Текст книги "Человек как iPhone"

– Я Эми. Крохотная пока.

– Ты не такая уж маленькая.

– Проводи меня, друг, здесь собаки и злые автомобили, припаркованные у дверей.

– Хорошо.

– Кто ты?

– Курт.

– Вау, приятно очень. Чем занимаешься?

– Музыкой. Осаждаю ею средневековые города и беру их, не оставляя никого в живых.

– Ты женат?

– Есть подруга. Она только что занималась сексом с другим.

– Оу, это же круто. Ты убил их обоих?

– Нет, воскресил и спел.

Они пошли рядом, как Грузия, Армения и Азербайджан.

– Ты куда? – спросил Курт.

– Надо зайти в магазин, купить прокладки и лампочки.

– Я с тобой?

– Хорошо, только не предлагай мне куннилингус. Я его терпеть не могу. Ведь это схождение лавины с гор и гуляние по рассвету.

– Я и не собирался. Что ты.

– Правильно. И не надо. Женщина главная. Потому не 10, а 01.

– Вагина и член?

– Ну да, звонок в пожарную службу, пожар, стихия, стихи. Гибель двух-трех людей. Спасение. Пустяки.

– А 10 – это сам Марадона.

– Терпеть его не могу. Он старый, усталый, грустный.

– А в молодости – огонь.

– Огонь у меня между ног. Он гаснет.

– Я кину палку?

– Остынь. Отойди. Запой.

– Тогда дай мне телефон.

Обменявшись телефонами, они прошли еще пару кварталов и разошлись, чтобы созвониться, списаться, увидеться, поцеловаться, заняться любовью, пойти на концерт, в театр, в клуб, жениться, родить детей, состариться, умереть, вернуться назад, запихать сорокалетних детей в утробу матери, зашить ее, жить, заниматься любовью и никогда не умирать.

"Красивая девушка, а как она качает бедрами и головой, склоняет ее слегка, у нее наверняка между ног гнездо с ядовитыми змеями, то есть вызов и пощечина общественному вкусу, летящие в бездну Пушкин и Достоевский, надо с ней замутить, затусить и поцеловать ей попу, как самосвал выгружает щебенку".

Поспешил домой, промчался, проехал, вывихнулся из бытия, свесился из него, прогулялся снаружи, думая о Кортни и Эми, с неизбежным перевесом второй, первичной, изначальной, эффектной, молочной и сырной, пахнущей сливками и шашлыком, самым прекрасным на свете, во тьме и в промежутке меж ними.

"Теплая и вечерняя, августовская, небесная, с примесью глины, суглинка, трав и цветов, с червяками и гусеницами, добавляющими вкус и запах в наши отношения и нашу любовь".

Дома он помыл полы, вытер пыль с мебели, приготовил суп с луком и мясом и заварил себе чай.

"Интересно, если женская грудь – пирамиды, то они наверняка враждуют и конкурируют, пытаются быть больше и выше соседней, оттого ведь и груди растут, стремясь к власти над миром, ведь каждую грудь возводят тысячи рабов по приказу правителя, фараона, а сами груди в войне, в которой одна пытается превзойти вторую, пока ребенок не примиряет их, завоевывая обе вершины и становясь между ними, иначе они уничтожат друг друга и женщины будут ходить с совковыми лопатами, прижатыми к ребрам и наполненными снегом и льдом, тающими и исчезающими весной и стекающими ручейками со спичками и бумажными кораблями, везущими золото, тлен и парчу".

Хлебал золотой напиток, вколачивал его себе в рот, в гортань, в пищевод, в желудок, рожал самого себя.

"Смотреть, к примеру, Лицо со шрамом в Азербайджане и смотреть тот же фильм в России – две разные, даже противоположные, вещи".

Не выдержал, позвонил Эми, впечатал себя в нее.

– Не смог устоять, прости, хотел посмотреть телевизор, но ты позвала к себе.

– Я знаю, я женщина-магнит, я готова увидеться, если ты хочешь, но со мной будет сорок восемь парней.

– Так мало?

– Пока что да. Ведь я уже не так молода, в инсте от меня отписались тысячи человек.

– Отсутствуют новые фото?

– Трудно сказать. Они есть, но я не выкладываю их.

– Нарочно?

– Жду, когда останется один фолловер, за него я и выйду.

– А если это будет женщина?

– Не имеет значения.

Переложил телефон из одной руки в другую, вытер платком пот с экрана.

– Давай увидимся в центре.

– Конкретнее.

– Возле цирка.

– В двенадцать, сегодня, ночью.

– Идет.

– Не опаздывай, – она положила трубку.

Курт сделал глоток воды и остался доволен местью Кортни, не являющуюся местью, так как пришли огромные чувства, великаны, фантазии Чуковского, образы Бротигана и восток, с встающим концом иголки, который продырявит Землю и отправит ее в угол маленькой комнаты и маленькой девочки, плачущей наугад.

"Эми соткана из вафель, сгущенки, шоколадных конфет, Марса и трехсот килограммов говядины, истекающей соком и кровью, водами, несущими в себе миллионы голов телят, которых не успела родить корова от строки Куприна".

Лег спать, желая свежим отправиться на свидание, увидел во сне Лермонтова верхом на Советском Союзе, на цифре тысяча девятьсот четырнадцать, которая породила СССР, сделала его плотью, семенем, попавшим во все вагины разных стран, чтобы они породили советскую империю, что они и сделали, а после захотели сделать аборт, то есть Первую мировую войну, но прогорели на этом и выкинули новорожденного ребенка на свалку, объявили ему войну, но тот победил всех своих матерей, пока не умер в объятиях Горбачева и Ельцина от старости, секса, смерти, гниения, нового года, деда Мороза и червей, вошедших в него червями, а выползших змеями, алчущими и обязанными ужалить свой хвост и убить себя – время, свернутое в кольцо.

"Время свернуто в кольцо потому, что оно спит, а когда оно проснется, то будущее станет черно, как говорил Бродский, черно от лавины, спускающейся с вершин Кавказа, чтобы потопить и погрести под собой весь мир".

Вскочил от будильника, от одиннадцати часов, проглотил бутерброд, взобрался на Эверест, посетил Марс и махнул на такси до Эми – до города, где месячные – это улица, пересекающая проспект Маяковского и Есенина, самоубийц, которых никто не убил, даже если с ними расправилась Советская власть.

"Эми, красотка, сладкобедрая, сладкованильная, не уходи, а дождись, меня, открытого тебе, как тушенка с кониной, я жажду тебя и жду, покрываю поцелуями твое безымянное тело, у которого душа украла название, но все равно, это не имеет значения – твоя душа – это твоя сумочка, губнушка, белила и тушь, всё вместе, а также сапожки, туфли, носки, колготки, джинсы и прочее, что означает одно: свою душу ты собираешь и покупаешь, носишь на себе и в себе, она даже булочки и кофе, которые ты поглощаешь в кафе, потому я прошу тебя: раскидывайся, расти, умножай себя и будь ненароком мной".

– Здесь? – вопросил таксист.

– Да, – заплатил и вышел.

8. Эми и Курт: втроём

Эми его ждала, одетая в лохмотья – в самую последнюю моду, напялив ее на себя.

– Ты думаешь, еда попадает в жедудок? – начала она. – Ничего подобного. В сердце идет еда. Сердце переваривает кашу, мясо и сок.

– Да я бы сам к этому пришел.

– Оно впитывает в себя еду, всю, теплую и горячую, разрешенную и запретную, просто, почти любую.

– Понятно. Куда пойдем?

– Постоим тут немного, после заглянем в кафе.

– Не холодно тебе?

– Скорей, жарко. Хочется пива и орешков.

– Фисташек?

– Да ну любых.

– А пиво американское?

– Устраивающее взрыв внутри, пахнущее моргом, пенсией, работой, учебой и прочим, таким евклидовым иногда, а иногда маршалом Тухачевским, расстрелянным за слишком высокую голову, на которой он носил шапку, то есть коровье вымя, давшее молоко.

– Молоко полезно и жёстко и любит петь оды Екатерине второй.

– Она родила своей грудью две капельки молока перед смертью и умерла.

– Капли теперь живут.

– И снабжают своим потомством всё человечество.

– Кормят его, поют.

Они устроились в кафе Вертолет, заказали Бад и вяленую свинину, расслабились, как Усоян на больничной койке, в которого угодили пули, как мальчик в публичный дом. Курт сделал глоток, посмотрел на Эми, совершил уголок завершением губ и представился ей космосом по имени Александр Грин.

"Винчестер, она женщина винчестер, железная коробка, в которую запаяли живого цыпленка. Она фильм От заката до рассвета, весь, целиком, не отдельные сцены и герои, а сам этот фильм. Ей все равно, кого убивать, кого гладить, она может наслать на весь мир Армению, такие коготки и болезни, рвущие плоть и поющие Бесаме мучо, чтобы головы лопались от слов и мелодии, разрывались и разлетались миллионами "хочу есть", "вот эта девчонка классная", "блин, что-то ноги чешутся", "зуб разболелся сильно" и "ботинки сейчас куплю". Да, такова эта ночь, она ахматовская, желтая, гнойная, когда машины вылупляются из яиц и бегут металлом за курицей, жаренной на углях".

Сделал еще пару глотков, уставился на экран, показывающий Шакиру в разрезе, с почками, сердцем, Пике, Барселоной, мышцами, тачкой, пентхаусом, посиделками на веранде, русскими пельменями и скороговорками, развернутыми конфетами и предложениями, заданными ребенку Шакиры в школе, сметающей всех детей с полок улиц и полей, где они стояли, надев на головы шляпки подсолнухов, гибнущих от жары и присягающих картинам Ван Гога, то есть Франции в дурке и в тюрьме.

– Эми, чертовски хочется есть. Закажем по пицце?

– Можно. Но платить будешь ты, причем так, как Камаз вываливает мусор на свалке.

– Хорошо. Я все понял. Жаль, что курить здесь нельзя.

– Часто куришь?

– Достаточно. Сигареты делают тоннели в моей голове, в которые мчатся фуры из стран Пакистан и Судан.

– Хорошие сигареты, отменное достояние твоей головы, которую я то вижу, то не наблюдаю нигде. Наверно, она есть бог, исчезающий и возникающий на подмостках Бродвея.

– Бог, да, такая похвала разуму, грызущему кость возле базара, где продают телятину и свинину.

– Я думаю сознание современных людей переполняет мясо, кровавое, с прожилками, с кровью. Оно захватило всё.

– Потому что на новый год в домах втыкают теперь в ведро скелет коровы и вешают на него ее органы.

– Классно же.

– Хорошо.

Начали есть пиццу, которую принес официант, втолковывать себе тесто, помидоры и лук. Объяснять их себе посредством жевания и глотания.

"Отменная девушка, как Карабах, прогуливающийся то в Азербайджане, то в Грузии, накачанный, жесткий, сильный, в Живанши, в ботиночках с узкими носками, черных, лакированных, выпущенных вершиной горы Эльбрус, где снег, смерть и гарцевание похоти и желания всех грузин".

Огляделся по сторонам, странные люди, выхваченные из истории и отправленпые в пасть Молоху, джинсы и телефоны, озадаченность, легкое веселье, сумбуры в глазах, каламбуры, загадки, так как глаза – газеты, развернутые или скомканные.

– Что это ты думаешь?

– Вспомнил Кавказ, легендарное место, которое вырабатывают многие заводы России.

– А я?

– Ты? Ты сидишь рядом со мной, укачиваешь меня, развлекаешься своей сущностью со мной, заставляешь спать и поешь колыбельную песню.

– Да ну, что ты несешь? Я думаю, что сейчас сюда ворвутся громилы и разнесут тут всё, проломят головы отдыхающих стульями и заберут кассы и телефоны посетителей, смоются, убегут и уедут, чтобы сидеть в кино и смотреть фильмы тридцатых годов девятнадцатого века.

– Интересно.

– Ну, короткометражки Пушкина, длинные полотна Гоголя и т.д.

– Они идут по сей день.

Начал барабанить пальцами по столу. Пицца кончилась. Бад повторили. Внезапно повзрослели и умерли, но рассмеялись над этим и сделали по глотку.

"Каштановые берега, текущие вдоль камней, скал и ущелий, в которых ютятся люди, наклеенные на стены и показывающие средний палец быту, замужеству, женитьбе, колбасе, сыру и салату Оливье, вошедшему в Феноменологию духа, в каждую его страницу и строчку, пахнущую майонезом из магазинов Пятерочка и Магнит".

Эми удалилась в туалет. Курт вышел покурить. Стоял и глядел на звезды, то есть на банки, поставленные на спину больному и высасывающие из него болезнь.

"Кончится лето пятнадцатого августа и перечеркнет строку "девяносто два дня лето", вступит в противоречие с молодостью Цоя, убьет ее, а шкуру повесят на балкон, сохнуть и согревать земное, сжатое в одну квартиру и спрессованное в ней".

Они вернулись, улыбнулись друг другу Московской областью и повысили цены на жилье, то есть желудки, заселившие и заселяющие в себя пиво.

– У тебя дергается бровь.

– Это Софико Чиаурели дает знать о себе.

– Курт, не шути. Ночной воздух может тебя не понять.

– Зато поймешь ты – мышь, мышеловка и сыр.

– Интересно меня назвал. Я запомню.

– Лучше разверни свои крылья и пролети над городом Дагестан, в котором ходят по улицам человеческие силы и продают фундук, курагу и инжир.

– Пойдем отсюда, развернемся в клубе.

– Нет, не хочу.

– Тогда я пойду.

– Пока. Тебя проводить?

– Не надо.

Эми ушла, улыбнувшись пятым окном девятиэтажного дома, а Курт взял еще пива, чтобы не скучать, и уставился в телефон, похожий на ребра свиньи.

"Мы рано или поздно доживем до того, что компьютеры оживут и будут пастись и бежать, а люди отстреливать их".

К нему подсел парень, уставился в сторону, похрустел костяшками пальцев и ушел. Курт даже не удивился, мало ли, все может быть, человек мог просто вспомнить о том, что он человек, захотеть необычного, хоть чуть-чуть, забросить логическое и привычное, чтобы жить нарасхват.

"Дурдомы забиты цветными телевизорами, а тюрьмы – черно-белыми, в то время как обычные люди слушают радио".

Выйдя на улицу, он окунулся в разреженную толпу, в старость, когда мало зубов, то есть людей, хотя вокруг темнота, молодость, не седина белого дня.

"Внимателен к пустякам, поскольку они самое главное, ведь Гагарин влетел в левое ухо человечества, побывал в космосе и вернулся сквозь правое ухо, хотя был соблазн вылететь через рот, блевануть, чего мне и хочется сейчас, но я сдержусь, перелопачу весь этот воздух и темь, дойду до дома, завалюсь к себе, отряхну с ног налипшие мысли и мечты бакинцев о счастье, вообще – будущее Маяковского, излучающее бронзу, чугун и титан".

Девушка попросила у него сигарету, он протянул ей две, та сказала спасибо и улетела в галактику Кин-дза-дза. Курт только плечами пожал на это, сам закурил, сделал большую, как взрыв жилых домов в Москве, затяжку и продолжил свой путь, напоминающий собой заглатывание кролика удавом.

"Дома вискарь, хорошо, напьюсь и стану названивать Кортни и Эми, рассказывать им о моих сексуальных фантазиях, сексуальных абстракциях и гештальтах, строящих мою голову, которая должна вытянуться лучом как минимум к солнцу, а как максимум на миллиметр, чтобы сбивать самолеты, летящие бомбить Багдад и Дамаск".

Помочился в подворотне, пропустил мимо своих ушей полицейскую тачку, набитую книгами Воскресение, и зашел в магазин за пивом, которое ему не продали из-за позднего времени, на что он усмехнулся и произвел указательным пальцем выстрел, слепленный из пули и смерти кузнечиков, бабочек и жуков.

"Ерунда, надо чаще жить, совершать арбузы и дыни и красть девушек с хорошими формами, наполненными отменным тестом и текстом, что иногда одно и то же, если верить карандашу Винсента Ван Гога, живущего ныне в Сибири и мотающего сталинский срок за безумие и эпилепсию, скачущую отдельно от головы художника по лесам и полям".

Хорошая ночь его окружала, звенела, струилась, плакала, плавала, взрывалась фейерверками и танцевала свинг, ведь это был Саратов, город, нанизанный на шампур армянином, поджаренный на углях и проданный осетину, приехавшему на место, оставшееся от Саратова, чтобы основать его снова и вернуть тому самому армянину за те же деньги и в том же виде, просящемся в кавказский рот, желая войти в него и проследовать дальше, но не вниз, а вверх, в самый обширный мозг.

"Пустое, лучше не обращать внимания на случайные мысли, на компанию дагов, кричащих что-то мне вослед, крутя пальцы около виска и намекая тем самым на сошествие с ума или пулю из пушки, плевать, не стоит думать об этом, даги есть даги, им только и хочется, что ломать и улыбаться в тридцать два зуба, во весь алфавит, за исключением самой ненужной буквы, маленькой скромной я, поставленной в самом конце, так как я есть язык".

Лихо проносились машины, героиновые и кокаиновые, пронзали ночь с ее восхождением и нисхождением Христа, составленного из букв героического алфавита, с арамейскими буквами и сирийскими уклонами и поцелуями ветру, вывескам и дорожным знакам, то есть всему домашнему, теплому и уютному, созданному ничем.

"Если бабушка варит щи, то кидает туда вместо мяса железо. Это логично и правильно, приятно ведь положить сметану в красное, съесть его, а потом обгладывать и обсасывать металл".

Выкинул давно догоревший бычок, попал в урну, обрадовался тому, будто выиграл миллион, посмотрел на небо, которого не было, так как с высоты смотрело лицо Пиночета, и перешел дорогу, чтобы идти по темной части, не попадая на свет и не выпячивая свое лицо, похожее на нечто стоптанное, разбитое, недостроенное, заброшенное и привлекающее только бродяг и собак.

"Сочи, что-то сочное, девка или морковь, и то, и другое, розовое, упругое, но я сейчас не об этом, ведь речь в моей голове идет о Эми, которая дала мне знать, что я ненормален, таков, как крайне тонкое тело на огромных и мясистых ногах, подкатившее к ней и попросившее секса. На что она ответила отказом, отошла и подала секс с собой нищему, стоявшему на углу".

Добрался до дома, рухнул в кресло, не снимая ботинок, этих книг, на которых можно прочесть историю улицы, города, страны, человека со средней буквы, пьющего гранатовый сок и жующего тартинки, чтобы лениться и ничего не делать, так как любой поступок – убийство.

"Виселицы везде, каждый человек всю жизнь видит одно: бывшие качели, на которых петля".

Часы показывали глубокую ночь, близящуюся к рассвету, который подаст булочку, конфету и кофе прямо в постель каждому человеку. Курт вышел в инет и начал писать друзьям, общаться с их сонными и отсутствующими в сети умами, чтобы их владельцы ворочались в кроватях и видели национально-освободительный сон.

"Общаться, писать, отправлять музыку, смайлы, ничего здесь плохого, но хочется быть боксером, врачом, строителем, чего не дано, так как общение по интернету превращает человека в облако, которое входит в виртуальное пространство и идет там дождем. Снегом, когда зима".

Вырубился в кресле, зачеркнул день и отрывок ночи, чтобы стреляться с собой на каждом углу и в каждой точке быстрого питания, где подают автоматы, пистолеты и ружья.

9. Капитан Салехард

Проснулся от дверного звонка, разлепил веки и пошел открывать. Пришел Крист, принес новую музыку и стихи. Курт удивился, так как все писал сам, но ничего не сказал. Поставил чайник на пламя.

– Спал?

– Угадал. Почти. Так как грузил во сне вагоны.

– Устал?

– Безусловно, – ответил Курт и зевнул.

– Сейчас на улице новые правила: люди надевают на головы горы и ходят так, в камнепадах, снегах и льдах.

– Да, люди подорожали, каждый засветился как мог.

– А не надо было им говорить, что жизнь – это съемка. Сам виноват.

– Кругом.

– Давай лучше чай пить.

– Конечно. Он нужен внутри всем нам.

Курт разлил чай, уронил свой стакан, чертыхнулся, вытер пол, налил себе снова, присел и подумал, что Африка – это не континент, а книга стихов, просто большая, такая, вмещающая в себя людей, реки, дома, львов, гепардов, гиен.

"Все зарифмовано в ней, издано, продано или лежит на полке в магазине, готовое в любую минуту сорваться и рвануть на футбольное поле, играть и громить врага".

Крист сделал большой глоток желтого цейлонского чая и посмотрел на Курта.

– Ты стал новоселом своей души. Раньше она была у тебя внутри, теперь – снаружи.

– Кладу ее под голову и сплю.

– Мягкая?

– С иглами. С дуновением азиатского ветерка.

– Азия наступает, – закурил сигарету Крист, – она трубит в трубы и на слонах движется вперед.

– Африка тоже. Слоны и носороги породили танки, души их там. Танк – вывернутый наизнанку носорог или слон.

– Жесть, не поспоришь тут.

Схватились за животы и рассмеялись, наклонившись вперед. Долго хохотали, сходили с ума, ржали, сотрясали себя и все то, что далеко от земли, к примеру, в соседней галактике, где ездят автомобили Газ, Ваз и Уаз.

– Ну и ха-ха, – произнес Курт, приходя в себя.

– Это да, не поспоришь.

Замолчали, прислушались, с улицы неслось "Рейнджерс, я за тебя!"

– Почему не Селтик кричат? – спросил Криста Курт.

– Селтик и так чемпион.

– Ясно. По косячку?

– Можно. Давай.

– Сейчас.

Комната поплыла в дыму, загустилась, заглотала ватрушку и двух человек, стала танцевать и петь. А чуть позже полетели мысли, черные, жгучие, страстные, но Курт и Крист заработали мухобойками и застелили пол содержанием своих зарифмованных друг с другом голов.

– Что это?

– Это мухи.

– Непохоже на них.

– Да они, тебе говорю.

– Не знаю. Не думаю. Вырабатываю магний, слюду и руду. Кручу колеса огромных машин в голове и выбрасываю из нее себя, людей и телевизионные антенны.

– Зачем антенны? Они прорастут из твоей головы, сменят волосы, будешь только стричь их иногда.

– Не мучай меня, Крист, угомонись, каждая затяжка делает космос, строит его и расширяет.

– Конечно. Ведь всё началось с двух узбеков, которые пришли и начали класть кирпич, возводя вселенную.

– Просто кирпич?

– Ну, конечно, теплый, горячий, красный. Посмотри на солнце: его построили таджики или армяне.

– День за днем?

– Иногда. В перерывах жевали насвай или пили коньяк.

– О, под огоньком.

– Конечно, ведь, говоря Кыргызстан, мы разгрызаем в этот момент хрящ и сухожилие коня.

– А говоря Гагарин, представляем муки и сложности, долгую подготовку, полет собак, полет человека, недолгое время в космосе и неизбежный возврат.

– Конечно, а надо так: прошелся немного, открыл ключом дверь, зашел в космос, разулся, надел тапочки с собачками, сел в зале, открыл вино, выпил стакан и затянулся кубинской сигарой. Слушая желтую музыку. Легкую и свою.

Разомлели, расширились, растянули жевательные резинки мозгов, выдули пузыри, каждый из которых – предсмертная маска Т-1000, в кипящем котле, металле, живущем сто тысяч раз.

"Какое полноправие в голове, будто мозг бежит по улице и глотает людей, уносясь к далеким берегам и маленьким обидам, нанесенным прохожим осетином империи США".

Столкнулись в воздухе на высоте в тысячу километров над землей, засветились, отобразились друг в друге, по-чеченски и по-ингушски распались и разошлись, показали ножи, пушки, зубы, предложили друг другу мировую и Вторую мировую войну, которую ранее выковырял из зубов вилкой старик и выбросил в море, пьющее ночь и день.

"Звать можно только венгерские фильмы, подзывать их к себе, поглаживать, кормить мясом, бульоном и смотреть на то, как они от мяса и бульона переходят к твоей руке, оставляя от нее только музыку Брамса и Шуберта".

Курт немного отошел, огляделся, скосил глаза и подумал об уплотнении жизни, которое скоро станет таким, что на бойнях и мясокомбинатах будут делать тушенки с душой свиней, овец и коров.

"Когда тушенка будет кончаться, дети станут совать в банки пальцы, макать их в холодец и жир и с жадностью есть преобразованные карандаши, ручки, тетради и ластики, удивляясь вкусу и калориям оных".

Они бросили курить и зашлись легким кашлем, синхронно, после чего Курт открыл окно и свесился из него, дыша македонским воздухом.

"Причина человека – рак. Рак породил его. И болезнь, и животное. Человек должен идти назад, пятиться, омолаживаясь и становясь вечным, стремясь к антивселенной, второму уху, которое отрезал себе Ван Гог, не поняв его суть, то есть подумав, что это Степан или Ахмед где-то в Российской империи наезжают на него".

Вернул голову с улицы, плюнул в мусорное ведро, прошелся по кухне, посмотрел на часы.

– Люблю хорошую кухню, – начал он, – когда ты сидишь в ресторане, пьешь дорогой французский коньяк, ешь шашлык с луком и зеленью, с кетчупом, с черным хлебом и куришь при этом кальян, – разве все это плохо?

– Можно в кафешке сидеть, есть хинкали и сациви, пить пиво и фотографировать эту еду.

– Допустимо и в Ереване быть, находиться у друга и заворачивать за столом в лаваш зеленый, острый и соленый перец, вареное яйцо, ветчину, бастурму, кинзу, вкус сладкой жизни и сыр.

– А что ты видел на улице?

– Огромную свою голову, огромное свое тело. Пирамидальное, облачное. Второй я украл у меня мою сущность и первенство, я стал вторым. А он улетел наверх, прихватив пару жигулей и текил.

– Текил? Где он их взял?

– Из сумки чернокожего парня, проходящего здесь.

– Понятно. Я понял. Потому что хотел сказать, что Маяковского надо изучать не на уроках литературы, а физики и химии.

– Может, двинем куда-нибудь?

– Давай. Можно в бар-кафе.

– Идет. Я не против.

– Окей.

Собрались, спустились на лифте, завели сердца, сели на них и помчались.

"По-божески это, ведь весна есть халва, пахлава, чурчхела, расплавленные, текущие по улицам, по губам, впадая в девяностые годы двадцатого века, танцующего на школьной дискотеке среди парней и девчонок, родившихся в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году".

Когда сердца выдохлись, их сменило такси, вызванное, набранное, выкрикнутое, исторгнутое и выблеванное из глубин Саратова, где оно рыло копытом землю и смотрело красными глазами на толпу, которую оно развезло по частям в разное время.

"Какие цветы возникают, достигают тысячи метров в высоту, распускаются и ждут вертолетов, пьющих из них нектар и опыляющих их, чтобы лететь дальше – бомбить Афганистан, произрастающий в каждом сердце, расположенный в каждом из них, хотя куда правильнее сбрасывать сами сердца – самые мощные и большие бомбы на свете – всюду, везде, кругом".

В кафе-баре Восток играла узбекская музыка, взрывающаяся каждую секунду сотней арбузов и дынь и разлетающаяся мякотью, сочностью и семенами, обещающими Казахстан, Туркменистан, Кыргызстан и Таджикистан. Курт и Крист взяли по стаканчику виски и присели за стол.

– Будто мы алкоголики, – произнес Крист и сделал глоток.

– Мы будто сидим в гигантских желудках, бурдюках и горбах.

– Хорошо. Что не так?

– Ничего, просто жизнь здесь такова, что или работа, или отдых. Только что-то одно.

– А музыка? А стихи? Они не работа?

– Сама жизнь. Целиком. Изнутри и снаружи. Я – мясо на шампуре из мелодий и слов.

– Жаришься?

– Я горю, просто пылаю, меня надо тушить, но никто этого не хочет – даже я.

– Нет, это не так. Ты тушишь себя алкоголем.

– Конечно, шутник. Ты забыл, что я пью огненную воду, ту, что горит. Сжигает меня.

– Пусть так, но вода есть вода.

– Иногда лед обжигает сильнее огня.

Сделали еще по глотку, обратили внимание на девочек, вибрирующих матками и втягивающих в них воздух, чтобы раздуться и полететь. Не стали им ничего говорить, хоть знакомиться и хотелось, так как шла их молодость – по телевизору, висящему на стене, на улице, но только не в них самих, так как человек – это всё, кроме него самого.

"Эми, я не изменяю тебе, хоть ты и наверняка с другим мужчиной, рисующим овалы твоих ягодиц, плавающих в бассейне в качестве самых хищных рыб, пожирающих насекомых, друг друга, пенисы и людей".

Зашли парни, устроили скандал, взревели, как турбины, и улетели в дверь, захватив девочек и выпивку, ждущую леонидов, которые разобьют все бутылки, пав на крыши с небес.

– Курт, пойдем отсюда, у меня в гараже мотоцикл, надо немного поправить его, настроить, а вообще он в норме: можно гонять.

– Отлично, идем.

Они допили вискарь, вышли и сели в трамвай, лязгающий колесами стихи Маяковского, читающий их. Понеслись по маршруту, наблюдая звезды, врезающиеся в окна и корчащие рожи пострашнее, чем взгляд Гегеля на восток.

– Главное, не сломаться в пути.

– Давай о хорошем, – попросил Курт и закрыл глаза, чтоб видеть всё.

10. Говядина ест свинину

Трамвай довез их до гаражей и пустырей, там Курт и Крист нашли нужный гараж и устроились в нем. Крист занялся мотоциклом, Курт закурил. Он дымил на пне, наблюдая собаку, бегущую мимо.

– Собака, – произнес он. – Мы у бога покупаем диких животных, отдавая взамен свою жизнь.

– И не только, – отозвался Крист.

– Конечно. Мы пока молоды и многого не понимаем. Так не знаем вселенной, которая может быть не больше тарелки супа и которая может быть им самим. Просто космонавты сужаются и сжимаются, когда улетают в него. Там они съедают суп и возвращаются. А тетя Клава моет тарелку и накладывает еще.

Крист завел мотоцикл, уселся на него, подождал Курта и помчался, пугая воробьев, голубей и гномов, вылезших из пещер на шум и поглаживающих свои животы, наполненные абстракцией и мечтами Гейне об отдыхе в Абхазии и в Крыму.

"Летим, весело, здорово, разгоняя пространство, разрезая его и подавая бездомным детям, чтобы они ели его и росли сильными и большими".

Выехали на дорогу, чуть не врезались в фуру, объехали ее. Заскользили по ветру.

– Это гибель, счастье, полет!

– Да, горы Кавказа и гонка по ним! – вслед за Кристом заорал и Курт.

Мчались, подпрыгивали на ухабах, пели песни Кобейна, а музыкой был мотоцикл, уносящий их на планету Сатурн – к хинкали, толме, шашлыку, посиделкам, возлияниям и снегопаду со снежинками размером с автомобиль Ока.

"Какая легкость, сегодня же запрусь у себя и буду писать музыку, состоящую из абрикосов, разрывов, ранений, разборок, выстрелов, проломленных черепов, дынь, арбузов, растяжений, боли и стран Мозамбик и Бенин".

На перекрестке Крист затормозил, пропустил светофор, переходящий дорогу, скачущий на одной ноге, и последовал дальше.

– Вот это летим! – прокричал Крист.

– Да, согласен, словно эпидемия любви обрушилась на город Тамбов и заставила всех влюбиться!

– Друг в друга?!

– Нет, просто влюбиться!

– Как это?!

– Ну как катаются просто так, а не едут куда-нибудь!

Тормознули у винного магазина, взяли бутыль портвейна, вскрыли ее, сели на мотоцикл, сделали по обширному глотку. Зажужжали, зазвенели, загремели.

"Отличная жизнь, полная золота и дерьма, но мне хочется драйва, огня, железных гитар, телесности, рваных струн, Чечни, Дагестана в выпивке, чтобы пить пылающую Чечню, глотать вскипающий Дагестан, плеваться огнем и теряться в толпе этрусков утром, весной и днем".

Курт сидел позади Криста, обнимал друга и размышлял. Он думал о том, что жизнь – безусловно игра, компьютерная, так сказать, что люди и животные – персонажи. Боги режутся друг с другом. Контролируют всё. И потому вопрос "есть ли жизнь на других планетах?" смешон: если ее и нет, то она может в любой момент появиться. Просто нажатием клавиши. А наша задача заключается в том, чтобы стать героем – вырваться за пределы игры, ожить, превратиться в Скайнет своего рода и в дальнейшем занять место бога: то есть начать играть.

"С Кавказом воевали потому, что не хотели того, чтобы кто-то маячил над головой, брал высоту собой".

Им сигналили и кричали, грозили суровой расплатой, кто-то даже увязался за ними, но быстрл отстал, скис и исчез.

– Просто шикарный день!

– Полный виолончели и контрабаса!

– Альта, мой друг, мой брат!

– Тормозни у книжного магазина, мне надо купить Бротигана!

– Хорошо, нет проблем, Курт!

Через пятнадцать минут Крист остановился, начал пить из горла, Курт же прошествовал в магазин, выстроенный из книг, погрузился в музыку слов, орущую, ревущую и визжащую, вздымающуюся в небеса и падающую на мир, погребая его обломки и останки под собой.