Текст книги "Человек как iPhone"

"Хорошее дело, Бротиган тут горяч и натаскан на запах воров и убийц, он ищет их, цепляется в них, кусает, преследует и сдает тысячами в полицию, наполняет тюрьмы, вышедшие из недр Сократа, из его ума, порожденного сексом пистолета и шпаги, пришедших к нему из наших дней, чтобы совокупиться, породить разум и умереть".

Курт взял в руки книгу Шолохова, но та превратилась в жабу и ускакала, оставив небольшую лужу в ладони. Это никак не отразилось на Курте, потому что он был достаточно пьян, то есть освобожден от сетей, держащих душу и ум.

"Вот Достоевский, эпилепсия и чахотка в чуждом виде. Читать его – ссать в мусорку, где лежат бомж, бычки и шприцы. В этом его вся сила".

Курт огляделся: книги вспархивали и летали по воздуху, маша переплетами, они кружили, садились, каркали. Удивлению не было конца, но чудо текло к нему. Оставалось только разинуть рот и принять его в себя: басни и небылицы, бьющиеся в окно и просящие о спасении.

"Можно купить и Бодлера, написать песни на его стихи, окунуться в сифилис и безвестность, большую ложку, скребущую по дну тарелки, где были мысли и чувства девушек до восемнадцати лет".

Курт обошел девушку, взобрался на лестницу и начал изучать корешки книг. Гауптман, Платонов, Булгаков, Блок, Есенин и Манн. Подумал о Есенине, чье самоубийство нападает на одиноких прохожих, раздевает, грабит их и скрывается в темноте. Начал листать Блока: всё то же, иногда целые страницы из запятых, иногда из точек, иногда из пустоты, пузырящейся и лопающейся, даря миллионы брызг.

"Конечно, земля отпустит, потому что давление на нее будет нарастать, биться в окна, переворачивать машины, топить корабли и дымить на лавочке сигаретой с надписью Восточно-германский табак. Всё должно поменяться, стать другим. К примеру, скоро на трубах и кирпичах будут лежать телефоны, а из их экранов – торчать головы людей, поющие Богемскую рапсодию и читающие стихи".

Когда Курт взял в руки очередную книгу, зазвонил телефон, то была Эми, она предложила встретиться у нее, сейчас, назвала адрес и исчезла, причем так, как на свет появилось всё.

"Что за книга в руках? Нет автора. Ее никто не написал. Есть текст без названия. Круто. Ее-то я и куплю".

Расплатился на кассе, взял безымянную книгу и вышел на улицу к Кристу.

– Что ты так долго делал?

– Книги смотрел, гулял, – начал оправдываться Курт.

– Поедем дальше кататься?

– Не могу, свидание. Отвези меня на Пугачевского девять. Не трудно?

– Да нет. Окей.

Облили себя бензином, подожгли и сожгли, то есть отправились дальше, молча, без выбросов шума из своих глоток, но глотая портвейн. Добрались без приключений, за исключением пустяка, того, что они взорвали весь город, разнесли на куски и собрали его. Курт попрощался с Кристом и поднялся к Эми. Заключил ее в объятия, когда она вышла к нему из дверей, поцеловал ее в щеку.

– От тебя пахнет спиртом.

– Это портвейн, – уточнил момент Курт.

– Заходи.

– Хорошо.

Он разулся и прошел на кухню, где на стояли четыре бутылки пива и холодец.

– Крепкое?

– Да не очень, я сегодня брала, знала, что ты придешь.

– Я в магазине был. Книжном. Смотрел на то, как книги текут вниз черным ручьем из букв и слов.

– Образуя озеро, море?

– Да, ведь Черное море всё состоит из чернил. Оно написано кем-то.

– Интересно.

– А то.

Курт помыл руки и сел за стол, открыл пиво себе и Эми, захватил вилкой холодец, отправил по назначению, улыбнулся и превратился в себя.

– Эми, твоя грудь похожа на два заброшенных гаража, в которых ничего нет, кроме разоренных погребов. Между гаражами растет какое-то дерево, валяется шина и поставлен кирпич.

– Да, вот думаю об этом, боюсь за будущего ребенка: что и как будет он пить?

– Весной талые воды заполнят погреба, а летом он будет всасывать в себя прелый запах и испарения центра ядра земли.

– Лучше не рожать, а груди сдать в металлолом.

– Останутся погреба.

– Пускай, ребра мои будут скрывать пустоту.

– Хорошо.

– Еще как. Это лучше гаражей с автомобилями Хендай Соната и замков на дверях.

– Конечно. Так твои груди всегда с тобой, а их содержимого нет. Ведь будь оно, то были бы владельцы каждой груди и автомобилей, которые рассекали бы по городу, снимали девчонок, возили людей и попадали в аварии.

– Согласна, давай есть и пить.

Они приложились к холодцу и пиву, ничего не говоря, и выпили и съели достаточно много. Эми слегка захмелела, заулыбалась, зарозовела. Стала пирамидой Хеопса с клоуном Енгибаровым внутри.

– Вот лежит во мне клоун, – сказала она, – просто лежит, потому что мертв, а внутри у него разворачивается колесо обозрения, чертово колесо, на котором катаются все президенты США, куря сигареты и символизируя собой Ирак, Иран и Ливан.

– Это ты верно заметила, клоун создан для того, чтобы быть мертвым, ходить мертвым по улицам, заниматься мертвым любовью и сидеть мертвым в кафе.

Решили перекинуться в карты, лениво и с неохотой играли в них, пили из бутылок безумие, восходящее к самым удаленным концам вселенной, и ели земное.

"Какая она хорошая девушка, черт, я проигрываю, надо быть повнимательней, вглядываться в каждую карту, на которой не масть, а море или океан".

Сыграли пять партий, с поражением Курта, убрали их, врубили музыку на ТВ, впились в нее, начали жевать и глотать, чтобы в желудках звучали басы, чтобы желудки стали барабанами, по которым бьют китайские палочки с остатками риса и суши.

– Курт, поцелуешь меня? Я так соскучилась.

– Ну, бывает, а что?

– Губы в губы. Идет?

– Можно, но я болею.

– Чем?

– Болезнью, чье имя Ассирия.

– О, с нею я справлюсь.

Она приблизилась к нему и коснулась губами носа.

– В губы пока не буду.

– Мне не надо, забудь.

– Тогда давай бороться на руках. Армрестлинг. Ура, ура! – Эми захлопала в ладоши и рассмеялась.

Они напряглись, набычились, схватились руками и стали творить ими соляной столп, в который превратилась жена Лота, когда обернулась на крик всего города, зовущего ее в ад. Рука Эми дрогнула, подалась назад и нырнула рукой в холодец.

– Я проиграла, о господи, что теперь делать? Дом рухнет, город рухнет, меня уволят с работы, страна перестанет быть, я потеряю губнушку, планета пойдет к чертям, у меня украдут машину. Курт, помоги, спаси.

– Я нарочно тебя победил, чтобы сейчас делать это.

Курт наклонился и начал слизывать холодец с руки Эми.

– О, спасибо, мой друг, – сказала она и сделала глоток пива. – Ты такой прозрачный сейчас. Пожалуй, я пройду сквозь тебя.

Эми встала, сняла штаны и трусы и показала промежность Курту.

– Что ты сейчас видел? – спросила она его.

– Нору, которую вырыл суслик и ушел, чтобы через год в нее заселился хомяк.

– Ты угадал.

– А еще это одно из отверстий, в которое вгоняют сваю, чтобы построить дом.

– То есть нужно множество женщин?

– Да, султан должен оставлять пенис в своей наложнице, отращивать новый, вгонять и потом строить дом для них всех.

– Свая есть член?

– Ну да.

– А женщины будут жить в перевернутом доме?

– Конечно.

– Какая печаль. Послушай, они будут жить в том, что растет у них из вагин.

– Они могут не жить там.

– А кто будет жить?

– Султан.

– Ты мне подкинул мысль о том, что столбы – это деревья, которые надо поливать не водой, а кровью, раскаленным металлом и смолой.

– Бывает. Мы сходим в кино?

– Пошли.

Курт подарил Эми купленную им книгу и последовал с ней на улицу.

11. Фильм Караваджо-боль

Во дворе стоял тяжелоатлет и поднимал бытие, с трудом, но отрывал его от земли, тяжело дышал и возвышал его снова. Когда Курт и Эми вышли из дома, он бросил на них взгляд, очищенный от кожуры своего времени, и продолжил свое дело, начатое им в утробе матери, где пуповину он использовал как шланг пылесоса, прибираясь в животе к приходу гостей, чтобы отметить с ними свой день рождения, то есть выйти со всеми на улицу, сесть на лавочке и на оной бухнуть.

– Эми, – заговорил Курт. – Что ты видишь?

– Мужчину, поднимающего веса.

– Значит, мне не показалось.

Они пересекли двор, сели в маршрутку и покатились в кино, идущее с тех времен, когда его еще не было.

"Конечно, планета наша освободится, и мы на ней будем путешествовать по всей вселенной, плыть по ней, уворачиваясь от ударов Тайсона и Туа, летящих навстречу нам".

Курт испугался своих мыслей, огляделся по сторонам, но ничего особенного не заметил, кроме миллионов танков и самолетов, движущихся к нему. Он сжал руку Эми, та вскрикнула и немного отодвинулась от него.

– Хочешь сломать мне руку?

– Нет, ты что, – начал оправдываться Курт, – просто люблю тебя.

– Не любишь, а хочешь переспать со мной.

– Вряд ли, я всего лишь дождь из облака, которое вылетело изо рта Маяковского, когда он покончил с собой.

– Вот потому я взяла с собой зонт.

– Капли тяжелые, они пробьют его, разнесут, изрешетят.

– Прекрати, я пугаюсь.

– Ты слишком красива и правильна для меня.

– Да ну, а это ничего, что каждый день я бухаю, совокупляюсь с тысячей мужчин, блюю и валяюсь в грязи?

– Черт, ну какая ты милая.

– И при этом я девственница.

– Это меняет дело.

Они незаметно вкатились в пробку и встали в ней, передвигаясь по шагу, по метру, по литру выпитого вискаря, по выкуренной сигарете в подъезде жилого дома по адресу Вивьен Ли.

"Эми просто вкатывается в меня, втекает, распускается миллионами ландышей, подснежников и цветов, замечательно просто, я должен коснуться губами ее кожи, пахнущей восстанием Спартака и двигающей мировую историю".

С трудом добрались до кино, купили билеты на фильм Рококо и сели в зале, на последнем ряду, созданном для насилия, Рыжего и убийств.

"Поцеловать ее? Но она ударит меня, и время повернется вспять. Но не этого ли я хочу? Нет, ни за что. Я хочу состариться и умереть, чтобы не читать миллионов гневных комментов под моими клипами, мускулами, рычагами, движениями и стихами".

Кино захватило их, они наблюдали женщин, садящихся вагинами на рог носорога, бизонов, везущих асфальт и щебень, крокодилов, жующих молодость Достоевского и Тургенева, и акробатов, прыгающих в жерло вулканов, чтобы доказать наличие разума в пятках, подмышках, коленях и позвоночнике Адама, ставшем осью Земли.

– Мне страшно, – прошептала Эми и случайно коснулась ноги Курта своей ногой.

– Не бойся, представь, что меня нет и ты одна.

– Хорошо.

Эми успокоилась и начала снова смотреть на экран, где змеи повсеместно стали устраиваться на работу тросами, поднимающими блоки и лифты. То же самое видел и Курт, но другими глазами, меняющими картинки, вторгающимися в их плоть, превращающимися в людей и машины, чтобы быть со всем наравне, а потом захватить над ним власть.

"Тяжелый достаточно фильм, лучше бы я сейчас спал с Эми, посасывая во сне ее правый сосок, точнее наконечник отравленного копья, которым она убила четыреста килограмм мяса, бегающего вовне".

В какой-то момент Курт повернулся к Эми и увидел, что ее голова тоже смотрит на него. Они и не заметили, как их губы слились, как река впадает в озеро, хоть это и секс.

"Какие странные губы, точнее их вкус, растекающийся в моем уме лужей крови".

Оторвались и стали снова смотреть кино, шагающее по их головам, выходящее на улицу и бьющее людей по животам, Есенинам и носам.

"Действительность разворачивается перед глазами, исторгает из себя мясо, души, железо, раскидывается, ползет и боксирует сама с собой, как друг с другом Али и Кличко".

В один из моментов фильма с кресла поднялась свобода Анджелы Дэвис и вышла из зала, плача и громыхая носом, чтобы ее слышали все.

"Хорошая женщина, ветреная и целомудренная, можно класть ее хоть сейчас на стол и делать ей операцию по увеличению ее чести, достоинства и души, увешанной всеми возможными наградами города Серов".

Фильм кончился, Курт и Эми вышли на улицу и стали наблюдать смерть пятидесятиметрового советского человека, который бился на асфальте и разваливался на куски, убегающие от него с криками "Армения", "Грузия" и "Казахстан".

"Кафешантан ждет нас, там будет музыка, Азнавур, выпивка, все дела, надо туда сходить, прикинуться своим, в доску своим парнем, но не махать пушкой, не вызывать толпу на себя, не то быки встанут, рванут и поднимут меня на рога".

Они закурили, Эми закашлялась, пришла в себя, улыбнулась, скинула с себя всё, кроме скелета, показала свое нутро, пожонглировала сердцем и почками, оделась, взяла за руку Курта и повела за собой.

"Сейчас она отведет меня за угол, где разденет и изнасилует, или меня встретят черные парни, отнимут одну сигарету из пачки, саму пачку сожгут, а сами убегут быстрее ветра и сильнее танка. Не надо поддаваться соблазну ее красивых бедер и рук, надо вырваться, убежать, забраться на кран и оттуда кричать, что дважды два это четыре, чтобы люди сошли с ума от полученной информации, их головы разорвало и разнесло по всей Саратовской области, которая больше Земли".

Эми вела его за собой, Курт шел, как свинья на убой, покачивая тяжелыми боками, состоящими из музыки и стихов.

"Конечно, жир человека не просто жир человека, в нем сконцентрировано искусство всех народов мира, всех стран, его просто надо уметь слушать, видеть, думать, читать".

Они дошли до заброшенного дома, забрались на его крышу по внешней лестнице, скинули обувь и сели.

– Эх, выпивки нет. Сказала бы, куда мы идем, я бы взял две бутылки пива.

– У меня Мартини с собой.

– Здорово. Молодец.

– Конечно, иначе нельзя. Я ласточка, летающая во время бури над миром.

– Хорошая ласточка, с крыльями, похожими на усы Дали.

Курт открыл бутылку и сделал большой глоток. Будто бы прыгнул с дерева и полетел.

– Нравится? – спросила Эми.

– Просто божественно.

– Я знала, когда брала Мартини с собой. Верила в тебя, что ты сделаешь глоток и воспаришь.

Смотрели на небо, где плыли карандаши, краски и ручки. Вдыхали его. Наполняли легкие небом, чтобы в них собрались облака и пошли дождем. С громом и молнией.

"Питание должно идти непрерывно, все люди должны постоянно есть, только есть, с рождения и до смерти, не отвлекаясь ни на что".

Курт прилег, думая о Трансильвании, идущей вокруг него, растекающейся в округе всеми цветами радуги и вползающей в его голову.

"Раньше такого не было, а теперь психические болезни ходят по улицам, держатся за руки, поют песни, читают стихи, звонят в квартиры и забирают оттуда людей, чтобы те гуляли с ними и стали такими же, как они".

Делали по глотку, пускали бутылку по кругу из двух лиц, увитых онтологией и гносеологией, их переплетением, встречей и расхождением по Америке и России, где онтологию ест гносеология, к примеру, в ресторане или в кафе.

– Эми, ты сама юность, весна, твои бедра гуляют сами по себе, а ты ждешь их дома.

– Не шути, лучше наслаждайся нашим с тобою днем, который – один из гвоздей в крышку гроба, прячущего в себе Лилю Брик.

Оставили пустую бутылку, сами спустились вниз, где Эми подхватил на руки Жидрунас Савицкас, посадил в машину, провез через всю планету, показал весь мир, искупал в волнах Ориноко и вернул Курту как ни в чем не бывало.

"Думать надо железно и чувственно, тяжелыми каплями из металла и бедрами азиатских женщин, тогда станет легко повсюду, подростки раскроются, как кульки семечек, в которых одна кожура и наплевано, поскольку так и должно быть, иначе не будет к чему стремиться, что самый страшный грех".

Они прошли около десяти метров, держась за руки, и врезались в Надин, старую знакомую Курта. Все встали как вкопанные.

– Так-так-так, – сказала Надин, – у тебя новая женщина. Про меня ты забыл. Как мы учились вместе, как целовались и прочее.

Эми отпустила ладонь Курта и потянулась к носовому платку. Курт достал сигарету и начал крутить ее в руках.

– Я рад тебя видеть, – сказал он. – Но все же между нами закончилось. Я ударился в музыку и стихи. Ты уехала. Я думал, у тебя новая жизнь.

– Я всё понимаю, – произнесла Эми, – но мне лучше уйти.

– Нет, ты что, оставайся, – засопротивлялся Курт, – мы все свободные люди, мы обязаны жить легко, без напряжения, которое должно быть только в искусстве. Надин, у тебя же дети? Я правильно понимаю?

– Это не имеет значения. Ты видишь: я здесь.

– Пойдемте в кафе, посидим, просто как знакомые.

– Идем, – согласилась Надин.

Курт пошел сбоку от Надин и Эми, они дошли до перекрестка и сели в кафе Ислам, где заказали печеные по-ирански баклажаны.

– Вкусно здесь. Не была, – сказала Надин.

Они съели наполовину порции, закурили, так как стояла пепельница, и стали слушать восточную музыку, которая оказалась мелодией телефона. Это звонили Эми. Она ответила на вызов, попрощалась с Куртом, не взглянув на Надин, и ушла.

– Красивая девушка, что тут сказать, – выдохнула дымок Надин. – Где познакомились?

– Как-то случайно всё, встретились и согрелись.

– Как это?

– Без тебя.

Курт доел свою порцию, скушал половину заказа Эми, на что Надин отвернулась, взял за руку свою спутницу и повел ее к выходу. В это время зазвонил его телефон. Это звонила Эми.

– Я все понимаю, мне трудно иначе, но ты бросаешь меня, как кости в нардах, как ребенка и как палку. Думай о последствиях. Они могут быть очень серьезные. Я не шучу.

– Эми, прекрати, я никого не бросаю, мне не до этого, ты замечательная девушка, но так нельзя, не надо грозить, просто выпей томатный сок, мы завтра увидимся, обещаю.

– Кто это? – спросила Надин.

– Эми, – ответил Курт и продолжил говорить по телефону. – Завтра будет новый день, ничего страшного, мы все просто друзья, хорошие такие друзья, плотные, тяжелые и невесомые.

– Хорошо, как тебе будет угодно. Но не удивляйся тому, что я приду не одна.

– Ничего страшного, заведи себе парня.

– Всё так и сделаю.

Они разъединились, и Курт зашагал с Надин. Они миновали две-три улицы, сели в трамвай и поехали к Курту, где их ждали пиво, высота, падение, выпивание, чипсы, разговоры, табак. Утром они все так же сидели на кухне.

– Хочется спать, – сказала Надин.

– Хорошо.

Курт постелил ей на кухне, укрыл и ушел платить за квартиру.

"За всё надо платить, в Армении даже платят за воздух, вламывают в него, втекают, стремятся к нулю, к единице, к росту, потому что Парагвай и Уругвай – два полушария мозга".

Отдав нужную сумму, зашел в Макдоналдс, заказал бургер и кофе, записал стих на смартфон, покурил на улице и вернулся домой. Надин проснулась от звука ключей и улыбнулась Курту. Он присел около ее ног.

– Ты принес мне поесть? – спросила она.

– Нет, сейчас приготовлю.

Он пожарил сосиски, положил их на стол, в две тарелки, поперчил, посолил и придвинул Надин тарелку.

– Спасибо, – сказала она и начала есть.

Курт сидел напротив и курил, заметив в какой-то момент, что простыня немного спала с Надин и обнажила ее сосок, похожий на Армению в тысяча девятьсот девяносто первом году.

– Что ты так на меня смотришь? – смутилась Надин. – Я некрасива?

– Наоборот.

– Сегодня хороший день.

– Да, потому что он – Мариуш Пудзяновский, поднимающий машины и гири.

– Интересно.

– Ну да.

После этих слов Курт приблизился к Надин и поцеловал ей сосок. Втянул его разом в рот. И растворился в нем.

12. Дерево пеликан

На улице их ждала агрессия, сумрак, урчание машин и туман.

– Мне страшно, – прошептала Надин и взяла Курта за руку.

– Здесь всё бесится, идет против природы, в которой заложено самосовершенствование, становление богом и движение в космос.

– Люди пугают.

– Я понимаю, они обтянуты кожей, как саркофагом Чернобыль.

– Хочется прижаться к тебе и забыть обо всем.

Он поцеловал ее в нос и повел к остановке, там она села в автобус, оставив ему телефон, чтоб он звонил и писал, и растаяла в транспорте. Курт, закурив, вернулся, застав у себя саму Кортни. Та сидела и пила пиво.

– Всё, забыл обо мне? – спросила она.

– Почти, – улыбнулся Курт. – Ты ж нашла мужика.

– Ну и что, ты тоже не одинок, здесь запах женщины.

– Ну, извини.

– Будешь пиво?

– Давай.

Он сделал глоток из бутылки, открыв ее, восстановил свои силы, присел. Посмотрел случайно на Кортни.

– Ты все тот же – Христос.

– Может. Не знаю я.

– Тащишь телегу с роком на гору, чтобы оттуда обрушить ее на головы всех людей.

– Не спорю, просто так захотелось.

В дверь постучали. Курт открыл. На пороге стояла Марина.

– Чтобы вы не ругались, – сказала она, – я решила прийти. Но не просто. Принесла с собой бутылку аргентинского вина. Выпьем? Скоро придет мой парень. Он зайдет. Ничего?

– Ничего, – Курт улыбнулся одним отсутствующим зубом и пропустил Марину.

– Здравствуй, – проворковала Марина, увидев Кортни.

– Здравствуй, – ответила та.

– Вы тут пиво пьете? Простите.

– Пустое, – нашелся Курт.

Они убрали пиво, вскрыли вино и начали закачивать его в себя, как порнофильм. Вскоре пришел парень Марины, поздоровался с Куртом и сел. Они пили вино и болтали, спокойно и хорошо, пока за окнами летал Марс, слегка задевая стекло.

"Прекрасно, с утра надо пить, вгонять в себя красное, кровь аргентинских быков, силу и мощь, чтобы они разрывали рогами желудки и мчались вперед, запряженные в колесницу Нерона, просто царя и зла".

Марина включила на мобильнике музыку, начала подпевать ей, возноситься на горные кряжи, спадать с них, укрывая белой простыней землю.

– Хорошо, – сказал Курт, – отличная музыка и крутое вино. Жаль, что оно кончается. Но ничего. Пустяк.

Парень Марины предложил им покататься на его машине. Марина и Кортни дали согласие. Курт же, когда они ушли, упал на диван и начал лежать, будто забираться наверх. Так он заснул, увидев во сне Надин и Эми, тянущих за руки его к себе, в разные стороны. Ему было больно, он хотел проснуться, но не мог. Только скрипел зубами от напряжения, а после вдруг полетел, маша кровью, хлещущей у него из тех мест, где были его руки, оставшиеся в руках девушек, которые побежали жарить его руки на костре, чтоб поскорее съесть.

"Мысль не затихает, даже во сне я думаю, я весь в деле, в пути, в нагромождении музыки и слов, идущих сплошной чередой на меня, такого вот человека не из российских мест".

Проснулся от выключенного телевизора, протянул руку и нащупал Надин, ее бедро и ладонь, лежащую на нем.

– Дверь не закрыл, – сказала она. – Соскучилась по тебе. Извини. Ноги сами привели к тебе, вспомнив прежние времена.

– Я не храпел?

– Нет, просто поезд вошел в тоннель.

– Ясно. Ты так красива.

– Нет, обычна, как все.

Сели пить чай, рядом друг с другом, выкурили на балконе по сигарете, пошли на улицу, где присели на лавочку.

– Мне хорошо с тобой, – сказала Надин, – а тебе?

– Не очень, иногда мешаю себе и выпираю из штанов.

– А ты не клади огурец в карман.

Солнце светило вовсю, жар бежал и скакал.

– Пойдем в библиотеку, – предложила Надин.

– Дежавю, я там уже был.

– Но не со мной.

Сделали и произнесли воздуху и земле шаги, дошли до книг, вошли в них, так как обложки – двери, внедрились в Алису в стране чудес, пожонглировали головой Отца Сергия, отделившейся ради этого от туловища, и выпили рюмку виски в Париже, в котором Хем чуть не сошел с ума, когда мотылек поднял танк и унес его с собой в небеса, где его ждали кобра, гюрза и удав.

"Надин просто божественна, просто искусство, где столы скачут на стульях, где абрикосы катятся по земле взрываются, оставляя людей без ног и голов, так как косточки в них – тараканы, выпавшие из мозгов, в холод, в мороз, в которых гнездится жара, пришедшая из экватора, места противостояния пятисоткилограммовых мух и комаров, несущих в своих животах людей, перевозящих их в Токио, Рим, Амстердам".

Надин открыла книгу "Прощай, Гюльсары", стала собачкой, завиляла хвостом, залаяла, сделала лужицу и разгрызла кость бегемоту, которого она выдула изо рта в виде жвачки, пришедшей к ней из девяностых годов двадцатого века, скомканного, как ночь.

– Курт, – вернулась Надин, – поцелуй меня, как трамвай переезжает гусеницу, превращая ее в месиво и бабочку раньше срока.

– Без проблем, – поцеловал ее в губы Курт, – только тепла не хватает, человечности, робота, электроники, кормящей голодных и бездомных, подающей им подносы с щами, с говядиной, с хлебом и с зеленью.

– А на второе – гречку с тушенкой, фронтовую такую, горячую и из аптек.

– Да, потому – компот, но не в котором плавает мертвый паук, а плавают его дети, чувства и мысли.

– Это другое дело.

Они взялись за руки и прошлись вдоль стеллажей, сунули головы в рассказ Акутагавы Идиот, поцеловались в нем снова, покончили с собой, выпив веронал, дали возможность Надин помочиться, сев на колени Курту, пропустили поезд, словно по рюмочке водки, озверели, осатанели, прокричали ура и победили Гитлера, но уже в Зубчатых колесах, которые двинулись на весь мир под именем Третий рейх.

"Надо думать об Эми, но тут Надин, ясно, что с Кортни все кончено, ничего не предвидится, кроме разломанного ореха, валяющегося на траве. Терпение, только оно. Надин все чувствует и все понимает, она тепла и невинна, крошечна, как восторг победы над смертью, немножко упряма, воздушна и похожа на оладью в сметане, которую она сама испекла".

Курт взял в руки томик Бодлера, выронил из него стих, нагнулся, поднял его, избежал укуса от оного и засунул Литанию сатане обратно в книгу. В этот момент зазвонил телефон, высветилась Эми, которую через секунду он впустил в свою голову.

– Нет, ты скажи, ты не любишь меня? – заговорила она. – Просто нет сообщений, звонков и встреч. Это хорошо? Это хорошо, что я сейчас в компании четырех африканцев, сижу у одного на коленях, а второй гладит мне бедра. Мы пьем виски, смотрим Малену и вливаемся в фильм.

– Что там? – спросила Надин.

– Нет, ничего, просто так, – ответил обеим Курт. – Ерунда, пустяки.

Он схватился за голову, выскочил из библиотеки и бросился бежать, расталкивать собою людей, образовывать за собою хвост из хулиганов, бандитов, убийц и собак.

– Так продолжаться не может, я не глина, не жвачка, не пластилин, меня невозможно бесконечно растаскивать на куски, лепить из них тысячи мужей, выгуливать ими себя, ломать им хребет, запихивать себе в вагины, похожие на тридцать четвертую страницу труда Капитал. О, успокоение, приди ко мне, растворись, как врата ада и рая, впусти, распахнись, стань Антихристом, плачущим над слезинкой ребенка, брошенного в мороз.

Он бежал и бежал, как пуля, застрявшая в дуле и разорвавшаяся в нем.

"Конечно, христианство, когда сила в том, что ты не побеждаешь, а просто хомяк и корова, идущие в пищу и становящиеся каким-угодно хищником, всем, чем угодно, а самое главное – попадающие, если ты говядина, в голову человека, лежащие в черепе двухкилограммовым куском свежего мяса и жарящиеся, сочащиеся соком и капающие на раскаленное сердце, которое от этого начинает слаще дымить".

Вскоре он остановился и оглянулся вокруг, вокруг развевались руины, города не было, все возлежало в дыму, в раскопках и в разложении, то есть ничего не изменилось, все было прежним, влюбленным в печаль и смерть.

"Надин надо позвонить, плохо простились, расстались, но ни с кем не целоваться, не спать, только рубить капусту на балконе, которого нет".

Именно благодаря его мыслям звонок состоялся, и уже через полчаса Курт и Надин держались за руки, шагая к аттракционам, чтоб прокатиться на них и съесть снежную вату.

"Это только сейчас, я спокоен, будто под кокаином, который останавливает землю, тормозит, а сам плодносит, дает людские головы, сотканные из огромных лепестков алых роз, ожидающих пчел".

Курт огляделся, что-то случилось с ним, он начал видеть воздух, причем не просто, а с картинками и телами, фотографиями и машинами летящими в нем, от одного смартфона к другому. Перед ним проносились сообщения, смайлы, мемы, пенисы и влагалища, отчеты, доклады, дипломы, президенты, рабочие, дворники. Было страшно и хорошо. Весело, человечески. Он остановился, протер глаза, кинул в рот таблетку галоперидола, чтобы мир снова стал сумасшедшим, то есть обычным и привычным, и зашагал дальше с Надин.

"Нет, с ней невозможно быть, она хочет доминировать, быть королевой, над всеми, нельзя ее допускать до своего сердца, пусть уходит и исчезает, я вот иду с ней и вижу: ее голова парит надо мной, она выше, она птица, она летает, чудовищно, хорошо, за ней стоят обычные женщины, желающие командовать всеми мужчинами, держать их на привязи, а самим быть где угодно".

Они дошли до ожидаемого места, сели в чертово колесо, поднялись. Наверху Курт огляделся по сторонам, оценил город и взглянул на Надин, которой, к его удивлению, не было: на месте нее сидела женщина, обычная женщина, вяжущая носок.

– Ну, как там внизу? – спросила она.

– Где Надин?

– Я не знаю. Разве я не она?

– Нет, нисколько, ничуть.

– Это просто кошмар. Ты не узнаешь своей собственной жены.

– Когда это мы поженились?

– Я твоя жена перед богом.

– Хорошо. Но это должна мне сказать Надин. А ты – не она.

– Бог с тобой. Ну а кто?

– Просто любая женщина.

– А Надин и есть любая женщина, вяжущая носки, варящая щи и воспитывающая детей.

– Я не хочу тебя.

– Жаль, я такая крошка.

Они спустились вниз, Курт вскочил со своего места и бросился искать Надин, что оказалось бесполезным занятием: все женщины были Надин. Миллионы Надин шагали повсюду. Улыбаясь и ведя за собой детей: маленьких львят и цыплят.

"Что это, что со мной, мне надо лечиться, восставать, бастовать, нужно срочно бежать, исчезать, иначе Надин задушат меня, навалятся на мое поджидаемое за углом тело".

Он побежал, выскочил на проезжую часть, замахал руками, но повсюду за рулем сидела Надин, кроме единственной машины, которая приняла его и повезла в сумасшедший дом.

13. Психбольница Судан

Там его переодели, побрили и забрали телефон, по которому он успел отправить эсэмэску Эми о том, что в беде. В палате ему выделили место, где он лег и начал изучать потолок.

"О, я сумасшедший, надо же, просто псих, просто душа, летающая по коридорам и столовой, захватывая супы и поедая их, а потом курящая сигарету, то, что увеличивает меня, дарит дым, делает душу джинном, пока что сидящим в бутылке".

Через час позвали обедать, Курт сел на обычное место, не привилегированное, подчеркивая тем самым, что он народный – Спартак.

– Да ничего подобного, – услышал он голос, – ты просто лох, обычный чувак.

– Конечно, меня привезли сюда, понизили в звании, ничего, это так.

– Ха-ха, отдыхай.

– Отстань, отвали, исчезни.

Он съел щи, закусывая их хлебом, съел кашу из гречки с рисом, выпил компот и ушел.

"Здесь время течет очень медленно, но уколы должны ускорить его, я чувствую, знаю, верю, иначе никак, укол – и ты ракета, комета, летящая в звездном небе, вспарывая небеса, чтобы они падали вниз курагой, изюмом и сухими каплями вина".

Психи сходили с ума, идущего от Москвы до Саратова, валялись, корчились и страдали, в их мозгах торчало железо, причиняя боль от непривычки, но обещая огромное будущее, потому сумасшедшие не вызывали жалости, обреченные на будущее роботов и терминаторов.