Текст книги "Кубок войны и танца"

Я сел за стол, устал, закатился. Уронил свою голову.

«Огонь, если красен, – кровь».

Мне нужна была девушка, не знающая моего языка, чтобы тайна жила, а избранница оставалась загадкой.

«Я уйду в мир фантазий и грёз, которые лопаются над землёй и идут дождём, градом, молнией».

Я смотрел на её ноги, специально созданные для старости, для морщин, для набухших вен, содержащих в себе мух, ползающих внутри, я понимал неизбежность плохого, но я хотел вложить всю свою силу в то, чтобы её бёдра, голени, щиколотки навсегда были молодыми, восходили и жгли.

«Секс, который не приводит к зачатию, есть выстрел холостым патроном. Ведь никто не убит».

Во сне я вошёл в огромное здание, поднялся по лестнице и попал в объятия полной девушки, которая повела меня за собой, привела в компанию, пьющую пиво и едящую чипсы. Один из парней пожал мне руку, плюнул на неё и растёр. Второй улыбнулся. Девушки отвернулись. Дальнейшее поплыло, я видел только свой побег, как я очутился в подвале, где висели туши свиней. И в них метали ножи. От одного из которых я встал. От моего пробуждения пахло касторовым маслом, Англией и вином. Я прошёл на кухню и выпил холодный сок.

«Мой потолок отодвинут. Одной своей строчкой я достигаю бога, звёзды и вечность».

Я посмотрел футбол. Стало совсем тоскливо. Встал и прикончил моль.

«Верить в меня – поставить меня над собой. Но сейчас всё иначе. Я есть никто и ноль. А так мы не достигнем бессмертия, а, скорей, все умрем. Ведь люди не хотят, чтобы какой-то чужеземец стал главным. Ведь Христос нигде не еврей. В России он русский, а в Грузии он грузин. А я повсюду есть я. Никто не хочет моей победы. Все ждут моего поражения. Распада и разложения. Того, что исчезну я. Как все падают на забившего игрока, отмечая гол, так все легли на меня, только с обратной целью. Чтоб не дать мне взойти. Так устроена жизнь. Чей парадокс в том, что всё выглядит так, будто ничего такого не происходит. Все покоятся на мне, то есть просыпаются, умываются, чистят зубы, идут в туалет, завтракают, едут на учёбу, работу и так далее и так далее. Я есть никто и всё».

Я хотел пить, но боялся, истончённость, иссечённость моего сознания пугала, мне казалось, что после бутылки вина или виски я не очнусь, мой ум покинет меня, уйдёт, что я буду ходить по улицам и реветь, диким зверем, машиной, и меня запрут в клетку, удалят от людей, деревьев и птиц.

«Человек есть футбол, в него играют его жизнь и смерть, победитель один».

Я нёс в себе такое существование, которое было очищено от примет времени, потому что было насквозь пропитано им.

«Безумие – от недостатка или переизбытка ума».

Я вышел в почтовый ящик. Пришло письмо от знакомой с пьесами драматургов, современных, чужих, иных. Я полистал их пьесы.

«Талант драматурга зависит от количества съеденной им пищи на завтрак. На обед и на ужин. От того, сколько он сможет переварить. Это самое главное, потому что иное – враг».

Вспомнил минувшие годы, когда у меня не было компьютера и я ходил в гости к друзьям, отправлял на конкурсы и в журналы свои тексты. Тогда я мечтал о собственном интернете. И вот он появился у меня несколько лет назад. Стало удобно писать. Только вот одно меня озадачило. Раньше появлялись публикации, приходили положительные ответы, были победы в конкурсах, а теперь всё стало намного реже, почти что исчезло, ни публикаций, ни премий. Так повернулась жизнь.

«Что рисовал Модильяни? Он рисовал фашизм».

Не мог просто так мыслить, без привлечения тела и остального с ним. Думая так: хорошо бы Наполи победил Рому – чувствовал волнение, шторм, ураган в организме, потому что солгал, болея и за вторую команду, симпатизируя ей.

«Я снимаю со слов кожу перед тем, как отправить их в кипящую воду моего текста».

Записал в дневнике:

«А мы… мы смотрели на звёзды, думая об их печали, хотя старились именно мы. Теперь нам плевать на них, потому что это обман».

Сходил на базар, купил хлеб, тыкву, сок. Закурил сигарету. Обратил внимание на девушку. Она посмотрела на меня. Долгим и смачным взглядом. По асфальту уйдя.

«Война есть всегда. Она – вода. Она может шуметь океаном, а может идти дождём. Быть гигантской массой и глыбой или быть маленькими каплями, пронизывающими всё».

Я закашлялся. Ощутив холода. Кавказские горы, которые окружили меня, подбросили моё тело и не стали его ловить.

«Человек признаёт только то, над чем он чувствует своё превосходство. Потому добиваются успеха посредственности и мёртвые».

Вспомнил свой сон. Он был простым. Я стоял перед подъездом, где собрались главнокомандующие всех видов войск. На них были написаны марки вин. Сами вина присутствовали тоже. Громко кричал английский адмирал, наклоняясь ко мне, я не понимал ни слова, потому, в определенный момент, я схватил креплёное вино и побежал в подъезд, добрался до седьмого этажа, толкнул незапертую дверь, вошёл в пустую квартиру, подключил вино к телевизору и сел играть в черемшу.

«Люди умирают потому, что умереть проще, чем стать богом. Быть ничем выгодней. Пустотой, синевой».

В подъезде поздоровался с соседкой, вышедшей из лифта с кипой газет и листьев. Она прошла мимо, ничего не сказав.

«Народ не читает книг, а интеллигенция сама пишет, пьесы или стихи».

Открыл дверь, разулся, разделся, бросился на диван.

«Русский человек чувствует себя виноватым просто так, ни с чего, потому тюрьме всегда рад. Он её чувствует продолжением самого себя, частью тела или души».

Иногда я выкладывал стихи, не собирая лайков. Все проходили мимо, хотя мир должно было трясти, разрывать.

«Никто меня не знает или знают все, чувствуют, ощущают, дрожат, зажигая свет и бросая дрова в камин. Я прошил этот мир, проник по внутренним каналам в сердце каждого человека, пронзил его мозг».

Крутил в пальцах пульт, думая, включать или нет телевизор, проросший корнями до первого этажа, ушедший в подвал, выжженный стихами Набокова, изданными в сборнике под названием «Лолита» в первый год девятнадцатого века, когда писатель переехал в Америку, купив себе там плантацию с чернокожими из Габона и Того.

«Космос – это не внешняя, а внутренняя политика планеты Земля».

Встал и пошёл на кухню, начал греть гречку, размышляя о будущем, выпитом Хемингуэем в трактире на Моховой во время приезда в СССР, где его встречали мыши, кошки, собаки и кипарис, растущий из глубины земли, купленной Буратино за пять сольдо, чтобы взрастить его.

«Каждый стих должен заканчиваться голом. Потому что это атака на мир».

Поел. Выпил сок. Прошагал в комнату, наполненную Африкой, её дыханием, телом, любовью. Включил комп и начал писать:

«Стеф, ты мне нужна на всю смерть, из которой я построю самое большое здание в мире, чтобы мы жили всегда».

Письмо не пошло. Я перестал. Вжался в стул, ушёл в него, скукожился, вспыхнул, сгорел, стал «Бурей в пустыне», когда США разметали и разнесли собрание сочинений Достоевского, изданных в Багдаде без их разрешения.

«Люди верят в бога потому, что ставят себя на место него. И не терпят себе подобных».

Откусил заусенец, начал грызть карандаш, предвкушая таблетки, вечерний сеанс от шизофрении, то есть тыквы, дыни, арбузы, трёх глав огневого змея, лишающего одной головы.

«Я – Тарас Бульба, на котором висит всё человечество, на его руках, на его плечах. Какая нужна сила, чтобы стряхнуть его и взлететь».

Позвонил отец, которого не было дома, сказал сходить в магазин за хлебом. Я встал, оделся, пошёл. Взяв с собой деньги и сигареты, пахнущие соитием леопарда и льва или ножом с цветком.

«Бог произошёл от человека. Это закон».

Шёл дождь. Я вдыхал его, прячась под кепку, под её козырек. Мимо шагали люди, целиком или превосходя свою полноту.

«СССР загорал под солнцем, а США – в солярии. Солнце перегорело».

С некоторых пор я не мог думать ничего плохого ни про кого. Любая дурная мысль о человеке вызывала во мне его голос, переспрашивающий:

– Что ты сказал?

А за ним я чувствовал поддержку всей его нации или самой земли. Приходилось извиняться, то есть повторять сказанные слова. Упираться, стоять. Впадать в беспокойство, волнение, быть на измене и умняке.

«Все нуждаются в новом пророке. Ведь если Христос победил смерть, то где он. Люди ждут нового мессию, не подавая вида, погружённые в работу, в телевизор, в дом. Они хотят вещественного доказательства вечной жизни. Не умирать – это нарушить закон против смерти. Это есть страшный суд. Бога по имени Смерть, как написал Севак».

Купил батон и буханку, взял сок, семечки и сгущёнку, прошёл мимо старухи, просящей деньги, миновал цветы, ларёк, светофор. Углубился в подъезд, снедаемый страстями, плывущий, как мамонтёнок на льдине.

«Американец или русский – это речь, еврей – это пение».

Дома включил кино «Проститутки и воры», закрыл один глаз, из которого текли слёзы, сунул в рот зубочистку, захотел покурить. Но в этом была проблема, потому что сестра не выносила табачного дыма, идущего из туалета, соседствующего с ней.

«Отсутствие лейкоцитов в крови равно присутствию бога в небе».

Я дышал и кричал, хотя стояла тишина, кроме звука кино, идущего очень тихо, не нарушая покоя, сна провинциального мира, то есть Лас-Вегаса, если брать душу, разгул страстей и фантик, выброшенный ребёнком на площади Антверпена в 1973 году, за что его отвезли в полицейский участок и заставили повзрослеть.

«Женщина – это мышь, ждущая сову или кошку».

Я вышел, прошёл на кухню. Заварил себе кофе. Разломил шоколад. Открыл окно, чтобы улица врывалась на кухню, наполняя её криками, воплями, запахом жареной картошки и ветром, выпущенным в издательстве «Эксмо» с картинками и иллюстрациями для дошкольных детей.

«Сталина ругают. За скорость. Ведь если бы её не было, не было бы и аварий. Гибелей и смертей. Можно стоять на месте, но так всё равно умрёшь».

Я завершил мышление, вымыл чашку, положил её на сушилку, завернул хлеб в пакет, чтоб он не сох, не старился и не умирал, проклиная жизнь, в которой он не оставил потомства, работающего на заводе или танцующего брейк-данс. Вернулся на место. Уставился в фильм.

«Между человеком и смертью запас прочности, именуемый смертью. Смерть не даёт человеку умереть».

На экране мясо ходило в гости к людям, хотело дружить, общаться, пить чай, а все отрезали от него кусок, бросали его на сковородку и жарили – до тех пор, пока оно не кончилось и не завершился Серебряный век русской поэзии, где были мор, боль и голь.

«Если ты не управляешь страной, то ты спишь, учишься, работаешь, рожаешь детей, но тебя нет».

Всё-таки пошёл курить в туалет, дымить над собой, вокруг. Стоял, обдумывая себя в этом мире, текущем, как гранатовый сок из графина, не попадая в стакан. Сплюнул. Пустил плевок.

«Ночь я пою, небо, вставшее на четвереньки, чтобы залаять, чтобы прогнать белый день».

Вымыл руки, оттирая пальцы от жёлтого. Не нашёл полотенца. Поспешил к телефону. Он издавал звонок. Крупный, могучий, крепкий. Был незнакомый номер. Я нажал на экран.

– Слушаю. Говорите.

– Это я, Автандил.

Поговорили с ним. О соревнованиях в Солнечном, куда он приедет, чтоб выступать. Гладить в ладонях штангу. Договорились встретиться. Кончили разговор.

«Быть непризнанным и мёртвым или признанным и живым. Только что-то одно. Жаль, что другого нет».

Опускался закат, банки на балконе лопались одна за другой, разлетаясь помидорами, огурцами и Соединенными Штатами Америки, созданной из венка на одной из могил Воскресенского кладбища, где туман и пески.

«Скорее всего, цивилизаций много, и над каждой планетой к ним приставлен пастух. Другими словами – бог. Он охраняет их от волков, но сам ест их мясо».

Я задремал, пока телевизор работал, гоняя музыку и картины, вылепленные из пластилина, воска и глины, бегущих трусцой, догоняя тысячи индейцев, несущихся на «Чероки» и курящих табак.

«Я родился в провинции, потому что я завоеватель. Если бы я родился в столице, то мне нечего было бы брать: я был бы сам ею взят».

Встав, приходил в себя, отходил от тяжести, выпавшей на меня снегом, закрыв, укрыв. Пил сок, купленный за 84 рубля, толкал плечом стену, смотрел на дерево, глядящее в окно, покачивая ветками и приглашая повеситься на нём.

«У тех, кто умер, трагедия впереди. У живых она позади. Далеко и давно, всегда».

Вечером бродил по парку, брал кофе, курил сигареты, садился на лавочки, блуждал в одном пункте вселенной, выстроенной из кирпича и стекла рабочими из Ташкента, в котором слово «узбек» означает завтрак Делакруа.

«Электорат – это ласточка, летящая из субботы во вторник».

Возвращался в темноте, думая о матери, работающей кондуктором в трамвае, что давалось ей уже тяжело. Возраст, иначе говоря, август, залезший верхом на июль и сентябрь, чтобы стояла жара и было прохладно в душе, на улице, в доме. Грыз семечки, купленные у старухи, наслаждался их вкусом, ронял кожурки, каждая из которых являлась Ригой, Парижем, Римом, скрученными в единое целое и одетыми в кино.

«Человек становится богом, выворачивая животное, находящееся в нём, наизнанку».

Включил свет в прихожей, залюбовался четвергом, подходящим к концу, разулся, бросил кепку на тумбочку, включил плиту, поставил чайник, чтобы был кипяток и был чай, выращенный на Арктике, душистый, густой, с ароматом тепла и любви белой медведицы к своим медвежатам, сосущим у неё молоко.

«Евреев не любят евреи, и эта нелюбовь распространяется на всех остальных людей».

Смотрел из окна на булгаковщину, шагающую по улице, развивающуюся, играющую мускулами, тряся животом, обитым железом и исходящим потом, стекающим вниз. Мыслил разные вещи, разрезая их плоть умом и съедая её.

«Бог будет возможен тогда, когда известных людей станет больше обычных».

Пришла мать с работы. Погрела макароны. Мне и себе. Мы ели их, глядя вперёд, сидя вдвоём за столом.

– Кофе?

– Да можно, – ответил я.

– И шоколад?

– Чуть-чуть.

Мать суетилась у плиты, я смотрел на клетку с хомяком, стоящую на полу. Не жил и не говорил. Скучал, тосковал, молчал. Вспоминал встречу с Есениным, точней, с парнем, подобным ему, сидящим с девушкой во дворе, покончив с собой пред тем.

«Дарвин награждал обезьян, надевал им на шеи крестики и пожимал им лапы».

Пили кофе, сказав все слова до моего рождения, наобщавшись с мамой до этого, когда я был в утробе, как в танке, атакующем Советский Союз, падший на мир золой. Я думал о пуповине как о расплавленном дуле, о выстрелах его, дарующих жизнь и смерть, скрученные воедино, образуя канат, по которому я поднимался наверх в школе 55.

«Если умирать, то со всех сторон».

С утра пошёл в банк оплатить кредит, взятый матерью. Деньги не приняли.

– Надо вносить на карту.

Её со мной не было. Я вышел и закурил. Зашагал по улице, глядя в небо, свитое пауками. В нём висели галки, воробьи, самолёты. Серость, туман и дождь. Мороженое в ноябре.

«Любовь – это 1 сентября 1939 и 2 сентября 1945 годов».

Прошёл мимо магазина, перед которым сидели голуби, ожидая зерна и хлеба, откусил ноготь, пожалел об этом, так как руки не мыты и Мао Цзэдун скончался в возрасте 82 лет. Наступил в воду. Вода намочила ногу. Правый носок и плоть. Я выругался, чихнул, осмотрелся. Ничего. Никого. Только люди, дома, машины. Ивы и тополя.

«Что со мной было? Я жил в арабской стране, я критиковал бога и Магомета, и мне отрубили голову. Закатили её на гору и оставили там. На вершине, на точке. Потому я и здесь».

Открыл железную дверь и очутился в квартире. Вышла навстречу мама. Умирал хомячок.

– Выгреб всё из норы. Лёг на холодном полу. Дышит. Не ест, не пьёт.

Я не смог взглянуть на него. Жалость расцвела в моём сердце. Распустила цветы. Каждый из них был ядовит. Я срывал их и ел. Слёзы текли из глаз. Жизнь проходила мимо, заодно, как бы нехотя цепляя всех без исключения и унося с собою в могилу, возвращая назад, туда, где Ленин отмечал 1917 год и Трамп жарил утят на вертеле во время 22-го чемпионата мира по футболу, проходящему в Катаре, растящем повсюду боль.

«Изнашиваются штаны, куртка, носки, кожа, мясо и кость, в конце концов остается ничто, оно и горит истлевшим».

Вспомнил перестройку, песню «Яблоки на снегу», когда она звучала, а с Кавказа ехали мои дяди, привозили аромат мандаринов, гор и войны, отзвуки поездов, их дыхание и эхо выстрелов из Абхазии, Карабаха и Южной Осетии, где шли «Чайка», «Дядя Ваня» и «Три сестры», а иначе война.

«Кавказ застыл, задрожал, опустился на одно колено, привстал, зарычал, ощерился, загрохотал, сжал кулаки, заревел, бросая камни и лёд, надел сланцы, прошлёпал на кухню, зевнул, поставил сковороду на огонь, разбил над ней яйца, посолил, поперчил, сел за стол, повязал салфетку, взял в руку вилку, позавтракал и ушёл. Лежать на диване дальше».

Я любил тексты, похожие на шоколад: беря плитку, то есть абзац, я разламывал её на строчки и на слова, медленно рассасывал и съедал.

«Не строки, а шприцы, инъекции в человека».

Прошагал в свою комнату, открыл Сбербанк-онлайн, перевёл деньги со своей пенсии, выдаваемой за безумие, на карточку матери, чтобы не париться и не мучиться дальше. Включил кинофильм «Война» про Чечню, спустившуюся с гор, сметая и топча всё на своем пути, рубя, убивая, жгя. Не вдаваясь в подробности, а закладывая в души динамит, разрывая их на куски, разбрасывая на тысячи километров Новый год, работу, песни, фото, выходные, лапшу со сметаной, пиво, детей, мужей, жен.

«Мой организм переполняют крыши, шары, самолёты».

Открыл бутылку «Жигулёвского», сделал крепкий глоток, ощутил и впитал, подбросив умом асфальт, тысячи тонн, предлагая ему раствориться в небе и упасть на землю в виде серого вещества, того же мозга, который их отправил наверх, предлагая поздороваться с Рузвельтом, Черчиллем и Сталиным, едящим жареного барашка и пьющим вино, выжатое из душ ангелов, белое и игристое, будто Караганда.

«Новый тип философии, когда ласточки прошивают стены».

Допил пиво, не захмелев, не покорив гор, их вершин, залепленных воском и пластилином, ставших убежищем для Ван Гога и Троцкого, а также для собак, кошек и муравьёв, сжигающих калории, занимаясь советской физкультурой под музыку Прокофьева, написанную его печенью, селезёнкой и почками, блистающими во тьме.

«Голова превращается в фокус, воздух, познание».

Ощутил боль в зубах, пошёл чистить их, не помогло, сплюнул мутную воду, вытер лицо. Убил моль, летающую по ванной. Повесил полотенце. Покончил с мыслями о самоубийстве, потому что впереди должен быть Ленин, читающий апрельские тезисы, и Мюнхгаузен, едущий в Орск.

«Бог в самом сердце, он сидит в нём на велосипеде и крутит педали, катая человека по жизни, но потом ему это надоедает, он вскакивает и убегает. Так наступает смерть».

В комнате пахло сыростью, протухшими апельсинами, которых в ней отродясь не было, тушами дохлых коров, свиней, повсюду валялись книги, носки, летали мухи, умершие в прошлом году. Я сел на диван и включил телевизор, чтобы уйти в него, погрузиться, как труп человека в могилу, выпил томатный сок с солью, а также с сахаром, ощутил слабость и волнение, вступившие в мою душу, не вытерев ноги и не позвонив, что обычно делали Воланд и Азазелло, входя в мои внутренние места, раскладывая пасьянс и творя чудеса.

«Я беру бытие, пихаю в него солнце, набитое жаром и огнём, трамвай, полный людей, стекла и железа, человека, заваленного старыми шинами, алкоголем, сигаретами, лекарствами, щами, суши, конфетами, включаю стиральную машину, делая чистым это и практически всё. Так работаю я, а точнее, мой мозг».

Зашёл отец, попросил помазать спину, достал мазь, протянул. Ушёл через пять минут. Я остался один. Так лопаются в небе воздушные шары – от переизбытка счастья, неба и детства. Мне захотелось кофе, но лень его было варить. Потому я открыл Чехова и начал читать. Прочёл две страницы. От скуки зевнул. Тоска: усадьбы, врачи, помещики, «Мазератти», клубы, разборки, виноград, Ашхабад, Кюри.

«Настоящее всегда в окружении прошлого и будущего. Они – фашисты, окружившие город Ленинград, который станет Санкт-Петербургом и воротится вспять. Он выстоит и взойдёт».

Пил чай, подаренный женщиной, знакомой, издалека, вздрагивал и зевал, поглядывая в окно, где разворачивались войска Македонского, штурмуя мои глаза, в которых летали воробьи и клевали зерно, выпавшее из грузовика, проехавшего по улице Астраханской, по моей молодости, прошедшей на ней.

«Если исчезнет смерть, то человек станет абсолютно свободным или навек рабом».

На улице купил сигарет, спросил Rt, но их не было, поэтому взял «Родопи», чтобы сэкономить денег, курил эту дрянь, двигался навстречу людям, деревьям, девятке, припаркованной у судьбы и вросшей в землю, в асфальт, в закат. Бросил бычок, чтобы он пророс и подарил дерево, на котором растёт, как ни странно, «Мальборо», зреет, свешивается, падает в руки, исполненные мышц и звёзд, торчащие из человека, как выстрел убивает орла.

«Всё, что меня окружает, – это горестный лёд, камни, пески, созвучия. Невыносимое благообразие людей, начисто лишённых голов. А голы должны быть. Без них немыслим футбол, в который мы все играем, выбегая на поле, двигаясь и носясь. Цой – это имя матчу, выросшему во тьму».

Думал о смерти, то есть о сникерсах, марсах, твиксах, продающихся за поцелуй, подаренный мальчиком девочке, где-нибудь в самолете, летящем из Тольятти в Нью-Йорк, где-нибудь на лавочке в Сыктывкаре, где-нибудь в виртуальном пространстве, в игре Gta, выносящей китайцев из воды, разбивающей их на отряды, воюющие друг с другом, делящие районы, в которых происходят рестораны, клубы, кафе, люди, рассохшиеся внутри и ожидающие дождя, несущего хлеб и лук.

«Из человека в любой момент может забить кровь. То есть родиться гейзер».

Зашёл в кафе, заказал пиво, хоть его и не стоило мешать с клопиксолом, уставился на экран, на матч, в котором тренер проигрывавшей команды выпускал на поле всё новых и новых игроков, а когда они кончились, то пустил в ход болельщиков, пока на поле не осталось свободного места. Такая была игра, а я пил, хмелел, уходил в прошлое, дышащее лёгкими Лили Брик, вышедшей замуж за комиссара Каттани, чтобы сражаться с мафией, атакующей Советский Союз. Вышел, когда стемнело, окунулся в улицу, поющую голосом Карузо и летящую вдаль. Дома присел на стул. Снял кроссовки, куртку и кепку. Бросил:

– Устать и спиться.

Завалился в комнату и закрыл дверь. Лёг на диван и начал вращать глазами, представляющими собой два необитаемых острова. Зажмурился и застыл. Как кофейная гуща. Как вода на морозе. Как асфальт под катком.

«Обычно я поступаю так: беру время, если кончились пряники, макаю его в чай и ем. Медленно и легко. Если не идёт война римлян с варварами и не бунтует Дания».

Я тонко чувствовал время, его бугры, узлы, жилы и кровь проходили через меня. Как железные рельсы. Но теперь у меня не было сил, подрагивали ладони, пиво растекалось по жилам, выйдя из берегов, в силу тепла и весны, заложенных в алкоголе, в его душе, в жизни, в сердце, берущих начало в Афинах, где пил лимонад Сократ.

«Моя голова, мой мозг отныне не карета, а „Бентли“ и „Майбах“. Скорость, иначе – страсть».

Ночью умер хомяк. Я проснулся от голоса матери. Она собиралась на работу и спорила с отцом. Речь шла о похоронах. Я встал и вышел на балкон, взяв сигареты. Вспоминал малыша, выросшего у нас на руках, бегавшего и кушавшего. Оставляющего лужицы за собой. Изредка и порой. Слёзы текли из глаз. Жалость брала своё. Не укладывалось в голове, что этот тёплый комок теперь остыл. И путь ему – в землю, в неё, где не будет ему ни сыра, ни банана, ни хлеба. Ничего. Никогда.

«Евреев истребляли за то, что они не являлись евреями».

Будто взвалил на плечи Ван Гога, все его картины, и потащил их в гору, спотыкаясь, падая, но идя, взбираясь наверх, где свободы всё меньше и меньше, а есть только небо, в котором невозможно пошевелиться, потому что оно заставлено шкафом, кроватью, старухой, лежащей на ней, комодом, трюмо, столом и ночным горшком.

«Интернет – маленький чёрствый кусок чёрного хлеба, данный ребёнку во время блокады Ленинграда и мира».

Написал Светлый. Позвал на еврейскую выставку. Я сидел и думал, идти или нет. Сил не было. Ничего не хотелось. Обещали книги и фотографии. Рассказы про жизнь Израиля. Стоящего на десяти тысячах гор. Открытого всем ветрам. Но сейчас мне не было до этого дела. Я тёр виски, желая убавить головную боль. Не помогало. Прошёл на кухню. Достал пенталгин. Выпил одну таблетку. После чего прилёг. Голова раскалывалась, напоминая грецкий орех. Будто господь сдавливал её, желая съесть содержимое. Но я чувствовал неправильность происходящего, потому что богу надо было просверлить в моём черепе дырку, сунуть туда соломинку и выпить до дна мой мозг, так как он давно превратился в жидкость, в лаву, кипящую и сгорающую, созданную только для желудка всевышнего, закалённого в битвах, идущих на Голанских высотах во имя Йошкар-Олы.

«Если ребёнку дать имя взрослого человека, то он никогда не вырастет».

Я сидел и думал о Светлом, с которым познакомился четыре года назад в больнице. Он был художником, рисовал символы и мысли, образующие тропический лес, обезьян и лианы, змей, жалящих смертью, вбрасывающих её в человеческий организм, чтобы он жил, говорил и рос, а потом уменьшался, сворачивался, ложился в колыбель и умирал. Слушая колыбельную, обещающую Арарат. После дождей и вод. Времени, спускающегося с небес, затопляя города, деревни и страны. Горы, поля, леса.

«Человек появляется на свет так, как лампочка загорается в комнате. Но это не лампочка, а груша, её надо сорвать, вымыть, съесть. Не зря рисовал Сарьян, что лампочка станет солнцем. Тогда не надо будет рожать, потому что во всём будет жизнь. Человек устремится к Африке, где его львы и дух».

Разделся и лёг, стал ожидать сна, глядя «Игрушку», фильм, снятый в семидесятые годы, когда мир рушился каждую секунду и каждую секунду восходил, даря детям ядерную бомбу, чтобы они играли в неё, делая безопасным мир. Планету, то есть треугольник и пирамиду, всё то, что у женщины между ног, где поднимаются вниз, в сладость, нугу, полёт.

«Левые движения сменяются правыми. Общество, уличённое в нигилизме, нуждается в новых богах. Но их нет, и оно одевается в старое. Поношенное и грязное. И проходит по улице, собирая бутылки. Оно – это бомж. Его презрительно обходят прохожие, его не пускают в трамваи, в дома, в автобусы. Выгоняют из магазинов, ресторанов, кафе».

Думал о Ницше, мыслил его, вторгаясь в Речь Посполитую, деля её, раздавая котам и прохожим, отрывая красные дымящиеся куски от её плоти, забрызганной кровью и грязью.

«О, сверхчеловек – это тот, кто засаливает на зиму капусту, огурцы, помидоры, берёт мешок картошки, взваливает на плечо, опускает в погреб, радуется скромной пенсии, стреляет сигарету, курит, стоит у подъезда, вдыхает и выдыхает, отмечает свой день рождения, дарит себе книгу, пьёт вино, ест шоколад, поскальзывается на банановой кожуре, ломает ногу, сидит в травмпункте, ждёт очереди, гипса, неподвижности, старости, смерти, плача по нему гор, небес и земли, рыдания на площадях, в банках и в кинотеатрах, в душах, в телах, в сердцах. Он берёт пачку семечек, чипсов, сухариков, грызёт их, идёт по улице, радуется снегу, тому, что нет солнца, а вместо него автомобили, метели, люди, айфоны, собаки, кошки, фонари, женщины, птицы».

Пьер Ришар завершился, я переключил на тяжёлую атлетику, чемпионат мира, идущий в Туркменистане, смотрел на атлетов, рвущих веса, ломающих вековые устои, задающих новую моду и контролирующих планету, расходясь кругами, волнами и вбивая в сознания людей свою значимость и величие, колеблющие подлунный мир, в котором я встретил девушку, приехав в Екатеринбург в июне 2012 года в связи с победой на конкурсе «Евразия», куда я отправил пьесу, написанную войной.

«Я бездна, прыжок, полёт».

Читал Рембо, выключив телевизор, глотал строки, дымящиеся, горячие, несущие безумие, мачты, паруса, океаны, розы рядом с говядиной, туалеты и кухни, Марс и поцелуй дитя, космос, увитый плющом, Верлена, разбитого параличом, алкоголем, Бодлера в селе Константиново и вино, на дне которого секс.

«Предложения – это змеи, они должны не стоять, а ползти и прыгать, жаля смертельно читателя. В текстах должен быть яд».

Так думал я, укладываясь поудобнее и желая уснуть. Но перед моими глазами стояла армия Наполеона, у которой вместо пушек были гигантские фаллосы. Из них они стреляли по редутам Кутузова, неся разрушение и смерть. Солдаты бежали, как Есенин писал стихи.

«Моё философствование вокруг России, создание теплоты и жара, чтобы цыплёнок вылупился».

Во сне я убивал тараканов, с каждым ударом тапка их становилось всё больше, они сотнями падали с потолка, облепляя лицо, в итоге я бежал, переносился в другое пространство, где я пил со Светлым вино, читал этикетку и провозглашал:

– Это вино сделано из рыжих и чёрных тараканов, выдавленных по всем правилам виноделов в прошлогоднем Крыму.

Утро принесло успокоение и тревогу, давил шкаф, громоздящийся в комнате, его рост, ширина, он пригвождал к кровати, не давал встать, жить, дышать, возносить новые истины, наподобие Достоевского, который мочился на деревья, помечал территорию, писал «Идиота», свою биографию, съеденную собаками, обглоданную ими, потому что она валялась на свалке, громко о том крича.

«История христианства – история борьбы бога-отца с богом-сыном. Она покорит весь мир».

Я выкурил три сигареты подряд, чтобы стать выше, благодаря дыму возвысился, поднялся наверх, ужасно кося глазами, страшными, налитыми кровью, желчью, планетой, кружащейся, смешивая дома, кафе, жёлуди, людей, автозаправки, пустыни, поля, оргазмы, месячные, драки, пиво и крыс.

«Где оно, золото Осетии, Чечни, Дагестана, Грузии? Когда их быки и львы заявят о себе, ринутся на весь мир, захватят его, положат к своим ногам? Доколе сила духа будет уступать физике и материи, бомбам, гранатам, минам? Один взгляд – и ракета летит обратно, уничтожая того, кто её запустил».

На кухне достал солёные огурцы, захрустел ими, воспетыми Цоем, поющим песни на стадионах Москвы, Пекина и Тулы, где африканцы бьют в барабаны, поют песни и танцуют вокруг костров, зажжённых ими ради мяса, человеческого, душистого, посыпанного перцем и тмином, ждущего поедания, когда оно войдёт в желудки, как хозяин домой, отдаст распоряжения жене, сядет за стол, поужинает, выпьет водки, устроится на диване, включит телевизор и наденет очки.

«Во мне пылают могилы, еврейские, арамейские, персидские, ассирийские, горят гробы сынов Палестины, Армении, Сирии и Ирака. Самый большой труп трёхметрового человека висит у меня в душе».

Получил письмо о желании поставить мою пьесу в Новосибирске, позвонил, уточнил, выяснилось, что есть планы сделать по ней спектакль в сентябре-октябре, но всё это неточно и зыбко, призрачно, нелегко, потому что весь мир против меня, он не хочет моего успеха, который сделает планету квадратной, превратит в телевизор, показывающий порнофильм в восемь часов утра.