Текст книги "Кубок войны и танца"

«Когда-нибудь я буду понят так, как могила принимает труп».

Вышел на улицу. Прогулялся. Стоял на углу своего дома и пил разливное пиво, пока мимо шагали люди, обременённые возрастом, работой, болезнями, любовью, молодостью, радостью и весельем. Я делал глотки, втягивая в себя алкоголь, ждущий соединения с моей кровью, чтобы, объединив свои силы, погнать от меня весь мир.

«Я не понимаю, что сдерживает толпу, ведь каждый хочет наброситься на меня, забить, уничтожить. Я – чужак, это чувствуют все, гибель принёс я миру, торжество высших идей, редких людей, так как на голове младенца и старика очень мало волос. Великое обновление грядёт, когда миллионы исчезнут, а их место займут единицы, которым нужно большое пространство вокруг себя, чтобы пылать, творить. Не иначе как нынешнее поколение смирилось со своим уходом, преждевременным, ранним, оно чувствует свою ненужность, понимает, что в костре одно бревно стоит тысячи хворостин, но без них его не поджечь. Пусть будет так, я буду жить всегда, не умру, не исчезну, а взойду как звезда».

Пиво кончилось, задрожало, испарилось, исчезло, не оставив мне выбора: только идти за новой бутылкой, вскрывать её, выпивать и съедать орешки, грызть их, выплёвывая кожурки, летящие на асфальт, укрывающий землю, текущую и волнистую, топящую корабли, выбегающие из крана, плывя внутри раковины, забитой, не пускающей воду, данную для самоубийства китов и для жизни людей, сотканных из сухожилий, крови, мяса, отвёрток, молотков, пил, топоров и машин.

«Шизофрения делает человека животным, а животное – богом».

Я гулял, разглядывая людей, встречая то Пастернаков, то Заболоцких, с разницей смерти в четыре года, то есть видя вечно живых, не умирающих, не уходящих в землю, будто бы по делам, на час или два, но так, чтобы обязательно ждали к обеду, к поеданию супа, хлеба и сыра, поданных верной женой, служащей год, не более, а потом идущей на сдачу, на лом, стоящий не дороже десяти рублей за килограмм, если не брать души.

«Покой наступит тогда, когда человек превратится в дом. А пока он дорога».

Позвонил Светлый, пригласил к себе в гости, на Рахова, где будет ещё один человек, пришедший пешком, чтобы сбросить вес, похудеть. Я думал над ответом, говорил ни о чем. В итоге сказал, что занят, буду с родителями покупать картошку, лук, свёклу, капусту, Австрию и Тунис. Отшучивался как мог, бросал слова, говорил, наступал на лужи, спешил, медлил, обходил людей, совал в рот сигарету, вытаскивал, шёл, ломал расстояния, раскинутые и брошенные, как сеть и ребёнок, созданные одним движением и дыханием, равным танку Т-34, шагающим на Берлин.

«Умирать – это убивать».

Разговор прекратился, а я заметил, что приблизился к дому, потому поднялся пешком, открыл дверь и проскользил в квартиру, похожую на перезрелый томат, который я раздавил. Испачкав одну из ног.

«Остаётся только взять бытие, достать из чулана, где его прячут люди, нарезать тонкими полосами, для чего у меня есть сознание, приготовить на пламени и вкусить».

Никого не было, я взял томик Акутагавы, сигарету и зажигалку. Пошёл в туалет. Покурил, прочитав рассказ. После долго мыл руки, глядя в свое лицо, на Колизей, на Храм Христа Спасителя, то есть на песню Талькова «Я вернусь», текущую от одного уха к другому. Я отмечал худобу, хотя фейс был другим, заросшим, неровным, полным. Он опускался к шее, образуя трамплин, с которого слетел Шумахер, разбившись и став никем.

«Я скачу на коне, то есть на сотне банок, на которых написано „мясо“, звон консервов разносится на тысячи километров, навстречу мне летят говядина и свинина, мы врезаемся, смешиваемся, сражаемся, убиваем друг друга, вскрываем жестянки, из которых вылетают пчёлы и осы, жалят меня, низвергают, спускают с небес, превращая в немощного старика, сеющего свои произведения, чтобы взошли великаны, краны, поднимающие землю на небо, где всё иное – бог».

На кухне погрел воды, налил в стакан, добавив соли, соды и йода, прополоскал зубы и вытер рот, заросший с обеих сторон, похожий на желание Гитлера завоевать весь мир, устремлённый к Мюнхену, слушающий речи, наполненные пивом, брызжущие слюной, летящие к Москве, к Лондону, к Вашингтону, к Пекину – к сладким пирожкам, тающим во рту индийских детей, делающих Бомбей.

«О, я умею проигрывать, я беру свою самую значительную мысль и ломаю её об колено, я выбрасываю обломки, которые продолжают жить, не умирают, превращаются в пламя, вспыхивают, сгорают, а их дым устремляется в небо, превращаясь в облако, идущее стальными дождями. Точками и полосками».

Включил The Eagles, надев наушники, сделал пару движений телом, изображая танец, то есть то, чего нет, разбег, испуг и полёт с горы, будто божий сын, распятый за расхождения слов, за непонимание понятия родины, в которое Иисус вложил всю вселенную, исключая Землю, планету, выдуманную для его отсутствия и изгнания, показанного Звягинцевым, скушавшим перед снятием фильма десять ягнят, двадцать свиней и тридцать коров, чтобы продержаться хоть день, не голодать, не думать о еде, созданной для него.

«Я хочу стать меньше, меня пугают мои собственные размеры, я настолько велик, что не вижу земли, а тем более людей, их дела, их стремления, договор Спартака с Реалом, подпись клерка на чеке, удар пацана по мячу, отдых в Турции и в Египте, секс мужчины и женщины. Мне надо сократиться, если надо, исчезнуть, тогда я стану нормальным. Когда меня не станет, я смогу жениться, завести ребёнка и устроиться на работу. Пустота будет дальше жить».

Музыка кончилась, я устал от неё, не ощутив энергию и не устроив балаган, разборки и голод, не срезав десятка роз из сада мадам Тюссо, из фильма «Дом восковых фигур», танцующих мазурку и вальс, приглашающих к себе, в бытие, в онтологию, в царство Ницше и Вагнера, двух друзей, которых рассорила манная каша, приготовленная Саломе Лу и вылитая в унитаз, чтобы она не досталась никому, а она сама, то есть женщина, вышла замуж за генерала Ланского, высеченного из гранита и стоящего на берегу Невы, текущей к ногам Дюма. Так всё и вышло: я бросился на диван и лежал не менее получаса, пока не пришла сестра и я не пошёл пить кофе.

«Все живут так, будто времени нет, потому что время есть всё: сапоги, ладони, поцелуй, девушка, машина, клубника, лопата, компот».

Поговорили о книгах, вспомнили Бротигана, писавшего образами, совавшего палец в огонь и капавшего пламенем на страницы, вдыхавшего ароматы пивных бутылок, сжигавшего тысячи калорий в день, сбежавшего от сорока тысяч невест, жившего в четырёхстах городах и снёсшего себе полчерепа выстрелом из ружья, чтобы последняя книга была дописана и воробей клевал хлеб за окном, разбитым ударом ветра, пришедшим с улицы, где прошли детство и юность мальчика из романа «Чтобы ветер не унёс всё это прочь», написанного гениально, то есть коряво, густо, однообразно, насыщенно и сжато, бросаясь словами, мыслями, домами, цирком, театрами, ресторанами, кузнечиками, сусликами, женщинами, пылесосами, мерседесами, жонглируя ими так, как стреляет танк и как рубит мясо мясник.

«Главная книга та, которая быстро перемещается по полю и забивает голы».

Поставил на пламя суп, перемешал его ложкой, поперчил, посолил, захотел томатного сока, но не пошел за ним, хоть он и стоил всего тридцать рублей, немного, если брать размеры вселенной, где человек растёт вместе с её познанием, погружением вглубь, открытием новых планет и звёзд, ласкающих душу людей, врываясь в тюрьмы, в которых открываются тайны космоса, творения, потому что баланда и чёрствый хлеб – это Сириус и Юпитер, сам Млечный путь, неотличимый от камеры, набитой битком людьми.

«Жизнь – это путь жука, хомяка, кабана, коровы, слона, медведя, пингвина, крысы и муравья. Но ясно, очевидно, что из всего этого надо вырваться, хоть это и накрывает с головой, хоть и не продохнуть, потому что в один из дней 1999 года девушка помочилась между пятым и шестым этажом моего подъезда, пока я стоял у лифта и курил свою первую сигарету, пахнущую Москвой».

В комнате, сумрачной из-за маленького окна, писал, набрасывал текст на смартфон, немного, издалека, приближаясь к настоящему, вклиниваясь в него, сбоку, со стороны, требуя пропустить, чтобы я смог проехать, влиться в поток машин, состоящих из повседневных дел, заключения договора, распития пива, приготовления завтрака, отдыха у реки, перевода денег, чтения книги, глажки белья и просмотра фильма «Сид и Нэнси», где герои путешествуют по Кавказу, едут в Чечню, но попадают в плен в Грузии, к сванам, которых осталось немного, потому они агрессивны и злобны, горячи и дики, требуя независимости, высоты и кареты для Чацкого, чтобы он укатил в Иркутск.

«Сид Вишес плотно сидел на наркоте, разъезжая по Лондону, заказывая пиццу на каждом углу, размазывая скинхедов взглядом, выступая в клубах, кидая пальцы, уводящие к телу, тощему и худому, сыгранному в фильме после того, как оно кончилось и превратилось в жирный ком колбасы, висящий на прилавке, вызывающий слюноотделение и шевеление червяков в животе у грязных покупателей, изваянных из шлака и пота, кошельков и умов, стёртых, раздавленных, выпитых, съеденных дифтеритом, забитых гвоздями в стену, умерших через сон, который равен повешению, идущему нарасхват».

Отвлёкся, вздохнул, думая о ганджубасе, о временах, когда я его курил, пил водку, ездил на велике, тормозил, разгонялся, падал, теряя равновесие, совесть и страх, данные человеку бульдозером, роющим котлован, чтобы Вощев возвёл здание, где поселятся комары, кошки, собаки, люди, вылепленные из воска, из фраз типа «я старик Ашхабад», «у меня начались месячные» и «я хочу жить с дождём».

«Темури Кецбая едет по ночному Стамбулу, смотрит на проституток, курит сигару, вспоминая свою клубную карьеру, когда он играл за „Барселону“ и „Челси“, выбегал на поле, обрушивая в ворота голы, уничтожая противника, чтобы теперь быть мафиози, контролировать рынки, ходы, вырытые умами бизнесменов, прячущих свои деньги от глаз, рубящих бабло и сидящих в дорогих ресторанах, поедая хамон, выпивая ликёр и беря начало в Валдае, выпускающем их поить города и входить в Каспийское озеро, полное нефти и страсти, баксов, любви, огня».

Вышел на балкон, где курил, разгонял прохладу, слушал шум листьев, становился собой, ящиком с инструментами, головорезом из Штатов, психом из Костромы.

«Атомные бомбы пали на Японию, как Адам и Ева на землю».

Записал в телефон:

«Игорь Тальков снялся в фильме «Северные Тауриды», забежал на секунду в кафе, выпил горячий кофе, крикнул на ломаном греческом о том, что он поднял штангу весом в 250 килограмм, после чего покорил Россию, выступил с десятком концертов в крупнейших городах страны, пел песни про возврат к язычеству, танцевал и кружился, ломая взглядом людей и глядя глазами волка, убившего лося, впившись клыками в горло и насытившись кровью, как до него Вьетнам».

Чувствовал свои ноги лопатами, которыми я не шёл, а копал землю, тяжело и мучительно, чтоб посадить картофель, тёплый, сырой, живой.

«Я бросаюсь на землю и разбиваюсь об неё с высоты в один сантиметр».

На кухне поставил на плиту сковородку и высыпал на неё семечки, начал их жарить, помешивая ложкой и читая книгу на телефоне, потому что что-то одно мне тяжело было делать. Сознание не выдерживало, разбегалось, рассеивалось, потому его надо было держать в узде.

«Мой мозг работает словно поршень. Вверх и вниз по периметру черепа».

Я смотрел из окна. С неба летели перловка, рис, гречка, пшеница. Падали гибнущие лёгкие, счастливые почки и раненые сердца. Их собирали люди, а я барабанил пальцами по подоконнику, будто по пианино, и спокойно дышал.

«Комедия – это горы трупов и ни одного смешного момента. Это война и мир».

Грыз семечки, высыпав их на газету, смотрел фильм «Папаши», но не то чтобы сильно, а поглядывая время от времени на экран, который рожал каждую секунду изображения и звуки.

«Чарли Паркер вгонял в себя героин, то есть свинью, поедающую собственных детей, петуха, топчущего кур, и самого себя, плачущего над книгой. Он ездил по Нью-Йорку, выглядел на 50 лет, сидел в психиатрической больнице, жевал капустные листья, дышал канализацией и сканировал мозг аудитории, пришедшей на его концерт, где он выдувал из своего саксофона Луи Армстронга, обнажал его, отправлял собирать деньги у толпы, выпивал, раздувал свою печень и выпускал её попастись. Так продолжалось до тех пор, пока на неё не напали и не убили, всадив в её тело нож».

Решил приготовить салат, взял 200 граммов Кафки, отварил 300 граммов Толстого, нарезал 100 граммов Есенина, всё это смешал, полил сверху Ахматовой, заправил чесноком, солью, перцем и внимательно съел.

«Человек может стать изюмом или вином. Вот два пути, ведущие в старость. Третий путь – это смерть».

Вымыл посуду, дождался схождения мыслей с головы, ломающих всё на своем пути, падающих на пол, на котором оставил грязные следы Курт Кобейн, идя, уходя к мировой славе, которая ему никогда не надоест, потому что это драйв и адреналин, потенция, рвущаяся из штанов, гитары, героин и поклонники, несущие цветы, секс и открытки, подписанные ими, приглашающие к себе на вечеринки, вырастившие всю американскую молодежь, вспоившие её, дав ей любовь и кровь.

«Болезнь связана с космосом. Здоровье – это Земля».

Лёг, чтобы спать, дымиться, подниматься наверх, на шестой этаж, на седьмой, заглядывать в постели, нарушать секс и сон, ломиться на крышу, впитывать в себя звёзды, капающие вниз, сочащиеся от перезрелости, треснувшие и лопнувшие, исходя жёлтым соком, пляшущим в темноте.

«Меня обходят стороной по одной причине: все думают, что я буду жить вечно. Он подождёт, говорят люди, у него тонны времени, а мы спешим: мы умрём».

Захотел онанировать, делать то, чем занимался крайне редко из-за таблеток, снизивших влечение и потенцию, включил соитие на смартфоне, но не пошло, член упал, еле поднявшись, устаканился, лёг.

«Родители должны быть друг с другом. По отдельности отец и мать вызывают вопрошание и недоумение. Кто это, говорит их ребенок. А вместе они окружают своё дитя, лишая его кислорода и космоса. Голода и ума».

Во сне видел рынок Сенной. В нём бушевал пожар. Но в нетронутых пламенем местах стояли торговцы, смеялись, показывая золотые коронки, и продавали хурму, мандарины, мёд. Утро, как и всегда, принесло холод, коробку с карандашами, ручками и ластиком, то есть комнату, привыкшую к моим выходкам, нападкам, попрёкам, связанным с её однообразием, замкнутостью, оторванностью от мира, съеденного на завтрак Теофилем Готье.

«Утром время идёт быстрее, чем вечером».

Взял корм хомяка, пошёл кормить птиц. Всё равно дома его больше некому есть. Ничего особенного и плохого. Голуби за секунду уничтожили то, что неделю впитывал бы в себя маленький желудок трепетного существа.

«Я выписался из школы, я выписался из вуза, я выписался с работы, чтобы никогда не выписываться из жизни».

Покурил, чтобы развеяться. Осмотрелся кругом. Ни облачка. Ни дуновения ветра. Только машины, похожие на Токио начала двадцатого века, в котором жил Акутагава, обросший щетиной, сплином, тоской. Ездил на поездах, жил в отелях, ел говядину, пил веронал и покончил с собой.

«Точка, которая болит у меня в организме, представляет собою солнце. Зарождение дня».

Позвонил Автандил. Он тоже лежал, где я. Чаще. Намного раз. В трубке зазвучал его голос:

– Я сейчас в Солнечном, в лицее, на выступлениях по штанге, по жиму лежа.

Я обещал прийти. Полез в карты. Нашёл нужное место. Закурил. Зашагал.

«Цой – это внутренняя политика государства, Кобейн – это внешняя. Агрессия и захват».

Через десять минут дошёл. Дали бахилы. Проводили до зала. Было много людей. Судьи поднимали флажки. Атлеты тягали штанги. Автандил поднял руку. Я подошёл. Поздоровались. Он был в борцовском костюме. Для него эти соревнования являлись схваткой с живым человеком, самбо, дзюдо. Он верил в одушевленность предметов, в их душу, тревогу, жизнь.

«Мой мозг – это кладка яиц крокодила. Скоро они начнут вылупляться и стремиться к воде. К мясу и к нападению. Они будут сражаться за каждую мысль».

После выступлений гуляли. Ходили внутри посёлка и встали вблизи ларька. Взяли горячий кофе. Пили и говорили.

– Домой?

– Нет, в семь часов награждения. Надо будет пойти.

– Можно зайти ко мне.

– Да. Но сначала кофе.

– Это само собой.

Двигались, жили, шли. Зашли через час ко мне. Посидели немного.

– Брат, мне надо идти. Допинг-контроль сейчас.

– Хорошо.

– Ну ты как?

– Меня в наручниках везли в дурку.

– Меня полумёртвым. Душили, чтоб я остыл.

Мы шли вдвоём. Я провожал его. Остановились в буфете, что на базаре, пили душистый чай. Сидели на лавочке, за которой лежала собака. Внезапно она завыла. Вскочила и убежала. Мы молчали и пили. Думали ничего. Походили на гол сборной Португалии в ворота французов на чемпионате Европы по футболу, то есть ошущали своё глобальное одиночество, которое дал Эдер.

«Хлеб крошится потому, что не крошится мясо. В животе они вступают в смертельную схватку. Желудок – место сражения, поле войны. Его создал Марс».

Шагали и удалялись от дома, исчезали, терялись, превращались в щепотку пыли, в ломтик асфальта, в книгу «Стена», в Вильнюс, Баку и Таллин.

«Люди не замечают, как постепенно превращаются в роботов. Робототехника – изучение человека. Его создание, рост и вес. Не органы, а детали, впадающие в себя».

Я возвращался один, глыбясь и возвышаясь, ломая плечами воздух, рассыпающийся и падающий за мной, чтобы его пинали подростки.

«Тетрадь – это велосипед, если книга – машина».

Около подъезда остановился, захотел покурить, подышать синевой, покрутить в зубах сигарету, вспомнить Бориса Рыжего, завещавшего не умирать, держаться, стоять, быть суммой всех самоубийц, бессмертным, вечным, живым.

«Маленький народ может быть тяжелей и прочней большого. Он может быть гранитом или свинцом, отличаясь от воздуха. Всё дело в атомах. В их публикациях в ведущих журналах страны».

Прошла соседка, поздоровалась, сказала, что я обкуриваю весь дом, пожелала здоровья, везения и весны, исчезла, а я остался один, стержнем, который кончился, написав в тетради отличника:

– Иисус был богом выше пояса, ниже являлся зверем. Иисус – человек. До сих пор и сейчас.

Я просквозил в квартиру, вымыл руки, съел пирожок, облизал палец, запачканный им, переоделся, лёг на диван и начал творить ничто, отдаваться потоку жизни, идущему перпендикулярно моему бытию, входя колом, ломом, железом, выписанным поликлиникой номер 19 города Саратова мне за мою Москву.

«Что такое сознание? Это муравейник. Познание – жертва внутри него. Гусеница, паук».

Никого не было, или все были дома, стояла тишина, если не считать рушащихся небес, Басаева и Радуева, танцующих в моей голове, шутя и смеясь, в бантиках, кружевах, данных человечеству как испытание, как террористический акт, равный акту соития, долбящему в дверь с криком:

– Жена, пусти!

Через час или два я встал и пошёл в туалет, выкурил сигарету, которую я втянул в себя, как топь человека, созданного по образу и подобию Параджанова, чья голова жила отдельно от тела, точнее, работала продавцом в гастрономе, расположенном по адресу улица Космонавтов, 7 в городе Ереван.

«Сталин был богом, который стал человеком, чтобы умереть. Гитлер – наоборот».

Я прилёг и начал контролировать умом домофон, чтобы никто не подошёл к нему и не позвонил к нам домой, не представился полицейским или хулиганом, велев отворить дверь, впустить его, чтобы он ворвался в квартиру и устроил маленькую Одессу и великий Стамбул.

«США потому изобрели атомную бомбу, что Германия проиграла».

Устал от напряжения, перестал, залез в интернет, зашёл на Озон, начал искать книги, выбрал Бротигана и Розанова, но не смог заказать, номер телефона не грузился. Я откинул смартфон. Включил телевизор. После пары клипов на Муз-ТВ вырубил ящик. Начал смотреть кино, крутящееся в голове. Складывать спички вместо того, чтобы пойти покурить. Нормально вдохнуть аромат табака. Равного Астане.

«Время – это когда ты сегодня хлеб, завтра мясо, а после пшеница, которую ведут на убой, где она визжит, ревёт и орёт».

Смотрел из окна на то, как Ницше набирал обороты, летел по прямой на роликовых коньках, смеялся, задирая голову, зная, что с каждым годом он будет расти, шириться, вчехлять себя миру, докатываясь до глубин, Екатеринбурга, Тюмени, Омска, потому что нет ничего естественней его тома, лежащего на столе, и старухи, ожидающей пенсию, её сына, пьющего день и ночь, Урала, КамАЗа, ВАЗа, поставленного во дворе.

«Да, это бытие, от него не спастись, мы находимся в нём, как плод в чреве матери. Я жду девятого месяца, чтоб нечего было ждать».

Чувствовал разложение, деградацию, распад мозга, пока по улице шли великаны текстов, трубя в трубы, поблёскивая смартфонами, идя на границе реальности, выпадая в вымысел и неся флаги красного цвета, образуя Сбербанк, водонапорную башню и Кандагар.

«Это же не Европа, это Россия, где человек каждый день сражается с животным в себе, бьёт его по позвоночнику табуретом, вывихивает суставы, ломает руки, ноги и рёбра, кричит, заливаясь водкой, переносится на родину Тютчева, стреляет у неё сигареты, курит, приставив палец к виску, смотрит Сигарева, потому что это добротно, слеплено из слоёного теста, из крови, мяса и жил, нарисованных девочкой на асфальте, выбитых на стене в её школе, в которой она учится третий год, не переставая удивляться слову „Карамыш“, застрявшему у неё в горле как куриная кость».

Получил письмо от издательства «НЛО», отказ печатать мой роман «Баренцева весна», посвящённый Ван Гогу, моему альтерэго, думающему, живущему, сражающемуся за меня – под землёй, разумеется, где он находится, живёт, рисует, страдает, пьёт, громоздит за картиной картину, не смиряясь с тем, что он мёртв.

«Женщина не заметила появления радио, телевизора, интернета. Всё это она видела ещё до мужчины. Пользовалась и знала».

Думал, соображал, понимал невписываемость моего творчества в сознания людей, которые уменьшились, расползлись, забились в дома, машины, телевизоры и компьютеры, обрезали всё ненужное, сев в лодки и оставив корабль тонуть.

«Если меня издадут, то будет взрыв, книжные магазины взлетят на воздух, но мои книги должны продавать не в них, а во всех остальных местах».

Отошёл от подоконника, откуда тянуло холодом, присел на диван, посидел, пошёл варить кофе, греться у плиты, стоять у неё, возвышаясь, сжимаясь, сутулясь, чуть ли не крича:

– Россия для русских!

Но молчал, смотрел на турку, поставленную на огонь, работал воображением, представляя томик своих стихов, читаемых нараспев, знаемых всеми, так как они дошли до людей через души, умы, подключённые к интернету, где вращалась моя поэзия, вступая, впадая во всё человечество, минуя издательства и журналы.

«Сталин ни разу не произнёс имени Гитлера вслух, потому что всегда говорил его про себя. Он знал его изнутри».

Я написал записку, что меня не будет несколько дней, вышел из дома, поймал маршрутку и двинулся на вокзал. Там купил билет и поехал в Чечню, где головы созревают в полях как арбузы:

– Потому что головы есть арбузы. Мы съедаем красную мякоть, а семена выплёвываем. Это сгустки сознания, они должны прорасти, стать новым мышлением, кровью и яростью.

Я доехал до цели. Вышел в городе Грозный. Зашагал до гостиницы, полетел, побежал, то есть поехал в такси, как рисовал Ван Гог.

«Мой мозг разводит реальность на тексты».

Чеченцы ходили по улицам, переговариваясь автоматными очередями.

«Их слова – словно пули».

Вершины гор были отрезаны, а из ран сочилась вода.

«Мясник погулял на славу».

Передо мной чеченец упирался в дом, толкал стену, шагая на месте, обжигал, быковал.

«Он так и будет идти, он не сдастся. Материя должна расступиться, пропустить его. Так и надо. Должно».

Я вошёл в отель Nohcho-Star. Оплатил за три дня и поднялся в свой номер. Включил холодную воду и сполоснул лицо. Врубил телевизор. Шли мужские бои. В зале, где пропасть мест. Выступали чеченцы. Били, сгорали, жгли.

«Это мясо и дух. Они дерутся сами с собой. Прибивают к стене. Выжигают всё лишнее, будто они напалм».

Я смотрел, впиваясь глазами в экран, выдувая ими звёзды и кровь, которые вылетали, сгорали, ударялись о плазму, отскакивали от неё, выливались вином.

«Вот здесь происходит история, возникают горы, массивы, глыбы, составленные из людей. Вылитые из них».

Вышел на улицу, двинулся вдоль домов. Мимо машин, танцующих лезгинку, а не пронзающих пространство, разрезая его как нож, чтобы две половины пали, подобные лавашу, и их подобрал чабан, завернув в них хлеб, лук и перец. А ещё синеву.

«Город – это металл, камень, асфальт, почки, желудки, сердца, глаза, губы, мозги, магазины, банки, терминалы, театры, выпечка, арбузы, дыни, корольки, хурма, секс, колготки, шприцы, галстуки, протезы, пистолеты, люди, юристы, студенты, пенсионеры, диваны, столы, квартиры, „Рено“, „Жигули“, „Пежо“. Этим он отличается от страны, где всего этого нет».

Чечня напоминала фильм «Житие Дон Кихота и Санчо», главное кино перестройки, из-за которого рухнул Советский Союз. Повсюду летали стрелы, которые выпускал Фридрих Ницше, люди превращались в зверей, чтобы стать богом.

«Кобейн – это мясо с кровью, сырое, не варёное, как другие, не пшеница, не хлеб».

Машины сдавали назад, делали виражи, ревели, взрывали воздух, газовали, неслись, круша Сталина в 1944 году, ломая его душу и плоть и врываясь в 1994 год, отбрасывая пятьдесят лет, то есть мешок с мукой и цементом, перекидывая его из рук в руки, прошивая пулями и смеясь.

«Где-то здесь, в горах, среди железных людей, произрастает цветок по имени Бог. За ним следят все. Ждут, когда он распустится. Обещал в январе. В самый лютый мороз».

Смотрел на людей, сжатых, выверенных, точных, вгоняющих себя в жизнь, пронзающих её, проходящих насквозь. Они сидели в кафе, шагали мимо, проезжали на тачках, но во всех было только одно: схватка, накал и борьба.

«Солнце – это гористая местность, по которой трудно идти, так как изнашиваются ботинки, ноги кровоточат».

С гор спускались люди, поигрывая ТТ и блистая айфонами. Они рождались из камня и сходили с небес.

«Чем трагичнее смерть, тем банальней. Тем смешней, веселей».

Я курил сигарету, присев в одном из кафе. Смотрел на железный поток, описанный Серафимовичем, побывавшим в Чечне, рассказавшим её. Всё двигалось, гремело и лязгало. Будто Грозный вступал во весь мир, захватывая его, руша, кроша. Запахи опасности, нападения и убийства кружились в воздухе, опьяняя, маня. Мне хотелось сорваться с места и бежать, лететь стремглав, атаковать, нападать. Ничего не было, кроме бород, чёрных, курчавых, жёстких. Речи поднимались в небеса и обрушивались на землю. Шла война. Изнутри. Запертая в сердцах. Вырываясь наружу. Обжигая меня.

«В редакции нужно идти с динамитом».

Я обратил внимание на детей, они все везли за собой настоящие танки. Огромные машины двигались вслед за ними. Проходя в самых узких местах тротуара, там, где были деревья, толпы, столбы. Такое было естественным. Их вели за руку женщины. Они покрывали головы, прятали лица как клад капитана Флинта, который можно будет найти после смерти целым и неубиенным. Не затронувшим смерть. Обошедшим её.

«Женщина рожает так, как умирает мужчина».

Заказал жижиг-галнаш и тархун, выкурил ещё сигарету, закрыл глаза, втягивая дымок. А когда посмотрел, то увидел в окне Платонова, идущего, неся на руках своих родину. Та визжала, вырывалась и кричала, что никогда его, писателя, она не признает, не напечатает, и что он умрёт безвестным, скомканным и чужим.

«Я вижу страдание, которое умерло в человеке. Труп его разложился, будучи не похоронен, мелькая в глазах, словно в витринах, и порождая запах. Смерти. Она кругом».

В памяти крутился Саратов, моя молодость в нём, как я распылял себя на его улицах, шлялся, пил, не спал по ночам, пропитывал город собой, выплескивал себя на него, заполнял его недра, бездну и суть, вламывался, врывался, не оставлял ничего, отдавал всё ему, улицам, театрам, банкам, кафе, машинам, людям, умершим и родившимся, то есть белым и чёрным фигурам в шахматах – битве Юга и Севера, Карпова и Каспарова, решавшим судьбу планеты, будущего, всего.

«Секс – это немецкие самолёты, сбитые их врагами во время Второй мировой войны».

Представил себе пожилого мужчину, к которому я зашёл в гости, говоря про бессмысленность жизни без любви, про песни, посвящённые ей, книги и фильмы, объясняя её ему, стоящему равнодушно, перевязывающему стопку газет, ищущему очки, отвечая:

– Да так. Поживи без неё. Где же мой карандаш? Надо взять на заметку.

– Что?

– Ничего. Пустяк. Строчку Василия Розанова.

– Умершего?

– Весьма.

Вспоминал сон, давний, про самолет, севший на Волгу, покачивающийся на её волнах, никуда не спешащий, облачный и пустой.

«Грек Зорба не только замечательно танцевал сиртаки, но и написал немало работ: Анаксимандр, Фалес, Гераклит, Платон, Аристотель, Цой».

Снова пришло ощущение вскрытости головы, связи её со всем миром, каждая мысль о ком-то вступала с ним в диалог, я не мог просто так подумать, сразу же получая обратную связь, слушая отовсюду:

– Мы будем рубить человеческое мясо на всех площадях страны.

– Мы уплотнились и сжались, чтобы хлынуть, рвануть и занять всю территорию России.

Я пытался успокоиться, не слушать, не думать, но не мог, сознание работало, как грузчик, разнорабочий, рассылая сигналы и получая их, будто телефон и антенна, вросшие в мою голову в результате операции, но не просто, а спец по уничтожению бандформирований, залёгших в её глубине, в её лесах и горах.

«Сердце – это бомба. Оно не стучит, а тикает. Отмеряя часы до взрыва. До свободы и вечности».

Не понимал, почему так вышло, что только журнал «Дарьял» остался со мной, не отверг моих стихов после дурки, остальные же замолчали. Чувствовал себя сосланным на Кавказ, на вечное житие, чтобы вздыматься горой, шуметь рекой, спускающейся с вершины, клокотать речью, вскипающей в горле и бьющей в лицо врага.

«Но я не могу писать слово бог с большой буквы. Не просите меня, не надо. Это запрещено».

Две тонны Галича обрушилось с небес, но никто не заметил. Упали гитара, инфаркт, пиджак и портвейн. Люди шагали мимо, куя ботинками мостовую, шлифуя её, оставляя следы размером с историю, написанную Хоренаци в угарном бреду, когда он закинулся колёсами и понюхал кокос.

«Воюют только те, кто боятся смерти».

Поел, расплатился, отдал российские деньги, пропитанные Чечнёй, будто смолой, и равные шпалам, на которые легли рельсы, ведущие в Казахстан, в степи, в антонимы гор, раз чеченцы захотели сражаться, не сдаваться, а красить себя в закат, чтобы была ночь, густая чёрная кровь, хлынувшая из горла воинов Шамиля.