Текст книги "Баренцева весна"

– Я не знаю, зачем я читаю этого человека, эту операцию, которую он над собой совершил, извлек из себя сердце и мозг и поместил их в книгу. Он обманул природу. Выпотрошил себя ради цветов добра. Если учесть одно. Природа учит тому, что жизнь ничего не стоит. У человека из природы торчит только голова. Человек должен вытащить себя из нее за косичку. В этом весь смысл Мюнхгаузена.

Винсент отложил в сторону книгу. Подумал о пиве, о рыбе, о вишне, цветущей в мороз. Более ни о чем. Только об этих пунктах.

– Завтра вручат награду. Надо надеть костюм. Натереть щеки луком. Смазать ботинки жиром.

Утром он шел к зданию, указанному ему. Надо ли будет выступать с трибуны или нет, буду ли волноваться, сколько дадут мне денег.

Он толкнул дверь и вошел, никого в комнате не было, стояла пустота, ничего не было, только на стене висела картина. Винсент приблизился к ней. Она висела спиной. Перевернул ее. Работа Ивана Репина. Портрет Александра Третьего. Винсент хотел позвонить, узнать, что за шутка, но не стал.

– Мне же без разницы.

Он вышел и закурил.

– Теперь я пойду назад. Я обрушу арбузы на голову первого встречного, я погружу город во мрак, я забью его до смерти, спалю, разнесу, сотру.

Первой встречной оказалась девочка, попросившая у него пятьдесят рублей.

– Зачем тебе?

– Для подарка.

Он дал и пошел быстрей. Купил водки, выпил, накрылся, плевался и матерился, пинал свою жизнь назад. Забылся тяжелым сном. Спал долго и спал мучительно. Вскочил, поспешил на поезд, взглянул на часы, остыл.

– Рано, еще есть время, можно не торопиться, а съесть хот-дог из ларька. Привести мысли в порядок, почему умерло так много людей, а он еще жив, люди умерли, как родились, теперь их под ногами полно, достаточно сойти на обочину и пнуть легкие, череп, позвоночник и сердце в виде комка земли.

В поезде достал телефон. Полистал сообщения. Поступило одно. Елена писала ему так, будто бы не писала.

– Я не вернусь, я никогда не приеду, надо было тогда, мне было семнадцать лет, но ты меня упустил, а в Барселоне можно выйти замуж за гигантского мужчину, состоящего из кафе, ресторана и клуба. Из газона, аварии и полиции. Здесь удивительные рассветы, похожие на всплеск воды, когда рыба срывается и уплывает. Здесь осьминоги выплывают на берег и торгуют собственным мясом.

Винсент ничего не ответил. Им овладела Эми. Та, что из Сша. Ее он любил, холодно и протяжно. Рисовал портреты, глядя на ее фото. Вкладывал лед и снег в каждое движение кисти, в каждый мазок. Думал о ней всегда. Он заварил доширак, подождал пять минут, начал есть, обжигаясь и дуя. Поезд врывался в ночь, вгрызался в нее, выплевывая черные куски сажи и тьмы.

– Надо будет сходить на Вернадского, отдать телефон в ремонт, а то сам собой отключается, пишет сам смс.

Вновь пришло соообщение от Елены.

– Здесь такие мужчины, один сорок восемь метров в высоту, другой сто пятнадцать метров в ширину, а третий сантиметр в глубину. Мужчины стоят под окнами. Я прыгаю в них с балкона, плыву, погружаюсь в них.

А поезд все шел и шел. Как дождь, очень тонкий, легкий. Прибытие в семь часов. Стоянка почти что час. Винсент сошел, поднял воротник, сунул за ухо сигарету, зашагал по вокзалу. Сел в автобус, напоминающий буханку хлеба, которую Винсенту захотелось накрошить и насыпать птицам. В своей фантазии он увидел, как самолеты и вертолеты слетаются на площадь, потому что им покрошили автобус. Он откинул видение, сел у окна, включил музыку в плеере и поехал. Улицы проползали, как змеи, он оглядывался назад, туда, где они сплетались, сворачиваясь в клубок, жаля друг друга, спариваясь, вспыхивая, сгорая. Миновали дороги.

– Мне пора выходить.

В магазине купил паштет.

– Пригодится. Совсем.

Зашагал до квартиры. Дома стояла тишь. Винсент разулся и прошелся по комнатам, которые стали меньше без него. Он достал ящик с природой. Вынул ее из него. Посмотрел и потряс. Посыпалась пыль и известка. Он сморщил нос. Положил вынутое на место, заколотил ящик гвоздями, задвинул его под стол. Ногой, обутой в летучее. Усталость пришла к нему через час. Винсент лег на кровать. Он лежал, чувствуя, как голова его раздувается, грозя в каждую секунду лопнуть. Ему казалось, что в его уши заползают гусеницы, что они пожирают мозг, что они становятся бабочками. Которые порхают и ищут выход. Гибнут, складывая крылья и падая на язык. Винсент приподнялся на локте. Послышался шум. В комнату вошел некто, положил на стол газету, коробку спичек, пачку сигарет, и исчез. Дверь бесшумно закрылась. Самка богомола отгрызла голову самцу богомола. Ничего не изменилось. Дыхание стало прерывистым, густым, основным.

– Так я могу пролежать пару дней. Потом придет хирург, вскроет мне живот, освободив кур, свиней и коров. Они все томятся во мне. Сорок тысяч кур, сорок тысяч свиней, сорок тысяч коров. Я слышу их звуки, движения, запахи.

Винсент включил телевизор. То место, где лев убивал чужих львят. Жалость сдавила сердце.

– Вот тебе и творение. Вот тебе и закон. Осталось только посыпать голову песком и голым бегать по улицам. Напиться водки и исторгать в унитаз жесткость. Кричать мальчику из окна: Джохар Дудаев, домой. Скорее беги обедать. Пора штамповать железо. Творя автоматы Борз.

Винсент раскидал руки.

– Так легко, будто я плыву по камням, они царапают мою спину, я пал на них с высоты тысячи метров, я Врубель, который рисовал свой портрет, другими словами – Демона. Шизофрения ломится ко мне, выбивает окна и двери, я не впускаю ее, но нет сил, она безумна, кровава, она заливает мозг, я ничего не вижу, я на грани возможного, кажется, еще чуть-чуть, еще одно усилие и я загляну туда, познаю то, что за смертью, отдерну полог, подыму занавес, не может быть, что мы кончаемся, просто так, без ответа, без поцелуев зимой, без объятий, без долгих стояний на морозе с цветами в руках, с надеждой в глазах, не могут просто так пройти двадцать лет, молодость не кончается, не зря же мы пили пиво, влюблялись в девчонок, рассекали по городу, нет, нет и нет, не могло это пройти просто так. Не должно, не обязано.

Так Винсент уснул. Во сне он запускал фейерверки и находился в лифте. Они вылетали из бутылки шампанского, будучи слабыми, с трудом долетали до потолка и, превращаясь в мух, ползали и жужжали. Когда салют кончился, он перенесся на дагестанскую свадьбу. Все ели и выпивали, а Винсент переводил стихи. Буквы были из мух. Они шевелились. Ползали. Взлетали и исчезали. Снова садились, но уже на другие места. Так возникали другие произведения. Когда Винсент вконец обессилел, поднялся мужик, поймал огромную муху, размером с кусок шашлыка, и сказал, что это отец Ван Гога и что он просто обязан ее перевести. Мужик заколол муху шампуром и бросил ее Винсенту. Телефон издал звук. Пришло смс. Винсент открыл глаза, как два люка. Тяжелые крышки век.

– Когда же их украдут и сдадут, чтобы я постоянно видел и в меня проваливались кошки, собаки, люди. Что мне еще остается. Небо. Без вариантов. Раньше голова была независима. А теперь она миллионами нитей связана с другими людьми. Мне тяжело сейчас.

Винсент погрел мясо, съел его, чтобы оно расползлось по всему его организму, насытило его, пропитало. Он сидел, думал о Эми, о бездне, которая была между ними. Они стояли на ее берегах и глядели друг на друга. Винсент первым опустил свой взор. На дне он увидел реку, кусты, деревья и трупы животных, улетевших вниз. Он не хотел быть одним из них. Но и завидовал им. Эми уходила от него. Она превращалась в точку.

– Ее я поставил в третьем классе на уроке литературы, закончив писать диктант. И вот она ожила. Вернулась ко мне. Превратилась в женщину и исчезла.

Винсент встал и вымыл посуду.

– На улице минус пятьсот, мне три тысячи лет.

Винсент хотел написать Эми, но не стал.

– Зачем я ей нужен, я старый и лысый мужик, мои картины не продают, я плохо одеваюсь, я и себя не могу прокормить, куда мне ее, я смогу ей предложить только страсть, бешенство и безумие, отобрав их у творчества, охватившего меня, словно пламя, в котором явился бог.

Винсент закурил, затянулся, и меж губ его потекло молоко, нет, оно не потекло, но дым, набранный в рот, оказался молочным.

– Эми необходима. С ней я смогу воспрять из бездны, заняться собой, бегать по утрам, качать пресс, бросить курить. Ее я должен целовать по утрам, всю, целиком, не оставляя ни миллиметра пространства. Но она в Сша. Далеко, чрезвычайно, сильно. Между нами киты, которые контролируют воду и женщин. Она станет женой кита, поплывет, выпуская струи воды, на север, где так же холодно, как у нее внутри. У меня вихревое сознание, в голове моей смерч. Я должен окружить ее и украсть. Унести ее прочь по воздуху. Я заклею своими картинами все стены дома, изнутри и снаружи. Я принесу свои извинения кирпичу и бетону. Их не станет, а полотна будут висеть. Держась друг за друга. Эми, ты самый назначаемый препарат на планете. Тебя прописали мне. В самых больших количествах. Хорошо, что ты не певица.

Винсент не любил певиц.

– Их сексуальность в голосе. Она уходит в звук из почек и печени, из вагины и сердца. Мне тяжело. Квартира внутри меня. Я окружаю стены.

Винсент включил телевизор, музыкальный канал. Шли новости. Ведущая безумно понравилась. С вами была Изотова. Он ринулся искать ее в соцсетях. Нашел. Но она худая. На экране ее бедра ломились от полноты, лезли вон, расходились кругами, тонули в глазах Винсента. Он написал Изотовой. Что страстью спалит ее. Что не оставит ни дерева, ни куста. Он огонь, она лес. Изотова промолчала.

– Что я делаю, господи, я должен любить Эми, которая никогда не будет со мной, а уже увлекся другой, недоступной, возвышенной. Легкой, чужой, сплошной. Как полоса, как дождь.

Винсент выключил экран. Решил рисовать картину. Примерно средневековую. С кусками плоти, костей, камней и воды. С элементами йоги, воспитания и вина. Час провел за работой.

– Мне надо делать кисти из собственных волос. Поэтому они выпадают. Я дышу, я живу, я знаю.

Винсент встал и прошелся по комнате.

– Я должен сделать свою голову телевизором. Избавиться от одного канала. Их должно быть полно. Тогда мои картины расслабятся, покажут разнообразие, на одной пойдут новости, на другой фильм, на третьей музыка, на четвертой Титаник. Всех их не перечесть. А иначе нельзя. Я должен рисовать вином, чтобы опьянять зрителя, делать его живым.

Он ходил и ходил.

– Революцию создают известные люди, не отвечая на сообщения обычных людей. Звезды против планет.

Винсент снова включил телевизор. Задавали вопросы.

– Как звали мать Ван Гога?

– Анна-Корнелия, – прошептал Винсент, – почему звали, а не зовут.

Мужчина тупил. Он сказал:

– Богемия-Иоланда.

– Это правильный ответ. Поздравляю. Вы выиграли деньги. Сорок тысяч рублей.

Винсента охватило отчаяние.

– Что они делают, что говорят. Я жив, а они оперируют трупом. Посмотрите на мои картины. Это кардиограммы. Они ничего не весят и весят сто тысяч тонн. В моей голове мертвый город. Мертвые люди в нем живут и работают. Мертвый мэр объезжает владения. Мертвый торговец продает мертвую рыбу. Мертвая женщина рожает мертвого ребенка. Мертвые солдаты сражаются с мертвыми врагами. Мертвые кошки ловят мертвых мышей. Мертвое солнце освещает мертвое море, в котором купаются мертвые дети. Мертвый Платонов пишет мертвую книгу.

Винсент достал его с полки.

– Это тупик, а не книга.

Полистал. Не прочел.

– После прочтения надо взлетать, должен быть трамплин или взлетная полоса. А у Платонова глухая стена, об которую разбиваются. Насмерть.

Винсент сделал глоток абсента. Кровь закипела.

– Надо пить в меру. Если я выпью всю бутылку, то кровь выкипит полностью. Сердце будет гнать пустоту.

Винсент уснул и увидел себя в своей школе. Все вернулись, чтобы снова закончить одиннадцатый класс. Он не мог найти паспорт. Он вытащил из ранца учебники, тетради, ручки, лаваш, чурчхелу, вино, шоколад. Паспорта не было. Он снова перерыл ранец. На пол посыпались презервативы, витамины, кастрюли, чайники, стаканы, тарелки. Полилась горячая и холодная вода. Потекла речь Сталина, сказанная в тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Было все, кроме паспорта. Винсент выбежал на улицу, помчался по ней и проснулся. Записал в дневнике. В бога верят маленькие народы. Среди больших народов он распыляется. Каждому достается по крошке. По кусочку творца.

– Надо купить чипсы, идет дождь, надену куртку и возьму зонт.

Плохо спал, просыпался, курил, кашлял, протирал глаза, смотрел на картину, желая дополнить, переписать, стереть. Вышел, спустился вниз и поступил в поток. Навстречу шли люди, все те же, но и другие. Будто произошло соединение и в головы началась загрузка. Интернет заработал, потекли килобайты, бог начал по капле просачиваться в людей. Превращаясь в них. Которые стали более принципиальными, более вечными, более мелочными, более жесткими. Винсент купил курагу, потому что она похожа на уши. Чипсы отбросил в сторону.

– Умирать – преступление. Каждого умершего надо судить.

Мимо прошла девушка, крича: Сталина надо сместить, Сталина надо судить, Сталина надо убить. Винсент усмехнулся, сунув сигарету за ухо.

– Ходьба на ногах заменяет мне чай, – подумал он и прибавил скорость.

Сел на сорок первое искусство.

– Слова падают в меня, как в колодец. В сигареты добавляют коровью мочевину, – вспомнил слова из фильма, закурил, чуть не вырвало. – Надо бросать курить, надо рисовать и страдать, выпиливать фигуры из дерева, завязывать платок узелком.

Он нарисовал на листе гору, взобрался на нее и спустился. Скатился на лыжах вниз. Выключил фантазию, как свет в комнате. Остался наедине со старением, смертью, забвением. Отсутствием, пустотой. Вещи и предметы отодвигались от него. Уходили, сбегали. На обратной стороне Подсолнухов он написал: внутренняя биография Ван Гога. Провел ладонью по лбу. Отломил кусок от своей болезни, поднес ко рту, откусил. Начал его жевать. Адский вкус, но из детства. Тоска в виде тапочек, он надел две тоски, затворил дверь, прошагал на кухню, сполоснул лицо, помыл руки, налил водки и сока, выпил, пришел в себя.

– Как бы выразить мое состояние, но я обрастаю головой, она атакует тело, захватывает его. Будто бы все голова, сознание или ум. Тихо, тихо, – прошептал он, – ни слова про мою гениальность, ни слова про стаю ворон, про небо, пшеницу, ночь. Про золото в темноте. Так хорошо ничего не делать, а точнее изображать на картине сотворение мира, показывать весь путь, пройденный человечеством, от прибытия до конца.

Винсент захотел уснуть, час пролежал в постели, не уснул, выпил таблетку, не помогла, взял сновидение, вызвал его, как в древности огонь и как теперь проститутку, съел килограмм железа, успокоил желудок, который ждал еду, будто мать дитя.

– Сколько еще курить, не курить, спать, не спать, есть, не есть, пить, не пить.

Винсент встал и сел за работу. Нарисовал Австралию. Через дорогу прыгали кенгуру. Они напоминали бумеранг, возвращаясь назад. Материк омывали воды. Виноделие поднималось над Мельбурном. Освещало его и жгло. Опаляло, светило, грело. Сок винограда тек. Люди стояли на улицах, задрав свои головы, и влага сочилась в их рты. Горячая, красная, белая. Винсент вспомнил, как много лет назад ему врезал пацан. Боли в то время не было. Боль обожгла сейчас, нестерпимо, мучительно. Зноем дыша, горя.

– Тех, кто живет на первом этаже, давят живущие сверху. По улицам ходят люди с расплющенными чувствами и мыслями.

Винсент достал книгу. Начал ее читать. Его интересовало не только что, но и как написано автором: что – это тело, как – это душа. Так казалось ему.

– Надо есть и пить так, чтобы съеденное и выпитое становилось частью души, а не тела. Я здесь, а по городу бродят девушки, по улицам, по аллеям, к ним не подойти, в голове у них Сша, Франция, Канада, Италия, но такие, что если эти страны к ним подкатят, то получат отказ. В молодости я выбирал одну и подходил к ней, но не мог познакомиться, меня было слишком много, тысячи Винсентов стояли перед ней одной, она просто терялась, скашивала глаза, пытаясь всех охватить, но не могла. Плевала и уходила. Теперь я один, без попыток познакомиться, окунуть себя в мякоть, в вату, в кисель.

Винсент уснул. Он увидел кавказские горы. Под ними стояли люди, глядя наверх. Там были туфли, колготки, юбка и кофта и то, что внутри у них. Другими словами, женщина.

– Так не доставайся ты никому, – закричала она, подняв свое тело над головой и сбросив на камни, вниз. Винсент вскочил.

– Где семья Пьера Мишле, она села ужинать, поставила на стол помидоры, зелень, салат, мясо, картофель, рис, включила плиту, чтоб согреться, но взрыв бытового газа, прощай, я тебя любил. Все нелепей кругом, человечество похоже на дылду, на переростка, который засел в пятом классе, хотя ему место в одиннадцатом, так же умирают, так же рождаются, так же поют песни, обмотанные говядиной, тормозят, братан, подвези, ни бога, ни дьявола, их и не должно быть, пора жить самостоятельно, пора самим разрушать и творить, уходить от погони, не вдаваться в подробности, не умирать, но зачем, чтобы обрести вечную жизнь, двинуться в путь, так как стоять невозможно, шиномонтаж, вулканизация, балансировка, все то же, рождение, старение, смерть, должен быть взрыв, чтобы разнести всю планету, где будет то, чего нет, но должно быть, обязано, иначе слова, как перезрелые груши, упадут на землю и их съедят свиньи.

Он залез в сеть, знакомая набирала сообщение, отправила, он открыл его и трехглавое чудовище ворвалось к нему в дом, запылало огнем, сжигая и захватывая смартфон, который истекал пламенем, капающим на пол, бегущим, сверкая пятками.

– Нужно очень много телевидения, чтобы съесть пирожок, выпить чай, размолоть элемент коровы, включить радио, выйти на улицу, познакомиться с девушкой, выгуливающей собаку, у которой рак, которая скоро умрет, лежа на коврике и отвергая еду. Я последний из рода Ван Гогов, мои картины – Гитлер, захватывающий мир, я решаю задачи только военным путем.

Винсент сник, загрустил, вспомнил детство. Перед глазами поплыли картины базара: нищенка, часовщик, хурма, яблоки, мандарины, апельсины, девушка, фонтан, конфеты, онанирующий продавец-кавказец, зелень, кафе, хлеб, сахар, масло, халва. Он подошел к окну, посмотрел из него, все то же, мальчик, везущий Камаз, не смеющий тормозить или прибавить скорость, едущий вслед за ним. Винсент подумал о России и о планете в целом. Ему стало весело, грустно, темно и без разницы.

– Мои лучшие картины нарисованы, природа не в силах сделать рывок, вырваться из моей власти, повести к новым этажам и высотам. Я устал рисовать ее, нет, это она устала позировать, предлагать себя за рубли, которые рассыпаются по асфальту, как листья. Их надо сжечь.

Ветер, холодная земля, авария, сбитый человек, Винсент, листающий книгу и отмечающий, что день сжался до размера спичечного коробка. Он проживал его за минуту, а потом была ночь, долгие попытки заснуть, забыться, не думать, не говорить. Так же мучился Сиоран в гостинице, садясь верхом на бессонницу и врезаясь в гущу врага. Теплое молоко за окном, с сахаром или с медом, печать грузинского солнца, дворики, закоулки, магазины с вином, сыром, прилавком, окриком. Там происходят самые важные события на земле, не в Москве или Вашингтоне, которые на виду, а чем незаметней, тем круче, чем спрятанней от людей, от глаз, занесенных небом, от яблок, от звезд, от груш. Судьба мира решается в глухой деревне, где нет электричества, газа, дороги, газеты, книги и радио. Там центр и сила, от бабушки зависит война, ее исход и значение, от длины шарфа, который она связала, от заплатки на брюках, от водки, выпитой за столом. Как Пабло Неруда, посвятивший стихи всему. Винсент встал посреди комнаты и приставил руку к виску:

– Я капитан очевидность, я капитан черешня и вишня, я капитан веревка и мыло, я капитан подъезд, в меня входят люди, открывают дверь, попадая внутрь, поднимаются в лифте, тот застревает, они стучат, звонят, просят, освободите нас, мы подарим вам Фридриха Ницше, маленького ребенка, вышедшего погулять, подышать свежим воздухом, освободить человечество, поднять его на вершину, чтобы человек полетел или пал. Листва в тишине, меня запрут в сумасшедший дом, надо бежать, расталкивая плечами чью-то боль, гнев и радость. Нестись по улице, пиная ногами воздух. Падать и лежать, пока по тебе ходят люди и проезжают машины, не видя того, кто достиг такого величия, что стал незаметен. Не обратил внимания на балкон, не закричал:

– Он рушится, он горит, он летит.

Дыхание началось, охватило сперва два сантиметра тела, потом разошлось, разыгралось, вторглось на всю территорию организма, охватило всего человека и метры вокруг него. Стало просторно, весело, жарко и хорошо.

– Смерть во сне есть матрешка.

Много снега поступило на улицы, снежинки крутились, как мясо на гриле, и падали на планету.

– Падает Брест, потому что он вечен, на завтрак яичница, соленые огурцы, помидоры, хлеб.

Винсент смотрел из окна, барабаня по подоконнику пальцами.

– Надо купить таблетки, сонники, чтобы спать, в последнее время мне снятся годы, мысли, желания, если я сплю, а не курю, раскинувшись на кровати, раздав пространству руки и ноги. Книгу последних отыскал в интернете, про Азовское море, где водятся корабли и акулы, но не стал покупать, дорого, не хочу, тысячи булок хлеба, тысячи пачок чипсов, пять сигарет и снов. Держи меня на волнах, закричала на улице женщина, будучи более совершенной, чем девушка.

Оделся и вышел на улицу, но в подъезде подумал:

– Машины, эта философия будущего, состоящая из металла и роз, одуванчиков, ждущих ветра, ехали без конца.

Винсент шагал параллельно, ждал перерыва, обрыва движения, чтоб перейти дорогу. Он спешил в магазин.

– Я хочу купить желтое с черным, синее с красным, белое с длинным. Рисовать то, что разворачивается в моей голове и выходит наружу. Я не тороплюсь, не спешу. Все свои картины я обмакнул в собственную судьбу, придав им крови и страсти. Плеснув одиночества, звезд, кафе, проституток, зуавов, крестьян, полей, деревьев, болезни, высот, падений и гибели. Есть разные города, один из них полон боевиков, хлеба, осени, крыжовника, песка и страны. Алеппо – это четверостишие, в нем все здания в четыре этажа. Из труб идет дым, жарится мясо, дети обступают матерей, берут в кольцо Ленинград, город, который ушел на дно, требуют, просят, ждут. Ничего, немного сухарей, консервы, палатка, лодка, с выездом на природу, с отдыхом, тишиной, которую не нарушит никто. Даже птицы умолкнут, глядя на меня сквозь очки. В моих руках кисть – дирижерская палочка. Так я рисую. Под давлением своих работ я выхожу и танцую на рынке, я выбрасываюсь из окна, я слушаю Курта Кобейна, я выключаю голову и ничего не смотрю. Закапав в глаза чернила, выжатые из сердец.

Винсент написал брату, попросил выслать немного денег, моря и здравствия. Отправив письмо, полное высоты и правительства, он сел на трамвай. Вошел в чужое движение, попал в него, посетил. Сделал своим на время. Мелькнули завод имени воздуха, театр имени пламени, кафе имени льва.

– Но моя гибель может скрываться вон в том человеке в кожаной куртке, который носит бороду и усы, глядит на меня, в сторону, из окна. Чинит взглядом пространство, вышедшее из строя. Хочется подойти к женщине, сидящей напротив вселенной, но она откажет, потому что к ней в этот миг подключатся все женщины мира, они скажут нет, я замужем и у меня дети, а если я подойду к другой, то история повторится, иначе вторую отключат от сети, она станет самой собой, что преступление, вызов, Иисус и теракт.

Пролетела синица. Заговор одного человека против всего мира.

– Вот с чем мы имеем дело сейчас, – подумал Винсент в основном про себя.

Он ехал, кипя и горя, провоцируя свою внешность на раннюю старость, смотрел на свои черные ногти, желтые пальцы, синие брюки.

– Кругом драгдилеры, всюду они, надо быть очень осторожным, надо ступать очень тихо, почти не дышать, проскальзывать в комнату, задергивать шторы и лежать, не шевелясь и не двигаясь.

Сошел на Степной, прошагал в библиотеку, где попросил Плотина. Сидел, любуясь девушкой впереди себя. Выщипывал глазами строки, отправлял их в себя. Медленно, по одной и ощущая вкус. В туалете курил. Вспоминал, как неделю назад хотел расходовать в день пять сигарет.

– Но как не курить, когда такая жизнь. Сигареты словно возвращают молодость. На три минуты. Хоть так.

Уставился на себя, подойдя к зеркалу, висящему на стене.

– Почему я стою, выпуская дым, а не дарю первой встречной букеты арбузов, вишен, стихов и грехов. Что меня держит, куртка, на которой пятна, ботинки, на которых кресты, штаны, на которых звезды. Возраст, болезнь, непризнанность. Это скорей всего.

Вербы, дубы, березы, пацан на Рено, опричник на лошади, супермаркет, ларек, банк, похоронная служба, отсутствие метро, трамвай, Алехандро Альенде и подайте на хлеб. Библиотека закончилась, Винсент ее исчерпал для себя, выйдя под козырек и зашагав на запад. Пройдя с километр, заметил старика, который лежал на лавке.

– Не время ему здесь быть, достаточно в мире холодно.

Мужчина повернулся к нему. Посмотрел из себя.

– Лицо до боли знакомое, так странно, как будто я – Сиоран, выпивший залпом Францию, оставшуюся от Ницше.

Достал сигарету и сунул за ухо. Себе, чтобы не ему.

– Ему стало мало его страны, он хочет опустошить все остальные, он набег, он Гитлер, Наполеон, Чингисхан.

Винсент подошел, чтобы поздороваться, но мыслитель отвернулся от него.

– Мне показалось, я принял бомжа за философа, но истина где-то здесь. Возможно, бутылка пива придется кстати, чтобы голова не кружилась и ноги ступали в такт.

Он зашел в магазин, двинулся вдоль отрубленных голов коров и свиней, дошел до бутылок, выбрал Дербент, на улице сделал глоток, встал у стены, начал рассматривать прохожих, иногда просто стоять, никуда не глядя, кроме внутреннего убранства своей головы.

– Так я состарюсь, стану печальным дедом, рисующим шедевр за шедевром, танцующим босиком на углях, фехтующим с Рафаэлем, создавшим Ньютона и Толстого.

Мамы вели детей, идущих с раздутыми животами, с большими, пивными, толстыми.

– Хорошо бы сейчас перечитать Капитанскую дочку, заглянуть в модный клуб на пересечении Аткарской и Вольской, сесть на диван, поджав по-турецки ноги, пройтись по проспекту, разглядывая девчат, пожать первому встречному руку, угостить сигаретой, постоять, покурить, выпить бутылку пива, что я сейчас и делаю, не спеша никуда.

По земле катились антоновские яблоки, одно за другим, гуськом. А Винсент стоял, вдыхая воздух легкими, сломанными, как стрела. Ему было празднично и трагично. Пиво кончалось. Машины стояли в пробке. Трамваи наперегонки мчались по рельсам.

– Я одет, как в шубу, в толпу. В моей квартире полно сломанных лыж, приставок, суффиксов, телеграмм, кроватей, потому что она одна.

День завершился. Пробежала собака. Прошел заостренный в небо чеченец. Винсент сел в автобус, везущий месячные, семя, почки, желудки, сердца, болезни, здоровье, груди, бедра, виски, портфели, пакеты, сумки, прочее, остальное. Автобус делал остановки, то есть делил предложения на слова. Поворачивал, следуя мысли, открывал новые виды и горизонты.

– Если так, – думал Винсент, – то поезд это длинное предложение, написанное на железе. Признание в любви, в танце, в смерти. Так это же слон, – продолжал он, – увидев в окне человека, у него уши льва, руки ребенка и лицо кабана.

Долго стояли в пробке. Ехали и тряслись.

– Я видел подобное только на картине Сутина. Мне мерещится или я знаю, что большинство людей с просроченным мозгом. Вот этот человек – дым, вот этот – костер, надо найти мелочь, чтобы заплатить за проезд, выйти, пойти за красивой девушкой, сгорающей на ходу, обрастающей возрастом, теряющей легкость, причуду, грацию.

Проезжали дома, похожие на скрещенные ноги всего человечества. Уходили во тьму.

– Зачем Верещагин рисовал восточный базар, гору черепов, выставленных на продажу, почему он не показал арбузы и дыни, лежащие рядом, ни к чему этот ужас, если это апофеоз войны, то что тогда остальное, такую груду можно отрыть на кладбище, в мирное время, значит, не все так просто, умирают и там и там, война – это когда люди убивают людей, мир – это когда людей убивают люди, животные, бог.

Внезапно в салоне стало шумно и светло, это вошла группа селебрити, она шутила, смеялась, разбрасывая солнце и деньги. В воздухе носились слова Коза ностра и Хади такташ. Они парили, вылетали из окон и влетали снова. Садились на плечи и головы. Винсент смотрел на улицу, как Блок смотрел на себя. Пьяный мочился на дерево, казах бил скина, девушка мыла волосы водой из колонки, полицейский ехал на лошади, луна светила вином. Испанским или грузинским. Чужим, не своим, сухим. Взгляд скользил по домам.

– В каждом из них смерть, жизнь, стол, радость, стул, диван, грусть, телевизор, завтра родительское собрание, ты сделал уроки, ужин почти остыл, мне прибавили пенсию.

Столб, провода, киоск. Остановка. Шаги. Ключ. Домофон. Квартира.

– Это мой родной город, здесь я родился, играл с братом, пока он не уехал в столицу, где работает сейчас инженером. Мне выходить, покидать теплый автобус, идти, кутаясь в шарф, шапку и куртку, открывать дверь, включать свет, разогревать суп, садиться и отдыхать. Хорошо, так говорил Маяковский, ему было жестко и прицельно, квадратно, чугунно, ядерно.

Винсент лежал на полу, слушая громко радио. Как бежит электричество, повенчанное с утюгами, лампочками, телевизорами, компьютерами. Когда же свадьба по имени Солнце. Так думал Винсент, которому было тяжело. Ему с трудом давались поездки из дома, нормально он себя чувствовал вблизи от него. Будто нити связывали его с квартирой. Вдалеке они разрывались, и защита терялась. Можно было сесть на трамвай и проехать пять остановок, до книжного, там рассматривать Флобера и Пруста, но на шестой остановке он становился уязвим. На него могли наехать, отнять деньги, избить. Квартира тоже лишалась охраны. Появлялся шанс взломать дверь и вынести все: кровать, картины, письма, неудачи, компьютер, стол. Он привстал и нажал кнопку на пульте. Заработал экран. По нему показывали хлебопашцев, как они ковали мечи, садились на коней, скакали освобождать священные земли, чтобы засеять их пшеницей и рожью. Просом, овсом, Христом.

– Нельзя долгое время пользоваться соцсетями, невозможно такое, общение должно чем-то закончиться, взрывом или его антиподом, когда тишина уходит в минус, ничего не слышно, совсем, все умирают не от того, что нечто произошло, а потому, что ничего не случилось. В моих картинах не должно быть жира, только кости и мускулы, одним штрихом я должен охватывать мир, создавать его, возносить.