Текст книги "Судьба Блока. По документам, воспоминаниям, письмам, заметкам, дневникам, статьям и другим материалам"

Глава пятая
Женитьба

 
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо —
Все в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
И молча жду, – тоскуя и любя.
 

А. Блок

Сознательно они встретились первый раз в Боблове, когда Саше было 14, а Любе – 13 лет.

Вторая встреча произошла через три года после этого, когда Саша только что покончил с гимназией.

Саша приехал в Боблово верхом на своем высоком, статном белом коне, о котором не один раз упоминается в его стихах и в «Возмездии». Он ходил тогда в штатском, а для верховой езды надевал длинные русские сапоги. Люба носила розовые платья, а великолепные золотистые волосы заплетала в косы. Нежный бело-розовый цвет лица, черные брови, детские голубые глаза и строгий неприступный вид. Такова была Любовь Дмитриевна того времени.

Эта вторая встреча определила их судьбу. Оба сразу произвели друг на друга глубокое впечатление.

М. А. Бекетова

Да, когда я носил в себе великое пламя любви, созданной из тех же простых элементов, но получившей новое содержание, новый смысл от того, что носителями этой любви были Любовь Дмитриевна и я – «люди необыкновенные»; когда я носил в себе эту любовь, о которой и после моей смерти прочтут в моих книгах, – я любил прогарцевать по убогой деревне на красивой лошади; я любил спросить дорогу, которую знал и без того, у бедного мужика, чтобы «пофорсить», или у смазливой бабенки, чтобы нам блеснуть друг другу мимолетно белыми зубами, чтобы екнуло в груди так себе, ни от чего, кроме как от молодости, от сырого тумана, от ее смуглого взгляда, от моей стянутой талии – и это ничуть не нарушало той великой любви (так ли? А если дальнейшие падения и червоточины – отсюда?), а напротив, – раздувало юность, лишь юность, а с юностью вместе раздувался тот «иной» великий пламень…

Дневник А. Блока 6/Ι/14/ΧΙΙ 1918 г.

Я описываю окрестности Шахматова, потому что в поэзии Блока отчетливо отразились они – и в «Нечаянной Радости», и в «Стихах о Прекрасной Даме»; мне кажется: знаю я место, где молча стояла «Она», «устремившая руки в зенит»: на прицерковном лугу, заливном, около синего прудика, где в июле – кувшинки, которые мы собирали, перегибаясь над прудиком, с риском упасть в студенистую воду; и кажется, что гора, над которой «Она» оживала – вот та:

 
Ты живешь над высокой горой.
 

Гора та – за рощицей, где бывает закат, куда мчались искры поэзии Блока; дорога, которой шел «нищий», – по битому камню ее узнаю («Битый камень лег по косогорам, скудной глины желтые листы»), то – шоссе меж Москвою и Клином; вокруг косогоры, пласты желтой глины и кучи шоссейного щебня, покрытые белым крестом; здесь, по клинско-московской дороге я мальчиком гуливал; и собирал битый камень: под Клином, верстах в 20-ти у Демьянова, где проживал восемь лет и откуда бывал я в Нагорном; бывали и Блоки в Нагорном, – посередине дороги, меж Клином и Шахматовым.

А. Белый

Любовь Дмитриевна проявляла иногда род внимания ко мне. Вероятно, это было потому, что я сильно светился. Она дала мне понять, что мне не надо ездить в Барнаул, куда меня звали погостить уезжавшие туда Кублицкие. Я был столь преисполнен высоким, что перестал жалеть о прошедшем.

Дневник А. Блока 17(20)/VIII 1918 г.

Мой милый и дорогой Сережа!

Тебе, одному из немногих и под непременной тайной, я решаюсь сообщить самую важную вещь в моей жизни… Я женюсь. Имя моей невесты – Любовь Дмитриевна Менделеева. Срок еще не определен – и не менее года.

Пожалуйста, не сообщай этого никому, даже Борису Николаевичу, не говоря уже о родственниках.

Письмо к С. Соловьеву 20/III 1903 г.

1903 г. Весна и лето за границей. Черновые стихи. Объявлены женихом и невестой. Белые ночи – в Палате.

Дм. Ив. Менделеев слоняется по светлым комнатам, о чем-то беспокоясь. В конце апреля я получил от отца 1000 руб., с очень язвительным и наставительным письмом. 24 мая вечером мы исповедались, 25 утром в Троицу – причастились и обручились в университетской церкви у Рождественского.

Счеты, счеты с мамой – как бы выкроить деньги и на заграницу (я сопровождаю ее лечиться в Bad Nauheim), и на свадьбу, и на многое другое – кольца, штатское платье (уродливое от дешевизны).

В конце мая (по-русски) уезжаем в Nauheim. Скряжническое и нищенское житье там, записывается каждый пфенниг. Покупка плохих и дешевых подарков. В середине европейского июля возвращаемся в Россию (через С.-Петербург в Шахматово). Немедленные мысли о том, какие бумаги нужны для свадьбы, оглашение, букет, церковь, причт, певчие, ямщики и т. и. – В Bad Nauheim'e я большей частью томился, меня пробовали лечить, это принесло мне вред. Переписка с невестой – ее обязательно – ежедневный характер, раздувание всяких ощущений – ненужное и не в ту сторону, надрыв, надрыв…

Дневник А. Блока 3/VII 1921 г.

СВИДЕТЕЛЬСТВО

Дано сие студенту историко-филологического факультета С.-Петербургского Университета Александру Александровичу Блоку в

том, что со стороны Университетского начальства не встречается препятствий к вступлению его, Блока, в первый законный брак с девицею Любовью Дмитриевной Менделеевой, если будут в наличности все условия, необходимые для вступления в брак. (Св. Зак. Гражд., т. X, ч. 1, ст. 1-33).

Исп. об. Ректора Университета

А. Жданов

Архив Спб. Университета

Я приехал с розовым букетом к невесте, чтобы везти ее в церковь. «Я готова», – сказала Любовь Дмитриевна и поднялась с места. Я ждал у дверей. Начался обряд благословения. Старик Менделеев быстро крестил дочь дряхлой дрожащей рукой и только повторял: «Христос с тобой! Христос с тобой!»

Наш поезд двинулся.

Священник церкви села Тараканова был, по выражению Блока, «не иерей, а поп», и у него бывали постоянные неприятности с шахматовскими господами. Это был старичок резкий и порывистый. «Извольте креститься», – покрикивал он на Блока, растерянно бравшего в пальцы золотой венец вместо того, чтобы приложиться к нему губами. Но после венчания Блок сказал мне, что все было превосходно и священник особенно хорош.

С. Соловьев

Мы, нижеподписавшиеся священно-церковно-служители Московской Епархии, Клинского уезда, Погоста Никольского Самостоятельной Покровской, что при реке Лутосне, церкви сим удостоверяем, с приложением церковной печати, в том, что означенный в сем свидетельстве студент Императорского С.-Петербургского Университета Александр Александрович Блок с девицею, дочерью Тайного Советника Любовию Дмитриевной Менделеевой, сего 1903-го года месяца августа 17-го дня, во приписной Михаило-Архангельской, села Высокого, Тараканова то-ж, церкви, Студент Блок с означенною девицей, первым церковным браком повенчан.

Μ. П.

Священник Василий Любимов.

Диакон Петр Буравцов

Псаломщик Петр Беляев

Архив Спб. Университета

После окончания обряда, когда молодые выходили из церкви, крестьяне вздумали их почтить старинным местным обычаем – поднесли им пару белых гусей, украшенных розовыми лентами. Гуси эти долго потом жили в Шахматове, пользуясь особыми правами: ходили в цветник, под липу к чайному столу, на балкон и т. д.

После венца молодые и гости на разукрашенных дубовыми гирляндами тройках проехали в Боблово. Старая няня и крестьяне, знавшие «Любовь Митревну» с детских лет, непременно захотели выполнить русский обычай, и только что молодые взошли на ступеньки крыльца, – как были осыпаны хмелем. Дома стол был уже готов, обед вышел на славу. Дмитрий Иванович, очень расстроенный в церкви, где он во время обряда даже плакал, успокоился…

А. И. Менделеева

При личном знакомстве с Люб. Дм. Блок – Андрей Белый, С. М. Соловьев и Петровский[27]27
  А. С. Петровский – филолог, друг Белого.


[Закрыть] решили, что жена поэта и есть «Земное отображение Прекрасной Дамы», та «Единственная, Одна и т. д.», которая оказалась среди новых мистиков как естественное отображение Софии. На основании этой уверенности С. М. Соловьев полушутя, полусерьезно придумал их тесному дружескому кружку название «секты блоковцев». Он рисовал всевозможные узоры комических пародий с будущих ученых XXII века, Lapan и Pampan, которые будут решать вопрос, существовала ли секта «блоковцев», истолковывать имя супруги поэта Любовь Дмитриевны при помощи терминов ранней мифологии и т. д.[28]28
  Произнося, наир., Дмитриевна как Деметровна и производя отчество Л. Д., так. обр. от Деметры, богини матери-земли.


[Закрыть]

М. А. Бекетова

Очень забавны были шаржи Сергея Соловьева: философы Lapan и Pampan и будущие споры филологов XXII века смешили нас до изнеможения, были в высшей степени остроумны. Но все-таки нельзя не вспомнить, что поведение «блоковцев» не всегда соответствовало тому серьезному смыслу, который они придавали своему культу. В их восторгах была изрядная доля аффектации, а в речах много излишней экспансивности. Они положительно не давали покоя Любови Дмитриевне, делая мистические выводы и обобщения по поводу ее жестов, движений, прически. Стоило ей надеть яркую ленту, иногда просто махнуть рукою, как уже «блоковцы» переглядывались с значительным видом и вслух произносили свои выводы. На это нельзя было сердиться, но это как-то утомляло, атмосфера получалась тяжеловатая. Шутки Сережи, его пародии на собственную особу облегчали дело, но и тут оставался какой-то неприятный осадок. Сам Александр Александрович никогда не шутил такими вещами, не принимал во всем этом никакого участия и, относясь ко всему этому совершенно иначе, тут предпочитал отмалчиваться.

М. А. Бекетова

Едва моя невеста стала моей женой, лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я первый, так давно тайно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур, серебряные звезды, перламутры и аметисты метели. За мной последовала моя жена, для которой этот переход (от тяжелого к легкому, от недозволенного к дозволенному) был мучителен, труднее, чем мне. За миновавшей вьюгой открылась железная пустота дня, продолжавшего, однако, грозить новой вьюгой, таить в себе обещания ее. Таковы были междуреволюционные годы, утомившие и потрепавшие душу и тело.

Дневник А. Блока 15/VIII 1917 г.

Глава шестая
Московские символисты

 
Мы путь расчищаем
Для наших далеких сынов!
 

А. Блок

Если мы попробуем пережить девяносто седьмой, девяносто восьмой и девятый годы, тот период, который отразился у Блока в цикле «Ante lucem», то мы заметим одно общее явление, обнаруживающееся в этом периоде: разные художники, разные мыслители, разные устремления, при всех их индивидуальных различиях, сходились на одном: они были выражением известного пессимизма, стремления к небытию. Философия Шопенгауэра была разлита в воздухе, и воздухом этой философии были пропитаны и пессимистические песни Чехова, одинаково, как и пессимистические песни Бальмонта, – «В безбрежности» и «Тишина», – где открывалось сознанию, что «времени нет», что «недвижны узоры планет, что бессмертие к смерти ведет, что за смертью бессмертие ждет».

А. Белый. Памяти Александра Блока

В те годы в Москве собирался кружок, очень тесно привязанный к гостеприимным М. С. и О. С. Соловьевым; в кружке этом, помню, помимо хозяев и маленького «Сережи», Д. Новского (будущего католика), А. Унковскую, А. Г Коваленскую, А. С. Петровского, братьев Л. Л. и С. Л. Кобылинских, Рачинского; здесь я встречался с Ключевским, с С. Л. Трубецким[29]29
  А. Унковская и Рачинский – близкие друзья Соловьевых; А. Г. Коваленская – родственница Бекетовых по матери, Л. Л. и С. Л. Кобылинские – ранние символисты; В. О. Ключевский – историк; С. Л. Трубецкой – философ.


[Закрыть]; здесь я встретился с Брюсовым, с Мережковским, с Гиппиус, с поэтессой Allegro[30]30
  Псевдоним Поликсены Соловьевой, сестры Вл. Соловьева.


[Закрыть] (с Владимиром Соловьевым встречался я раньше). Всех членов кружка единил звук эпохи, раздавшийся внятно, по-разному оформляемый каждым.

А. Белый

Слова А. А. Блока: «Январь 1901 года стоял под знаком совершенно иным, чем декабрь 1900 года», – полны реализма; их надо принять текстуально; они – выражение опыта, пережитого Блоком; А. А. был свидетель эпохи, всегда наделенный тончайшим прозором и слухом.

А. Белый

Мы обманули надежды московского общества: я, сын математика и будущий московский профессор, ушел к «декадентам», опубликовавши «Симфонию», а М. С. Соловьев, покрывая своим одобреньем меня, уронил себя; именно в его доме сходились «подпольные» люди; и здесь окрепло течение, ниспровергающее традиции московского ученого округа.

Отсюда, из этого дома, распространилась поэзия А. А. Блока в Москве.

А. Белый

Соловьевы первые оценили стихи Блока. Их поддержка ободряла его в начале его литературного поприща. Когда же его стихи были показаны Андрею Белому, они произвели на него ошеломляющее впечатление. Он тут же понял, что народился большой поэт, непохожий ни на кого из тех, которые славились в то время. О появлении стихов Блока он говорил как о событии. Об этом сообщила Ольга Михайловна матери поэта. Известие обрадовало и мать и сына. Стихи стали распространяться в кружке «Аргонавтов», в котором числился в то время некий Соколов[31]31
  С. А. Соколов – Сергей Кречетов – московский адвокат, поэт, владелец изд. «Гриф».


[Закрыть], писавший под псевдонимом Кречетова. Соколов основал издательство «Гриф» и в один прекрасный день явился к Блоку (в то время студенту третьего курса) для переговоров об издании его стихов.

М. А. Бекетова

В 1902 году в Москве образовался кружок (небольшой) горячих ценителей Блока; стихотворения, получаемые Соловьевыми, старательно переписывал я и читал их друзьям и университетским товарищам; стихотворения эти уже начинали ходить по рукам; так молва о поэзии Блока предшествовала появлению Блока в печати.

А. Белый

Ваша Москва чистая, белая, древняя, и я это чувствую с каждым новым петербургским вывертом Мережковских и после каждого номера холодного и рыхлого «Мира искусства». Наконец, последний его номер ясно и цинично обнаружил, как церемонно расшаркиваются наши Дягилевы[32]32
  Издатель «Мира искусства».


[Закрыть], Бенуа и проч., а как с другой стороны, с Вашей, действительно страшно до содрогания «цветет сердце» Андрея Белого. Странно, что я никогда не встретился и не обмолвился ни одним словом с этим до такой степени близким и милым мне человеком.

Письмо к С. Соловьеву 23/ΧΙΙ-02 г.

Помнится: в первых числах января 1903 года я написал А. А. витиеватейшее письмо, напоминающее статью философского содержания, начав с извинения, что адресуюсь к нему; письмо написано было, как говорят, «в застегнутом виде»: предполагая, что в будущем мы подробно коснемся деталей сближавших нас тем, поступил я, как поступают в «порядочном» обществе, отправляясь с визитом, надел на себя мировоззрительный официальный сюртук, окаймленный весь ссылками на философов. К своему изумлению, на другой уже день получаю я синий, для Блока такой характерный конверт, с адресом, написанным четкою рукой Блока, и со штемпелем «Петербург». Оказалось впоследствии: А. А. Блок так же, как я, возымел вдруг желание вступить в переписку; письмо, как мое, начиналось с расшаркиванья: не будучи лично знаком, он имеет желание ко мне обратиться; без уговора друг с другом, обоих нас потянуло друг к другу: мы письмами перекликнулись.

А. Белый

В январе 1904 года за несколько дней до поминовения годовщины смерти М. С. и О. М. Соловьевых, в морозный, пылающий день раздается звонок. Меня спрашивают в переднюю; – вижу: стоит молодой человек и снимает студенческое пальто, очень статный, высокий, широкоплечий, но с тонкой талией; и молодая нарядная дама за ним раздевается; это был Александр Александрович Блок, посетивший меня с Любовью Дмитриевной.

Поразило в А. А. Блоке (то первое впечатление) – стиль: корректности, светскости. Все в нем было хорошего тона: прекрасно сидящий сюртук, с крепко стянутой талией, с воротником, подпирающим подбородок, – сюртук не того неприятного зеленоватого тона, который всегда отмечал белоподкладочников, как тогда называли студенческих франтов; в руках А. А. были белые верхние рукавицы, которые он неловко затиснул в руке, быстро сунув куда-то; вид его был визитный; супруга поэта, одетая с чуть подчеркнутой чопорностью, стояла за ним; Александр Александрович с Любовь Дмитриевной составляли прекрасную пару: веселые, молодые, изящные, распространяющие запах духов. Что меня поразило в А. А. – цвет лица: равномерно обветренный, розоватый, без вспышек румянца, здоровый: и поразила спокойная статность фигуры, напоминающая статность военного, может быть – «доброго молодца» сказок. Упругая сдержанность очень немногих движений вполне расходилась с застенчиво-милым, чуть набок склоненным лицом, улыбнувшимся мне (он был выше меня), с растерявшимися очень большими, прекрасными, голубыми глазами, старательно устремленными на меня и от усилия разглядеть чуть присевшими в складки морщинок; лицо показалось знакомым; впоследствии, помню, не раз говорил я А. А., что в нем есть что-то от Гауптмана (сходство с Гауптманом не поражало поздней).

А. Белый

Венчальная фотография А. А. Блока и А. Д. Менделеевой

Бугаев (совсем не такой, как казался, – поцеловались) и Петровский – очень милый.

Письмо к матери 10/I 1904 г.

Успех Блока и Любови Дмитриевны в Москве был большой. Молчаливость, скромность, простота и изящество Любови Дмитриевны всех очаровали, Бальмонт сразу написал ей восторженное стихотворение, которое начиналось:

 
Я сидел с тобою рядом,
Ты была вся в белом.
 

Ее тициановская древнерусская красота еще выигрывала от умения одеваться: всего более шло к ней белое, но хороша она была также и в черном, и в ярко-красном. Белый дарил ей розы, я – лилии. Поражало в ней отсутствие всякого style moderne. Она была очень милой и внимательной хозяйкой. Блок бегал в угловую лавочку за сардинками, Любовь Дмитриевна разливала великолепный борщ. Днем я водил Блоков по кремлевским соборам, мы ездили в Новодевичий монастырь.

С. Соловьев

Все, что в прошлом таилось в «подполье», теперь выявлялось в кружках; был кружок молодых литераторов «Грифа», кружок «Скорпиона»[33]33
  «В 1903 году в Москве возникло к-во «Гриф», за это время успевшее выпустить три Альманаха и «Только любовь», «Литургия красоты» и «Горные вершины» К. Бальмонта, ряд произведений Оскара Уайльда, А. Белого, Блока, Ф. Сологуба, А. Миропольского, А. Курсинского, Л. Вилькиной-Минской.
  …Заслуги «Скорпиона» для культурной читающей публики громадны. Это к-во перевело на русский язык безукоризненно и художественно многие произведения лучших писателей Запада. В переводах С. Полякова, К. Д. Бальмонта, М. Семенова, Е. Троповского, А. Курсинского русские узнали Ст. Пшибышевского, Эдгара По, Кнута Гамсуна, 3. Красинского и др. «Скорпион» привил публике любовь к изящной внешности изданий, к хорошей бумаге, красивым виньеткам, отсутствию опечаток. При «Скорпионе» уже третий год издается журнал «Весы», с этого года расширивший программу беллетристикой».
  (Ник. Поярков. Поэты наших дней. М. 1907, стр. 116, 117).


[Закрыть]; возник теософский кружок и кружок «Аргонавтов» (мои воскресенья); наш Арго готовился плыть; и – забил золотыми крылами сердец; новый кружок был кружком «символистов» – «par excellence» символистов, поэты из «Скорпиона» и «Грифа» его посещали; бывали и теософы; ядро же «Аргонавтов», не обретя себе органа, проливалося в органы «Скорпиона» и «Грифа», в «Свободную совесть», в «Теософический Вестник», впоследствии в «Перевал», в «Золотое Руно» (так название «Золотое Руно» Соколов подсказал Рябушинскому[34]34
  Η. П. Рябушинский – крупный меценат, издатель «Золотого Руна», выходившего с 1906 по 1909 год.


[Закрыть], памятуя об «Арго»); поздней «аргонавты» участвовали в заседаниях «Свободной Эстетики», в кружке Крахта и в «Доме песни» д'Альгеймов; объединились вокруг «Мусагета»; оттуда рассеялись в 1910 году; семилетие «аргонавтизм» процветал, его нотой окрашен в Москве «символизм»; может быть, «Аргонавты» и были единственными московскими символистами среди декадентов. Душою кружка – толкачом-агитатором, пропагандистом был Эллис; я был идеологом.

А. Белый

Искусство ютилось по салонам. В Москве были свои Медичи, свои меценаты. Впоследствии они стали покупать декадентские картины, а тогда еще они побаивались «нового» искусства. Любили задушевность во вкусе Левитана. Одним из тогдашних литературных салонов был салон В. А. Морозовой[35]35
  Салон В. А. Морозовой объединял представителей л-ры и искусств разных направлений. Ср. Кара-Мурза «Московская m-me Жофрей» газ. «Понедельник Власти Народа» 1918 № 2.


[Закрыть]. В ее доме на Воздвиженке читали доклады и устраивались беседы.

Среди московских меценатов наиболее просвещенным и тонким был С. А. Поляков. Он был издателем «Скорпиона»; он впоследствии устроил журнал «Весы». Воистину, не будь его, литературный путь Брюсова был бы путем кремнистым. За кулисами «Скорпиона» шла серьезная и деятельная работа художников слова – К. Д. Бальмонта, Ю. К. Балтрушайтиса[36]36
  Ю. К. Балтрушайтис (1873–1944), переводчик и поэт, близкий символизму.


[Закрыть], В. Я. Брюсова и некоторых других, а эстрадно, для публики, эти поэты все еще были забавными чудаками. Такова, очевидно, судьба всякой школы. Нужен срок, чтобы poetes maudits превращались в академиков. Для Брюсова и его друзей этот срок наступил примерно в 1907 г. А за семь лет до того сотрудники «Скорпиона» были «притчею во языцех». Больше всех тому давал повод К. Д. Бальмонт.

Г. Чулков

Мчусь на извозчике к Бугаеву, чтобы ехать в «Скорпион». Не застаю, приезжаю один. Редакция: портрет Ницше, Брюсов, Поляков, Балтрушайтис. Разговариваю со всеми, особенно с Брюсовым. Рец. на Метерлинка не принята, потому что не хотят бранить Метерлинка. Уходим с Бугаевым, идем пешком. Захожу за Любой. После чаю едем на собрание «Грифов»; заключаемся в объятия с Соколовым (его не было дома раньше); собрание: Соколовы, Кобылинский, Батюшков, Бугаевы (и мать), Койранский, Курсинский; отчего нет Бальмонта? «Он – в своей полосе». Читаю стихи – иные в восторге. Ужин. Звонок. Входит пьяный Бальмонт (последующее не распространяй особенно). Грустный, ребячливый, красноглазый. Разговаривает с Любой, со мной. Кобылинский, разругавшись с ним, уходит (очень неприятная сцена). Бальмонт в восторге, говорит, что «не любит больше своих стихов»… «Вы выросли в деревне» и мн. др. Читает свои стихи – полупьяно, но хорошо. Соколов показывает корректуры альманаха (выйдет 1 февраля). Моих стихотворений – семнадцать (кроме посланных – «Фабрика», «Лучики»). Уходим в третьем часу. Бальмонт умоляет нас обоих остаться. Тяжеловато и странновато.

Письмо к матери 13/1-1904 г.

Помнится, – характернейший вечер в издательстве «Гриф», где особенно переживалась нестроица; были там: иаргонавты, и грифы, и барышни «л у н н о – с т р у й н ы е», и А. А. с Л. Д.; произошел балаган; от неискренности одних, от маниловщины других; и – привирания третьих; там кто-то из теософов воскликнул, что шествует, шествует Посвященный, а Эртель, блеснувши осатанелыми от экстаза глазами, скартавил бессмыслицу, что Москва, вся объятая теургией (вот что это «что» – позабыл: преображается, что ли?) Вдруг сытый присяжный поверенный забасил: «Господа – стол трясется». Наверное, преображение мира себе он представил, как… столоверчательный акт, – увидел, что Блок – посерел от страдания, а Л. Д. очень гневно блеснула глазами; я – что говорить: все во мне замутилось за А. А за себя (за Нину Петровскую, понимавшую «Балаганчик»), вдруг вижу: А. А. очень нежно подходит ко мне; начинает подбадривать: взглядом без слов; сочувствие превозмогло в нем брезгливость к душевному кавардаку; он весь просиял; и пахнула тишайшая успокоительная атмосфера его на меня.

Вскоре вместе мы вышли; я шел, провожая А. А. и Л. Д.: шли мы в тихий снежок, порошивший полночную Знаменку; этот мягкий снежок так пушисто ложился на меховую, уютную шубку Л. Д.; помню себя я с ободранной кожей; помню: А. А., тихо взяв меня под руку, успокоительными словами сумел отходить; с того времени, в дни, когда что-либо огорчало меня, я являлся к А. А.; я усаживался в удобное кресло; выкладывал Блокам – все, все. Л. Д., пурпуровая капотом, склонив свою голову на руки, молчала: лишь блестками глаз отвечала она; А. А., – тихий-тихий, уютный и всепонимающий брат, открывал на меня не глаза – голубые свои фонари: и казалось мне, видел насквозь; и – он видел; подготовлялось тяжелое испытание: сорваться в мистерии; и потерять белизну устремлений; А. А. это знал; невыразимым сочувствием мне отвечал.

В эти дни перешли мы на «ты».

А. Белый

До 1905 года, когда в «Весах» появился беллетристический отдел, в русской символической поэзии царил хаос. «Мир Искусства» выдвигал, наряду с Бальмонтом и Брюсовым, такую сомнительную поэтическую величину, как Минский; «Новый Путь» печатал стихи Рославлева, Фофанова и др. Даже «Скорпион», даже осторожный «Скорпион», и тот не избежал общей участи: издал Бунина и в «Северных Цветах» поместил поэму того же Фофанова.

Н. С. Гумилев

Как истинный фанатик, редакция «Весов» утверждает, что и нет иного пути, как ее путь. Куда по этому пути доедет разношерстная тройка, состоящая из «Мира Искусства», «Нового Пути» и «Весов», мы еще не знаем, но нас, читателей, она уже довезла до решетки дома для умалишенных, за которою слышатся плач и скрежет зубовный, визги и крики.

Сами же господа декаденты полагают, вероятно, что они домчатся до вершины какой ни на есть Лысой Горы, где совершат такую черную мессу, что небу станет жарко.

Стародум[37]37
  Под этим псевдонимом выступало в начале века не менее трех авторов.


[Закрыть]. Журнальное обозрение

На первой ступени мистицизма стоит романтизм, на второй – декадентство, в этом, по-нашему, вся суть дела, все различие между ними.

Декадентство, шагнув в сторону мистицизма, нашло… улицу… Это на первый взгляд странно, но это так, ибо есть и мистика улицы, идеализация разврата и пьянства, порока и уличной грязи.

На протяжении столетия, отделяющего романтизм от декадентства, совершилась поучительная «эволюция»: тогда тянула к себе людей, склонных к уединению, мистической мечтательности, пустыня, деревня, с тесным дружеским или еще более интимным семейным кругом в ней, теперь – притянул к себе безличный или, точнее, многоличный город с его ярко освещенными окнами, кафешантанами и тысячами развлечений.

А. Басаргин [38]38
  А. Басаргин (Алексей Иванович Введенский) – журналист.


[Закрыть]. Романтизм и декадентство

Поэзия русских символистов была экстенсивной, хищнической: они, т. е. Бальмонт, Брюсов, Андрей Белый, открывали новые области для себя, опустошали их и подобно конквистадорам стремились дальше. Поэзия Блока от начала до конца, от стихов о «Прекрасной Даме» до «Двенадцати» включительно была интенсивной, культурно-созидательной.

О. Мандельштам. А. Блок

В Московском Литературном Кружке, где устраивались собрания так называемой «Свободной Эстетики», участники бесед не касались «проклятых вопросов». Тут была «тишь да гладь», а если происходили недоразумения, то на почве безвредного соперничества того же Брюсова с Бальмонтом, причем споры всегда оканчивались более или менее благополучно.

Г. Чулков

Этой осенью часто встречалися – почти каждый день где-нибудь: по воскресеньям мы виделись у меня, а по вторникам собирались иные из нас у Бальмонта, по средам собирались у Брюсова, по четвергам в «Скорпионе»; был вечер собрания у «Грифов». Совсем неожиданно «Скорпион» предъявил ультиматум: сотрудникам «Скорпиона»; должны они были уйти из издательства «Гриф»; мы с Бальмонтом отвергли такой ультиматум; поэтому Брюсов косился на нас; говорили, что Гиппиус интриговала; А. А. меня спрашивал письмами, как быть ему; но, узнав, что я с «Грифом», он тотчас же присоединился к ослушникам, сопровождая письмо свое шуточным стихотворением, изображающим разоблачение гиппиусовой интриги:

 
…Опрокинут
Зинаидин грозный щит…
 

И далее – «разбит»: «разбит» – Брюсов.

А. Белый

В ноябре 1903 года Белый на улице окликнул меня и между прочим сказал: «Вы слышали, Брюсов рассылает какие-то циркуляры о том, что кто участвует в «Грифе», не может участвовать в «Сев. Цветах»». Он сказал это немного возмущенным тоном и добавил: «после этого я решил ничего не печатать в «Скорпионе»». Он, по-видимому, хотел склонить к этому и меня, но так как я, кажется, подал первый эту мысль Брюсову, то ответил, что участвовать в «Грифе» вообще не стоит – «Соколов глуп» – сказал я. Он промолчал…

Дневник Пантюхова 2/Х 1906 г. Михаил Иванович Пантюхов

После в «Скорпионе»… М-ий проповедовал нужность «Скорпиона» и убеждал не участвовать в «Грифе». Белый решил взять оттуда все свое. Я решил ничего не давать. В субботу провожать М-их приехал я и С. А. Поляков. Простились очень «сердечно», клянясь во взаимной любви…

Едва уехали, все расстроилось. Нам разрешили «Весы», и это развело нас окончательно с «Новым Путем», – а Белый опять сошелся с «Грифом». Как случилось это последнее, не знаю. Одно время Белый взял все свои рукописи из «Грифа» и отдал нам. (Я тогда же писал Соколову, что участвовать в «Грифе» не могу.) Но после, внезапно, Белый заявил, что участвовать в «Грифе» будет, и потребовал рукописи обратно. Я так рассердился, что наговорил ему довольно-таки неприятных вещей. Он обиделся, написал, что вовсе не будет участвовать в «Скорпионе» и «Весах». После были у него, и мы умилительно примирились. Позднее Белый стал все-таки «своим человеком» у Соколова.

Валерий Брюсов. Дневник[39]39
  Дневник 1891–1910. Μ., «М. и С. Сабашниковы», 1927, с. 134.


[Закрыть]

Отношение нас, молодежи, к поэзии Брюсова было двусмысленно: ведь вожаком признавали мы Брюсова; мы почитали слиянье поэта с историком, с техником; был он единственным «мэтром», сознавшим значение поднимаемых в то время проблем; В. Иванов, не живший в России, был только что – здесь, среди нас: он блеснул, озадачил, очаровал, многим он не понравился; и – он уехал; его мы не знали; Бальмонт не играл никакой уже роли; 3. Гиппиус уходила в «проблемы», отмахивалась от поэзии (помню: А. А. понимал и ценил ее музу); в религиозную философию он мало верил; Ф. К. Сологуб как поэт не приковывал взоров (А. А. его очень любил; я любил его больше, прозаиком). Брюсов для нас был единственным «мэтром», бойцом за все новое, организатором пропаганды; так: в чине вождя и борца подчинялись ему; очень многое знали о Брюсове мы; но таили и чтили вождя в нем.

А. Белый

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!

Каждый вечер я читаю «Urbi et orbi». Так как в эту минуту одно из таких навечерий, я, несмотря на всю мою сдержанность, не могу вовсе умолкнуть. Что же вы еще сделаете после этого? Ничего ли? У меня в голове груды стихов, но этих я никогда не предполагал возможными. Все, что я могу сделать (а делать что-нибудь необходимо), – это отказать себе в чести печататься в Вашем «альманахе», хотя бы вы и позволили мне это. Быть рядом с вами я не надеюсь никогда. То, что Вам известно, не знаю, доступно ли кому-нибудь еще и скоро ли будет доступно. Несмотря на всю излишность этого письма, я умолкаю только теперь.

Письмо к Брюсову от 20/XI 1903 г.

Я помню А. А. на одном из собраний книгоиздательства «Скорпион»; помню Брюсова очень сухого, с монгольскими скулами и с тычком заостренной бородки, с движениями рук, разлетавшихся, снова слагавшихся на груди, очень плоской (совсем как дощечка); и – помню я Блока, стоявшего рядом, моргающего голубыми глазами, внимающего объяснению Брюсова, почему вот такая-то строчка стихов никуда не годится и почему вот такая-то строчка годится.

А. Белый

Милый друг!

Почему ты придаешь такое значение Брюсову? – Я знаю, что тебя несколько удивит этот вопрос, особенно от меня, который еле выкарабкивается из-под тяжести его стихов. Но ведь, «что прошло, то прошло». Год минул как раз с тех пор, как «Urbi et orbi» начало нас всех раздирать пополам. Но половинки понемногу склеиваются, раны залечиваются, хочешь другого. «Маг» ужасен не вечно, а лишь тогда, когда внезапно в «разрыве туч» появится его очертание. В следующий раз в очертании уже заметишь частности («острую бородку»), а потом и пуговицы сюртука, а потом, наконец, начнешь говорить: А что этот черноватый господин все еще там стоит?

Письмо к С. Соловьеву 21 /X 1904

А. А. первый Брюсова понял: он лишь – математик, он – счетчик, номенклатурист; и никакого серьезного мага в нем нет.

А. Белый

Пишу иногда стихи, большая часть их есть у Бори. О Брюсове ничего не понимаю, кроме того, что он – гениальный поэт Александрийского периода русской литературы.

Письмо к С. Соловьеву. Январь 1905 г.

Мы разошлись с Блоком прежде всего на взгляде на поэзию. Блок отстаивал стихийную свободу лирики, отрицал возможность для поэта нравственной борьбы, пел проклятие и гибель. Я всегда стоял на той точке зрения, что высшие достижения поэзии необходимо моральны, что красота, по слову Влад. Соловьева, есть только «ощутительная форма добра и истины». Разошлись мы и в вопросах поэтической школы: я стремился к классицизму. Блок был типичным романтиком, с разорванными образами, с мутными красками – «сплавами», с отсутствием логики. Мы ожесточенно нападали друг на друга от 1907 г. до 1910 г. Затем полемика затихла.