Текст книги "Человек как iPhone"

Не солнце держит планеты – они на него напали, поймали и теперь обматывают своей паутиной, кружась, чтобы ослепить его и затмить, а в конце приблизиться, вонзить в него свои жала и выпить. Оставить пустым и мертвым. И устремиться дальше. К звездным своим мирам.

1. Возлежать до последнего

Курт вскочил, посмотрел на часы, показывающие восемь часов утра, отметил свой день рождения, встретил и проводил друзей, надел штаны, выпил бутылку виски, ополоснул лицо, послал всех куда подальше, почистил небрежно зубы, покатился кубарем с лестницы, когда закурил сигарету, вытер полотенцем лицо, то есть очнулся в больнице с капельницей в руке.

– Да просто всё бред, сейчас я вколю героин и окунусь в приятельственное небо, запрещенное, так как наркотик. Сломаю об горизонт пару песен. Ведь мои композиции служат народу, великому ассирийскому восстанию, названному землей, раз мои тексты не имеют значения, потому что они – блевотина, я исторгаю их из себя после пятой бутылки водки, но музыка – она будет вечной, скользкой, жесткой, витой. Я никому ее не отдам. Я куплю самолет, полечу на восток, в самой высокой и опасной точке возьму парашют и спущу ящики с мелодиями вниз. Они медленно заскользят, спускаясь и оживая навечно. Никому ничего теперь. Пусть попробует теперь Бак из седьмого Б мне врезать, явиться в мой сон, сделать меня школяром и измываться надо мной. Нет, этого не будет. Никогда. Лучше сдохнуть, лучше стебли растений грызть. Но я заболтался, пора ставить чай, пора бить по стеклам, пора кидать лимон в чашку и пора ломать целый мир.

Начал бренчать на гитаре, перебирая аккорды, но не сдержался и врубил на полную мощь извержение вулкана, сход лавины, рычание льва, землетрясение, рев турбин и оргазм.

"Если так будет вечно, то я расшатаюсь, как зуб, и улечу на Уран, чтобы превратиться в ядерный взрыв, планету, опоясанную безумием и исторгающую его из себя. Но так нельзя, сейчас не до этого, скоро придет Кортни, надо встретить ее, немного убраться, чуть-чуть подмести углы и выгнать из них пауков. Они совсем обнаглели уже: когда я ухожу из квартиры, они пожирают мою тень, делающую зарядку и слушающую музыку из раковины, ванны и унитаза".

Начал пить чай, заедая сахарным имбирем, через пять минут забыл о выпитом, снова плеснул кипятка в стакан и кинул туда пакетик Акбара, присел, развалился на ноги, яйца, член, прямую кишку, печень, почки, легкие, сердце, руки и прочее, исключающее голову, светящуюся на потолке, собрался, сделал глоток, взял в руки айфон, позвонил Кортни, заговорил.

– Кортни, когда придешь?

– Через час у тебя.

– Вельветовые штаны на тебе?

– Да, только въелись в кожу. Я – кожаная. Я – вся.

– Огромная, кирпичная, керамзитовая женщина.

– Догоревший бычок на устах.

– Капитальное солнце.

– Хорошо. Я иду.

Телефон показал погоду, львиную и немного гиеновую, пахнущую окороком и костром. Курт сполоснул стакан, хоть и желал оставить его таким, ночным, африканским, звездным. Иначе ничего бы не вышло, он не смог бы обложить труп Пастернака данью, не сумел бы прочитать и стиха.

"Конечно, книги – это трупы, только они, не иное. Мумии из гробниц. Но если книга выходит при жизни, то тогда берегись, бойся, Курт, сборника своих стихов, ведь ты будешь спать, а мертвец, то есть ты сам, лежать рядом. Хорошо ли читать свой труп? Если надавить на него, то из его недр брызнет желтый жир и посыпятся черви. Они поползут по полу, как лучи от взошедшего солнца. Освещая и грея".

Выглянул из окна, машины, машины, машины, а также люди, наполовину авто и наполовину ноги и пах. Еще деревья, которые не шатались от ветра, а просто писали в прозрачном небе.

– Земля их ведет. Творит. Творчество – божий шум.

Вознесся и скатился кубарем со своей головы, чуть не разбился, но удачно приземлился на пол, открыл окно, чтобы проветрить комнату, и расписался в своем бессилии перед тыквами, дынями и арбузами, штурмующими его крепость по имени Продавец.

– Пустое, куда приятнее, чем онанировать, плескаться в пруду, купаться, ловить в нем рыбу и жарить ее на костре, выжимающем солнце в себя, как лимон, и отбрасывающем его в сторону, чтобы пацаны набили его травой и гоняли в футбол. Конечно, так и надо, если солнце рожает лимоны, то их надо убивать, а то вырастут миллионы солнц и будут биться друг с другом, кусать, грызть и есть, живьем, отправляя куски солнечной плоти себе в желудки. А те будут вопить: есть или должны быть деревья, на которых произрастают солнца, созревают, ждут ветра, но не падают, а улетают в небо.

Раздался звонок, Курт открыл дверь и обнял Кортни, прижал ее к себе на секунду, длящуюся века. Отметил небольшое старение вокруг глаз своей девушки, небольшие остатки волнения и космоса на ее лице. Ничего не сказал, но захотел лизнуть ее щеку, чтобы ощутить вкус вселенной, танцующей тверк и твист.

– Ты меня ждал?

– Если вторую и третью секунду после пробуждения, то да. Если первую и четвертую, нет.

– Как хорошо, у меня как раз начались месячные, лопнула на кухне труба, сократилось дыхание и угнали осла.

– Как это сократилось дыхание?

– Ну само ушло от меня, почувствовав себя лишним.

– Так бывает. Конечно. Будешь пиво?

– О да.

Они сели за стол, посмотрели друг на друга, смутились и рассмеялись. Потому Курт достал из холодильника две бутылки обещанного, вытер их и поставил перед собой и Кортни. Им стало хорошо, будто алкоголь начал просачиваться сквозь стекло и питать их мозги.

– Да, такое бывает, – произнес Курт и открыл зажигалкой бутылки.

– Соглашусь, – Кортни сделала глоток и поморщилась. – Крепкое.

– Хорошо.

Накачивались постепенно расширением вселенной, ее трогательностью, нежностью, бесконечным пространством, баюкающим их и согревающим золотом.

"Вот я с ней встречаюсь, но никаких разговоров о женитьбе и детях, да и зачем они, я не знаю, чтобы обеспечивать старость, но это расчет, а хочется любви с лошадиными ногами и куриными крыльями. Да, семья равна Мертвым душам, так как они одно".

Пиво втекало в желудки, как река в океан с акулами и китами.

– У меня в желудке акулы?

– Безусловно.

– Ништяк.

– Тогда продолжаем начатое.

– Конечно, – сказала Кортни.

– Заходит, – ответил Курт.

Они усмехнулись самим себе и друг другу. Кортни достала из сумочки соленый арахис, вскрыла упаковку и поставила между ними. Курт ничего на то не сказал, но подумал, что раньше арахис ели динозавры, которые превратились в бульдозеры, в трактора вообще.

"А теперь кровавые сновидения, бегущие сны, стремящиеся в мою голову, размахивая красными бинтами и капающие ими на землю, где они превращаются в жаб телевидения, показывающих фильмы Сталкер и Скалолаз".

Выкинули бутылки, доели арахис и молча и дружно пошли к дивану и легли на него. Стали смотреть на небо, закрытое потолком. Кайфовать от каждого вдоха и выдоха, распаковывать глазами воздух и телефоны, показывающие время и пространство, пока что сплетенные, как коса, ждущая косу, которая их разрубит.

"Но можно ждать ловких рук, их движений, зачем сразу рубить? Вот именно, расплести, распустить, причесаться и пойти в парикмахерскую, в которой время и пространство станут другими, укоротятся и застынут под воздействием лака, поменяют свой цвет. Но можно сказать еще так: время и пространство – левое и правое полушарие мозга, работающие без выходных, за пять долларов в час".

Молчали, не говорили, пока рука Кортни не прикоснулась к ноге Курта. Он вздрогнул, повернулся, посмотрел на подругу, отщепил глазами два приличных куска молодости от нее и втянул их в себя.

– Что-то сейчас сказал?

– Нет.

– Но случилось что-то.

– Что могло здесь случиться? На эти места самолеты даже не падают, так как брезгуют ими.

– Мне показалось, будто я каша, манная, например, в которую засунули ложку, захватили ею лицо и отправили в рот.

– Ты без лица сейчас?

– Я не знаю. Проверь.

Курт подумал немного, приблизил губы к ее носу и аккуратно поцеловал сей холм.

– Поцелуй меня в губы.

– Нет, это будет аварией на встречных курсах.

– А то, что ты сейчас сделал, разве не есть она?

– Твоя машина стояла. Это первое. А второе, нос может перемещаться по телу, он может вскочить в любом месте и задышать.

– Круто.

– Пусть будет так.

Они лежали, как Австрия и Германия, ожидая Гитлера, соединения, соития, внедрения его Нового органона в ее сознание.

"Каждую ночь я просыпаюсь от удушья, от запаха львов и трав, но все это пустяки, главное в том, что по мне скачет Архангельск, он прыгает на одной ноге, смеется и попадает в пупок, спотыкается и падает, рассыпаясь тысячей буханок хлеба, палок колбасы, тушенок и медведей, потерявших невинность в каждой песне группы Кино".

Курт начал вращать в своей голове вентилятор, приближая его к горе кокаина на столике, в центре комнаты, около дивана, имеющего название.

– Какое?

– Гипоталамус.

– Ха-ха, – рассмеялась Кортни.

– Тебе смешно, но мое тело растаскивают на части буквы грузинского алфавита. Сотни и тысячи букв.

– Разве так много? Не тридцать? Не сорок?

– В том-то и дело, это тридцать три буквы тела Христа и множество его последователей, ставших равноправными Иисусами и съевших последнего плоть.

Кортни повернулась к Курту лицом и попросила его рассказать о своей музыке.

– Ничего интересного, просто с человека содрали кожу и положили его на иглы.

– Лучше на угли.

– Это без разницы. Моя музыка понятна даже микробам, она ими любима, они ее обожают, собираются на стадионы имени Человека и танцуют, и рубятся.

– Просто балдеют.

– Именно, означают отрыв.

– Хороший ты, только грешный, будто вишенка, попавшая в бензобак.

Все так же лежали, курили, смеялись, скрещивали пальцы рук, мечтали о наркоте, выворачивающей наизнанку человека, делающей так, чтобы вокруг мозга летали сердце, печень, почки, желудок и прочее.

– Да это альтернатива системе солнца.

– Конечно, само собой, – Курт тоже повернулся к Кортни лицом.

– Вечером в клуб?

– Думаю, да.

– Хорошо, а пока дай поизучать сабж твоей головы.

– Как это?

– Ну, хорошая тема, спускающаяся вниз словами.

– Словами? Почему ими?

– Потому что ядро в атоме – слово. Слово в яйце. Температура должна возрасти, чтобы всё бытие родило. Роды просто кругом – я их вижу, я чувствую. Не спастись, не уйти.

– Ядро обязано вылупиться?

– Конечно, оно птенец.

– Интересно.

– Конечно.

Курт и Кортни одновременно встали, почесались, улыбнулись друг другу и сунули друг другу в рты сигареты.

– Выйдем на балкон? Там покурим.

Курт согласился с ней кивком головы, открыл дверь и пропустил вперед Кортни.

– А вдруг там бы не было балкона?

– Ты бы тогда взлетела.

– Вниз?

– По горизонтали.

– Трясогузкой?

– Свинцом.

– Сходим в библиотеку?

– Что там?

– Концерт всех книг.

– Музыка?

– Да, как лом.

2. Небо всегда вперед

Они вышли на улицу, где сразу поднялся ветер, состоящий из песен Перемен, Родина и Ураган. Он бросил им в лицо кучу пыли, песка и заставил вернуться в дом.

– Да, не по мне, – произнес Курт, вызывая лифт.

– Родина меня закружила.

– Вот-вот, чуть не вбила в землю.

– Что будем делать?

– Посидим полчаса и снова ринемся в бой.

– Хорошо. Выпьем пива?

– У меня больше нет.

– Кофе?

– Пожалуй, можно.

Медленно поднимались, боясь сорваться и улететь в шахту, на тысячи километров вниз.

– На тысячи километров вверх.

– Не шути.

– Не шучу.

– Просто спокойно стой, не жги кнопок и не мочись, – произнесла Кортни.

Вскоре последовали медленный поворот ключа, похожий на разворачивание трупа в гробу, вход в помещение, разувание, включение света, плиты и постановка вопроса, то есть турки, в которую Курт налил воды с кофе и с сахаром.

– Пишешь песни?

– Роман.

– Это еще зачем?

– Хочется масштабировать.

– В тебе ж нет терпения. Ты взрыв, ты война кругом.

– Вот так я и буду писать.

– Взрыванием?

– В каждой строчке. Я буду искать необычное, золото, серебро, я буду вгрызаться в породу, я буду ее дробить, размолачивать, взрывать, если это нужно, не будет остановок поесть, попить и поспать, только работа, и моя, и читателя, чтобы мы сказочно разбогатели в конце и увидели свет.

– И свободу?

– Ее.

Стали пить кофе и пожевывать шоколад, изготовленный в такой стране, как Ассирия.

– Горячий.

– Ну что ж теперь.

Смотрели друг на друга, перебрасываясь таблетками глаз, отправляя их в мозг, точнее мозги, чтобы вылечить их, мужчину женщиной, а женщину – горой Арарат.

– С флагом Турции на вершине.

– Конечно. Само собой. Другого и не дано.

– Ну так будем как мертвецы.

– Понятно. Я покурю, – Курт встал и убрал стакан.

– Ты здесь задымишь?

– Ну да.

Наверху заработала дрель, будто входя им в головы, чтобы соединить их шурупами, сделать одним, единым, плотным, сжатым, иным. Звук разрывал пространство, сверло, сделав дырки в черепах, вкручивалось Курту в гортань, поднимало наверх выпитый кофе, объявляло его нефтью и превращало в Баку.

"Ногами вперед, то есть что-то выламывая, выбивая, например, иллюминатор в самолете, отсутствие которого приглашает в полет. Нет, так нельзя, нужно бить, творить и искрить, выходить на улицу и вызывать на поединок любого, хоть быка, хоть цыпленка. Становиться собой, режущим, колющим и взрывающим, весящим больше, чем планета Земля. Ведь она для того только и создана, чтоб ее превзойти. Быть больше нее. И так везде и повсюду. В любое время, всегда. Потому что остров – это зрачок".

Допили кофе и уставились друг на друга, не понимая, что дальше делать, пробовать выйти на улицу или чем-то заняться дома, например, казнокрадством или угоном автомобилей Восторг.

– Сексом не хочешь заняться?

– Но не сразу же так. Нужны прелюдии, разминка и вувузелы.

– Давай прямо сходу, – резюмировал Курт.

Полетела одежда, начались поцелуи и работа перфоратора, делающего отверстие, чтобы вбить в него гвоздь и повесить картину под названием Крик.

"Секс может идти дождем, иногда и идет, очень редко, а люди радуются ему, танцуют под ним, ловят его, ставят ведра, ждут наполнения их, чтобы после окатывать им друг друга и светиться от счастья".

Лежали, приходили в себя, восстанавливали дыхание, пели песни вполголоса, пока Курт не встал и не врубил на компе свою песню, одну из многих, большую, объевшуюся мясом бизонов и коз.

– Не просто песня, а скопление жил и змей. Это они звучат, закладывают уши, печатают их, распространяют повсюду, чтобы кругом были уши и весь мир обратился в слух.

– Обычная песня, – возразила Кортни.

– Ничего подобного, не басы, не вокал, отнюдь. Только завод по изготовлению киборгов и машин. От моей музыки человек становится железным, отлитым, жестким. Он теряет пределы, он становится армянином, такой субстанцией, которая распространяется всюду, втекает во все места, вбивается во все стены.

– Как знаешь.

– Я хочу сочинять песни из мертвых, наполнять ими свои тексты и музыку. В них должны быть "спасите", "верните нам нашу плоть", "дайте сто граммов воздуха" и "небо – сплошной Кавказ". Но это еще не всё. Мои композиции просто обязаны стать атлетом, который метнет Землю на Олимпийских играх и завоюет золото.

– Много на себя берёшь.

– Пусть так, но некоторым куда легче оперировать целым, чем частью.

– О, мир как гарем. Тогда что ты забыл во мне?

– Ты моя часть.

Включили кондиционер и вырубили музон, решили посмотреть фильм про свою жизнь, но так как его еще не сняли, они начали смотреть футбол, испанский чемпионат.

– Сейчас он забьет.

– Не думаю, промажет, – сказала Кортни.

– Да, ты права.

Он прошел на кухню, открыл банку сайры, взял две вилки и вернулся обратно, чтобы не размозжить себе голову из ружья.

"Значение имеет желание, а не поступок. Судить или любить надо за намерения. Хотел украсть миллион – в тюрьму, украл – торжествуй и правь".

Начали есть, капая маслом на пол, входить во вкус, облизывать пальцы и смеяться, хохотать над собой и над счастьем атлантической рыбы, мечтающей с рождения стать человеком, слиться с ним, войти в его плоть.

– Вкусно.

– Еще бы, Курт. Ведь мы голодны.

– И молоды, как старение.

Закончили пиршество, Курт встал, выкинул банку и посмотрел на Кортни.

– Пора, засиделись дома.

– Ты думаешь?

– Я уверен.

Они спустились пешком, чтобы не тревожить механизм, танцующий в шахте джигу, и ударились об улицу и свободу. Зашагали, держась за руки и улыбаясь тысяча девятьсот девяносто пятым годом.

– Вот дети.

– А вот и мы.

– Никак не могу обнаружить.

– Потому что мужчина. Женщине проще – она во всём видит себя.

– Даже в себе?

– Бесспорно.

В магазине долго ходили по рядам, кидали в тележку пиво, соки и чипсы, выбирали сосиски для жарки, вяленое мясцо, в перце кроваво-красном, а также куски неба в небольших упаковках.

– Небо сейчас в цене.

– Дорого.

– Будем брать? – Курт посмотрел на Кортни.

– Да возьмем. Ничего.

На выходе не сработала карта у Курта, потому он расплатился наличкой, вынув ее из кармана, как выдавив Эверест. Забрал с Кортни покупки, накидал их в пакет и двинулся к выходу. На улице они закурили и встали.

– Куда пойдем?

– Можно сразу ко мне.

– У тебя уже были.

– Ну тогда в школьный двор.

– Не прогонят?

– Да нет.

Закрыли глаза и перенеслись на сто метров, очутились в желаемом месте, сели на металлическую черепаху и открыли бутылки.

"Взламывать оборону противника, бежать вперед, получать мяч и забивать гол имени Фредди Меркьюри, вгонять его под самую перекладину, которой колотил Достоевский лошадь, у себя и во сне".

Детей не было, так как стояло лето, только голуби клевали опавшие семена, как машина переезжает котенка.

– Ты разлюбил меня?

– Нет.

– Но охладел?

– Немного.

– Тебе не нравится то, что я музыкант?

– Тоже.

– Само собой. Раньше ты мне говорил ласковые слова, укачивал меня на коленях.

– Так, просто мы повзрослели.

– Что, с годами не любят?

– Затихают. Дрожат. Говорят "детка, немного кофе" и рожают закат.

Сделали по глотку, впустили в себя кровь колдунов и ведьм, смешанную один к одному, повзрослели на миг, опали, умерли, родились, возросли и приземлились в кэб, превратившийся в космический корабль, который их унес внутрь атома, в правильно поставленную воронку, а не перевернутую, как в случае с Гагариным и другими, улетевшими ввысь.

– Смотри, какая птица летит, – показала на небо Кортни.

– Это не птица – это книга Надзирать и наказывать.

– Точно.

– Пора Фуко.

– Я тоже подумала теперь, ведь книга – птица, у которой до тысячи крыльев. Ее враги только люди. Они пожирают ее, но никак не съедят. Она вырывается и летит. На восток и на юг.

3. Докрасна-добела

Позвонил Крист, обозначил свое фото на черном экране. Курт показал телефон Кортни и ответил на вызов.

– Хай, почему звонишь?

– О, я взобрался на гору, на ту, на которую еще никто не взбирался.

– И? – удивился Курт.

– На ее вершине стояла бутылка пива Кобейн.

– Ты ее выпил?

– Я захватил с собой.

– Хочешь со мной распить?

– Для того и звоню.

– Вечером, часов в десять, я буду в клубе Ростов. Приходи, перетрем.

– Выступаешь? Без меня? Сколотил новый состав?

– Э, братан, ты остынь, я с девчонкой своей, будем сидеть и пить.

– Хорошо, я приду.

Телефон замолчал, ушел в себя, съел конфету, выпил кофе, съел булочку, позанимался сексом с хорошей девушкой, покурил сигарету. То есть залез в карман.

– Крист звонил?

– Это да.

– Я не хочу с ним видеться.

– Потому что он тебе нравится?

– Наоборот. Ты что.

– Что-то не очень верю, но пусть будет так.

– Я не пойду с тобой в клуб.

– Из-за него?

– Почти что, он будет раздувать фалды своего пиджака и раздуваться сам, плыть навстречу крушению, шторму в Каспийском море, где нефть разговаривает на таджикском языке, корчит рожи и любит саму себя.

– Таким тебе представляется Крист?

– Хуже, кровавым языком у меня во рту, в моей голове, которая вращается, выдвигает язык, а тот в свою очередь выпускает паутину, цепляет плиты и возводит дом, нового человека, моего ребенка, мое чадо, мое будущее, могилу и гроб.

Они выкурили по сигарете, помолчали, сделали по глотку, приняли облик ягуара и Марса и выдохнули рассвет.

– Ночью я видел сон, впервые мое сознание вырвалось за пределы Земли, я был на другой планете, я думал, что это Юпитер, но вряд ли, так как я шел по твердой поверхности, наблюдая горы и другие планеты, огромные планеты были на небе, прячась за облака и выходя из них.

– Я никогда вне Земли не видела.

– Конечно, она нас держит.

– А что было потом?

– Я вернулся в наш город, где местные устроили бойню, выстрелы, трупы и кровь.

– Страшный, прекрасный сон. Он был горячим. Наверняка.

– Обжигающим мозг.

Допили первые две бутылки, раскидали их, посадили, чтобы взошли новые всходы пива, чтобы пиво струилось из земли и росло.

– А давай сходим в библиотеку. Тут же недалеко.

– Ты опять? – удивился Курт.

– Хочется походить по рядам, полистать, почитать, что-нибудь взять.

– Водки и сигарет.

– Нет, не думаю, что-то покрепче.

– Ну, пойдем.

– Хорошо.

Дорога заняла у них пять минут, они поздоровались с испуганным библиотекарем, похожим на Бротигана, только женского пола, и пошли по рядам, положив пакет с выпивкой возле стойки.

– О, кого я вижу, пан Достоевский. Что за книга? Игрок.

– Я читала, там про парня, который проиграл в казино планету.

– Интересно.

– Он не захотел ее отдавать, тогда четверо черных накачанных парней пришли к нему, поломали ему немного печень и забрали проигранное.

– Как же так?

– Вот так, забрали Тихий океан, США, Россию, Китай, первые месячные, оргазм, ураган, Достоевского, письмо Чехова брату и прочее.

– В миниатюре?

– Нет. Ты с луны, что ли, упал?

– Не знаю, я тут вижу Праздник, который всегда с тобой.

– О, это про марихуану и Бурю в пустыне, когда обкуренные американцы голыми руками усмирили Саддама Хусейна, посадили его за стол, заставили его писать стихи и потом издали их по всему миру. Сделали диктатора величайшим поэтом мира.

– А после убили.

– Нет, он до сих пор гастролирует по всем странам, читает произведения про орангутангов, макак, кофемолки, шимпанзе и животворящих горилл.

– Кофемолки не лишние здесь?

– Они образуют вершину, потому что на вершине Парнаса стоит кофемолка и перемалывает кости обезьян.

– Такой кофе я б выпил.

– Все мечтают о нем, но пью его только я с подругой на вечерней веранде в Панаме.

– Хоть бы раз меня позвала.

– Я летаю туда одна.

– Мы отвлеклись.

– Конечно. О, господин Селин. Трактор, а не писатель. Он проходит весной по полю и сажает в нем буквы, восходят целые произведения, их можно читать только с неба. Вот так вот. Созданы небесные библиотеки, где раздают бинокли, чтобы люди постигали написанное, пока его не срезал комбайн.

– И произведения гибнут?

– Поступают в людей, как абитуриент в институт.

– Их читают желудки?

– Желудок умнее, чем мозг.

– Это пока.

– Ну пусть.

– Некто по имени Блок. Так, что тут у нас? Стихи. Что-то похожее слышал или мне только кажется. Стихотворение Демон. Наверняка про меня, ведь я похож на Христа. Просто чудные строчки. Он стоит на земле и держит на нитке луну. Это воздушный шар. Я бы поступил наоборот.

– Давай потягивать пиво – библиотекарь ушел.

Курт подошел к пакету, оглянулся по сторонам, взял пиво и вяленое мясо, еще раз осмотрелся и открыл бутылки об стол. Сделал глоток, похожий на посмертную маску Гегеля, и отправился к Кортни.

– С пивом шикарней читается, – произнесла она, беря из рук Курта бутылку. – Мясо? Его люблю.

Она жевала и медленно передвигалась вдоль полок, брала в руку книгу, ставила на свободное место бутылку и листала написанное.

– Вот, кажется, Бродский. Он большой был философ. Сравнил лицо армянина с горой Арарат.

– Разве? – спросила Кортни.

– Да, говорят, что так.

Он закрыл один глаз, но так как ничего нового в себе не увидел, открыл его.

"Вот я со своей подругой, вот мы пьем пиво, вот въедаемся в книги, но ведь всё это умрет и исчезнет. Или нет? Или я сожму свою душу в кулак, доведу ее до состояния пульсара, даже чего-то большего, плотного, сжатого, сильного, сделаю из нее нерастворимое нечто и направлю на тело, чтобы она захватывала его, делала собой и питала. Ведь так и должно быть: по дому и по улице должны расхаживать души, курить сигареты и гадать, есть ли тело у них".

Она передала ему книгу Бродского, он взял ее и начал листать, просматривать стихотворения, пахнущие наездом гопника на ботана и дохлыми муравьями.

– Любопытно, – произнес он, – будто я не читаю глазами, а пишу ими. Книга апостол, книга всерьез. Напоминание о кахетинском вине и башне Греми. Сама Грузия. Но вообще здесь не слова, а ноты.

– Бродский – погружение на глубину батискафа, набитого мусором и бюстом товарища Ленина.

– Возьмем эту книгу?

– Можно.

– И вот эту еще.

– Акутагава. Помню. Вроде читала в школе. Там про полеты на Марс. Жизнь идиота. Писатель сидит в своей комнате и пишет, тем самым летая в космосе.

– Во тьме, понимая, что мрак, темнота – это мухи. Мини-мухи везде. Но может идти и снег. Тот, что не тает на солнце.

Отложили в сторону книги и обнялись.

"Чертовски пьян, но не алкоголем, а вниманием моря ко мне, купающим меня, терзающим, ломающим и уносящим целые куски моей плоти вместе с собой. Нужно немного откачать его из меня, но лучше проделать во мне дырку, чтобы я шел и оставлял за собою море, с кораблями и островами, на одном из которых живет Робинзон Крузо, дающий до семи Пятниц в неделю".

Поцеловались, точнее обменялись вкладышами от жвачек и миллиардами световых лет.

– Хемингуэй. Ну это такая фирма, без сомнения, холодильник Хемингуэй, пылесос и страна.

– Махнем в нее?

– Как-нибудь, – уклончиво ответила Кортни.

– Большая страна?

– Не думаю.

– Была в ней?

– Пока что нет. Но надеюсь, просто нет рейсов туда, которые обязательно появятся.

– Тогда и поговорим. Так, что это? Кафка. Упрямая вещь, напоминающая собой клавиатуру, колонки и мышь.

– Тут ты не прав. Кафка – два автомобиля, когда второй из них на буксире, но вместе они одно.

Прервали объятия, пошли в разные стороны.

"Разлука, просто спуск с горки пятилетнего ребенка, не более того. Но вдруг? Вдруг расставание – вертолет, а встреча есть самолет? Ведь всё может быть".

Он положил руку ей на плечо и сжал его, почувствовав силу, исходящую от женской плоти. Слегка загрустил, но прогнал оцепенение взмахом руки, подумав, что Брюс Ли, если бы не умер, научился бы ловить в кулак мысли, летающие по воздуху, находящиеся везде.

"Капитальный ремонт головы, внесение в нее новой техники, но в любом случае, заявки в друзья, лайки и бан – это то, что было до социальных сетей, до интернета".

Он захотел курить, как женщина желает ребенка.

– Не хочешь со мною выйти?

– Тогда библиотекарь выпьет всё наше пиво. Чего ты хочешь?

– Курить.

– Я тебя подожду, полетаю тут под потолком, сбивая паутину и лампы.

На улице было жарко, он спрятался под козырьком, достал пачку убийств, вытащил одно несовершенное преступление и сунул его себе в рот. Закурил. Задымил.

"Требуются рабочие для деконструкции бытия, оплата почасовая, работа в помещении, звонить по телефону 7654321 или 1234567".

Когда Курт вернулся, Кортни сидела на полу и читала какую-то книгу. Ноги ее были собраны по-турецки.

– Будто Турецкий марш, шествование армян, греков и курдов по выжженной земле, с закрытыми глазами и скрещенными руками. Что ты читаешь?

– Небо.

– Автора так зовут?

– Автор – Буковски-Миллер.

– Двойная фамилия?

– Да, сиамские близнецы. Сцеплены в головах и в паху.

– Тяжелая ситуация.

– Они все время целуются и видят только глаза.

– Что они написали?

– Гречу, макароны, горох, перловку и рис.

– Пойдем из библиотеки?

– Возьмем что-нибудь с собой?

– Кафку, Блока, себя.

– Если мы возьмем первых двоих, то наши я останутся здесь.

– Вообще читать неохота.

– И мне тоже.

Курт и Кортни попрощались с подошедшим библиотекарем и вышли на улицу, всколыхнули воздух и космическое пространство, Юпитер, Марс и Сатурн, приблизили их к себе, заставили полюбить друг друга, крутиться как шестеренки, дышать подворотнями, углами и гаражами, взирать на приставки, на Сегу, округлять свои головы и хохотать над невозможностью человека достичь их и подобное им, но пока что, поскольку их бытие, конечно, доступно, не так уж и далеко и ближе к тем, кто живет на Земле, чем они сами к себе.

"Космос должен прийти, сесть на яйцо, то есть Землю, и высиживать ее день и ночь, пока из нее не вылупится птенец".

Пару минут стояли у входа и пошли автоматически к Курту, не говоря ничего, так как слова стоят денег, ведь нельзя говорить просто так: сказал слово – потерял пять рублей.

– Жаль, что мы пьяные, можно было бы покататься.

– Давай сядем в трамвай.

– Ты приглашаешь?

– Да, – дал согласие Курт.

Взялись за руки, создали качели, раскачивающие землю и небо и отрывок луны.

"С Кортни лучше не спорить, иначе получу минет прямо на улице, в горести, в радости, в боли, которая охватит меня вместе с потерей мозга, его части, куска, спрессованного в плевок, в презрение к женщине, в неприятие ее, отторжение, когда мужчина наклоняется и начинает блевать и исторгать из себя слабый пол".

Трамвай подошел довольно быстро, они вошли через заднюю дверь, сели друг с другом, рассмеялись, распались, превратились в пыль и прах, развеялись по ветру, но потом опять собрались и стали собой, огромной пластилиновой массой, разделенной на двух людей.

– А ведь из этого пластилина можно слепить трамвай, который будет ехать внутри трамвая.

– Шире – внутри каждого человека.

– Он будет нестись сбивая людей, покрышки, пчел, мух и птиц.

– Греметь в каждом театре, хлопать в ладоши и развозить людей после спектакля, – развила мысль Кортни.

Проезжали мимо приключений, абстракций, ломящегося в окна бытия, трудов Маркса и Энгельса, стихов Пастернака, драматургии Беккета и прочего самостийного, становящегося и ревущего.

– Это как брать имена Билл, Джон и Ганс и швырять их в прохожих.

– Лучше своим кидаться, – парировал Курт. – Отдирать его от костей и метать в разных людей.

За окнами возникали пейзажи и исчезали, Дон Кихот сменял Гамлета, и наоборот, пролетали народные артисты, гробы, оснащенные колесами, мысли, образы, чувства, первые влюбленности, драки и поцелуи, в чистом виде, без тел. Струились автомобили, частоты и волны, Македонский, Наполеон, Гитлер, бихевиоризм, гештальтпсихология, шагала психиатрия, размахивая шляпой, улыбаясь и болтая по телефону, – много, много всего признанного и немыслимого, керуаковского, американского и поставленного тройкой в тетради четвероклассника школы Абхазия "Б".

– Хорошо.

– Ничего.

– Скоро будем, – констатировал Курт и пожал руку Кортни.

– Где мы будем?

– Нигде.

– О, тогда точно, да.

4. Иисус тишина

Вышли на улице Гоголя, дыманули, открыли по блейзеру, точнее купили сперва его в магазине, а потом уже вскрыли банки, впустили в свои головы башни-близнецы, вступающие в двадцать первый век, где фаллическое в Америке рухнуло и увлекло за собой миллионы людей – туда, в арабские страны, полные шпилей, восстания и вставания, в том числе между ног.