Текст книги "Баренцева весна"

Баренцева весна

Это паутина, а не роман. Автор ее – паук. Он сплел паутину, в которую должен попасть весь мир. Чтобы паук приблизился к нему, впустил в него яд и выпил его до дна.

Стояла вечерняя погода. Винсент вышел из гаража, где он хранил картины. Двинулся навстречу закатному солнцу. Ночь наступала. Чтобы рисовать, он взял с собой огромный фонарь. Дойдя до места, он посмотрел наверх. Звезды уже светили. Они раскрывались, кружась. Винсент сел за работу и рисовал, будто землетрясение. Горы падали в его голове. Он их переносил на бумагу. Гигантские глыбы превращались в кипарисы, в церкви, в крестьян.

– Я нарисую их всех. Я не пишу, а целую. Поцелуй равняется смерти.

Так произнес Винсент. Он набил трубку табаком и выпустил облако, обещающее грозу. Молнии и дожди.

– Узнай меня, – зашептала бумага. – Напои вином или водкой. Нужен разбег, кисть должна разогнаться и полететь.

Он работал пару часов. За это время он родился и умер. И создал красоту.

– Вот и кончилось небо. Завершились люди, деревья, храмы. Больше нечего рисовать.

Ван Гог взвалил мольберт на плечи и зашагал. Занавес опустился. Стало совсем темно.

– Я всю жизнь рисовал мясом и хлебом. Теперь пришла пора пустоты.

Винсент вошел в дом. Разогрел желтый суп.

– Подумать страшно, здесь я родился, отсюда меня провожали в школу, здесь я умру, потому что в сильные морозы занятия отменяли, я сидел дома, в четырех стенах, которые жили за меня, будут жить, это они ходили в школу, а я оставался тут. Как будто не жил, завтракал на траве, влюблялся, женился, вешался, прыгал из окна, ел яичницу с перцем, хлебом, солью, вином. Что со мною поделать.

Он сел по-турецки и подумал, что держит кисть в руках, как янычар ятаган. Не пишет, а рубит головы. Отсюда так много красного и черного. Это кровь. Ван Гог курил, но табак пах сортиром. Дым рисовал картины. Винсент выпил вина. Он включил телевизор и смотрел на булыжную мостовую, которая плавилась и плыла. Верблюд стоял и пил воду. Из дула танка вылетела стрела. Ноги Мартина Скорсезе подрагивали над городом. Ботинки были желто-лимонного цвета. Солнце напоминало кусок свежей говядины, из которой торчали лучи. Винсент напевал песню. Ей его обучила бабушка, умершая до его рождения. У него болел зуб. Он ковырялся в нем зубочисткой. Думая, вызвать проститутку или нет.

– Надо бы, но нельзя. Экономия денег. Семени, которое надо переработать в белую краску. В белые облака. Если я сижу за решеткой, то это мир заключен, а я на свободе. Просто ее немного. Но приятно и весело. Надо рисовать картины из продуктов. Выдавливать их на холст. Одно спасение – туалет. Там можно укрыться. Закурить сигарету. Развернуть роман Ирвинга Стоуна. Побежать по страницам. Почитать биографию. Собственную, свою. Как безумие сжало тиски. Как украденная невеста запищала и юркнула в щель. Как люди ходили по улицам, надев на головы половинки арбузов. Как по улицам гуляют планеты и звезды.

Винсент вспомнил про свою первую подушку, набитую иглами. Ему было сладко на ней. Позже, с годами, он купил подушку из перьев, но она колола его и не давала спать. Потому что кожа с него сползла. Он оголился весь. Он открыл окно, но за окном была стена мира, более жесткая и непроницаемая, чем бетонная стена. Он вдохнул кубики воздуха. Скосил один глаз, чтобы увидеть солнечное затмение у себя за спиной. Солнце освещалось луной.

– Чем больше мы умираем, тем больше живем. Мы бросаем насиженные места, мы складываем в чемодан книги, бритву, зубную щетку, штаны, кровь, солнце, пиджак. Только Винсент никуда не спешит. Он идет по дороге, а его картины следуют вслед за ним, как цыплята за курицей.

Он вздохнул, сплюнул, вытащил наушники, включил музыку. Камаз, груженный металлом, въехал в одно его ухо, чтобы разгрузиться в голове и выехать из другого.

– Следующая моя картина будет называться энциклопедия. Я нарисую подсолнухи. Или себя самого. Я вложу в нее все свои чувства, будто деньги в банк. Будет так, не иначе. Картофель, который мы сажаем в землю, есть вклад, а урожай – проценты. Надо выкинуть мусор. Надо полить цветы. Надо сходить за хлебом. В обратном случае кусок мяса, запеченный в духовке, не обретет свой вкус. А пустой желудок – это барабан, гремящий о начале боя. О наступлении Наполеона на Москву. Которую он возьмет и из которой он будет изгнан.

Вечер, расписанный каштанами и артишоками. Винсент лег на кровать. Сон пришел, как зима. В голове наступили морозы. Начал спускаться снег. Все черное стало белым. Утром Винсент пошел на почту и получил деньги от брата. Тео прислал письмо. В нем он писал о повышении на службе, о жене, о ребенке. О капитане Дельмарко, что ввел свой корабль в воды, принадлежащие семейству Ван Гогов. Тогда Дельмарко взял в руки мегафон и прокричал: Винсент, я выстрелю твоей головой. Она будто ядро планеты земля. Кончалось письмо светло. Израилем. Палестиной. Винсент сунул его в карман и пошел в магазин. Взял чилийского белого, сыр пармезан, рокфор, лук, черный хлеб, картофель. На кассе лук оказался дороже, чем он видел на ценнике. Подумав, брать или нет, он оплатил и взял. С пакетом в руке на улице. Где падают с неба люди. Дома он разложил свои книги. Их он не раскрывал. Он знал, что Жюля Верна надо читать в старости. А Майн Рида тем более. Поэтому ждал ее. Вспоминал свое детство. Колонию несовершеннолетних на Тэц 5. Там они и трудились. На окнах были решетки. А яблоки на вес золота. Худые парни и девушки. Тощие, как скелет. Под вечер их мозги забивались и с трудом шевелились. Клубок червей замирал. Он не сопротивлялся. Только прислушивался к тишине, которую разорвал звонок. Винсент отворил дверь и увидел мокрую женщину.

– Это не вы только что сбросили пакет с водой.

– Нет, я спал.

– Извините меня.

Женщина заплакала, чтобы воды стало еще больше, и ушла. Винсент подошел к столу. Выпил стакан вина.

– Надо остановиться, надо положить конец пакетам с водой, которые вылетают из моей головы. Надо преломить меч о колено. Надо сварить картошки. Чтобы запах моего бедственного положения разносился вокруг. Если бы я жил в деревне, я бы не сошел с ума, в вихре бы не закрутились фиат, девочка, банк, театр, старик, почта, кран, асфальт и деревья. А так они превратились в одну кипящую массу, заливающую глаза.

Винсент вышел на улицу. Шагал крупный дождь. Пришлось открыть зонт. Ван Гог ступил на асфальт. Ему вспомнился сон. Как он сдавал кросс на кровати, на которой спал его однокурсник. Он бегал вокруг него. На четвереньках. Пять тысяч километров. Он думал, что пять кругов. Но вышло совсем не так. Он пал в бессилии на пол и слышал, как препод говорила его товарищу сдать бег у него дома. Однокурсник смеялся.

– Это исключено. Вы молодая женщина, я молодой мужчина.

На зонт села ворона.

– В наших льдах вы забудете лето.

Шел, напевая песню.

– Моя душа всегда из ткани и муравья.

Гулял под дождем. Вспоминал свое детство. Было ли в нем хорошее? Было – и да, и нет. Было ли в нем плохое? Было – один ответ. Ночью не мог уснуть. Ворочался на постели. Выпил снотворного. Подумал, что засыпать страшнее, чем умирать. Ведь смерть повторяется, а сон нет. Ночью проснулся. Достал пива. Выпил. Глотнул слегка. Киликия. Прохладное. Понял при том одно.

– Когда ты смотришь футбол, то приближаешься к смерти быстрее. Потому что приятно.

Повернулся на правый бок. Глаз защипало. Выкатилась слеза. Наверху скрипела кровать.

– Наверно, занимаются сексом. Вместо меня и без. Женщина спит с другим. Она заканчивается под ним. Превращается в воду. Стекает на пол. Течет по стене ко мне. Такое бывает тоже.

Винсент встал, включил свет. Воды не было. Была темнота за окнами и свет небольших огней. Вешалка, шкаф и стол. Голова болела, будто в нее вбили сваю. Точнее, болела свая, а не голова. Утром провел ладонью по лбу. Съел вареной картошки. Сходил на муниципальные выборы. От нечего делать. Взял бюллетень. Секс, война, голод. Поставил галочку напротив первого кандидата. Пусть будет секс. На улицах было оживленно.

– Смотрите новое империалистическое шоу, – кричала женщина в мегафон. – Берите баранки, бублики.

Шагала и шла торговля. На прилавках лежали редиска, клубника, морковь, виноград, яблоки, персики, арбузы, хурма, мандарины. Винсент ничего не брал. Он понимал одно.

– Рыба – это автомобиль. Надо уметь водить ее. Надо уметь ее мыть. Чинить, ремонтировать.

Он вспомнил дни, проведенные в психиатрической больнице. Как он брился, как ел. Как выкуривал сиги. Как дымил, будто тэц. Тепло передавалось жителям его организма. Они грелись. Они смотрели телевизор. Они рожали детей. Они пили вино и коньяк. Они вытирали салфеткой пятно на столе. Ели вишневый торт. Винсент вспоминал. Явились картины Питера, когда он рисовал на набережной, а гигантские глыбы поплыли, двинулись по воде. Какой ужас его сковал. Какие витамины потребовались.

– Сейчас не то. Сейчас хочется лежать на кровати, играть кольцом на руке, смотреть в никуда глазами, дышать, выдыхать уют. Пива бы, полглотка.

Винсент зашел в пивной магазин. Прошел вдоль рядов. Купил Жигули, две банки. Засунул в карманы брюк.

– Нет, не так эта жизнь мечталась. Были красивые девушки, теперь им по сорок лет. Остается раздувать свои щеки, выпускать струи воды и колесить по воздуху. Самоуничтожение. Так писал Вебер. Уничтожить себя можно только уничтожив весь мир. Не надо ронять слова. Они на вес золота.

Домофон не пустил его. Подошла женщина.

– Вы кто, – спросила она. – Вы здесь живете тоже.

– Я просто хочу войти.

Женщина достала ключи. Домофон не послушался. Наугад позвонили. Спустился мужчина и открыл изнутри. Винсент вызвал лифт. Сначала он громко крикнул.

– Лифт, опускайся вниз.

А после нажал на кнопку. Лифт опустился, как гильотина. Двери в другой мир распахнулись. Винсент вошел и поехал. Читал по пути рекламу. Мегафон, Мтс, осетинские пироги, суши, отдых на лыжах, Хабаровск – страна мечты.

– Если так пойдет дальше, то я никогда не доеду. Не узнаю того, что скрывается у Деда мороза под шапкой, под бородой и под шубой. Мать, которая продает свою почку, чтобы накормить детей, кормит их не говядиной, а своей почкой. Дети едят плоть своей матери в виде мяса коровы.

Винсент обожал смотреть старые фильмы, которые он уже видел. До болезни, тогда. При их просмотре он будто снова становился здоровым. Уходил в прежние времена. В эпоху Догвилля и Войны.

– Гаджеты стали всем. Мне кажется, что скоро еду и одежду перестанут покупать. Из-за них: не нужны.

Он почувствовал слабость в области живота. Весна потому последняя. Остроконечные шляпы домов. Как в старину. Под этим ветром, под этой темнотой, алкоголем, дождем. Пианино с утра и головная боль.

– Выпить таблетки, солнце и сырое яйцо. Чтобы цыпленок вылупился в животе и зародилась жизнь. Маленькая, своя. Чтобы она пробила клювом желудок и упорхнула прочь. Небо, похожее на Титаник. Грустное в своей тяжести. Теплое, как копье, закаленное в пламени. Все должно быть иначе. Только когда звучит музыка, открываются тайны на земле. А тем более в космосе.

Консерватория, а рядом обсерватория. Между ними прошел Винсент. Встал, чтоб не дул ветер, и закурил. Только что он видел девушку с обалденною попой. Но не подошел, чтобы страдания прибавилось, чтобы оно полилось через край и погасило пламя. Тогда станет прекрасно, не будет ничего, не понадобится снимать проститутку, представлять на месте нее другую, которой он не увидит никогда. Не поцелует губ и не погладит бедер. Ему далеко за тридцать, пора привыкнуть к смирению, не пить из горла вино и не орать на всю улицу:

– Я самый великий художник, вы все не стоите того, чтобы я вас рисовал. Вы все умрете, а я буду вечен. Я сразу взял быка за рога, изобразив корову. Что вы знаете о жизни. Только одно. Надо работать, рожать и умирать. Более ничего. Из вас я сложу ступеньки, по которым заберусь наверх. На самое солнце. Выкручу его и вкручу обычную лампочку. В семьдесят девять ватт.

Винсент замолчал, душа его стихла, он и не говорил, просто носились мысли. Мысли неслись, будто курицы и машины. Он шагал по проспекту, воздух пинал собой. Более головой. Полной или насыщенной.

– Цветы, но кому дарить. Ведь женщин полным-полно. Если бы была одна, все было бы ясно. Почем Боржоми, сто семьдесят. Все ясно, пока, пора. Не надо, не буду брать. В достаточной степени дорого. Зима – это небо. Потому так трудно зимой. Так сурово и так возвышенно. Так волшебно падает снег и в подвалах гибнут бомжи. Ничего, это только время, только пепел, песок и лед.

Достал новую сигарету. Зажег. Пахнула свежими картами. Валетом и королем. Сел в трамвай, заскользил по улице. Сердце схватило весь организм, скрутило его, прижало к себе. Заставило думать только о нем. Отошел. Задышал. Вновь почувствовал пульс. Гниющие растения на берегу Черного моря. Снились ему всю ночь. Теперь он сошел на Сенном. Зашел в гости к товарищу. Небольшая компания. Пили вино, портвейн.

– Почему ты такой худой. Тебя, наверно, не кормят.

– Меня послал маленький мальчик. Ему четырнадцать лет.

– Стыдно должно быть мне. Вот на этом канале говорили про президента Грузии. Как он любил женщин. Какие цветы дарил, огромные, колоссальные. Он выпрыгивал из всех окон. Давайте прыгнем и мы. Кто первый.

– Чего смеешься. Заходи к нам в обед. Мы покормим тебя. Будешь горячий суп?

– Буду, слегка, сполна.

– Почему ты молчишь. Что ты сейчас рисуешь. Говори, не молчи.

Вырвался из гостей. Зашагал по аллее. На лавках сидели девушки. Они пили пиво. Винсент незаметен был. Он шел в шапке-невидимке своего возраста, бедности и лысины на башке. Для них он отсутствовал. Пиво было одушевленным. С ним они знакомились, встречались и рожали детей. Винсент даже не был нулем, потому что безалкогольное пиво они замечали. Пили его, глотали и говорили с ним. Он присел на свободное место и достал альбомные листы, желая сделать наброски, но девушки превратились в бабочек и улетели прочь. На бумаге отобразились полудевушки-полубабочки. Винсент начал рвать листы.

– Весь мир должен слушать меня. Только меня. Меня одного. Я должен говорить, а он молчать. Сидеть за партой и тянуть руку, желая сказать или выйти. Каждая моя картина – гексоген и тротил. Головы должны взлетать в воздух, как здания.

Так он шел по аллее, говорил и размахивал руками. Прохожие оборачивались. Обходили его. Лишь стая мальчишек взлетела на дерево. Оттуда они стали бросать в него ветками. Свистеть и кричать.

– Винсент, подари нам ухо. Мы скрепим им узы брака Фридриха Ницше и Саломе Лу.

– Оставьте меня, покиньте. Я вас не знаю. Вы мне чужды. Вы наброски. Я зверски изнасилую каждого из вас, если вы не исчезнете.

– Винсент, Винсент, – мимо пробежала женщина, крича и размахивая руками.

Ван Гог достал из кармана дудочку и пошел к реке, играя на ней. За ним устремились машины. Он вошел в воду. Автомобили последовали вслед за ним и погибли. Один за другим. Винсент вылез из Волги. Посмотрел на громоздящееся железо в воде. Усмехнулся, ушел. Исчез с места убийств. Вызвал такси. Поехал.

– Сколько с меня.

– Пятьсот.

– Дорого.

– Ничего.

– Жалко.

– Приятно.

– Очень.

– Но давайте еще раз.

– Сколько с меня.

– По таксе.

– То есть, нельзя точней.

– Такса тебе и мне.

– Шутка.

– Конечно, да. Вы должны купить мяса. Таксам. Обеим. Двум. Тем, что сидят под шкафом.

– Сколько.

– Пять килограмм.

Таксист отвез Винсента на базар, где тот зашагал по рядам, глядя на разделанные туши. На исповедь коров и свиней. Выбрал себе кусок. Заплатил. Пошел на трамвай.

– Обойдется мужик. Лучше я сам съем это мясо. Каждый его кусок.

На остановке стояла толпа. Девушка отвернулась, когда подошел Винсент. Тогда он обошел ее, достал говядину из пакета и начал ее грызть.

– Сумасшедший. Уйдите.

– Вкусно, о боже, плоть. До чего же насыщенно.

В трамвае поехал стоя.

– Уступите место говядине.

Старуха, крестясь, поднялась. Ее место тут же занял пакет с мясом. Винсент был доволен.

– А там еще сухожилия, – сказал он старухе, – так что вы правильно сделали.

– Я не знаю, не ведаю. Пусть сидит, если что.

– Мясо устало очень. Пусть тогда отдохнет.

Так прошел этот день.

– Завтра идти на улицы. Рисовать лица, автомобили, деревья, супермаркеты и дома. Один рисунок составит корзина, в которой колбаса, пиво, хлеб, сосиски, чипсы, сухарики, рыба, часы, телефон, фисташки, масло, лампочка, кока-кола, туалетная бумага, мечты, сознание, гордость. На остальных полотнах я разверну ничего. Огромное, толстое, с пузом.

Ван Гог дождался, пока высохнет краска, позвонил брату Тео. Сказал:

– Я тебе звоню, мне нужны деньги, на жизнь и на проституток, пожалуйста, брат, пойми.

– Идет, хорошо, пришлю.

Винсент залез на сайт проституток, выбрал одну. Понравилась. Вбил в поисковик ее телефон. Вылезли различные фотографии.

– Не она, хоть и жаль. Ничего не поделать. Экономия денег.

Наверху работала дрель. Внизу стучал молоток. Винсент находился между.

– Это делают дырки в моей голове и в череп вбивают гвозди. Дожди просто обязаны идти не водой, а гвоздями. Так честней и логичней. Сильно должны стучать, пробивать и входить.

Он лежал на кровати, размышляя над своею судьбой.

– Да, тяжело пришлось, но все мои картины – это автобиография, разбитая на холсты, или главы. Но были же хорошие времена, не только рыжий дурак, идущий рисовать по жаре. Не только навстречу зною. Не только выброшенные на улицу стол, кровать, унитаз. Я не остановлюсь. Мой путь – к центру земли. Центр – мое призвание. Я слово, произнесенное вслух, но так тихо, что его услышали все. Я буду пить этот воздух, пока он не кончится. За воздухом будут ходить ко мне люди. Я буду выдыхать его им. В бурдюки и шары. Очередь будет опоясывать землю. Десять раз, двадцать, тридцать.

Ночью он видел сон. В классе сидели маленькие дети и его одноклассники, взрослые и большие. Винсент объявил себя главным.

– После меня – учитель.

Мальчик засомневался в том.

– Вы не главный, вы – гном.

Винсент вывел его из класса. Мальчик хамил, кричал. Все смеялись и радовались. Молодость, что сказать. Весело, бурно, сказочно. Внезапно все стихло. Класс замер и начал слушать.

– И это рак диктует нам условия, – пел маленький мальчик.

Сон закончился в десять тридцать. Винсент распахнул глаза. День обещался легкий. Тяжело встал, тяжело помылся, тяжело побрился. Все через не хочу.

– Надо купить масло и спички.

В супермаркете стояла тишина. Кинул в корзину чипсы. Возвращаясь из магазина, зацепил сумкой девушку. Девушка улыбнулась.

– Да вы же любите меня, просто боитесь признаться. У меня есть муж. Ни за что. Никогда. Вашей не буду женщиной.

Винсент, доставая сигарету из кармана, заметил белые пятна на ногтях.

– Будто бы облака. Но отсутствует солнце. Значит, должно взойти.

Мимо проходили люди.

– Они все не замечают меня по-особенному, не глядят и не видят, потому что они все знают, я великий художник, а величие как обвал, как тайфун, как землетрясение. Единственный выход – не видеть его, делать вид, что ничего не случилось, что это не они лишились квартиры, машины и жизни. Но в конце концов не это имеет значение, а то, что в моей голове, именно в ней будет решаться судьба всего мира. Задача распространить свою голову на всю планету, захватить ее, окружить. Брать силой, а не просить. Избавить себя от равнодушия, от отсутствия женщин, от сигарет и от прошлого.

Так думал Винсент. Он прошел пятьдесят шагов, которые отсчитал. Квартира. Достал ключи. Войдя, громко хлопнул дверью.

– Больно, вы что, за что.

Крикнула женщина сверху. С пятого этажа. Поставил суп на плиту. Сел на стул, закурил. Щелкнул в пространстве пальцами.

– У меня такие глаза, что если на них появится ячмень, то из него можно будет сварить тонны пива. Напоить всю страну. Это программа минимум.

Винсент налил суп в тарелку. Достал черный хлеб. Поел. Включил телевизор. Взошли тучи над городом. Пробились ростки и достигли зрелости. Пошел дождь, будто урожай. На экране танцевали женщины. Черные и коричневые. Телевизор работал, приходил домой, ужинал, пил пиво, ложился на диван, включал телевизор, потягивал пиво и засыпал. То же самое решил сделать Винсент. Он разделся и лег. Глаза закрылись, как закрывается магазин, чтобы не впускать в себя покупателей. Больше не продавать. Мысли текли в океан.

– Сердца животных высушены до предела, их разумы свиты, они не ведают бога, который их сотворил, а исповедуют Дарвина.

Винсент не сумел заснуть. Он взял смартфон и начал читать рассказ. Немного постели, печенья, гвоздик, изумрудов, печени. Такое прочел на сайте, где проза, стихи и пьесы. За окном прогремел Камаз. Винсент вспомнил самую жестокую поэзию в мире. Автора он забыл. Там было о поцелуях, о розах, о танках, о хокку, о шпагах и о любви. Рифмы не было, потому что одно ухо отрезали. Пальцы, держа станок. А оставшееся представляло собой воронку, в которую втекал мир. Весь, целиком, совсем. Яркий, горячий, жесткий.

– Вот полночь, забившаяся под кровать, вот лица, похожие на разрезанный ананас, вот кожа, в которую одета Австралия. Горький песок, сладкий ветер. Надо писать пером, потому что письмо есть полет.

Винсент подумал о собаке, о солнце, о наушниках, о весне. Сел на кровати, почесав правое плечо.

– Сегодня я нарисую сознание, то есть церковь в Овере. По памяти, воскрешу. Давно забытое место, где я был ему родным. А самоубийство сделать сложней, чем ребенка. Хоть оба процесса схожи. И в том, и в другом случае зарождается новая жизнь.

Курица бегала по двору, мычала и хрюкала, пока не попала в суп. Израиль задрал штанины и перешел через лужу. Чтоб не запачкать ног. Винсент застыл и сел. После чего улыбнулся, приподнял кепку и послал воздушный поцелуй.

– Великим не может считаться писатель, если у него нет ни слова про космос.

Так думал Винсент, глядя на ночь. Звезды разворачивались в его голове. Он придавал им скорость. Они вращались, словно колеса. За рулем сидел он.

– Если бы девушки не старели, на них можно было бы жениться. А так девушка – это секс на один раз. Мое сумасшествие, что это. Это: дождь, хлеб, шляпа, санки, зима, тюрьма, вешалка, интернет. Это: подайте на пропитание, сигареты не будет, завтрак почти готов, в восемь часов футбол, я богаче всех людей на земле, я никогда не умру и мой труп расклюют вороны.

Винсент замолчал, заметив, что говорит вслух. Он сидел в кресле, дымя бесконечной трубкой. Облака поднимались к люстре. Прятали белый свет. Телевизор показывал мир животных, где сильному нет пощады, Винсент смотрел на него и курил. Запах табака пробуждал в нем хищника. Он хотел мяса.

– Мои руки по локоть в закате. Моя кисть танцует лезгинку. Бумага – ее танцпол. Говорят, что я рисую поля, крестьян и деревья. Неправда. Я всегда рисовал львов, тигров, гиен. А сейчас я изображу Россию, мужика, который распахал ее плугом, не пощадив ни полевку, ни дуба, ни избы, ни читальни, ни Кремля, ни банка, ни Бентли. Я нарисую планету, а потом скомкаю картину и выкину. Так поступлю с землей. Не пощажу никого. Ни трактора, ни медведя, ни дерева, ни клуба, ни шопинг-центра. Ни гроба Сталина, ни девочки с шаром, ни киоска с газетами, ни лодки с закатным солнцем, ни дома-музея Пришвина.

Винсент раскрыл книгу. Начал читать Жизнь Клима Самгина. Про бизнесмена, который имел хороший доход, жену, дочь, любовницу, встречи с друзьями, дорогие виски, сигареты, походы в бильярд, клуб, кафе, ресторан и боулинг. Но больше всего ему нравились походы в самоубийство. Долгими осенними вечерами, когда хочется тепла и уюта, потому что спадает дождь. Там он зависал часами, медленно сидел в кресле, потягивал пиво, курил сигарету, листал газету и смотрел в камин. Суицид обволакивал его. Погружал в память и сон. Он еле выбирался из него, выходил на улицу, заводил шестисотый и уезжал домой. Чтобы согреть ладони между бедрами сонной жены. Винсент читал дальше. Про чемпионат России среди литературных журналов. Про первые и вторые места. Про лидерство Октября. В котором родился Ленин. Произвел революцию, выступил с горы Арарат, обмотал себя туалетной бумагой, став похожим на мумию, поджег ее и вознесся.

– Небо, крылатая птица, унеси меня далеко, будь орлом, мне нужна новая жизнь, только ты способно изменить ее, поместить меня в космос, в иное существование, или сбросить меня в Африке, положить меня в ней, оставить на пропитание львам и гиенам, превратить меня в мясо, ведь мы то, как нас видят, я устал быть среди людей, среди вишенок, тортов, яблок, груш, абрикосов, мои ноги нуждаются в футболе, а глаза в январе.

В дверь позвонили. Ван Гог отворил.

– Только сегодня в магазине Добро вы сможете приобрести холодильник, телевизор, компьютер по вдвое завышенной цене, спешите, мы ждем вас видеть.

Парень отдал листовку и исчез. Дверь за ним затворилась. Винсент поспешил в пустоту, состоящую из него, из стола, из кровати и шкафа. Там он залез в интернет и читал сообщения. Сегодня родился Бобби Уинстон, который станет известным художником и прославится на весь мир. Он нарисует кружку пива, ветку жимолости, сушеную рыбу и скатерть. Все это будет потом, а сейчас он возник. Вес его составляет три килограмма и сорок три грамма. Мать обнимает его и насыщает грудью. Люди не думают о будущем, потому рожают детей. Винсент взял телефон и позвонил в поликлинику.

– Хочу к патологоанатому записаться. На пятнадцать часов, во вторник. Хорошо, я приду.

– Приходите, мы ждем.

Бросил на кресло трубку.

– Не пойду. Надоело. Не поможет он мне. Ну опять назначит таблетки. Надоело. Нет слов.

Закурил сигарету, поплыл. В голове закружились странные образы.

– Прекрати, скоро придет время, не надо взмахивать руками в воде, не надо писать картины, расслабься, время наведет порядок повсюду, все станет своим и привычным. Только смертное является нам родным. А то время ушло, камни, воды и люди перестали умирать. Это запрещено. Смерть должна звучать изо всех динамиков, уши должны разрываться от них, разлетаться на части, на фрагменты, куски.

– Оплачивайте за проезд.

– Я не слышу вас, я слушаю смерть. Я впитываю ее в себя. Я должен напиться ею. Скачать ее всю в себя. Чтобы меня разорвало от нее, а люди вышли на площади и ловили ее губами. Чтобы каждому досталась ее частица. А особенно детям. Они должны быть счастливы, пихать за щеку смерть, обсасывать ее и облизывать.

– Мама, хочу еще.

– На, дорогой, возьми мою смерть.

– Я не буду, сыта.

– Тебе еще расти и расти, она для тебя важней.

Винсент закурил еще.

– Я держу кисть, как лев в пасти жертву. Ватикан, вот мой путь. Самое маленькое государство тяжелее всех остальных. Больше них и сильней. Вот и солнце взошло над тучами, похожими на рассказы Бунина о любви. Надо обязательно сводить детей на каток, потому что их нет. Это ужасно, но правда. Человека путают с мясом хищники по причине того, что он мясо. Но если бы он был душой, тигры и львы съедали бы и ее. Огромную окровавленную душу рвали бы на куски. Она бы текла с клыков. Какие огромные витамины поступают в мой мозг, они просто не вмещаются в голове. Хочется взять витамин и запихать его ногой в организм.

Поехал на улицу Моховую.

– Женщина, вы выходите?

– Выхожу.

– Не выходите.

– Зря вы так.

– Я не думаю.

Трамвай укатил вперед. Винсент шел, разглядывая прохожих. Они кутались в воздух. Головы людей носил ветер. Они катались по мостовой. Винсента заинтересовала вывеска киноподземелье, но он прошел мимо. Так он делал всегда. Настроение было приподнятым. Он получил письмо от столицы. В нем говорилось, что его картина Звездная ночь победила в конкурсе. Предлагалось поехать. Поезд через неделю. Тут он почувствовал нечто вроде тошноты. Что-то подступило к горлу. Он открыл рот и из него начали вылетать воробьи. За воробьями – голуби, за голубями – вороны. Они начали кружиться вокруг него. Поднялся смерч. Он перенес его через город. Винсент зажмурил глаза. Открыл он их снова в своей квартире. Звонил будильник, поставленный на двенадцать. Винсент встал, как рушится здание. Помылся и покурил. Сел рисовать портрет. Награждая щедрыми мазками картину.

– Значит, про конкурс приснилось.

Прошелся по комнате. Билет лежал на столе. Он написал Эми, та не ответила.

– И не ответит, зачем ей я, зачем ей провинция, если она в Ньюпорте, а жаль, могли бы выйти значения, могли бы увидеться, я бы нарисовал ей портрет, теплые расстояния, а здесь Урал и Сибирь, всегда что-то не то, холодные реки и небеса, закаты в восемь часов утра, но не имеет значения, если Иван Андреевич Крылов идет по моим следам, лижет их и целует, гладит их языком, потому что я не написал своей главной картины, центральной и основной. Когда я ее нарисую, то стану неуязвим. Мне не будут страшны старость, болезнь, убийца, зверь, нищета, дурдом.

Винсент перестал ходить по квартире, поставил чай на огонь. В дверь поступил звонок. Он распахнул ее. Никого. Ничего. Только грохот там, наверху, где разворачиваются радио, телевидение и интернет.

– Невозможно дышать, говорить, писать, слышать, чувствовать, видеть.

Он схватился за голову, раскачиваясь из стороны в сторону.

– Что я здесь делаю, надо бросать все, садиться на поезд, на самолет, спешить и нестись отсюда, оставить за собой провинцию, потому что она мелкое воровство, мелкое деторождение, мелкие берега, мелкие деньги. Только небо огромно, из-за которого все мало.

Так прошла неделя, между рисованией и безумием, когда он зашел в вагон, положил чемодан в рундук и поехал. То есть стоял на месте, пока двигались и исчезали из виду поля, дома и деревья. Через десять часов начались железные заводы, много путей, много машин, много людей. Это была столица. Когда поезд встал, Винсент вышел на улицу, вдохнул закатное солнце, зашагал и спустился в метро, на Полицейской вышел, купил пачку сигарет, зашагал к хостелу. Позвонил организатору. Уточнил время и место для награждения, дошел до пятиэтажного дома, поднялся на лифте, зашел в дверь, предъявил паспорт. Заселился. Пошел гулять. Глядел на лица людей, которые, поступая в его глаза и мозг, проходили обжарку и становились съедобными.

– Я каннибал, мне стыдно, греховно и совестно. Но в моей голове костер. Пламя, ждущее мясо. Ничего не поделать.

Винсент знал, что многие привычки люди унаследовали от зверей.

– Тяжело в этом царстве, где лев убивает львят. А ведь ничего от бога, точнее все от него.

Перед Винсентом открылась площадь и толпа. Люди стояли на коленях. Во весь голос они прославляли еду. Одежду, зарплату, выпивку. Осанна летела ввысь и падала камнем с неба. Гробами, горами, глыбами. Винсент перешел людей, пошел по дороге, углубившись в сквер. Там пили пиво готы, скины и эмо. Будто не было вражды между ними. Будто солнце это не лимон, апельсин, грейпфрут. Винсент шел, думая, что его ноги – это ножницы, которыми он нарезает воздух, разбрасывая его. Он миновал двух девушек. Девушка-соус и девушка-кетчуп прошли мимо него, смеясь и болтая. Через час он вернулся, раскрыл чемодан, достал книгу. Начал читать Бодлера. Ночного поэта, перешедшего вброд реку, полную крокодилов. Вышедшего ко львам.