Текст книги "Снег. или соло, мой друг"

Коктейль

Люди со средним достатком летают на луну. Часовая прогулка по лунной поверхности, пикник под прозрачным куполом и обратно на Землю. «Увидеть обратную сторону Луны и умереть». Никто не любит рекламу, но все теперь хотят побывать на Луне, говорят о новых ощущениях и изменённом сознании. Богачам полёт на луну давно уже не в новинку, а их возможности позволяют им провести уикэнд на Марсе, на единственном в своём роде курорте «Красные пески». Есть там загадочное место, где с организмом происходят странные метаморфозы, называется оно – бар «Гениев». Когда-то там располагалась космическая станция космонавтов-зимовщиков. Впоследствии военные потеряли к ней интерес и продали здания бизнесменам. Летать туда до сих пор дорого, и вряд ли на Марс так стремились богачи, если бы не бар «Гениев» на месте корпуса №6.

Это давнее наблюдение, что любая кухня аутентична и по настоящему раскрывается только там, где её придумали. Еда и место неразрывно связаны. И можно взять с собой рецепт и всё сделать по правилам, но ощущение, что чего-то не хватает, будет присутствовать, потому что сделано блюдо не на своём месте.

Коктейль в баре «Гениев» такого же рода. Ни в каком другом месте не почувствуешь, в чём его секрет. Его пробовали делать и на Земле, и вне её, такие усилия прикладывали, с религиозной точностью придерживались рецепта, соблюдали все пропорции до миллилитра, ритуал специальный выработали, – толку – ноль. А в баре «Гениев» бармен плюх! – одно в бокал, плюх! – другое, плюх! – третье и готов коктейль, – всё на глаз. И с первым глотком много тепла сразу в теле и разливается изнутри, поднимается к голове, туман такой, что от него одного рай видишь. И так понимаешь мир, что глубже и не надо. И каждая песчинка пустого пейзажа в окне находится на своём месте, даже когда её подхватывает песчаный дьявол. И откуда-то знаешь, что так всё и должно быть в мире, всё находится на своих местах. И ты тоже. И вдруг открывается механизм, запускающий песчинку в чёрное небо, чтобы она превратилась в одну из бесчисленных мерцающих звёзд. А я сижу под прозрачным куполом и думаю, что нет ничего неправильного вокруг. Всё правильно. Всё так и должно быть. И некуда бежать с Земли и незачем, кроме как посидеть в баре «Гениев» иногда, рассматривая кубики льда в бокале, и так же растворяться с прозрачной ясностью.

Трава

Мой отец – хозяин мясной лавки. Я стыжусь этого и стараюсь не распространятся о том, чем он занимается. Раз в неделю посещаю его для служб надзора и убеждаю, чтобы он закрыл лавку. Иду на самую окраину города, в трущобы, с вечно околачивающимися возле входа в лавку молодыми людьми маргинального вида, курившими «траву» и провожавшими посетителей недобрыми взглядами и бранью, а отец рассказывал, что с постоянными покупателями они задираются.

Стены лавки испачканы красной и чёрной красками и исписаны надписями вроде «Трупоеды», «Убийцы» и всё в таком роде. Наружная реклама запрещена и слово «мясо» нельзя написать на вывеске. Витрина и вход занавешены чёрными шторами. Лавка называется «Логово». Табличку вечно ломают, переправляя надпись на «говно». Отец принципиально держит мясную лавку. И платит за это по полной, разрушенной семейной жизнью, они с матерью в разводе, разорвав со многими дружеские и приятельские отношения, живущего изгоем.

Каждую неделю я прихожу к отцу, агитируя не продавать мясо. Я вынужден это делать, чтобы закончить университет и не столкнуться с ненужными объяснениями в будущем, при приёме на работу. Я делаю это ради хорошей характеристики.

Все посетители лавки отца – старики, люди старой формации. Здесь никогда не бывает много людей. Чаще отец стоит за прилавком в одиночестве и смотрит на пустой зал. Над ним, на стене, украшенной кафельной плиткой, огромными буквами из пластика написана цитата из библии: «Все движущееся, что живет, будет вам в пищу; как зелень травную даю вам все… Книга Бытие 9:3».

Я с опаской прошёл мимо парней, толкавшихся возле входа в лавку отца, но не препятствующих проходу. Возле мясного прилавка стояла пожилая женщина, опиралась на палочку и рассматривала через стекло куски мяса, аккуратно разложенные отцом, в красном свете казавшиеся ещё кровянее:

– Вот хорошая «чёлочку» на суп, – услышал я слова пожилой женщины, она заметила меня и повернулась. – О! Молодой человек тоже решил попробовать мясца? – то ли спросила, то ли похвалила она меня.

Я всем видом показал, что это не так, что я пришёл с другой целью. А отец сказал ей:

– Сын мой пришёл, Вера Николаевна, агитировать, чтобы я не продавал мясо.

Выражение лица женщины сразу изменилось, теперь оно не было таким любезным, я как будто сразу стал ей неинтересен.

– Именно, – сказал я отцу, – на земле достаточно растительной пищи, а ещё есть прекрасные заменители мяса и в убийстве животных нет никакой необходимости.

Женщина сказала отцу, словно в ответ на мои слова, но сделала вид, что говорит сама от себя:

– Не понимаю я их еду. Делают из нас монстров, а разве мы делаем что-то плохое? К животным надо относится, как к животным, они не люди.

– Необязательно убивать животных, чтобы утолить голод, – сказал я ей, – многие пожилые люди перешли на имитационную кухню и не чувствуют разницы.

– Что это за кухня! – рассердилась женщина – Имитационная! Слово-то какое придумали!

– Отец, – сказал я, – подумай о нас. Не продавай мясо. Ты всё ровно ничего не изменишь. Они сильнее, их больше, и никто не оценит твою принципиальность. Рано или поздно всё закончится. Признай, что они победили.

Отец устало посмотрел на меня. Мы столько раз говорили об этом.

– Когда-то они тоже были в меньшинстве. Я подожду, сын. Может мои внуки доживут до тех времён, когда качели качнутся в обратную сторону.

Каждый раз всё заканчивалось одинаково. Напоследок отец хотел дать денег, но я их никогда не брал. Деньги ещё будут. Мир отца зарабатывал их тяжело, с мясом. Но есть другой путь. Путь травы.

Традиции

Когда-то давно контейнер с модулем связи ошибочно сбросили на дорогу, которая вела родовых к месту поклонения. Место поклонения представляло из себя огромный бесформенный чёрный валун, на котором белой краской было написано «Таня подлая сука».

У родовых не было своей письменности, и они видели в этой надписи, в огромном чёрном валуне, в прямой и ровной дороге к нему духовное путешествие. Семь раз в год родовые выходили из города, вставали на колени и на коленях ползли к этому месту.

Модуль связи перекрыл им дорогу, как упавшее от сильного ветра дерево. Но дерево можно было распилить и убрать, а модуль связи был защищён силовым полем. Родовые долго пытались к нему подобраться, но тщетно. И у них появился новый ритуал, бросание в него камней. Камни не долетали до контейнера, силовое поле затормаживало их полёт, сжималось, как пружина, и отбрасывало камень назад. Каждому нужно было бросить шесть раз и чтобы камень отскочил хотя бы раз в тело. Особенно ценились раны на голове, знаки борьбы с силами тьмы.

Не в силах убрать огромный ящик, модуль связи, перегораживающий путь к Камню, родовые стали обходить его по особому правилу: мужчины одевали на головы шапки-ушанки и обходили с правой стороны, а женщины поворачивались спиной и обходили с левой стороны. И следующее поколение уже не спрашивало, почему так ходят и откуда этот ритуал появился, хотя и модуль связи уже убрали, и на его месте появилась табу-зона, засеянная специальной травой, по форме напоминающая мяч для регби. Эту зону имел право обслуживать только выбранный священник. На плечах у него делали татуировки – изображение восьмиконечных звёзд, и такие же на коленях, а на бедрах накалывали аббревиатуру «ВУЗ». Священник ходил голый, как и все родовые, и в праздник №3 состригал траву, собирал в пучки и раскладывал на дороге. Местные их брали и шли обкладывали ими Камень, пели песни и читали молитвы. Считалось, чей букет сохранится у Камня дольше всех, тот и жить будет долго.

А потом появились родовые, верящие, что не должны обходить табу-зону. Они посчитали, что раз их деды ходили к Камню прямой дорогой, то и они должны поступать так же. И стали ходить к Камню через траву. Так появились две полусферы – мужская и женская. И с тех пор мужчины несли букеты со своей части, а женщины – со своей. И обслуживали табу-зону двое священников – мужчина и мужчина похожий на женщину.

Со временем все стали ходить к Камню, как прежде, прямо, и правая сторона леса, вдоль священной дороги, стала мужской, а левая – женской, потому что полусферы плавно переходили в лес. Женщинам запрещалось заходить в мужской лес, а мужчины, оказавшиеся в женском лесу, становились париями. В мужском лесу росли огромные цветы, мужчины их рубили и приносили своим женщинам. Женщины становились красивыми, когда смотрели на цветы, и давали мужчинам съесть плоды дерева Какунегра, которые росли в их лесу. После этого все они были очень довольны.

Хранители Камня составляют особый род священников, они могут заходить и в мужской, и в женский лес. С родовыми они не разговаривают. А если говорят, то на непонятном языке. И всё им позволено, потому что только их не убивают, когда они прикасаются к Камню.

Предназначение

Я беременею, как кошка. Ничего не помогает, никакие предохраняющие средства. Теперь я спокойнее отношусь к этому. А раньше страдала. Не могла привыкнуть к боли, не физической – другой, которая опустошает, как набеги чужеродных племён в древности.

Если бы не делала аборты, деток было бы ровно двенадцать. Я храню эту цифру. А так – только один мальчик – наш сынок. Я не жалею. Я иду по улице, с пустотой и тайным удовлетворением. Сколько вокруг слоняющихся без дела людей. Разве им хочется слоняться так? Но попробуй найди теперь работу. Вот вырастет наш сынок, выучится, тоже будет искать себе… Нет, не своё дело, своё дело – это роскошь. Искать, куда возьмут, и ещё должно повезти. Хорошо бы прибыльная работа досталась, чтобы не задумываться, как прокормить себя и своих детей, как поставить их на ноги, вырастить без острой нужды и помогать потом, уже взрослым. Есть семьи, в которых об этом не задумываются, а я с самого детства задумывалась. Ютилась в одной комнате с родителями и бабушкой, потому рано вышла замуж, устроилась работать на фабрику игрушек, стала жить в общежитии и всё время думала о будущем своих нерождённых детей.

На углу Цветочной улицы и проспекта Праведных сидел старик и выпрямлял гвозди на небольшой кузнечной наковальне. Я взяла вина в киоске поблизости и села рядом со стариком на теплый, нагретый солнцем каменный выступ, похожий на нарост, под одним из окон трёхэтажного здания, как будто оно было живым, как дерево, так задумал его архитектор. По периметру много таких наростов было, по вечерам здесь любили собираться люди. Но сейчас людей было немного.

Я знала этого старика с рождения, но никогда не заговаривала с ним. Все годы он сидел на углу дома, в любую погоду, на табурете основательного вида, перед наковальней, с молотком в руке, справа ящик с кривыми старыми гвоздями, слева – с гвоздями, которые он выпрямил и очистил от ржавчины.

Я выпила вина и вина забылась, вино задвинуло её за теплый полдень, обещавший много солнца и ещё больше терпения. От вина терпение уже не казалось непосильным, и я на чуть-чуть забыла, как оно омрачает жизнь.

– Много гвоздей выпрямили? – спросила я старика, заговорив с ним, как будто со старым знакомым.

Он отложил молоток и посмотрел на меня с интересом.

– Может и мне выпить вина, – то ли спросил, то ли озвучил вслух своё желание старик, – стаканчик я заработал точно, – и подмигнул мне, – не купишь мне красненького, красавица? – И протянул деньги.

Я сходила за вином для старика, и мы стали пить вместе. Он, не чокаясь, поднял вверх стакан и весомо подержал его в воздухе:

– Чтобы у тебя всё было хорошо, – сказал старик и выпил всё вино из стакана залпом. И потом долго сидел и наслаждался выпитым, уставившись в невидимую точку на перекрёстке.

Я выпила своё вино и собиралась уже уходить, когда старик взял с наковаленки недавно выпрямленный гвоздь и протянул мне:

– Посмотри, – сказал он, – какая красота.

Я взяла гвоздь и стала его крутить в руках, потому что он и вправду был красив. Он не был идеально выпрямлен и не был похож на новый, блестящий, как будто из магазина, в нём было множество незаметных глазу неправильностей, но этим и завораживал.

– На что он похож? – спросил старик.

– Не знаю, – пожала плечами я, – но он мне нравится.

– Но что пришло тебе в голову сразу? – не отставал старик.

– Ненасытный член моего мужа, – сказала я, потому что всё время думала, как бы мне опять не забеременеть.

Старика мой ответ не смутил, как будто я сказала ему о покупке хлеба в магазине.

– Что, детишек много нарожала, больше не можешь?

Я не хотелось говорить правду старику, но рассказала, это всё вино, оно развязало мой язык.

– Беременею, как кошка. А куда столько детей? У нас и на одного не хватает денег. Всё спрашиваю себя, за что мне такое наказание? Кто-то хочет детей, и у них ничего не выходит, а мне они не нужны, хватит и одного, а они получаются и получаются. Почему так, дедушка?

Старик взял из моей руки гвоздь и бросил его в левый ящик.

– Это предназначение. Видишь, какие у меня гвозди получаются. Никто этого не замечает, а если замечают, то всё ровно забывают. Ты думаешь, мне нравится сидеть здесь столько лет и выпрямлять гвозди? Думаешь, я много зарабатываю? Но ничего лучше я делать не умею. Я смирился со своим предназначением. Смирись и ты.

– Хорошее у тебя предназначение! – разозлилась я, – гвозди! А как я столько детей прокормлю? Это же не твои гвозди! Они живые были! все, как один! мои детки!

Старик молчал.

– Пошёл ты!… – я вскочила, грязно выругалась на него и пошла прочь. – Предназначение у него!

Дом у меня всё тот же, комната в общежитии, мебель купили родители с бабушкой, а мы с мужем поставили технику – «живое окно» и для приготовления еды всякие штуки. Ещё я однажды нашла у мужа порноочки, которые он прячет от сына и от меня за шкафом. Положила обратно.

Пришла домой злая и до вечера не могла успокоиться, срывала на всех злобу понемногу, на соседях, на сыне, а, когда вечером муж вернулся с работы, остатки обрушила на него, как из автомата выстрелила очередью последнюю злость:

– Больше никакого секса! Иди и трахайся с кем хочешь! Хоть со своими очками! – мой муж носил очки, он плохо видел вдали. И, кажется, про очки он не понял, о каких очках я говорила.

И боль через несколько минут отпустила, как будто лекарство наконец подействовало на больной орган.

Ночью я сказала мужу, после того, как он слез с меня:

– Может не надо больше делать аборты? Может я создана рожать, как кошка?

– Может быть, – засыпая, пробормотал муж.

Он – рабочий и сильно устаёт, особенно, когда возвращается домой, садится, включает «живое окно» и тут же засыпает, пару раз просыпаясь от собственного храпа. Тогда я ему говорю:

– Шёл бы уж, нормально лёг спать.

А он продолжает сидеть, ждёт, когда я лягу.

И в ту же ночь я твёрдо решила больше не делать аборт, поверила старику.

Уже после этого, когда проходила мимо него, не здоровалась и смотрела украдкой, только когда он не обращал ни на кого внимания, сидел и звонко тюкал молотком по гвоздю, выпрямляя его. В чёрном кожаном переднике на голое тело, большой и сильный, на плечах и спине седые волосы топорщатся, загорелый, всё время на солнце, и мокрый от пота, грубый. Проходила и думала о своём обещании.

С тех пор я ни разу не смогла забеременеть.

Фокусник

Фокусник стал старым, устал переезжать из города в город, выступать перед горсткой зевак, с досадой замечая, что никому его фокус неинтересен. На его представлениях теперь нет толп. И потёртый, чёрный, такой же, как он старый, чемодан, раскрыв бледно-жёлтую пасть, едва собирает мелочь на ужин.

С некоторого времени Старый Фокусник выступает только на площади нашего городка. Он встаёт за сшитую из ярких лоскутов ширму, так что видны только его голова и плечи. Справа от него, на деревянной стойке, установлен большой циферблат со стрелкой, сам циферблат разделён на четыре сегмента разных цветов и каждый подписан. Стрелка на циферблате начинает движение, раздаётся звук, похожий на глухой удар палки по пустой бочке, удары раздаются через неравные промежутки времени. Старый Фокусник показывается снизу из-за ширмы в розовой младенческой шапочке и улыбается беззубым ртом. Стрелка в этот момент показывает на сегмент «ребёнок». Старый Фокусник медленно скрывается за ширмой, а стрелка медленно движется дальше. И когда доходит до сегмента «молодой», старый фокусник медленно показывается из-за ширмы в квадратной академической шапочке с кисточкой и в мантии. Когда стрелка находится в сегменте «взрослый», Старый Фокусник появляется в нелепом парике с белоснежной вставной челюстью, улыбается. В старика он не превращается, они и есть старик в чёрном цилиндре, приветствуя собравшихся, приподнимает его за потрёпанный край.

Я часто приходил смотреть на Старого Фокусника со школьными приятелями. Мы слонялись после уроков по улицам, и всегда кто-то из нас вдруг предлагал:

– Пойдём на Старого Фокусника смотреть! – и все шли.

Много лет назад семья Старого Фокусника путешествовала по городам и странам со своим фокусом, имея невиданный успех. Их было пятеро: отец Старого Фокусника, его мать, двое братьев и сам Старый Фокусник – самый младший. Отец и сыновья были невероятно похожи друг на друга, словно близнецы, только возраст их отличал. На этом удивительном сходстве и был построен чудо-фокус.

Площади набивались битком. Вокруг фургона случалась настоящая давка из любопытных. Фокусник – отец открывал двери и окна и предлагал каждому заглянуть в него и внимательно изучить всё внутри, убедиться, что там никого нет, только он и его ассистентка – жена. А в это время Старый Фокусник с братьями прятались в секретном отделении в полу, которое никто не мог отыскать, как ни старались. Потом Фокусник-отец закрывал двери и окна фургона, ставил яркую красочную ширму на крышу так, чтобы она закрывала его со всех сторон и видны были только грудь и голова. И начиналось чудо. Звучали глухие удары палкой по пустой бочке, стрелка циферблата начинала движение, Фокусник-отец исчезал, и через мгновение появлялась мать с младенцем на руках – Старым Фокусником. Потом, когда стрелка медленно перемещалась к надписи «юноша», появлялся средний брат. Толпа ахала, потому что средний брат был похож на младенца, который исчез за ширмой несколько секунд назад. За ним появлялся старший брат, ровно в тот момент, когда стрелка становилась прямо против надписи «взрослый». И в конце появлялся Фокусник-отец, ему не надо было изображать старика, он и был старик, как теперь Старый Фокусник – его младший сын. Фокус назывался «Трансформация тела во времени», зрители как будто видели одного и того же человека в разном возрасте. Только что он был младенцем, а теперь юный, а следом взрослый, и вот уже сам Фокусник стоит перед ними. Это было необъяснимо и удивительно. И всем хотелось докопаться до истины.

Но, что не смог сделать коллективный ум, пытаясь разгадать секрет фокуса, то совершило естественное течение жизни. В какой-то момент старший сын захотел жить собственной жизнью, не прятаться ради сиюминутного чуда в фургоне, а обрести семью, родить детей, жить обычной жизнью. Так секрет фокуса стал известен всем. Но Фокусник, его жена и оставшиеся дети продолжали колесить по стране и показывать чудо-фокус, собирая зрителей, хотя те уже узнали его секрет. Доходы стали не такими фантастическими, да и зрители уже не шли на их представления толпами. У Фокусника появились внуки; старший сын купил дом. Жизнь шла своим чередом, складываясь из приобретений и потерь.

Теперь Старый Фокусник остался один. Он почему-то продолжал показывать фокус, который был давным – давно разгадан. И этого секрета не мог разгадать даже он сам.

Реал

Шёл дождь. Мы сидели дома.

– Ну, расскажи!

– Нечего рассказывать.

– Ну, как нечего? Придумай что-нибудь.

– Я не умею придумывать.

– Нет умеешь.

– Про что придумать?

– Про зомби.

– Тут я – пас. Не моя тема.

– Твоя, твоя! Теперь только и остаётся, что рассказывать про зомби.

– Думаешь? Ну, не знаю. Да, же мёртвого уговоришь! Мёртвого… да…

– Начинай же!

– Подожди. Не так быстро. Может и не выйдет ничего.

Значит в будущем, в одном из будущих, люди стали делиться на сценаристов, актёров и зрителей. Зрителей было больше всего, они тратили время и деньги, чтобы смотреть на актёров. Сценаристы управляли миром. Зрители, актёры и сценаристы внутри своих групп были очень сложно структурированы. Например, зрители были обычные, приобщённые и привилегированные и каждая ступенька в этой иерархии требовала от зрителя усилий.

То, что придумывали сценаристы, разыгрывали актёры и смотрели зрители, называлось «реал». Реал состоял из сезонов, а сезоны из серий. Если реал пользовался успехом, у него было много сезонов. Но, каким бы успешным реал не был, перед каждым сезоном сценаристам приходилось начинать как будто заново и это приводило к тому, что с частью актёров приходилось расставаться. И я расскажу тебе об одном таком случае. Но прежде должен немного раскрыть эту кухню. Если актёр переставал играть в реале, по воле сценаристов, конечно же, он вынужден был менять свою внешность, потому что иначе он ассоциировался у зрителей с предыдущим, сыгранным им, персонажем. Это приходилось делать даже тем актёрам, которые были актёрами по природе своей, – таковы были требования индустрии. Поэтому у каждого актёра был свой хирург. Один известный сценарист называл актёров хамелеонами с хорошей памятью и подчеркнул, что это он про талантливых актёров говорит, а большинство называл – малообразованными повторялками.

Реал, о котором пойдёт речь в моём рассказе, назывался «Клиника». Сценаристы придумали, как он должен начинаться: по коридору идёт беременная старуха, держась за стены. Долго идёт, у старухи мало сил, коридор тёмный и длинный. И когда она выходит к ступенькам лестницы вниз, то на экране появляется название серии «Кровавая Мэри».

Сценаристы договорились между собой, что не будут церемониться с актёрами, какие бы отношения их не связывали и как бы не нравился им персонаж. Подписали дополнительное соглашение к контракту, что будут без сожаления убивать актёров, которые, как они считали, снижают рейтинги реала. Это должно происходить быстро и внезапно, без долгих монологов актёров-злодеев над поверженным, обречённым актёром, уже такое было, в предыдущем реале, когда в последний момент решили дать шанс венерологу Головастикову и едва не закрыли реал. Поэтому в комнате сценаристов главной надписью, пока не написали первую серию нового сезона, была надпись красным маркером на доске «Убей их быстро».

Значит появилось название серии «Кровавая Мэри», под ней старуха спускается по лестнице вниз, экран медленно гаснет и на чёрном фоне вместо рассказчика зритель видит слова: «Прошла неделя».

Главврач больницы Бартман, судьба которого была предрешена сценаристами, шёл по коридору в поисках доктора Онищенко. Онищенко в реале – это Йозеф Менгеле, Сиро Исии, сумасшедший экспериментатор с патологическими наклонностями, даже эпизодическое появление которого вызывало у зрителей ненависть. Поэтому, когда Бартман стучал в железную дверь с надписью «Посторонним вход строго воспрещён!» и громко звал:

– Геннадий Григорьевич! … Геннадий Григорьевич! … Немедленно откройте! – доктор Онищенко был уже мёртв.

Он лежал на полу, лицом вверх, вокруг был полумрак, рядом с ним сидел карлик с огромной, непропорциональной телу, безволосой головой, с большими мясистыми оттопыренными ушами и, как ребёнок неуклюже втыкает пластмассовый совок в песочнице, точно так же Карлик втыкал в тело Онищенко скальпель, только не неуклюже. Но на Онищенко он не смотрел, а смотрел на кровать, на ней лежала та самая старуха – Кровавая Мэри, подключённая к системе искусственного жизнеобеспечения.

Брат Карлика – близнец, только очень высокого роста, подошёл к столу, немного постоял, а потом выключил аппарат. На мониторе зелёная волна вытянулась в прямую линию, раздался писк, и все цифры на экране обнулились.

– Братка, – сказал он Карлику, – надо отсюда валить и его, – он кивнул на младенца под куполообразным стеклом, – спасать.

Ребенок под стеклом лежал удивительный: голубоглазый, волосы – шапка золотых кудрей, на спине белоснежные крылья и лук со стрелой в правой руке.

Брат смотрел на младенца сквозь стекло и напевал тихо: «Амур! мур – мур!» Так его все звали. И мёртвый Онищенко тоже.

Карлик посмотрел на Брата и рука со скальпелем зависла в воздухе:

– А как же Шиидзе и Тюльпанов? Онищенко предупреждал.

Брат задумался. Потом кивнул:

– Прав ты, братка. Решать с ними надо.

Из-за Шиидзе и Тюльпанова у сценаристов вспыхнул конфликт. Одни хотели убрать из реала Шиидзе и Тюльпанова, а другие только Шиидзе.

Тюльпанов – любвеобильный костоправ, пользовался фантастической любовью зрителей, и с такой же силой актёра не любили некоторые сценаристы, он всё время интриговал, вмешивался в работу сценаристов, требовал для себя серию – бенефис.

Главврач Бартман оборудовал небольшое помещение для безумных опытов доктора Онищенко под лестницей на первом этаже. Он надеялся, что тема, над которой работал Онищенко, прославит больницу – это было средство, помогающее просыпаться по утрам счастливым. Он даже слоган придумал: «Проснись и пей! Проснись – забей!».

Бартман искал Онищенко, но его нигде не было и значит он был у себя в лаборатории. Бартман спустился в лабораторию и долго стучался в дверь. Наконец, он услышал поворот ключа в замке, отошёл на шаг, но когда дверь распахнулась из неё неожиданно выскочила какая-то крылатая тварь, вцепилась ему в лицо и затянула внутрь, и тут же дверь захлопнулась.

– Уйми его, братка, – посоветовал, поморщившись Карлик, наблюдая, как странное существо размером с ворону и с перепончатыми крыльями, похожее на тритона, вырывает куски мяса с лица главврача Бартмана и жадно проглатывает.

– Пусть жрёт зверюга! Голодное. На одних овощах две недели сидело. Как вегетарианец, гы!

– Только люди могут убивать себе подобных.

– Не философствуй, сейчас нажрётся, а остальное на материал пойдёт.

– Этот не нажрётся, – рассудил Карлик.

Завхоз Кищук вызывал не меньше ненависти у зрителей, чем доктор Онищенко, за счёт своего дьявольского обаяния. Пользуясь своим положением, он склонял молоденьких медсестёр к сексу, плёл интриги и подставлял людей. Теперь он решил заминировать больницу с помощью Шамиля и Салмана, работавших в клинике в столовой. В разговорах с другими актёрами Кишук презрительно называл их «чебуреками». Взрывчатку они спрятали в ящиках с апельсинами.

– Какой ты потный! Смотри, как течёт с тебя. Не мужчина что ли? Трусишь? – Шамиль сидел на деревянном ящике, в подвале, руками опираясь на гранатомёт, который держал между ног.

– Свойство организма, – Кищук снял коробку из-под апельсинов и поставил к ногам Шамиля.

– Салман, – Шамиль обратился к сидящему рядом человеку с автоматом на коленях, – ты же знаешь, как победить страх навсегда.

Салман кивнул, направил ствол автомата в сторону завхоза Кищука и выстрелил длинной очередью. Кищук взвизгнул и упал на ящики с апельсинами, попытался вскочить, но Салман, не обращая внимания на шум от выстрелов, долго и с наслаждением стрелял в завхоза, смеялся от того, как эффектно представляют смерть специалисты по спецэффектам, обнажив большие крепкие белые зубы, настолько белые, что на фоне чёрной бороды и усов они казались отбеленными у стоматолога, так это и было, что скрывать. Наконец, Кищук затих на разбитых выстрелами и раздавленных его толстым телом апельсинах, по лицу стекал жёлтый сок и вся одежда была пропитана кровью и разбрызганным соком.

– Началось! – сказал Салман, присоединяя к автомату новый, полный патронов, рожок.

Шамиль тоже вскочил и закричал:

– Строго по плану! – достал рацию и гораздо спокойнее сказал в неё пароль. – Политкорректное – не толерантно.

Шиидзе сидел на стуле за ширмой и проводил осмотр. Перед ним стоял голый мужчина.

– Болезненное мочеиспускание, говорите, – уролог Шиидзе повторил то, что сказал ему мужчина, такая у него манера.

– Да, писать больно, два дня уже, – подтвердил мужчина.

– Два дня больно писать, – Шиидзе посмотрел в сторону своего стола. – А где медсестра?

– Вышла, наверное, – пожал плечами голый мужчина.

– Странно.

В этот момент появляется медсестра, везёт на каталке женщину закрытую одеялом до подбородка. Уролог Шиидзе оборачивается:

– Что у вас? – и смотрит поверх очков на медсестру.

– Вот! – говорит медсестра с побелевшим лицом.

В этот момент женщина скидывает с себя одеяло, и всем сразу становится понятно, что она обвязана огромным количеством взрывчатки.

– Боже! – вскрикнул голый мужчина.

– У вас всё ещё проблемы? – от ужаса попытался пошутить уролог Шиидзе и ещё хотел что-то добавить, но раздался страшной, разрушительной силы взрыв.

Интерн Прохор Мазаев в этот момент занимался плотской любовью с врачом-офтальмологом Сущевской, лежавшей на больничной тележке. И остановился:

– Что это было? – спросил он, присыпанный штукатуркой с потолка.

– Если это опять Онищенко, то, надеюсь, он взорвал моего муженька, – сказала Сущевская про Бартмана.

– Давно пора, – поддакнул интерн Мазаев.

– Не тебе об этом говорить.

Тогда Прохор встал, застегнул на ходу брюки и, подойдя к двери подсобки, распахнул её. По коридору бежали двое бородатых мужчин в одежде маскировочного цвета и стреляли из автоматов по всем без разбора. В следующее мгновение интерн Мазаев захлопнул дверь и стал лихорадочно придвигать к ней стеллаж с химической посудой, которая повалилась с полок на пол и стала биться вдребезги:

– Помогай! Там ужас! Там террористы!

Врач-офтальмолог Сущевская вскочила и стала лихорадочно помогать. Потом они отошли от двери и прижались рядом к стене.

– Нас не убьют, мы перспективные, да? – жалобно спросил Прохор.

– Да, надо помочь развитию нашей линии, – Сущевская обхватила шею интерна руками, – во чтобы то ни стало, – и стала принуждать его к французскому поцелую, но интерн Мазаев был сильно напуган, – ну, давай же!

– Не могу! Очкую!

Послышались удары в дверь и снова посыпалась химическая посуда на пол. Затем послышались голоса:

– Закрылись что ли?

– Давай, я из гранатомёта шмальну?

Наступила невыносимая тишина. Казалось, что она длилась целую вечность. Три вечности. Говорить интерн себе запретил и Сущевской испуганным взглядом показал, что не надо. Сценаристы только этого и ждут, что ты скажешь что-то типа: «Фу-у! Вроде пронесло» И в ту же секунду дверь разнесёт страшным взрывом и все погибнут.