Текст книги "Кубок войны и танца"

«Сухуми и Цхинвал – два глаза человека по имени Грузия, которых его лишили, чтобы он брёл по дорогам слепым, искал работу музыканта везде, где только возможно, наигрывал соул и джаз, а все заработанные деньги спускал на виски и шлюх или на жизнь и смерть».

Лежал на склоне холма, глядя на небо, цветущее и растущее, по которому брели яблони, вишни и груши, осторожно ступая корнями по воздуху, густому и плодородному, питающему их собой, чтобы они давали плоды, насыщающие лёгкие человека, входящие в них, кормя и питая, давая пищу для переваривания, нужного организму для жизни, данной в полном объёме только мертвецам, так как богат только тот, у кого ничего нет. Ни рубля, ни жилья.

«Скоро все люди превратятся в гигантскую очередь, ведущую туда, где она есть бомж. За право им стать будут калечить друг друга и убивать».

Курил грузинские сигареты, дымил, чертил пальцем землю, наслаждаясь югом, его поэзией, громыхающей как стихи Маяковского, жившего здесь, в этой стране, захваченной нежностью и уютом, коровами, овцами, свиньями, джигитами и лезгинкой, звучащей из каждого окна, открытого человеку, нарисованному на асфальте в городе Ашхабад, где «Беркарар» и секс.

«Русские бегут из России, а она наполняется новым содержанием, так, в скором времени останется дело за малым: схватить жилистой и кавказской рукой себя за волосы и вытащить свою голову из плечей, скинув мёртвую и облепленную мухами башку или, иначе, власть».

В голове маршировали синтоловые качки, громя дома, кафе, рестораны, переворачивая машины и сжигая их, ломая прохожих, расщепляя ножами, разбрасывая тонкие полосы мяса, прорастающие в асфальт и дающие всходы, новых больших людей, срывающихся с мест и бегущих в тренажёрные залы, чтобы нарастить мышцы, взорвать их, вскормить железом и сталью, поющими рай и ад.

«Солнце надо запретить, посадить или вынудить уехать, к примеру, в Бразилию, а его лучи и тепло собрать и сжечь на одной из площадей Берлина, снимая это на камеры, чтобы видели все».

Пришла девочка, подошла ко мне и посмотрела на меня глазами, в которых были Афганистан и Пакистан, Токио и Пекин, мясо и хлеб, два килограмма персиков и ящик зелёных яблок, собранных Куприным. Она постояла, позевала, поскучала и ушла, показав спину, подобную выходу сборной Грузии по футболу в финал чемпионата мира, чего никогда не было, но должно было быть. Я не думал вставать, потому что это было бы равно телевизору, показавшему порно ребёнку в десять-двенадцать лет. Мимо текли часы. Я их не достигал.

«Можно сто раз войти в одну и ту же реку, в воду её – нельзя».

Я молчал и сгорал, давился чистым воздухом, спускающимся с высот, слушал крики ослов, раздвигающие небеса, падающие машинами ВАЗ, МАЗ и КрАЗ, нежно входя в глаза, выстроенные по принципу пирамид, содержащих в себе фараонов, умерших и живых, отдающих приказы, не дышащих, одевающихся и пьющих абсент и ром, втекающие в их отсутствующие желудки, ушедшие на барабаны, в которые била армия США, наступая на дым.

«Мою книгу спросит в библиотеке мальчик лет двадцати, через день возвратит, а спустя год снова попросит её. Чтоб не вернуть никогда».

Прошагал в дом, начал чистить картошку, крутящуюся в руках, как диск группы Nirvana, разрывая все прежние представления о еде, именуемой музыкой, сытящей без конца, падающей в кипящую воду, посоленную и пускающую пузыри от жара, идущего от плиты, от бога и бытия, нарезаемого на куски, на равные дольки, оранжевые и полные витаминов, растущие на побережье Чёрного моря, где Фрейд рубил дрова, жил в хижине и играл на пианино по утрам, демонстрируя бронзовые мускулы, накачанные в клубе «Атлет» в Саратове, когда он работал там дворником и писал в свободное время книги, чихающие и кашляющие всей своей сутью, обласканной молотком.

«Кто такая Сэй-Сёнагон? Ахматова, воюющая на Кавказе против отрядов Шамиля, бросающаяся в бой, размахивая навахой и яростно матерясь, выплёвывая папиросу, чтобы ничто не мешало её рту изрыгать из себя пламя, сжигающее аулы и не оставляющее никого в живых, как повелел Платон, командуя царями через тысячи лет, будто они потоп, а он бог, сжатый в формате ZIP и разосланный ботом в головы всех людей».

Поел, выпив стакан вина, ударившего в сознание, велев отпереть ему дверь, а не то оно её разнесёт, ворвётся и покалечит его, изобьёт, заставит ползать на коленях и просить у него прощения, умолять сохранить ему жизнь, данную ни за что и бьющуюся над собой, пытаясь разгадать себя, разрешить, положить звёзды в карман и расплачиваться ими в магазине, покупая хамон, стоящий двести грамм бытия.

«На руке пять пальцев потому, что это рабочие дни. Недостаёт субботы и воскресенья, чтобы человек мог расслабиться и отдохнуть».

На улице меня обступили рак, СПИД, инсульт и инфаркт, они взялись за руки, чтобы я не сбежал, и начали шептать молитвы, направленные на восток и касаемые вечной жизни, бога и космоса, запаянных в консервные банки и продаваемых в виде говядины, сайры, кильки, свинины, скумбрии и тунца.

«Крэк хорош тем, что он моментально выстраивает в сознании здание из клубники и перца, на которое ты забираешься и прыгаешь вниз, превращаясь в воздухе в славу Толстого, убитого в октябре 1917 года, когда Ленин навёл на него пистолет и выстрелил ароматом сирени, сорванной, как урок».

Вечером слушал System of a Down, вбирал в себя тяжёлую музыку, слепленную из слонов и китов, их туш, двигающихся на восток, желая достичь новой жизни, в которой бы они ни в чём не нуждались, зарабатывая своими умами работы сюрреалистов, придумавших Бродского и Золя.

– Лу Синь, подойди ко мне и выверни свои карманы, только что на столе лежала пачка сигарет, теперь её нет, в комнате только ты и я, я не брал, а это значит, что ты прокрался незаметно и взял её, чтобы курить, заниматься плохими вещами, отнимать яйца у кур, пить виноградный сок, выдёргивать волосы из бороды Достоевского и загадывать желания, равные исходу евреев из Египта и машине «Урал», застрявшей в песках Алжира, купленного войной.

– Я ничего не брал, а только хотел у тебя спросить: зачем мою страницу ты добавил в закладки? Интернет – это охота за душами. Ты заставил меня и сотни других людей крутиться вокруг тебя. Прекрати, и тогда я уйду.

Присел в кресло, положив ногу на ногу, думая, что фильм – это рыба, гниющая с головы, с титров, где имена, закурил сигарету «Пирвели», вспомнил Лавея, его высоту, уходящую вниз, в норы, на дно, хранящее в себе затопленные корабли, пахнущие смертью, творогом, сыром, молоком и сметаной.

«Яшвили хотел убить Сталина, но пуля, вылетевшая в диктатора, оказалась бумерангом, вернувшимся к поэту, к его голове, выжженной изнутри и живущей с другим».

Ничего не происходило, тётя в соседней комнате вязала, я считал мух, разглядывая потолок, по которому проходила трещина, грозящая разделить дом, разрезать его на две половины, на Онегина и Ленского, на их дуэль, где первый убьёт второго и уедет в Нью-Йорк продавать кур по рыночной цене, отсчитывать сдачу, слюнявить купюры и хохотать, равняясь Гомеру, высморкавшему из левой ноздри корабли.

«Петрарка был романистом, он издавал книги, напичканные его сознанием, душой, смыслом, плотью, клал деньги в банк, жил на проценты, сочинял истории, небылицы, раскрывающие тайны океанов, морей, рек и луж и уносящие в слив, после того как в ванной помылся Борджиа, показанный по телевизору и сошедший с него, чтобы взойти и пасть».

Решил прогуляться, расшевелить свои члены, оживить в себе кровь, растущую во мне, словно дерево, дающее сильные плоды, круглые и мясистые, не падающие от ветра, приходящего из страны, где погиб Маккуин, выпив томатный сок и уронив карандаш, которым он возводил на бумаге здание, льющееся вниз кирпичами и блоками, стёклами и людьми, кричащими и вопящими своими костями, тоскующими о могилах, свёрнутых в косяк и выкуренных наркоманом в фильме «Кино и текст».

«Парадокс – это слова, то есть поезда, летящие навстречу друг другу по одной колее».

Вышел на воздух, довольно прохладный и грозный, несущий в себе отголоски войны, боевых столкновений, когда стреляли в тела, воевали Россия и Грузия, дерясь так, будто на кону вся планета, хотя вероятность этого велика, обширна, жива, как Бакунин, который никогда не умирал, а взошёл на гору Арарат, оттолкнулся ногой от неё и нырнул в интернет, погрузился в его кокон, который спустя столетие станет бабочкой, порхающей по умам и высасывающей их нектар. Весь. До последней капли. От вершины до дна.

«Пачка сигарет – это двадцать пальцев. Человек выкуривает свои части тела, а после становится инвалидом, получающим пенсию. Раз в тридцать тысяч лет».

Барабанил пальцами по перилам, думал об Армении, взорванной в голове, уничтоженной и распятой, воскресшей из мёртвых, снова живой, поливающей цветы, варящей суп, убирающей комнаты, стреляющей по врагу и танцующей твист, посланный человечеству в благодарность за Мохаммеда Али, ночи, порождающей джаз, музыку чёрных, космоса, полного звёзд, которые поглощают чёрные дыры, гигантские чернокожие женщины, их половые органы, добившиеся отмены рабства и стремящиеся поглотить белых, засосать их в своё нутро, где погибель и смерть.

«Хочется арбуза, но откуда его взять, когда уже поздно, а на бахче его нет, только воровать или терпеть, курить, размышлять, бродить, возвращаться, снимать с себя одежду и спать, видя сны, лениво перекатывающие мою голову на стадионе „Уэмбли“, где в октябре 1992 года абхазы играли в странный футбол».

Ночь прошла мучительно, не спалось, ворочался, доставал смартфон, смотрел время, идущее в Кишинёв, снова пытался уснуть, переворачивал подушку, закрывал глаза, думал про братьев Гримм, боксировавших всю жизнь друг с другом и срывающих по утрам черемшу, чтобы кидать её в суп, сваренный первого сентября 1939 года и не утративший свежести, вкуса, мяса, украденного у коровы, которая из материка превратилась в острова, омываемые её кровью, пахнущей кирпичом.

«Если ты не пронзил космос насквозь, не вышел за пределы его, то всё остальное – бред».

Утром принимал душ, стоял под горячей водой, мылил голову, тело, страдая душой, сделанной на заказ мебельщиком из Греции, потратившим на неё сотни болтов, скрепивших союз юности и Христа, гуляющих в городе Воркута.

«Вселенная может быть содержимым стакана в руках великана, которое он хочет выпить, но медлит, читая Делакруа».

День прошёл как обычно, пил Amstel, курил каждый час, гулял, закусывал маринованными грибами и варёной картошкой, старел, превращался в столетнего деда, кашляющего, вздыхающего и поднимающегося на Казбек, чтобы оттуда метать стрелы Аль-Мутанабби, втыкая их в солнце, в зайцев и в волков, рожающих друг друга каждую секунду, выволакивая из своего нутра комки нервов и крови, продающихся в пачках и упаковках, весящих сорок грамм.

«Кобейн – Иисус Христос, распявший Пилата за то, что тот не уступил бабушке дорогу на улице Антонова, ведущей в Сиэтл, где испокон веков играли гранж, дымились гитары и взрывались барабаны, начиненные порохом и пылающие огнём».

Вечером помогал тёте чистить картофель, отделять от него шелуху и ронять её на пол. Мы разговаривали, обсуждая войну скумбрии с сайрой, в ходе которой использовались танки, газовое оружие, напалм и системы «Град».

– Столько погибло рыбы.

– А могли б её съесть.

Наступила ночь, я ушёл к себе в комнату, разделся и лёг, поставив будильник на шесть часов утра, чтобы пораньше встать и наблюдать восход.

«Никогда не забыть августа 1921 года, когда Гумилёв вошёл в ночной клуб „Кавказ“ и расстрелял из ружья тридцать человек, в числе которых был Блок, закинувшийся таблетками и танцующий в этот момент с девчонкой, шепча ей на ухо стихи Маяковского, разрушившего Сайгон».

Почти что не спал, мучился, вставал и курил, порождая чудовищ, трёхглазых людей, вытирающих швабрами потолок, собак, совокупляющихся друг с другом при помощи мата и эксклюзивного предложения от издательства «АСТ», видел небеса, где закат представлял собою вагину, набитую газетами, журналами и искусством XXI века, наблюдал картины из прошлого, дивизии из Неаполя, расчленяющие Россию, афганских детей, заворачивающих лимонки в консервы, бомжей, поедающих предсмертные мысли Гегеля, и лошадиные ноги, несущие на себе Абакан.

«Рано или поздно родится человек, который откроет свой рот и втянет им всю вселенную, не исключая себя».

Утром, так и не уснув, включил смартфон и начал писать пьесу, причудливую картину, повествующую всеми возможными способами о любви, капающей из пакета молока в гипермаркете «Лента», о смерти, о Рерихе, о банке сгущёнки, квакающей и прыгающей по кухне, о Рыжем, внедрившем новые технологии своих стихов в девяностые годы, и о жизни, вкушающей Грузию, запуская в неё ложку, зачерпывая горную суть и отправляя её себе в рот и в желудок, подрагивающий как воздушный шар и страдающий назло всем.

«Грузия – это вода, а не суша. Паравани, Базалети и Лиси есть города. В них живут люди, строят дома, школы, банки, дороги и хосписы, в которых Ротшильды и Рокфеллеры играют в футбол, снимают тёлок, плавают в бассейнах и пьют Амстердам и Рим».

Завтракали, ели хинкали, запивая боржоми, минеральной водой, низвергающейся в организм, расширяя его, вгоняя в тоску и печаль, устраивая рубку и махач с сердцем, почками, печенью, рубя и круша, работая палашом, расчищая лианы, скрывающие тигров, леопардов и змей, завёрнутых в кулёк и продаваемых детворе за два рубля и девятнадцать копеек, изданных Октябрём. Я молчал, тётя вздыхала, жаловалась на боли в спине, перемены погоды и высокие цены на кур, хлеб, макароны, фасоль и чувства Пастернака к жене Паустовского, танцующей болеро.

– Будешь ещё?

– Я сыт.

Вымыли посуду, разложили сушиться, разошлись. Я поехал в Ахалцихе на автобусе, тётя пошла вздремнуть.

«Вот и настали хорошие времена, зовущие на Урал, к птицам, к животным, к людям, пить морковный сок, смотреть „Рабыню Изауру“, играющую в Советский Союз, гулять по Свердловску, окружённому со всех сторон Иосифом Бродским, заходить в кафе, заказывать пиво, есть суши, выходить покурить, подавать мелочь нищему и думать „Хади Такташ“».

В городе пахло электричеством, бензином и старостью, гоняли машины и гуляли люди, продавались товары, продукты, сыпались разговоры, вспыхивали и гасли, пока бородатые мужчины держали в руках онтологию, поглаживая её и лаская, чтобы она привыкла к ним и не нанесла существенного вреда в дальнейшем, когда она вырастет, расправит плечи и устроится на работу в правительстве, созданном из слона.

«Всякая смерть заканчивается жизнью Томпсона, Бротигана и Хемингуэя, которые начали свой путь с выстрела в голову, когда она высунулась из материнского чрева, чтобы покушать мир».

Я шёл и понимал, что всегда хотел быть американским писателем, легендой, равной девяностым, Spice Girls или Scooter, звучащим тогда из каждого человека, дерева, дома, взрывая тишину и сельскую дискотеку, где парни разбивали о носы парней кулаки и обнимали девчонок, жмущихся к ним, ища энергетик, Мачадо и секс.

«От томатного сока густеет кровь, превращаясь в него и возвращаясь назад, в помидоры, зреющие на ветках, с которых их сорвёт рука дачника или вора, чтобы потом продать».

Устроился на скамейке, не желая идти в кафе, заваренное, как кофе, и полное парней и девчат, болтающих по-грузински, ропща на прохладу и смерть, сидящих за соседним столиком и пьющих коньяк «Ван Гог», дарящий 40 градусов непризнанности, гениальности и безумия, сошедших с поезда Евпатория-Арль, пришедшего в девять часов утра и избитого одноногим подростком по имени Ред.

«Пусть Майкл Джексон умер, превратился в бутылку „Пепси“ и „Колы“, но его They Don’t Care About Us всегда будет нестись над землёй, вызывая кантри, Чечню и блюз».

Записал пару мыслей, взорвавшихся в моей голове, озарив её светом, хлебом и плотью, маленькими солдатиками, бегущими по делам, нарушая землю, её порядок, покой, состоящий из ласточек, летающих в небе и жующих азот.

«В моём сознании – Молнии Кататумбо, просто бесчинство, извращение и порок, халва, ананас и вишня, падающие из самолёта, плывущего в ней – из Парижа в Моздок».

С неба закапал дождь, медленный и простой, не несущий в себе княжеского начала, когда не дождёшься даже кивка головы, зреющей, как арбуз. Нет, он касался меня всего, запросто обнимал, охлаждал, нашёптывая сказки Андерсена и преступления Брейвика, сосланного в Сибирь. Мимо шли девушки, подобные мескалину, покачивая бёдрами – легендами, вошедшими в историю, полную до краёв лома, состоящего из багеток, утюгов и кастрюль.

«„Страх и ненависть в Лас-Вегасе“ написаны ртутью, желчью и кровью, выбиты на скалах в Америке, разведены в воде и выпиты группой Led Zeppelin, чтобы их песни были пропитаны ими, походя на „Мерседес“, врезавшийся в трамвай, везущий группу философов марбургской школы в Самарканд и Бангкок».

Купил «Киндзмараули», зайдя в магазин, взял шоколад и сыр, созданный гонзожурналистикой, которую Дон Кихот пронзил своей шпагой, закалённой в боях со штанами, куртками и носками, гуляющими по улицам, грызя семечки и творя Эквадор.

«В бою Заб Джуда – Насим Хамед выиграли оба, потому что судья поднял две руки, признав победу Манилова и Собакевича, продавших арбузные корки Чичикову вместо восьми планет».

Я бродил по аллее, шепча заклинания и молитвы, являющиеся нефтяными гигантами, захватившими весь рынок сбыта, АЗС и постмодернизм, отдыхающий в Майами и посещающий Атлантический океан, выпавший из гнезда.

– У вас сигареты не будет?

– Найдётся.

– А можно две?

Я протянул парню курево и вступил в парк, где из репродукторов неслась композиция Tourette’s. Дети бегали и прыгали, являя собой шаурму и лагман, пинали мяч и ели попкорн, целуя флаги республики Чад, танцующие на ветру. Они приближались к ним, вставали, и у них начинали вытягиваться ноги, поднимая своих хозяев наверх – для проявления чувств, рвущихся в небеса.

«Нагнетать обстановку, не сдаваться, грызть землю, кирпич и бетон, устраивать рубилово, громя женщин, стариков и детей, мужчин, пропитанных смолой и соляркой, ломать их, крошить, терроризировать, быть всегда молодым, слепленным из безумия, злости и ярости, чтобы все боялись меня и заучивали мою плоть, небо и дух наизусть, читая их на каждом углу, собирая толпу, мнущую в руках любовь ко мне, вознесённому в ночь, как полёт и звезда».

В шесть часов вечера я сел в автобус и поехал в Клде, в деревню, построенную амфетамином и ЛСД, возведённую в небо, то есть распластанную на земле, находясь во власти чабанов, коров и свиней, кружащихся в чистом поле, вокруг могилы Урбанского, легенды, насыщенной мглой.

«Доеду, не развалюсь, не рассыплюсь, не превращусь в песок с пляжа в Саратове, на котором лежат красивые девушки, загорая и вкушая покой, тишину и старение, льющееся в их души с высоты Ниагарского водопада, подобного песне Hotel California, взорвавшей исламские республики и заставившей двигаться их в её ритме, казнить под неё, отпускать на свободу, скакать на жеребцах, мчаться на джипах и впадать в Петроград, несясь по его голодным и мятежным улицам, слушающим речи Ленина через наушники, подключённые к айфонам, гибнущим, как Бодлер».

Тётя лежала на кровати и дремала, я не стал тревожить её, а пошел в сад, начал рвать персики, которых не было, и складывать их в корзину, сплетённую ногами человека без рук, ставящего ими Smells Like Teen Spirit, чтобы они летели вперёд, в тоннель, разгоняясь до ста километров в час, обдавая жаром и пылом, пронзая Абхазию, Грузию и Армению, устремляясь в Иран, одетый в Roberto Cavalli и курящий наргиле, расслабляясь после обеда и солнца в кармане брюк.

«Я вижу демо, только его, когда оно работает, пишет песни, покупает продукты, ест мандарины, воюет с талибами, живёт в Москве, в Астане, в Ереване, в хижине дяди Тома, вытягиваясь, трансформируясь и стремясь к законченным формам или к стихам Гумилёва, пьющим портвейн „Агдам“».

Пил вино на балконе, сев на плетёный стул, втягивал из горла, наполнял себя Северной и Южной Кореей, врывался в 1950 год, превращался в пули, летящие в разные стороны, поражая людские тела, дела, чувства, сердца и соображения, касающиеся продолжения рода, одетого в шапку, джинсы, сапоги и пальто.

«Литература – это месть стихам, поэмам, рассказам, повестям, романам, пьесам и эссе».

Приканчивал бутылку, цепляющуюся за жизнь, подсовывая мне вместо вина пробку от него, которую я затолкал внутрь ключом за неимением штопора и книги «Битники на траве».

«Земля принадлежит хипстерам, гуляющим по ней повсеместно, куря героин и разбрасывая трупы Курта Кобейна, жившего в Сен-Тропе».

День оборвался так, как жизнь Диего Корралеса, разбившегося на мотоцикле после боя в Мэдисон-сквер-гарден, где он проводил защиту титула WBC, завоёванного на просторах армян, закованных в горы и сопровождаемых ими в Испанию, где их освободит Дон Кихот.

«Где бы ни был человек, его всегда будет преследовать и настигать Jefferson Airplane, даже за пределами Земли он будет их слышать, ощущать и осознавать, крича Somebody to Love и танцуя каждым ластом души, которая – синий кит».

Во сне мы переезжали с семьёй, покидали Солнечный, частную квартиру, и перемещались на Сенной, в частный дом, который превращался в снега, в зиму, в здание и в окно, строчащее из пулёмета по мне и двум солдатам, запустившим в него ракету, похожую на рагу.

– Ты спишь?

– Я давно проснулся.

Так началось утро, с тёти, принёсшей стакан молока и кусок пирога. Я сидел на кровати, зевая, приходя в себя и вдыхая нормативы КМС по жиму штанги лёжа. Надо было прощаться. Накануне звонила племянница, приглашая в Гюмри. Говорила, молчала и читала меня.

– Ты любишь Грузию больше, чем Армению. Так нельзя. Приезжай.

Я собрался, обнял тётю, вызвал такси и поехал на автовокзал, слушая в плеере огромный костёр – Big Long Now, – обжигающий мозг.

«До свидания, Грузия, вскормленная молоком волчицы, выращенная в лесах и горах, на круглых столах, на конференциях, проводимых где угодно, но только не здесь, на земле, политой семенем Горького и Гомера, идущих назад, в прошлое, распечатывая его, как кукурузу, и кидая на съедение мулам, быкам, волам, этим wi-fi роутерам современности, пережёвывающим и превращающим его в фильмы, музыку и стихи».

Автобус был полон, проехав границу, мы прибавили скорость и превратились в героев «Залечь на дно в Брюгге», чего требовала от нас Армения, гангстерская, бутлегерская и двадцатых годов.

«Если ты пишешь стихи на смартфоне и слушаешь на нём тяжелую музыку, то её волны разносят их в головы миллионов людей, у которых есть подобные телефоны, передавая им смыслы и ритмы строк. Побеждает сильнейший. Тот, кто в искусстве бог».

В окна глядели горы, совали свои розовые носы в форточки и просили подачки, разной людской еды. Мы лавировали между ними, петляли и приближались к городу, движимому Дали.

«Как бы не загреметь в дурку, ту же обсерваторию, где льются рекой картины Ван Гога, увлекая в поток, несущий звёзды, планеты и двести грамм коньяка».

На станции встречала племянница, мы обнялись и поехали к ней.

– Смотри, смотри, – говорила она, показывая на реку, – это хаш, стекающий с гор, будто Хаглер и Леонард, боксирующие друг с другом, вызывая оргазм.

Местности, списанные у Басё, дома, пострадавшие от землетрясения и пока не зажившие, болеющие от ран, тень МакДонаха, закрывшая солнце, чтобы выпучились инсульт и инфаркт, торгующие мандаринами, бананами и хурмой, и много, много всего, тоскующего по родине, вылитой турком в грязь.

«Армения – это „Крылья Татева“, которыми стали „Крылья Советов“, поджаренные на углях».

Вскоре зашли в квартиру, где племянница представила мужа, неотличимого от композиции Earth Song и обросшего бородой. Мы поздоровались, вымыли руки и сели за стол. Ели толму, грибы, сыр. Пили вино и «Джермук». Болтали, слегка смеясь и покусывая взглядами друг друга, чтобы не застывать. Я доел, закурил и произнёс:

– Человек – это месть.

Мы рассмеялись и выпили. Встали из-за стола. Я пошёл погулять, сунув в карман ключи, данные мне на время. Шагал по улице, щебечущей стихи Мандельштама, убегая, двоясь. В ларьке я купил «Ахтамар», сигареты, растекающиеся в крови и плачущие в ней по ночам, вспоминая армян, умерших от резни.

«Пуля отличается от ножа тем, что она ест, а он блюет».

Зашёл в инет, заглянул в фейсбук, полистал в нём ленту, прочёл инфу о конкурсах, в которых как всегда победили другие, чьи произведения в миллиарды раз лучше моих, не вписывающихся в головы членов жюри, ненавидящих меня, презирающих, отвергающих, потому что я не похож на них, ходящих по мне, по моему животу, ногам и рукам, неизменно попадая в пупок, располагаясь в нём, отдыхая, жаря шашлык и думая о том, почему я настолько мал, что они не могут заметить меня, опубликовать, дать премию или издать.

«Я вижу мухаджиров, скачущих по пескам Аравии, двигаясь напролом и распевая The Man Who Sold The World, чтобы небеса разверзлись и из них хлынули Кеннеди и Хрущёв, обдавая прохладой и поя их коней».

Прошёл до кафе, где заказал себе пиво, одноимённое с городом, сделал большой глоток, чтобы дядя Стёпа заработал быстрее, поднимая блоки и плиты и возводя ими дом.

«Не ковчег причалил к Арарату, а кастрюля с толмой, разбредшейся по земле и породившей детей, среди которых взяли верх и охватили всю планету говядина и капуста – тёлки и деньги, брызжущие из глаз».

Закурил «Ахтамар», вспомнив царицу Тамару, влюбившуюся в Руставели и посвятившую ему годы своего правления, милости, горести и репрессии, касающиеся грузин и армян.

«Женщины отличаются от мужчин, как от лука чеснок: внутри мужчины множество замкнутых личностей, а иначе – монад».

Допил своё пиво, заказал ещё вместе с форелью, сваренной целиком, с пряностями и тмином, давшими ей некий вкус, сравнимый только с ветром, бьющим в лицо, и с кофе, текущим с неба.

«Рембо в девятнадцать лет бросил писать на бумаге, а не вообще. Золото – его поздние произведения, которые надо проходить в каждой школе, заучивая их наизусть».

Курил одну за одной в ожидании пива и рыбы, подходящих друг другу, как марту июнь и сентябрю декабрь.

«Земля круглая и вращается, а это значит, что все время от времени находятся вниз головой. Для них, для данного состояния я и пишу, переворачивая горы, чтобы они походили на торс бодибилдера, кончающийся снегом и льдом».

Семейная пара сделала мне замечание, пожаловавшись на дым, я потушил сигарету, как Этну, чтобы она не взбесилась и не накрыла их с головой пеплом и лавой, обжигая огнём. Начал есть рыбу, принесённую мне, запивать её пивом и смотреть на экран. По нему крутили армянские клипы, довольно откровенные, но симпатичные, сопровождаемые музыкой, списанной у грачей. Я увлёкся пищей и ею, потому не заметил, как за окном стемнело. Надо было уходить, возвращаться, чтобы за меня не волновались, не вызывали полицию, скорую и пожарных для тушения пламени, именуемого человеком, гибелью, злостью, мной.

«Магритт рисовал так, как КамАЗ выгружает щебенку, как женщина изменяет мужу и как хлеб – это в прошлом нож».

Дома никто не спал, мы присели за стол и начали говорить, племянница и её муж расспрашивали о Саратове, о его горах, войнах, победах. Мы перебрасывались словечками и грызли семечки, купленные на развес. Вдыхали аромат ночи и кофе, поставленного вариться. Хотели немного спать.

«Ницше надо есть по двести грамм в день, не больше, по ломтику, по куску, смоченному в стакане ликёра, чтобы он опьянял и уводил в потолок, облако, плывущее над головой, под которым сияет солнце».

Мне постелили в комнате, где был балкон, чтобы я мог курить, дымить, выпускать облака, полные дождей, воды, которая хлынет и вспоит траву, кусты и деревья, растущие над землёй, подобной носорогу, берущему молнию, и бегемоту, дающему гром.

«Джон Леннон, Пол Маккартни, Джордж Харрисон и Ринго Старр – это четыре стороны света. Первый – это восток. Было убито солнце».

Спал, просыпался, спал. Не помогал «Труксал». Ворочался, вставал, включал свет, листал книги на армянском языке, ничего не понимая, так как забыл алфавит, снова ложился и закрывал глаза, думая о хорошем, добром, тяжёлом, злом.

«Азнавур учился петь у золота и серебра, взятых Иваном Поддубным в начале двадцатого века на борцовском ковре, самолёте иначе».

Утром ели пюре с солёными огурцами, хрустящими, как тонкий лёд под ногой, в ноябре и в Саратове, про который писал Демокрит в книге «Елабуга и Цветаева», обнажал его, раскрывал и пускал голым в мороз, предлагая ему околеть или платить своим жителям 20 тысяч рублей в месяц, светящий в небе и роняющий ртуть.

«Дали использовал Mein Kampf вместо будильника, заводил его, ставил возле уха и вскакивал в восемь часов утра от грохота танков, выстрелов автоматов, гула самолётов и пения Монсеррат Кабалье».

Посмотрел из окна. По улице шли помидоры, огурцы, баклажаны. Всё это были люди, променявшие мясо на овощи, чтобы отличаться друг от друга. По-настоящему, не шутя. Я набрал Автандилу. Вскоре он произнёс:

– Я сейчас на Волге и наблюдаю чайку по имени Ричард Бах, летающую по воздуху и поедающую нейтрино, выхватывая их из воды.

– Здорово.

– Хорошо. Где ты? В Саратове?

– Нет. Я в Гюмри. У родни.

– Возвращайся.

– Идёт.

Беседа закончились, я выключил телефон и начал собираться в театр, перед которым стояла фигура Мкртчяна, наклоняющего головы людей и выпивающего изо рта у них жизнь.

«Бытие и сознание превратились в рекламу. Больше нет передач».

Смотрел «Дядю Ваню». Сидел в десятом ряду. На сцене плясали обнажённые женщины, тряся морщинистыми грудями, в которых позвякивало золото Македонии. Они задирали ноги, и зрители видели берлоги со спящими медведями, сосущими лапы, набитые кипятком. В конце вышел мужчина и процитировал десять конфет, республику Того и здание ООН.

«Евреи захватывают мир умами, изготовленными в Дамаске, разрубая ими людей на части, куски, фрагменты и руша их города».

На выходе стоял мужчина и демонстрировал глазами бросок прогибом и через бедро. Я миновал его, как лавину, и углубился в толпу, выходящую из театра, сливаясь с машинами, дышащими зимой. Люди шагали, обсуждая увиденное, бросаясь словами, этими виселицами времён Второй мировой войны, на которых болтались партизаны и корабли. Я повернул к бистро, чтобы выпить кофе и съесть пирожок.

«Квартиры – это тиражи Достоевского. Дома – это их тома».

Пил капучино, прихлёбывал, оглядываясь по сторонам, похожим на Джойса, читал надписи на стенах, уходил в себя и жевал пирожок, плоть русского человека, выбитого на тьме.

«Я родился потому, что в 1983 году вышло „Лицо со шрамом“, в мире и в США».