Текст книги "Баренцева весна"

Но он не стал рисовать ее, а надел темные очки, сунул в зубы сигару, купленную за двадцать рублей, и почесал висок.

– Если приставить к моему виску магнит, то он не упадет, а повиснет.

Повсюду пробивались ростки, трава и цветы торчали из снега, жар шел из недр. Розы в снегу.

– Ни разу не доживал до утра, то есть всегда засыпал.

Заканчивалась зима. Солнце растапливало лед, но мороз кричал на него, одергивал. Он брал свое, сохраняя твердость, ведь вода – это слезы, а они должны быть холодными, чтобы не течь, чтобы картинка в глазах поскальзывалась, падала и ломала ногу, плюя на реальность, где человек спокойно прошел и достиг своей цели: магазина, авто, дома или метели.

– Скоро весна. Прости меня, юг, за то, что я никогда не буду в тебе, я живу в северной стране, где горы из льда, мои рисунки – это Мунк, это крик, это боль, которая тонет в снегах, не вырывается на поверхность, ее заглушает город, миллионом шумов он поглощает ее, переваривает, пускает в кровь, делая плотью и духом. Я – капитан невозможность, мой корабль пошел на дно, а я спасся на необитаемом острове. Я не оставлю следа в истории: но это хорошо, за мной не пойдут, меня не убьют и не сделают чучелом.

Вот уже час он рисовал себя, получалась голова, от которой отходили тысячи нитей, опоясывающих земной шар. Повсюду стояли люди, держа концы паутины. Актеры, студенты, банкиры, моряки и певцы.

– Мне больно, ну что вы делаете, чтобы пойти погулять, я вынужден обрывать все связи и кровоточить. Это чудовищно, это разлад и разрыв. Но и свобода тоже.

Думал о дне рождения. В этот день ему хотелось лечь, свернуться в клубок и стать эмбрионом. Вернуться назад, во тьму. Не хотеть ничего, кроме дыхания и питания, поступающего через пупок.

– В России всегда зима, даже при температуре плюс тридцать. Она нагоняет сон на весь мир. Земля лежит, укрытая одеялом из снега. Все спят, наяву и во сне. Я никому не нужен, потому что я судорога и огонь. Страсть, ураган, оргазм.

Он бросил взгляд на окно. Пара деревьев в ракурсе. Захотелось набить табаком свою трубку, но светило солнце, а при свете курить не очень. Нужна была темнота или сумерки. Когда хочется сидеть и дымить, щуриться на огонь, на котором варится кофе.

– В конце концов, кофе и сигареты. Это ли не ништяк. Джармуш, иначе Венгрия.

Часы показывали двенадцать часов. Время, когда он еще спал или только просыпался. Если не надо было рисовать. Но сегодня он отдыхал. Крутил в голове варианты картин. Думал изобразить: вешалку, кипарис, желание умереть, тюрьму, набитую фантиками от конфет, фигуру, бредущую к старости, к молодости и к дому.

– Надо взять эту тему. Она хороша. Горяча и свежа. Восхитительна. Супер.

Чиркнула спичка. Побежал огонек. Встретился с сигаретой. После чего погас.

– Угроза миру не терроризм, не глобальное потепление, не война, а дети богатых родителей. Их шалость или каприз могут привести к глобальным последствиям. Если они захотят подшутить над кем-нибудь, над стариком или над старухой, может закончиться все. Рухнуть и стать ничем. Избалованный ребенок может захотеть уничтожить весь мир, а его родителям может ничего не остаться, кроме как выполнить эту просьбу.

– Купите мне смерть планеты.

– Но только не плачь. Сейчас.

– Сию же секунду.

– Ладно.

Винсент нарезал мелко острый зеленый перец. Купленный на базаре. Начал медленно есть. Он обжигал и грел. Поступал прямо в душу.

– Телевизор – это торт День и ночь: на одном канале прямая трансляция, где играют живые люди, на другом старая запись, полная трупов.

Он сел поближе к холсту, начал его обдумывать, походя на человека, собирающегося заселиться в новую квартиру.

– Надо смотреть, как рентген, на полотне должен быть не человек, а процесс, зритель должен видеть циркуляцию крови, ее полет, переваривание еды, пищевод и желудок, кости и сухожилия, мышцы, напряженные от работы, красные, будто солнце, клонящееся к земле. Отдельное место нужно уделить голове, чтобы была не она, а взрыв. Воздух должен быть пропитан мыслями, прошивающими его насквозь.

Он думал об Эми, об их встрече, которой не быть, потому что он запер себя в клетке, а ключ проглотил.

– Хочешь увидеть небо – плати пятьсот, хочешь увидеть землю – плати пятьсот, хочешь увидеть между – не плати ничего.

Он пил коньяк Сталин, потягивал не спеша. Напиток скользил по его пищеводу, будто ребенок с горки.

– Очевидно, меня хотят убить. За мной не следят, мне не угрожают. На меня никто не обращает внимания. Меня нет. Я никому не нужен.

Время текло в его измученном и расплавленном теле. Он не мог уснуть. Пил таблетки, смотрел допоздна телевизор, слушал в плеере музыку. Пинал мысли от одной стенки черепной коробки к другой. Взбивал подушку, очень аккуратно и тихо, до тех пор, пока от нее ничего не оставалось, кроме оболочки. Он укрывался с головой и ждал, когда кончится снег, другими словами – перья.

– Воздух через левую ноздрю поступает в левое легкое, из правой – в правое. Не говорите, что это не так, иначе наступят зима, холод, лед. Девочка возьмет в руки шар и улетит с ним в небо. Детская коляска взревет и помчится по улице, обдавая грязью прохожих. Мэрилин Монро доживет до преклонного возраста, покроется старостью, гарью, пылью. Будет переходить через улицу, где ее собьет красный Кадиллак. Насмерть, до поздней гибели в семьдесят девять лет.

Он включил радио, ведущий шутил, острил, сыпал анекдоты, которые клевали птицы.

– Если ты сидишь в кафе с девушкой, пьешь шампанское, а в заведение врывается огромный мужчина и запрещает пить, кричит, подходит к тебе и плюет в твой бокал, то что ты должен сделать: ударить его или плеснуть ему в лицо оскверненный напиток? Убежать или встать на четвереньки и залаять? Укусить за икру?

Ему снилась Эми, в разорванных джинсах, в Лондоне, где моросил дождь, в Париже, в котором шло солнце, она улыбалась ему, исчезала, звала, начиналась, кончалась. Их разговор все никак не мог состояться, как только он открывал свой рот, то сразу же вмешивались голоса пятиста тысяч людей, они говорили сразу, желали ей счастья, любви, ненависти, старения, манго, вишен, трактора, вспахивающего осеннее поле, груш, яблок, дынь. Эми смеялась, покачивала головой, целовала свою ладонь, таяла и сгорала, как тополиный пух.

– Ты должна быть моей, всегда, только так мы избегнем смерти, ты должна научить меня своему языку, выучить мой, мы должны вместе ездить к врачу, чтобы он прописал мне лекарства, поднимающие дух, жизнь, член, нас до самого неба, где бы мы парили с тобой, как в картине Шагала, сходили бы с полотна, расценивая свой поступок с точки зрения героизма, что двое любят друг друга, слились, смешали свою кровь и слюну и разделили ложе. Эми, моя, навек.

Он уронил голову, ему стало плохо, в глазах поплыли круги, то ли спасательные, то ли от утопленника.

– Ты мне ни разу не снилась. Я жду сновидения. Хоть там, в голове, в ее пещерах и извивах, обнять тебя, посадить на колени, вкусить аромат твоих губ, укусить тебя за нос, расчесать твои волосы, падающие, как Ниагара. Увидеть тебя в замке, где будем только мы, в Англии, где-нибудь, чтобы нести канделябр, осветить стол, на котором карты для игры в дурака, показать время, когда я буду проигрывать, одну партию за другой, а ты склонять голову набок, смотреть, как голубка. Как пуля, выпущенная из ружья, попавшая точно в цель.

Винсент, у которого не было прав, с завистью посмотрел на водителя, севшего в грузовик. Ему оставалось только рисовать машины. Красные Форды, черные Гелендвагены. На одной картине он сидел за рулем, рядом сидела Эми, с букетом подсолнухов, радовалась, смотрела вбок, показывала зубы, впитывала слова, летящие из уст Винсента, незнакомые, новые, разные и свои.

– Мои губы – два берега, между ними река, она течет справа налево, ты внимаешь ей, рыбам, которых ловишь, чтобы, пожарив, съесть.

Зеленая коробка, полная карандашей, почернела от времени. В ней завелись мысли разных людей. Мертвых или живых. Когда он открывал ее, они вспархивали и кружились по комнате. Он не мешал полету.

– Пусть летают, а что.

Телевидение вставало над городом. Распускало лучи. Светили новости, клипы, фильмы. Улицы наполнялись ими. Нельзя было ни шагу ступить, чтобы не увидеть певца и актера.

– Ветер, приносящий сон и забвение. Черные облака. Звезды, иначе – зерна, которые склюют утром птицы.

Он курил на балконе, глядя на диск луны. Он безумно вращался. Играла далекая музыка.

– Вот так и умру. Кости сгниют, и останется плоть. Чужая, своя, ничья.

Наверху открывались и закрывались двери.

– Мне это только кажется. Полная тишина. Ничего. Никого. Только в ушах шумит.

Сосед стонал, умирая или рождаясь. Гремел холодильник, летая по комнате, разбрасывая масло, курицу, шоколад.

– Не надо думать, что это я рисую. Кистью водят автобусы, здания, муравьи, осы, бабочки. Банки, театры, радуги. Это город врывается в полотно. Закат сам изображает себя. Судорожно, ритмично. Я выбрасываю себя в картины, как человек с десятого этажа летит вниз.

Он встретил знакомого, с которым они вместе прошли ледниковый период, туман, многоточие, гибнущую империю Сасанидов, завтрак в девять часов утра в столовой девятого корпуса Сгу.

– Тебе нужны деньги, женщины, власть.

– Нисколько, потому что у меня этого нет.

Хлеб закончился, хотя он его не ел. Он пошел за ним, купил полбуханки. Вдохнул аромат. Выпил кофе из автомата, то есть стоял возле лавки, сидел на ней, пил и курил.

– Австралия кормит мясом весь мир. Он сидит у нее на коленях, а она протягивает ему на ложке баранину: это за маму, это за папу, это за Чижика, воробья.

В последнее время он общался только с ботами в сети. Он нащупывал в них разум, самостийное бытие, его проблески, попытки отъединиться от создателя, жить своей жизнью, блуждать по инету, находить друзей и подруг.

– Что такое сумасшедший дом, не иное, никак, а только десятки пациентов, чьи головы соединены друг с другом, представляя собой гирлянду. Они горят и моргают, украшая новогоднюю елку. У них всегда праздник.

Он знал человека, который сгорел в считанные секунды. Это был он. За мгновение он лишился будущего, друзей, поклонников, рук, ног, туловища, головы.

– Эми, я люблю тебя, нежно и страшно, глубоководно, горестно. Мои мысли о тебе словно киты, акулы и щуки. Ты должна быть со мной, ты должна допустить моих рыб до своего алого тела, чтобы они его разорвали и съели. Впитали его в себя. Иначе грош цена моему письму тебе, моим словам, голове и будущему.

Винсент закутался потеплей в одиночество, сел на кровать, продавленную собой, уставился на холст, полный пустоты и себя.

– Курю, будто паровоз. Везу за собой вагоны. Пассажирские или товарные. Так делятся курильщики. На два типа составов.

В дверь позвонили. Попросили рубли. Женщина плакала, говоря о себе, о зоне бедствия, из которого она прибыла в этот город, Винсент нашарил мелочь, отдал, ушел, застыл.

– У меня недостаток интернета в крови, по ней должны носиться миллионы пользователей, ботов, стихов, видео, комментов, лайков, документов, статей, грузовиков, груженых щебнем, трамваев, набитых людьми, тушек цыплят, витаминов A, B и C. Я должен, просто обязан вмещать в себя весь этот мир, ведь над каждой страной и городом горит свое солнце и светит своя луна.

На улице кормил голубей, сыпал хлеб, дети играли, бегали, охранник поднимал шлагбаум, впуская и выпуская машины, моросил дождь, пахло яблоками и грушами, бытием и весной.

– Вот я и стал безумен, то есть не достиг вершины горы, а остановился за шаг до нее, и теперь все силы уходят на то, чтобы удержаться, не пасть вниз, в полную потерю сознания, когда душу будет невозможно отличить от тела.

Он купил чай, глотнул и обжегся, сел на сырую лавку, встал и побыл собой, очень недолго, мелко.

– Для меня уготовано место в раю. Теплое, сладкое, юное. Играет музыка. Подают холодец. На экране футбол. Рядом парни и девушки. Я пью золотое пиво. Монета не тонет в пене. Забивается гол. Все кричат и ликуют. Слышится далеко. Слава российскому климату – холоду и теплу.

Дома было тихо, не тикали часы, потому что их не было, а смартфон молчал, никто не звонил, не играла музыка, весна веселилась в городе, а здесь, на окраине, стояли морозы.

– Я должен довести себя до такого состояния, чтобы сверлить пальцем гору.

Он чихнул, поправил картину в раме, закрыл левый глаз, чтобы правый превратился в маяк.

– Если глаза – это фары, то они светят в темноте, днем они ничего не видят, люди ходят вслепую, натыкаются друг на друга, на стены и на себя. Ударяются о пустоту, ломают голени, лодыжки и стопы.

Ничего не делал, вспоминал себя молодым, учебу, работу, жизнь.

– В прошлом было прекрасно. Я принимаю будущее только при одном условии, если в нем будет бессмертие.

Он вышел на балкон. Там сидел мужчина и каркал. Он был в черном и белом. Увидев Винсента, он взмахнул крыльями и улетел.

– Он мне напомнил старый черно-белый телевизор, он не сидел, а показывал. По нему шло кино. Завтра была война.

Он взглянул в зеркало. Землистого цвета лицо.

– Просто земля. Осталось ее вскопать, что сделает время, и посадить картофель. Помидоры, цветы.

Ему снилось горе, ночь подходила к концу, а беда возрастала. Ее тело ширилось и росло. У него не было конечностей. Одно сплошное желание. Оно хлестало из него. Из мест рук и ног. Он брал его пригоршнями, мыл лицо, шею, грудь. Пил его и глотал.

– Девушка копалась в белье, как в ее голове копошились черви. Они искали я у нее. Самое вкусное место. Самое сладкое, нежное. Теплое и ничье.

Винсент взял в руки телефон, набрал номер друга, чтобы поговорить.

– Как там насчет ничего?

– Теперь у тебя будет солнце.

– Крайности сходятся. Палец твоей ноги есть твоя голова.

– А который?

– Любой.

– Каждый?

– Пусть будет так.

Связь прекратилась. Разговор с другом иссяк, закончился, будто дождь.

– Подумать только, мы говорили вдвоем, а наша речь ниспадала на город, ее капли пронизывали листву и землю, девушки танцевали под них, как босанову, самбу, румбу и прочий танец. Изображали вздор.

Он не думал ничего головой, мыслили его руки.

– В журнале Playboy публикуют снимки дохлых муравьев, коз, пауков, коров.

Винсент бросил взгляд на табурет. На нем находилась трубка. Его взгляд прошелся по комнате, станцевал и застыл.

– От моих картин должны прикуривать сигареты.

Сердце поднималось и опускалось, как лифт. Миг – и оно застряло. Беременная женщина оказалась запертой. Полная тишина, которую прорезал вопль новорожденного ребенка. Ужас или восторг.

– Чем больше Афродита, тем меньше ее вагина, производящая смыслы, монеты, родину и людей.

В магазине он прошел мимо полки, где продавалась шизофрения стоимостью пятнадцать рублей пять копеек.

– Это солнце пятнадцать рублей, а луна – пять копеек.

Он вернулся назад, но увидел лишь зеркало. Усмехнулся, ушел и прикурил сигару.

– Вот и вода бежит по трубе, а за нею стоит железное сердце, оно работает, бьется, стучит. Любит, страдает, чувствует. Город живет, выпуская тонны машин и младенцев, раскинув дороги, сгибающиеся в обе стороны, этим отличаясь от рук, протянутых к человеку, чтобы он им подал.

Чиркнул спичкой, включил свет, погасил его, смял пачку сигарет, наступил, как лето, выйдя из отсутствия, в котором он пребывал девять минут, если верить часам, едущим на смартфоне.

– Это никотин путешествует по моему организму, нигде не находя приюта, потому что везде – отчизна.

Радио говорило.

– Включи велосипед и прокатись по улице.

– Выкури электронную сигарету, выброси вниз бычок.

– Меня зовут Сергей Донатович Довлатов, я человек из космоса, у меня четыре ноги, три руки и две головы.

Винсент сел в лифт и поднялся на последний этаж. Дверь на крышу была не заперта. Он прошел по ступеням, по плоскости, встал на краю. Взмахнул руками, но крылья не появились.

– Эми, твои сновидения подобны снегу, ложащемуся на землю, укрывая дома, дороги, поля, он кружится, падает, гибнет под колесами машин и на языках детей, превращается в снежки, летящие по дуге, потому что ты холодна, твои пальцы сосульки, ждущие тепла и весны, того дня, когда их не станет и они превратятся в воду, соединятся с половиной планеты, испарятся под южным солнцем, поднимутся в небо, превратятся в облака, проплывающие в глазах Лермонтова, воюющего на Кавказе, спадут и сойдут дождем, над Кабардой и над Осетией, чтобы напоить деревья и травы, цветы, которые я подарю тебе при встрече, которой может не быть, никогда, по крайней мере все идет именно к тому, что нет никакой России, глобального тела, а есть отдельные органы: Киров, Москва, Ростов. Мне нравится гладить твои волосы, твою улыбку и смех, ты сидишь на моих коленях, не понимая ни слова, потому что слова не нужны, мы общаемся жестами, взглядами, душами, свитыми в клубок, из которого можно связать множество прекрасных вещей, шарф и носки от холода, который обязательно придет, колесует, закрутит, словно помидоры на зиму, ты падешь в мои объятия, расцветешь и раскроешься, попросишь держать тебя на руках, не ронять и не жить, быть выше этого, скользить по гипоталамусу, контролировать свою речь и базар, находящихся во власти азеров, машущих ножами, чтобы отнять тебя у меня, сделать своей женой, увезти на Кавказ, окружить камнями и небом, жаром, огнем, вином. Точить при тебе ножи, пугать, возвышать, воздействовать. Потому ты не спишь, а листаешь книгу, написанную арабом, пьешь коктейль, наполняешь ванную, погружаешься в нее, плывешь, топишь корабли, идущие на восток, доплываешь до солнца, садящегося на воду, сгораешь в нем, возрождаешься и сходишь вместе с лучом, пронзающим землю, к которому тянется все живое, пытаясь его проглотить, разжевать и впитать. Твоя судьба – судьба всего мира, он сошелся в тебе, ты – это все: кузнечики, прыгающие в мороз, розы, цветущие в декабре, занавески, танцующие под ветром, грузовики, везущие ночь и огонь. Будь собой, то есть тьмой, пылающей на конце свечи, пока ее не сдует мое дыхание, когда темнота погаснет и все погрузится в свет.

Под ногой оказался камень. Винсент чуть не упал. Не превратился в точку бифуркации, когда один Ван Гог улетает на небо, а другой опадает вниз. Как роняют листву деревья. Медленно и кружась.

– Из дому выходят затем, чтобы погрузиться в поток кипящей смолы.

Тео приехал внезапно. Вместе сходили на базар. Купили мяса, кинзы, яблок и слов. Шли, грызли слова, роняли кожурки.

– Израиль встал на одно колено перед Палестиной и сделал ей предложение.

– Когда мне стукнет сорок лет, я поменяю ударение, сделаю передним привод и выпущу в небо сорок.

– Давай поедем за город.

Там они блуждали, пока не углубились в лес, наблюдая буки, столбы, тополя, сосны, дубы, антенны. Солнца не было видно, но оно было, касаясь вершин деревьев, шей, обрывающихся, заканчивающихся пустотой, воздухом, а не смертью.

– Их можно продавать вместе с тушами кур, уток, гусей.

– Они слишком большие.

– Тогда продавать цветы. У них существуют головы.

– Цветы – это люди, потому что у них увядают головы, рассыпают семена, отрываются, падают и посещают смерть.

Вышли на лужайку, присели на бревно, закурили.

– Холодно.

– Но тепло.

– Все меркнет и отступает перед армией ботов, наступающей на планету, футбольный матч уже не тот, хоть на месте игроки и зрители, еда изменила вкус, машина вошла в человека, села на кухне, налила водки, выпила и ушла, чтобы тот почувствовал пустоту и умолял вернуться, ползал перед ней на коленях и целовал подол.

Дома пожарили мясо, сварили картошку, добавили лук, достали пиво, сделали по глотку.

– Женщин надо поздравлять седьмого и девятого марта, но никогда не восьмого. Это закон, судьба.

Утром Тео уехал. Винсент проводил его до вокзала. Путь предстоял домой. Там он сел на полу и закурил табак. Отчаяние охватило его, взгромоздилось на голову, производя лучи.

– Да, я Ван Гог, я рисовал, опаленный солнцем, я творил, выблевывал свою сущность, превращая в искусство, мой мозг закипел, взорвался, разлетелся по городу, когда жители собрались, требуя меня изолировать, посадить, оградить, но я не делал ничего плохого, я не причинял вреда, я только набрал скорость, выкидывал свои вещи, а меня заперли в дурке, завалили лекарствами, полные грузовики подъезжали ко мне и выгружали в мое нутро нейролептики, я выздоровел, стал нормальным, мне стало без разницы все, я потерял вкус жизни, приобретя равнодушие и пустоту, смерть и провал внутри. Вы не должны были этого делать, вы не имели права, вы не излечили болезнь, а загнали в меня, глубоко, до предела. Она спряталась в нору, как хомяк, почувствоваший опасность. Но это не значит, что он умер, он просто оказался дома, чтобы расположиться там со всеми удобствами, с кухней, кладовкой, спальней. А теперь душа рвется из груди, воет, рычит, ревет, но она под завалом, произошел обвал, тонны льда и снега сошли с горы, погребя эту жизнь.

Он встал и зашагал по комнате, сжимая кулаки и выбрасывая слова.

– Так больше продолжаться не может, огонь не может быть вечно заперт, он вырвется или погибнет, изменится, станет водой, пополнит ее ряды и возненавидит пламя. Оставит навек былое, где температура, жар.

Ему слегка полегчало, он снова начал думать о будущем, связывая его с женой. Потому вышел на улицу покурить. Постоять, подышать.

– Эми, твои глаза – будто вишни, дожившие до морозов и павшие в снег, они цвета дождя, они – метель, вьюга, буран, твои губы напоминают тополиный пух, летящий по ветру, садящийся на асфальт, сгорающий от огня, твой нос – это две пещеры, в которые входят мужчина и женщина, встречаются друг с другом, влюбляются, женятся, но их накрывает обвал, они гибнут, умирают, кончаются, твои груди – два бархана, их собрал ветер, горячий и южный, в центре твоей пустыни, где не растет ни одно дерево и нет пощады и жалости. А жизнь, та, что есть, мертва.

Винсент выключил свой бородатый голос, прошел в подъезд, освещаемый темнотой и перегоревшими лампочками, погрузился в квартиру, как письмо в почтовый ящик, разулся, снял сапоги, шапку, куртку, бросил на стол пакет с хлебом и маслом, вымыл руки и сел на стул. Ему хотелось ломать в пальцах карандаши, грызть их, есть, потреблять. Ничто не казалось ему воздушным, кроме свинца, четверга и слона.

– Кобейн – это отбойный молоток, дрель, бензопила, болгарка. Все электрическое, жесткое и стальное. В его музыке нет пробок, только трасса, скорость, разбег. Ночь, а в конце авария.

Он смотрел по экрану футбол.

– Это мой рот раздулся настолько, что превратился в мяч. Им и играют клубы.

Матч закончился, Винсент вышел в сеть, увидел день рождения бота и захотел поздравить.

– Желаю тебе счастья, здоровья, любви, успехов в работе, жениться, родить детей, жить триста лет, радовать глаз.

Вышел из приложения, не дожидаясь ответа. Намочил слюной палец, провел по экрану, удаляя грязь или пыль.

– Я помню последнюю сигарету, выкуренную в Крыму, когда я понял, что она единственная и в пачке нет ничего, кроме неба, что я проснусь и вернусь в свой город, где нарисую автопортрет, полный огня, ночи и одиночества, павшего на землю, как последнее яблоко зимой.

Винсент завел свой мозг и поехал, включив первую передачу. Улицы и дома. Люди, то есть учеба, работа, смерть. Или кухня, спальная, зал, космос и туалет. Ничего интересного, где интересно все.

– Жизнь – сорок пять веточек тмина, сорок четыре слона.

Он выскочил на улицу, побежал, первым, кого он встретил, был бог, Винсент бросился к нему, начал целовать его глаза, усы, нос, руки и всемогущество.

– Как умирают люди, как они садятся на шпагат, когда больше нечего сказать этому миру.

Разломил хлеб пальцами, растущими, длящимися, охватывающими всю землю, сжимающуюся, ссыхающуюся, как яблоко, оторванное от ветки. От дерева, от любви.

– О господи, сердце обливается кровью, покоем, звездами и весной.

Ночью ему снились очки, он их хотел купить, примерял, но продавец сидел за соседним лотком, где продавались журналы, и не подходил, говоря, что устал, что нет сил и его достало отсутствие продаж.

– Мне надоело видеть Америку, летящую на скорости сто километров в час, сбивающую прохожих, курящую сигарету, пьющую из горла, плюя на светофоры и полицию, гонящуюся за ней. Она разобьется, ее не станет, ее труп увезут в морг, где его вскроют, покажут всем желтый жир, то есть причину смерти, жизни и бытия.

Думал про Марадону, который так хорошо играл в футбол потому, что играл за все страны мира, кроме одной – Аргентины.

– Это как выйти в сеть 12.03.2018 и увидеть, что твой друг был в сети 18.05.2019, что это не сбой в сети, это действительно так.

Включил телевизор, Челси играл с собой.

– Ну вот и футбол, кто его выдумал, не иначе как бог сошел на землю, поставил ворота, расселся на стадионе, вышел на поле, свистнул, начал матч, бросился отнимать мяч, отдал его, забил гол, отметил, расстроился, продолжил игру, скандируя: нужен гол.

Увидел себя страной, пишущей стихотворения, торгующей кокаином, роющей котлованы, читающей Платонова, повести и кино.

– Эми, тебя украдут у меня, уведут, пока я ищу одежду, рукописи, носки, надеваю джинсы, иду за соком, за чипсами, прохожу мимо сигарет, оплачиваю покупку, шагаю под небом, а ты не видишь меня, паришь на воздушном шаре, поднимаешься ввысь, удаляешься, тебя поедает небо, готовое к облакам, у тебя обязательно будет другой мужчина, слепленный из каучука, бицепсов и машин, он заберет тебя у меня, потому что ты вереск, растущий в поле, к тебе нужно только наклониться и сорвать, отнести, подарить девчонке, которая станет моей женой, лишенной твоей красоты, бедер, колготок, губ, она ждет меня, в зарослях берез и домов, но мне нужна только ты, хоть я и не люблю тебя той яростной схваткой, припадком или безумием, какой я любил до тебя других, мои глаза расширились, сердце сжалось, ты просишь рассказать тебе море, ночь, повороты молний, точнее – руля, когда ты выезжаешь на встречную, несешься по ней, закрыв глаза, не глядя на автотрассу, где нет ни одной аварии, а только покупка на заднем сидении, куртка, очки и скотч. Это машина должна быть человеком, а не жуком, внутри должно быть жестокое, кость, а снаружи ткань. Я должен забрать тебя, увести, наполнять ванную, купать тебя в ней, выносить на руках, целовать твои пальцы ног, пока их не уничтожил сэр Бобби Чарльтон, не сжег и не опалил. Твои линии и чертежи должны быть со мной, чтобы я не приближался к тебе, а удалялся, учитывая, что земля кругла, что главное это двигаться, а встреча сама придет, как землетрясение в Армению и Японию, когда тысячами жертв будет куплено счастье. Быть навсегда вдвоем.

– Но какой космос зимой, когда снег, буран и поземка, морозы до потолка, нельзя думать о другом, только о тепле и постели, а что там звезды, раскрывающиеся, как парашюты, падающие вниз? Медленно и кружась.

Он зашагал по дороге, задышал чистым воздухом, обогнал еле ковыляющую бабку.

– Сынок, подожди.

Винсент обернулся и встал.

– Ты обошел меня. С тебя штраф.

– Ты шутишь.

– Я не шучу. С тебя пятьдесят рублей.

– Так мало или так много.

– Но не обижай меня.

– Здесь нет полосы, да и мы еще не машины.

– Ты не уважаешь старость.

– Если ты стара, то должна стоять во дворе или пойти на металлолом. А еще лучше продать свое тело и купить новое, молодое. Тогда я остановлюсь и познакомлюсь с тобой. И мы вместе пойдем вперед, кроша под собой асфальт.

Он сплюнул, закурил и прибавил скорость, не слушая слова, летящие ему вслед.

– Дыхание востока перемешано с дыханием запада. Солнце медленно садится на вершину елки, взрывается и распадается на лучи, скользящие по ветвям. Стекающие по ним.

Вечером он читал Маяковского, сломанные, разбитые строки, кровоточащие. Переломы были открытыми. И отсутствовал гипс.

– Так футболист, которому сорок лет, приезжает в гостиницу, раздевается, вспоминает свои лучшие годы, когда ему аплодировали, платили, вызывает проститутку, наливает вискарь, закуривает, слушает музыку, снимает ремень и вешается на нем. А в комнате творится нечто ужасное. Ботинки сходят с ума. Шнурки выползают в дверь. Там они совокупляются и порождают змей. Третьих, четвертых, пятых. Но никогда – шестых.

Сел в трамвай, поехал в городской парк, искать колорит, кормить лебедей.

– Ничто мне не нужно, это раньше я хотел славы, денег, но сейчас, я болен и стар, мне не хочется рисовать, извергать из себя струи, не из воды, а крови, бить в небеса, возвещать тревогу и вечность, мои труды никому не нужны, моя любимая женщина мне не ответит, она с другим, я уверен, я знаю, мои поршни вышли из строя, мое сердце хрипит, оно – конь, загнанный, в мыле, сколько я еще на нем проскачу, я не знаю, мои мышцы болят, они сведены судорогой, я вывернут наизнанку, я задран, разбит, раскрыт. Мое будущее поместится в наперсток, из которого я только что выпил, чтоб покорить вершину библии – Арарат.

Мамы с детьми, влюбленные, лавки вблизи воды.

– Этого следовало ожидать, сгущенное молоко моего сознания накалилось и взорвалось, а я хотел отдать его детям, чтобы они его ели, облизывая пальцы, пачкая рты, носы. Но не вышло, теперь одиноко скитаться, ловить вдохновение, рисовать ботинок, прибитый к мостовой, гараж, наполненный хламом, дом, покрытый золой.

Он разорвал полотно, разбросал обрывки в воде.

– Все это уже было, сгустки моей плоти вышли из моды, их незачем брать в картину, накладывать на нее, впечатывать и вгонять.

Раньше, когда он смотрел футбол, то был уверен в своей вовлеченности, в зависимости результатов матча от своего взгляда, буравящего экран, летающего на стадионе, вселяя в душу его команды силу и страсть.

– Турция сбила ребенка, катающегося на велосипеде посреди Анкары.

Такие новости он слушал по радио, которое было выключено и стояло в углу.

– Когда все рвется из груди, нечего сказать, написать и сделать, сохнут цветы, политые в обед, ломаются глаза, чей взгляд преломляется, превращаясь в угол, куда поставили ребенка, получившего двойку, которую пропустил боксер, выйдя на ринг. Нет ничего возмутительней сметаны, угодившей в обед, в щи, если верить правде. Ноги есть циркуль, одна нога неподвижна, острая и в земле, вторая нога на воле, она чертит и движется, человек стоит на месте и идет, скачет, прыгает, падает. Нет ничего страшнее прекрасного, которое выкладывают в сети, а человек влюбляется в него, требует переноса картинки в жизнь, хочет жениться на фотографии, превратив ее в кайф.

Он поставил на столик Ницше и библию, не прошло и пяти секунд, как ему показалось, но книги шагнули друг к другу. Для войны или мира. Он не знал и не ведал. В нем были оба. В правом легком и левом. Они создавали волнение. При вдохе сотни страниц перелистывались, прочитывались, познавались.