Текст книги "Кубок войны и танца"

«Книга должна быть такой, чтобы её читать всю жизнь. Она должна сопротивляться, не даваться, кусаться».

Народ бушевал, кружился, нападал, настигал, чёрные сгустки сходились, образуя чёрные облака, обещающие чёрные дожди, громы и молнии, двигающиеся на Русь, чтобы её покрыть, заластать, всех разогнать по домам, а самим царствовать, пировать, громить и рождать. Новые небеса.

«Когда у тебя нет ничего, кроме слов, они становятся всем. Но сначала – деньгами».

Зашагал до гостиницы, не глядя на лица, бросающиеся остротой, жгучим перцем, роющие тоннели в глазах встречного человека, доходя до души, выхватывая её из постели, давая пять минут на сборы, сажая в машину и увозя на расстрел.

«Это когда футбольная команда ложится спать и умирает от остановки сердца, общего, одного, настолько игроки стали единым организмом, сыгрались, громя врага. Так они стали целым. При жизни и вне её».

Люди, вспаханные и возделанные Муцураевым, исчезали, оставляя после себя листву, тяжёлую, как бетон. Вокруг темнело, становилось мрачно, легко, возвышенно. Летели гудки, сигналы, шумы, рёвы, всплески и Рахманинов, бьющий по пианино, падающий огнём. Жизнь кипела ввиду отсутствия живого, только машины и железо по имени Человек окружали меня. Я рвал, и метал, и жёг. Дымился, шагая в полночь. Дворцом и хибарой шёл.

«В больших мегаполисах жизнь не затихает и ночью. Так и смерть должна отступить. Уступить своё место. Если подвинут сон».

В номере стоял запах порошка. Я включил свет и бросился на кровать. Закрыл тяжёлые вежды. Будто море кукушат окружало меня, несло к берегам Австралии, шумя и требуя есть. Разевая клювы, пища. Меня поднимало и опускало, я плыл, говорил, молчал, втыкая в розетки спички, чтобы они вспыхивали маяками, ведущими корабли из золота в серебро.

«Солнце освещает землю батончиками. Баунти, сникерс, марс летают в воздухе, не даются в руки, дарят тепло и свет».

Так я уснул, не раздеваясь, под стук копыт, несущий Цоя из воздуха в океан, из степей на Таймыр, убивая, рожая, ломая и строя, как Синяя Борода открывает банку тушенки, ковыряется в ней ножом, берёт в руки вилку и ест, работая челюстями, как рабочие на стройке мешают раствор и умирают каждую секунду, предвкушая Ташкент. Видел во сне Кобейна, кричащего в мегафон:

– Документы должны проверять священники, а никак не полиция.

Проснулся, отлил, сполоснул лицо, почувствовал себя словно озеро по весне, очнувшееся от мороза и льда. Пошёл на ресепшн.

– Человек или говорит, или пишет. Только что-то одно.

– Можно петь.

– Никогда.

Двинулся погулять, побродить, помечтать. Купил газету, в которой значились убийства, открытки, конфеты, столы, огурцы, Македонский, революция, Африка, Магадан. Сунул её под мышку. Перешёл дорогу, чуть не попав под машину, задымил сигаретой, думая о вине, красном, крепком, большом. Ударяющем в голову, унося человека в Гренландию, на снега, на мороз, к белым медведям, несущим ему свои шкуры, чтобы он не замёрз, и убегающим массивами мяса, льющими в небо кровь.

«Истинный христианин делает себя жертвой, умирает или садится в тюрьму, чтобы кайфовать над злодеем, наблюдать мучения своего врага, который попадает в ловушку, радуясь и смеясь».

Обратил внимание на чеченца, играющего в теннис со стеной, в руках у него был айфон, им он бил мяч, кружащийся и летящий, как ядро в стан врага, сея смерть, боль и ужас, разбрасывая вокруг себя солёные грибы, огурцы, помидоры, брызжущие маринадом, крича о невыносимости человеческого бытия, лишённого войны, радости, секса, несущих людям покой, «Тошноту» и «Стену», о которую бьётся мяч, плача, рыдая, ржа и упиваясь фильмом «Небо над Берлином», показывающим дырявый сапог, которым старик вычерпывает из своей лодки море.

«Я переписал всего Маяковского, от первых стихов до самоубийства. Оно заняло сто страниц».

Повернул на улицу Хампаши Нурадилова, пошёл, разглядывая окрестности, похожие на мотылька и танк, врезавшиеся друг в друга, как Первая мировая война во Вторую, чтобы Хемингуэй лечился электрическим током и разнёс свое тело выстрелом из ружья, оставив нетронутой голову, сотканную творцом.

«Безумие – когда голова превращается в сахарную вату, граничащую с космосом, то есть не видящую разницы между ним и собой».

Зашёл в парикмахерскую, где никого не было, попросил остричь мои волосы, коротко, просто так, чтобы они сыпались на пол, происходящий на костях бывших людей, ставших тленом и прахом, ничем, другими словами, телефоном Lenovo, принадлежащим Ричарду Бротигану и рассылающим тысячи SMS в секунду, будоража умы поклонников писателя, читающих его всегда, в любую погоду, похрустывая свежими яблоками, данными им змеем из библии, написанной обезьяной, в которую вселился человеческий дух, зашептав ей слова, распрямляя её тело, надувая её душу, делая её большой и ранимой и стремящейся в небо.

«Надо постоянно говорить, иначе место речи займут, и из твоих уст будут вылетать только „му“ и „гы“».

На улице вытер платком лицо, поправил кепку, прошёл мимо пацана, отрабатывающего удары по воздуху, стонущему и рыдающему от них, грозящему позвонить некому Рамзану Ахмедову, который приедет и поставит обидчика на место, пустое, согласно песне Queen, как и другие места, задающие один и тот же вопрос:

– Кто убил Куприна?

Задымил папиросой, связывая увиденное воедино, лепя тесто из бетона и камня, из людей и машин, чтобы приготовить из него оладьи, начинённые бытием, кусками его, фрагментами, читающими нараспев тексты Розанова, пляшущие над костром, будто тени и дым, идущие над страной, покрывающие её, исходя из величия и замыслов Русастана, коих нет, а есть пенсионеры, получающие в месяц гроши, восемь тысяч рублей, и гоняюшие на «Мазерати» и «Бентли».

«Жизнь коротка только по одной причине: потому что она длинна».

Возникло желание рубить Анастасию Кислицыну топором, не давать ей жить и распространять себя, свой уклад и еду на весь мир, то есть Страну Советов, брызжущую на планету перегаром и табаком, их запахом, плотью, сутью, похожими на БелАЗ.

«Чемпионат мира по футболу в 2018 году проходил в США, так как он был в России».

Я зашёл в книжный, начал листать всё подряд, Бунина, Рассела, Кафку, везде было одно, дважды два – четыре, а не сто, тысяча, миллион, миллиард, всюду была простота, ясность, логичность, но не было картин Дали, напечатанных в прозе и изданных, вбитых в стихи, пробившихся через них, растущих, шумя листвой. Поезд, пущенный на странице пять, доходил до страницы десять, не поднимался в воздух и не уносил на Сатурн.

«Чечня – это фронтмен Кавказа, врезающегося, вгрызающегося, врубающегося в двадцать первый век, выпирающий у него из штанов».

Приблизилась продавщица:

– Если вы возьмёте две книги, то на третью будет скидка.

– Какая?

– Наполовину.

Я начал думать, как собирать с пола деньги, рассыпанные не мной.

«А надо подбирать звёзды с небес».

В итоге вышел, ничего не купив, а унося с собой аромат свежих книг, запах Ахматовой, то есть месячных, льющихся рекой, падающих с высоты, будто бы водопад.

«О, я способен создать текст из мусора, возвести памятник и скульптуру, увековечить миг, который сейчас наполняет меня, упав раскалённой каплей на мою голову, безумие, силу, – так пытали в Крестах и в Бутырке, делая из человека героя, горы и небеса».

Думал о литературе, о себе и о них.

«Я сдираю кожу со своих предложений. Мои мысли обнажены. Мускулы, мясо, кровь».

Двигался, уходил, настигал невидимый образ, являющийся взрывом домов в Москве, пеплом, убитым людом, превратившимся в точки в конце предложений, написанных рукой учительницы в дневнике первоклассника, съевшего два яйца.

«Церковь, синагога и мечеть берутся за руки и ведут хоровод только в одном случае: если в центре них атеист».

Представил на секунду дерево, на ветках которого висело мясо: баранина, свинина, говядина. Огромные куски, созревающие под солнцем, ждущие рук, рвущих их и складывающих в корзины, несомые на базар. Так в моей голове кончились страдания домашних животных, остался только их срок службы, данный заводом-производителем, расположенным в КНР.

«Рембо – первый реалист, он описал мир таким, каким видел, а видел он его всегда через призму Харрара, сквозь будущее, глядя на всё двумя золотыми монетами, вставленными в глаза».

По противоположной стороне улицы прошёл гигантский Вейнингер, окружённый чернокожими, женщинами и евреями, они бежали вокруг него, хватали за рукава, за штанины, кричали, вопили, требовали шоколадных конфет, Торы, соития, вуду, а он отмахивался от них, кривил края губ, смотрелся живым Маяковским, размахивал книгой, громко трубил в африканский рог и прибавлял скорость, впадающую в него, как река в океан.

«Этого не может быть, я сплю, я во сне, Чечня мне только привиделась, она – нож, вскрывающий консервную банку, или моё сознание, чтобы извлечь и съесть».

Отто увидел меня и закричал:

– Иудаизм – женское начало! Я был прав.

Я смутился, после чего вспомнил свою книгу «Первые дни империи», предшествующую дурке, когда я написал то же самое, после момента, вспышки, мгновения, озаривших мой мозг и направивших его в сторону прошлого, на огромной скорости, ведя к крушению и падению, то есть повторению мировой истории, если брать её начало, схождение, приземление, взрыв, расколовший сознание на две части – на весь мир и Кавказ.

«Интересно всё, что полезно: жизнь, правда, смерть».

Улица не кончалась, Вейнингер исчез или покончил с собой, евреем, достигнув перекрёстка, где ему стукнуло двадцать три года и где он пустил себе пулю в сердце, чтобы быть кавказцем всегда.

«Вейнингер покончил с собой, написав «Пол и характер», в частности – главу „О еврействе“, а потом застрелил свой труп, что в страшных муках умер».

Группа парней издевалась над Альбертом Эйнштейном, крича ему в ухо абсолютность вселенной, вгоняя её в него, вбивая, вколачивая, доказывая при помощи рук и ног, плевков и издёвок, входящих в душу ученого, доказавшего Гитлера, хотя никто не верил в него, считал вымыслом, дымом, стелющимся над Кавказом, пирогом, съеденным индейцем, и верёвкой, держащей труп.

«В любой игре мяч – это солнце, вокруг которого кружатся игроки».

Миновал ларёк, на котором было написано: «донер, шашлык, хот-дог, чай, кофе, Достоевский, Горький, Толстой», – углубился во двор, где сидели на лавочках старики, выписанные погодой, климатом, из больницы, подписчиками, мелом, образовавшим белое у них на головах, помнящих времена Петра Первого, смешавшего кости армян с плотью евреев, чтобы получить ирокезов и могикан или их семена.

«Я пишу другим языком, бросая вызов пчёлам и муравьям, которые миллионы лет как мертвы, а я среди них живой».

Посмотрел на плакат «Фильм Сестрёнка» – это фильм «Сёстры», повернул на «Вудсток», окунулся в три дня и в три вечности музыки, идущей в открытом пространстве, скованном только наручниками и латексом и исхлёстанном плёткой, сжатой в руках Дали.

«Если бы мои пророчества сбывались, то я бы не был пророком: надо всегда превосходить действительность, над нею творя себя».

Ничего необычного, только Камю и Камо, разговаривающие на давно погибших языках, убитых машинами, точнее, железом, пронзившим письмо и крик. Я прошёл мимо, услышав только одно, вылетевшее из уст революционера:

– Рыцарь Като – Иосиф Сталин.

Поплутав, добрался до парка имени Павла Мусорова, присел на лавку, закурил сигарету, вынутую из неба и пахнущую умом, вытянул ноги, оглядываясь и смотря. Никого. Ничего. Только пара чеченцев, высекающих искры из душ, вытащенных из себя, чтобы не было слипания, слияния их с телесностью, с плотью, жёсткой, чёткой, нацеленной и подобной ТТ. Проковыляла собака, плачущая по мясу, красному и коровьему, написанному в бытии по-булгаковски, сочно, кроваво, яростно, опьяняя вином, водкой, а также чачей.

«Если Маяковский был кинотеатром, то телевизором – Пушкин. Первый родился раньше, африканец потом».

Рядом пронеслись части «Дикой дивизии», управляемые человеком, похожим на Николая Второго, вероятней всего, что им. Они пели «Катюшу» и палили в воздух, выкрикивая цитаты из Гегеля, скомкавшего мировую историю и выбросившего её в урну, откуда её достал Маркс, свернул из неё папиросу и протянул её русскому солдату, чтобы тот задымил и выдул фигуру Гитлера изо рта.

«Россия – это США, вывернутые наизнанку. Это внутренности Америки. А Чечня – её сердце. Кровь. Кровь. Любовь».

Я двигался дальше, дав место толпе неандертальцев, несущих на руках Ватикан, уходящих в давние времена, в пещеры, в костры, туда, где они расцветут, распустятся, как половой орган женщины, вознесут славу всевышнему, убившему их, чтобы они не мешали закату закручивать банки с томатами и складировать их.

«Чечня вошла в состав России, чтобы победить её изнутри».

Древние люди ушли, их место заняли чеченцы, шумящие, настороженные, глядящие в небо, откуда на парашюте спускался человек, кричащий, что он Буш, Рейган и Рузвельт, президент Люксембурга и Лихтенштейна, самый опасный мужчина в мире, потому что у него в кармане верёвка, на которой повесился Блок, живший в селе Ахты.

«Христианство – это иудаизм и ислам. Оно взяло и вобрало в себя их».

Парк перерос в дачу Сталина, в солдат, стоящих по периметру, держа в руках автоматы, охраняя пустое пространство, китель, галифе, трубку, сапоги и отсутствующее тело, давно сгнившее, обратившееся в прах, в центре которого возвышался червь, съевший плоть и отложивший яйца в сознании каждого человека, чтобы из них вылупилось потомство и пожирало мозги, заменяя их своими телами, скрученными, перевитыми и образующими такое единство, где голова поедает хвост.

«Столб – это тире, которое машина при аварии превращает в запятую, разом меняя смысл части материального мира, написанного на Земле».

Вскоре я вышел на улицу, покинув деревья, травы, ограды и лавочки, продолжив странствие без цели и дела, бросая взгляд из глубины, из народа, пробурившего во мне два отверстия и качающего из них чёрную нефть моих глаз. Я поздоровался со старухой, потому что она внимательно на меня посмотрела, и перешёл дорогу, чтобы скрыться от солнца, греющего ничем. Купил сигареты в ларьке, вдохнул полной грудью, огляделся и решил закурить, чтобы удар Майка Тайсона не настиг меня, не покарал за здоровье, за хлопчатобумажные носки, за стихи, идущие вразрез мечте человечества, так как они о бессмертии, за взгляд, обращённый вверх, где сохнет бельё, и за поездку в транспорте, которую я не оплатил в 2010 году.

«Чем больше я курю, тем больше бычков на земле, то есть трупов, проживших замечательную жизнь, имевших работу, семью и дом и оставивших после себя замечательный след на снегу, а другими словами, в истории, которая тает и превращается в воду, вызванную весной».

Остановился возле лотка, обратил внимание на мороженое со вкусом гор, высоты и полёта, как было написано, и купил одно, чтобы попробовать. Отойдя, я лизнул его и тут же низринулся в ад, потому что в ушах зазвучал голос Дудаева, отдающего приказы, грянули взрывы, крики раненых, искалеченных, поверженных, погибающих и плачущих кровью, утираемой снегом, падающим с небес. Я шёл и шатался, чувствуя преступление, ставшее наказанием, Достоевским, ломающим в пальцах шоколад, чтобы кормить чеченских детей, и Лермонтовым, воюющим за Кавказ.

«Такие слова надо писать, чтобы малое стало великим, горным и основным. Нет ничего прекраснее фразы, брошенной вскользь, но упавшей в благодатную почву, дав большие плоды, дерево, с висящими на ветвях книгами авторов „Ножа и Стали“».

Бросил взгляд на автомобиль, с шинами, похожими на бицепсы Шварценеггера из «Терминатора», они были спокойны, не двигались, будто держа штурвал, управляющий штатом Калифорния, а оттуда всем миром, улыбающимся Арнольду, приветствуя его, как народ в Далласе Кеннеди, шедшего на руках.

«Чеченцев мало, потому что они горы: их покоряют для того, чтобы в конце концов умереть. Свобода Чечни – это гибель последнего альпиниста, улетевшего вниз».

Я спугнул стаю биткоинов, сидящую на асфальте. Они взмыли вверх и упали золотым дождём, превратившимся в черепки. Их подстрелил Чепмен, до этого убивший фантик, жвачку и мармелад и отсидевший пять лет в тюрьме. Так понял я, отсканировав картинку, попавшую в мозг, будто родив её. Двинулся дальше вновь.

«Если убить одного чеченца, то из его корней вырастут десятки людей его национальности, то есть его сыновья. Так как рожает смерть».

Встретил мужчину, у которого лицо было подобно блокчейну. Оно ломало информацию на куски и разбрасывало их вокруг. Голуби слетались, клюя её и взмывая вверх, туда, где шло соитие вечернего воздуха с ночным. Я повернул обратно, решив закончить прогулку, пока она не обернулась Розановым, болтающим по «Верту» с Флоренским, пишущим ВИЧ и СПИД.

«Кавказ не будет никогда един, потому что его народы видят себя во главе: ара хочет быть первым, даг хочет быть первым, чех хочет быть первым, азер хочет быть первым. И так далее, до сотворения мира, когда Адам родился от Евы, зачавшей от змея в райском саду, где был придуман Джобс».

В номере включил телевизор, начал смотреть концерт, где выступал Рубен Вазгенович Цой, дующий в дудук и извлекающий из него кино «Сталкер», путешествие по рельсам, сон, джип и лицо Солоницына, работающее как бульдозер и пляшущее стриптиз.

«Кавказ – это собрание сочинений войн Чинхисхана и Тамерлана, это захват всего мира, сконцентрированный на себе, при помощи мечей, разрубающих танки, стрел, сбивающих самолёты, и духа, взрывающегося в стане врага, сея хаос и смерть».

Я встал и медленно заговорил:

– Рэй Чарльз закурил, взглянул на тысячи лет вперёд, выдохнул из себя потроха дохлой курицы, харкнул кровью и шагнул на полотно железной дороги, ждущей мыши, везущей людей, играющих в шахматы и домино, чтобы развеяться и забыть события Второй мировой войны, где победил Ватикан, затопивший кровью Христа Германию, её союзников и себя.

Распахнул окно, чтобы тысячи Шагалов залетели в комнату и закружились в ней, залепляя люстру, рот и глаза, ослепляя, наполняя «Чёрным квадратом» Малевича, списанным у него и украденным, чтобы свет наконец отступил, а вселенная предстала в ослепительной мгле, блистая углами, прямыми, выверенными и точными, как взгляд мексиканца, направленный на текилу, созданную из льда.

«Чечня живет так, будто весь мир есть она».

В дверь постучали. Я открыл. В комнату вошёл мужчина, сказал, что его зовут ИГИЛ, сел на стул, погладил свою бороду, дал из автомата очередь по потолку, объявил войну Сирии и Ираку, принял на себя бомбардировки США, России и прочих, закурил «Приму», вытащил из-за пазухи самогон, сельдь и газету, налил, выпил и закусил, посетовал на отсутствие гармошки и передних зубов, а не то бы он спел «Калину», со свистом и уханьем, топая в такт ногой. Я закрыл глаза и открыл: никого, только я и сигаретный дымок, щупающий потолок, пытаясь просочиться через него и уйти вверх, в тишину и покой, в «Крейцерову сонату», обещающую хлеб, сыр и лук.

«Кавказцы – это чеснок, такими же острыми и сжатыми группировками они перемещаются, знакомятся, наезжают, исчезают и возникают, сплевывая, куря».

Утром я уехал, не дождавшись трёх дней, добрался до вокзала, сел на поезд и махнул во Владикавказ, к осетинам, вошедшим в историю как знаменитый бросок Рэндлмена, чуть не сломавший Емельяненко шею.

«Гора – это треугольник, который провёл Цунетанэ Ода своему противнику и привёл его к сдаче».

В вагоне со мной сидел кавказский мужчина и читал чёрную книгу, она текла и сочилась, выходя за грани разумного и исчезая, как Советский Союз во рту Горбачёва, жующего его и обгладывающего, бросая кости Литве, Латвии и Эстонии, а также другим республикам, сходящим с ума от голода, ломающего их мозг.

«Рязанов снимал только кавказцев в своих фильмах, от них все сходили с ума, женщины беременели, глядя на них в экран, стонущий от черноты, от волос, от акцента, зреющего на деревьях и падающего вниз».

Дремал, сидя на сиденье, упираясь в стенку головой, наполненной хай-киком, настигающим её изнутри, не дающим покоя, разбивающим мозг, заливая кровью и сновидениями, слепленными из груш, яблок и слив, брошенных в чан и поставленных на огонь, чтобы было варенье, то есть Данелия, написавший балет «Кин-дза-дза!», где африканцы играют мускулами, прыгая антраша.

«Крокоп – это ребёнок, плачущий над сломанной машинкой, у которой отвалилось колесо и разбилось стекло, в которое он смотрел, чтобы увидеть Марс, посылающий сигналы Земле, требуя у неё салфетки для протирания очков на носу у Гайдая, творящего свои фильмы из мусора, из вышедших из строя компьютеров, телевизоров, радио, телефонов и из просроченных консервов, сыров и колбас».

Прошла проводница, крича:

– Я всегда танцую аспирин, пенталгин и корвалол! Любимое блюдо моих псов – это Паскаль, Вольтер и Декарт!

Я уткнулся в смартфон, глядя на события, случившиеся со всеми сразу – на смерть Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, снимавшихся в фильмах Поля Элюара, писавшего стихи на ступенях бетонных домов в Вологде, Москве и Твери.

«Тарковский гениально неснимал. Все его фильмы – это нечто отсутствующее, когда пишется его фамилия в титрах, а далее ничего не следует, кроме взрыва в Исламабаде, унесшего жизни восьмидесяти людей в один из дней двадцатого века, наполненный диском Майкла Джексона „Король поп-музыки“, где звучат голоса Леннокса Льюиса, Риддика Боу и Дэвида Туа, бьющихся с кипятком».

Сошёл с поезда, приехав, нашёл такси и помчался в Грузию, к тёте, в Клде, чтобы есть сациви, харчо и шашлык. Всюду высились горы, обросшие травой, то есть небритые и не взятые из-за этого на работу к Пьеру Рамбаль-Коше.

«Клинтон – это США, даже больше, так как „ножки Буша“ он лично отрезал от кур, направляя их в Россию, чтобы у русских людей плоть стала американской, убив у них душу, как святой в себе грех».

Оглядывал сумрачную действительность, лишённую солнца, то есть невинности, устремлял в горы взгляд, купленный у Берроуза, смотрел двумя таблетками ЛСД, катящимися в ущелье, где протекает река и барсы доедают тело оленя, думавшего при жизни разные вещи: травы, воду и секс, показанный в книге «Анна Каренина», где его не было, а был Лев Толстой, пропитавший своим семенем каждую страницу романа, умершего во сне.

«Реки на Кавказе – кинжалы, пронзающие сердца, тогда как в России – они мечи, отрубающие головы всем, кто их пьёт».

По округе скакал Мопассан, разбрасывая листы, ложащиеся белым снегом, чтобы дети лепили из них снеговиков по имени «Милый друг».

«Бабель, издав сборник стихов „Конармия“, ворвался в поэзию на коне с отсутствующей левой задней ногой, съеденной мужиками Тверской губернии во время голода двадцатых годов».

Таксист довёз до ворот, я расплатился и вышел, толкнул калитку, прошагал до дома, обнял тётю, бросившуюся ко мне, и посторонился, пропустив мимо себя политику грузинского государства, требующую у себя разрешения на ввоз в страну Дагестана, Абхазии и Чечни.

«Чикатило – это такой букет роз, который дарит своей девушке каждый молодой человек, даже если ему шестьдесят лет, а она давно умерла».

Поели, поговорили. Тётя убрала со стола. Я отправился в сад. Погулял, побродил. Встал, но не закурил. Думая о Ванчопе, забивавшем голы. Ногами, обутыми в бутсы. В землю, пламя и лёд.

«Всё можно купить тогда, когда нельзя ничего продать».

Поднялся на холм, спугнув птицу и растратив лицо, просадив, лишившись глаз, рта и лба и понимая, что Грузия требует всего человека, сразу, оптом, без размышлений, прелюдий, чтобы футбол длился вечно, агавы цвели, солдаты возвращались с войны, песни исполнялись на дискотеках, где парни трутся о девок, пьют водку, курят траву, бросаясь на землю с десятого этажа, отскакивая от асфальта, делающего упражнения, идя волнами, не давая проехать «Ладе» и «Поршу», наполненным шарами красного и белого цвета, символизирующими вино, произведённое в Гренландии, Швеции и Перу, то есть в странах, живущих навзрыд.

«Жизнь – это гонорар, который выплачивает писатель издательствам, чтобы они его печатали».

Сел на траву, сунул в зубы травинку. Посмотрел в высоту. В небе плыли моджахеды, названные облаками. Они несли свет и покой. Тишину и воздушность. Каждое обещало Судан. Государство, вскормленное молоком и вином. Я изнасиловал его взглядом. Встал и пошёл назад.

«„Хезболла“ должна быть во всём: внутри шоколадной конфеты, в упаковке сока, в двигателе машины и в бутылке вина».

В комнате разложил постель, поменял бельё, снял носки и прилёг. Телевизора не было. Включил на смартфоне радио. Слушал про Акопяна. Про возникновение АСАЛА. Про теракты в Европе. Когда люди, идущие по улице, внезапно устремлялись друг к другу, образовывали толпу, создавали трение и давление, сжимались до тех пор, пока не взрывались, разлетаясь по округе ногами, руками и головами, разящими сталь и бетон.

«Ну и что, „Мхедриони“ ставило своей целью покорение мира, разбрасывало бородатых людей по планете, но они смотрели фильм «Завтра была война», поэтому ничего у этих людей не вышло, начали с Абхазии, а закончили чтением сказок вечером у костра».

Закрыл глаза, глядя в себя, в свою голову, в своё «я», которое выкатывалось, находясь внутри торта, в середину комнаты, набитой весёлыми гангстерами, чтобы выскочить из неё в момент задувания свеч и всех расстрелять, не пощадить даже Кеннеди, зашедшего на огонек, покурить, съесть «Ламбер» и поболтать о Версаче, маленьком мальчике, чья слава накроет мир и будет убита в пятьдесят лет, потому что это половина от века, это сердцевина, самая суть, тепло, жизнь, её начало, рождённое в Талибане, в жёстком, курчавом, рыжем и глядящим на всё через прицел ружья, равного слову «бог».

«У безумцев своё отношение к смерти. Стриндберг считал её своей дочерью, которую он отводил каждый день в школу и ждал, когда она вырастет, выйдет замуж и уйдет из его семьи. А я вижу её женой Джона Леннона, хотящей прийти ко мне, сказать мне по-фински хорошее слово, типа „Афганистан“, и заключить в свои объятия, то есть в войну и мир».

В наушниках говорили, две женщины обсуждали Армению, льющуюся из бутылки с надписью «Журавли», которую уронили на стол, и она потекла на пол, не торопясь и шутя, рассказывая про свою молодость, кончившуюся в 301 и начавшуюся в 1917 году, когда Шаумян объявил о создании на её территории государства Бальзак, брызжущего щами, энергией, текстами и животом.

«Надо понимать, что самый великий боксёр в истории человечества – Оскар Де Ла Хойя. Он выходил на ринг, брал соперника за руки и кружился с ним в танце, развивающем мозг. Бешено бранился, плевался, вращал глазами и пел колыбельную песню, услышанную от матери, солнца и марабу».

Зазвонил телефон. Мужчина представился Кафкой. Говорил про быков, с которыми он врезался, потеряв два зуба и получив синяк, цитировал кино «Брат», плакал, смеялся, грозился приехать и напоить меня пивом, накормить шашлыком, чтобы витамины гремели в наших организмах, били в барабаны и маршировали, идя в битву с турками, персами и грузинами, топча их большую плоть. Я повесил трубку, то есть нажал на кнопку, ничего не поняв. Выпил таблетки и пошёл к тёте. Поболтать, погулять, глядя на деревья, трясущие криптовалютой, жёлтой, готовой пасть и уйти в перегной.

«Человек – это такое мероприятие, которое начинается в четыре часа дня, а заканчивается в восемь часов вечера, когда все напились вина и наелись шашлыков, бредя устало домой на таких машинах, как „Запорожец“ и „Мерседес“».

Я зашёл в комнату тёти, она сидела и смотрела на экран, по которому шёл сериал, старый и мексиканский, сломанный в двух местах. Меня заинтересовала небольшая книга, это был Ломоносов, стихи, изданные в «Эксмо». Я взял сборник в руки, начал листать, встретив слова «чуркобес» и «хачмандос», красивые по звучанию, по смыслу и высоте. Я отложил его. Устали глаза. Косящие, как коса. Принял душ, а затем уснул. Слушая голоса.

– Скоро наступит ночь, когда ромбики теста выползут из кастрюли и поползут к тебе по коридору, чтобы забиться в твоё горло, укрывшись от гибели, холода и несправедливости. Пряча себя в тебе.

– Когда кончается человек, то начинаются его квартира, машина, работа, дача и станок для бритья. Но никогда не семья.

– Чем больше девственность, растущая в человеке, как снежный ком, тем больше ему хочется пить кофе и есть шоколад.

Проснулся. Зашёл в фейсбук, начал читать посты, писать которые я не мог из-за слишком большого трагизма жизни, из-за смерти хомяков, собак и людей, из-за СПИДа, рака, астмы, туберкулёза, тюрем, войн, нищеты и лопающихся шин, разбрызгивающих шампанское Абрау-Дюрсо.

«Я был во всех грузинских домах, где звучала экстремистская музыка Бетховена, подавали вино, курили кальян, и везде я слышал одно: арабы, персы, азербайджанцы и турки – это врачи, потому что они хотят уничтожить очаг болезни, именуемой Армения и Израиль, чтобы она не охватила весь мир, обессмертив его».

Я вышел на улицу. Всё было как обычно. Кавказ произрастал своими детьми. Птицы кружились в небе. Кошки играли в вист. По дороге шагала пара грузин, курящих табак и жующих лепёшки. Они приближались и удалялись одновременно, перебрасываясь словами, то есть человечеством и историей, посылая их в уши друг другу, где они разворачивались и превращались в Сервантеса и Шекспира, в «Мазду» и «Форд», в член и влагалище, в ланч и обед, в завтрак и ужин, а также в аккордеон в руках неизвестного музыканта, выступающего в концертном зале имени Петра Ильича Чайковского, снявшего «Кандагар».

«В Грузии есть все страны мира, кроме неё самой».

Подошёл к ларьку, купил сигареты и пиво, присел на бетон, начал пить и курить, размышляя о хлебе, выпускающем до тысячи дипломированных специалистов в год, о мясе, читающем Гейне, о Модильяни, тикающем на стене, показывая тбилисское время, и о Махачкале, избитой в Южном Бутово хулиганами, обутыми в смерть.

«Самоубийство – вот то, что дарит любимый любимой, надевает ей на безымянный палец, протягивает на ложке, накидывает на плечи и тычет ночами в пах».

Напротив меня встал мужчина, повернулся ко мне лицом и разинул свой рот, из которого начали вылетать пальто и подтяжки Чехова, второй том «Мёртвых душ», роли Микеле Плачидо, любовники Пазолини, мысли и чувства Грузии, братья Гримм, скрученные и перевитые друг с другом, громы и молнии, песни девятнадцатилетних матерей и выпитый Талем скотч. Я встал и пошёл назад, отмахиваясь от содержимого крестьянского желудка, гуляющего по воздуху, израненному ничем. Над головой плыли облака, похожие на матч между «Челси» и «Борнмутом», закончившийся потасовкой болельщиков. Вокруг стояли дома, окружённые деревьями и заборами. Я выкинул бычок и зашёл к тёте, облачённый в снаряд, готовый в любую секунду взорваться и уничтожить мир.