толпа потянулась из подворотни. Юрка вышел одним из последних, в старой отцовской кожанке, в кепке, натянутой глубоко, по брови, в стареньких ботинках на резиновом ходу. Заметив Костю, он остановился на мгновение, словно решая, подходить или не подходить, но все-таки подошел, протянул руку.

– Я провожу тебя, – предложил Костя.

Юрка кивнул, закурил. Некоторое время они шли молча, потом Юрка спросил:

– Тебе кто сказал?

– Что сказал?

– Так ты не поэтому? Тогда зачем?

– Я просто так, – растерянно пробормотал Костя. – Давно не виделись.

Юрка сплюнул и пошел вперед. Костя зашагал следом, ожидая объяснений. Но Юрка молчал, и Костя спросил осторожно:

– А что случилось?

– Юльку забрали, – сказал Юрка, затянулся, закашлялся, остановился, уткнувшись лицом в стену. Плечи и голова его тряслись, а нижняя часть тела оставалась странно неподвижной, словно он был сделан из двух независимых, плохо соединенных частей.

– Куда забрали? – спросил Костя. – Как забрали, ей же сколько, девять?

– Позавчера. В детприемник НКВД, – не поворачиваясь, сказал Юрка.

– А тетка?

– Что тетка? У нее своих четверо, разве она с этими чеканутыми спорить будет? Отдала.

Костя невольно оглянулся, Юрка спросил зло:

– Боишься? На хрена тогда пришел ко мне? Вали отсюда.

– Я не боюсь, – сказал Костя. – Просто… Ты так Юльке не поможешь.

– А я ей никак не помогу. Нечем.

До Фонтанки шли молча, на мосту Юрка внезапно остановился, повернулся к Косте и заговорил быстро, сбивчиво, не договаривая слов, словно боялся, что не успеет, не сможет, не дадут сказать всё:

– Вот я работаю. Вокруг все поют, все хвастают. Да здравствует непобедимый, ура великому, растерзать врагов, расстрелять, как бешеных собак. Какие такие враги, отчего они вчера были не враги, а сегодня сделались враги? Не знают, ничего не знают, нахватались чужих фраз и жестов, кричат, гремят, не понимают, сами-то тоже никому не нужны. Просто их много, поэтому… Стыдно. А потом настоящие враги, Гитлер с Муссолини, сотворят для них какую-нибудь мерзость, и они прихлопнут рты, потому что – а что кричать, уже всё накричали. Нужно меньше кричать – больше думать. А то одна болтология получается.

– Но враги на самом деле есть, – робко возразил Костя. – Должны быть, иначе откуда вредительство? Столько заводов настроили, столько стахановцев, ударников, а в магазинах пусто. Почему? Потому что вредители мешают, и надо бороться с ними, и ошибки бывают.

– Ошибки, ошибки, – передразнил Юрка. – Что же тогда они не признают свои ошибки? Вот про Андре Жида пели, какой он хороший, какой он великий, а он укатил в свою Францию и написал про ошибки. И сразу стал нам не друг. Почему? Потому что на нашу лесть не поддался и правду написал.

– Ну, это ты загнул. Это ты из-за родителей так говоришь.

– Как думаю, так и говорю. Не верю я, что мой отец – немецкий шпион. И не поверю никогда. Ты что думаешь, Радзиховский, что ли, верит? Он когда рыдал на собрании, от родителей отрекался, он что, верил, что ли, что его мать с отцом Японии секреты продавали? Да ни фига, он просто в институт хотел и чтобы из комсомола не выкинули.

Костя промолчал, Юрка тоже умолк, плюнул с моста вниз, на смутно белеющий в темноте лед, потом сказал:

– Ладно, хватит об этом. Тебе не понять. У тебя никого не чикнули. Легче Медному всаднику объяснить, чем таким, как ты. Живешь-то как, все мостовые шлифуешь?

– Учусь, – коротко ответил Костя.

– Я не стал. Не пошел в шаромыгу[8]8
  Шаромыга – жаргонное название школы рабочей молодежи (ШРМ).


[Закрыть] – что толку? Корабелки[9]9
  Корабелка – Санкт-Петербургский государственный морской технический университет, до 1990 года – Ленинградский ордена Ленина кораблестроительный институт.


[Закрыть] мне все равно не видать. А как там наши, что нового?

– У Пастухова отца взяли, а так всё по-старому, Бациля звереет, Рихтер шумит, Конь за Ларионовой бегает, Сельский во Фрунзенку готовится.

– А ты?

– Я не знаю.

– А вот родители твои, они что думают?

– О чем?

– Ну вот об этом всем. Твоя мать на всех родительских собраниях рядом с моей сидела. А теперь что, теперь она верит, что мать моя шпионка и пособница?

– Не верит, – быстро сказал Костя. – Конечно не верит.

– Так что ж она не пойдет и не вступится?

– Кто ее слушать будет.

– Именно что.

Теперь они шли вдоль Грибоедова. От канала неприятно тянуло сыростью, Костя поежился, Юрка заметил, велел: