Текст книги "Баренцева весна"

Ночью ворочался, долго не мог уснуть, писал сообщения незнакомой актрисе, пил сок, курил в темноту. Наконец он затих. Во сне он загримировался под девушку, делал фотографии, чтобы выложить их в сети, в своей группе, говоря себе так: все будут думать, что это она рисует картины, такие мужские, жесткие, с запахом табака и водки, слава моя взойдет, я стану мегаизвестным, выставки, деньги, счастье. Поездки по городам, по странам и по планетам.

– Раньше мое сознание было гранатой, а теперь она взорвалась. Мой ум – тысячи осколков, поразивших живое. Я пытаюсь его собрать. Вернуть себе царство. Это сложней всего и почти невозможно.

Винсент залез в интернет. В сети он увидел фото девушки, лет семнадцати.

– Это мой идеал, будь моей, ради бога, я умру без тебя, не оставайся равнодушной, ничего, что я стар для тебя, у меня нет волос и я беден, я переверну весь мир, я брошу его к твоим ногам, стань моей любимой, цветком, весной и говядиной, не удаляйся, не покидай меня.

Но девушка уходила, ее фото таяло, под конец ее обнял старшеклассник, она положила ему голову на плечо, обернулась, улыбнулась, исчезла. Снимок загорелся и превратился в пепел. Дунул ветер и унес его с поверхности экрана.

– Что со мной происходит. Я механизм, машина, железо, я не имею права сдаваться, я просто обязан побеждать.

Винсент сжал кулаки и уткнулся носом в подушку.

– Неужели возраст возьмет свое, меня одолеет людская глухота, равнодушие, зависть. Можно ли не добиться ничего, отдав свою жизнь искусству. Положив себя на алтарь. Мои мысли должны воплощаться, если я думаю убейте его, то его убивают или доводят до самоубийства. Что такое жизнь. Это когда стадион кричит: Россия, вперед, а играют Литва и Франция. Смс, в котором ярко выражена эмоция, любовь или ненависть, создает колебания, испускает волны, передающиеся тысячам людей. Может быть, всему миру. Автомобили едут быстрей, кони срываются с мест, собаки воют, задрав носы, экраны меркнут и гаснут.

В голове Винсента крутились разные слова, хотелось выйти на площадь и закричать: я за Грузию против Грузии воевал. Это как пойти в кафе или ресторан, где официант подаст пиццу, подвал, чай, кофе, твист.

– Добиваются успеха люди, которые много ездят, плюют, мочатся в разных местах, помечая территорию, забираются на вершины, спускаются с них, пишут посты, стихи, прозу.

Перевернулся на спину. Вытер одну слезу.

– Израиль, новая табачная фабрика, выпускающая сигареты, ее открыли, словно Америку, вырезали индейцев и заселились сами.

Присел. Огляделся. Комната напоминала дырявый сапог, порванный там, где дверь.

– Какая она была красивая, я помню ее девчонкой, ее бедра сводили с ума всю школу, а теперь она никому не нужна, так как сдулась, распалась, разложилась, размылась. Ее ноги превратились в руки, ими она ест, пишет, шьет и считает деньги. Вот так годы вылетели из правительства и вернулись обратно. Моя молодость вернется, в этом нет никакого сомнения, Ирак, 1892 год, на границе с Ираном, смуглые восточные мужчины, кафе, кальян, марихуана, Ахмед, я хочу вот эту, дало, Мустафа, забей, дым над потолком, экран, где играет Стинг, волосатые руки, бороды, повязки на головах, мне девятнадцать лет, лучшие девушки мои, навечно и навсегда, я никому их не отдам, ни одному человеку, ни одному дыханию ветра. Я ощущаю свою голову Ленинградом, осажденным фашистами, ее настигают удары, ее бомбят, она отовсюду окружена, выхода нет, некуда деться, только ждать, когда погонят противника, когда блокада прорвется, наступит мирная жизнь, тысячи трупов похоронят, я стану собой, пока не умру, пока не распадусь на новые страны и пока не засияет Санкт-Петербург, вернувшись из забвения, чтобы снова стать центром и покончить с Москвой. Я живу в стране водяных, которых не кормят хлебом и не поят водой. Наркотики запрещены потому, что они ведут к космосу. Раскрывают его, дают.

Винсент с утра пошел в соседний подъезд, набрал газет и листовок, стучался в двери, предлагал прессу людям, все молчали, через час или два за ним приехали, повезли в больницу, где он забылся, не помнил себя очень долго, лежал, пришел в себя на первом этаже старого здания, в руках у него был пакет с сотовыми телефонами, он вышел на улицу, пошел к остановке мимо рельсов, мертвой старухи, памятника Ленину, дошел до толпы, но все автобусы ехали в другую сторону, не куда ему надо, он перешел дорогу, перед ним раскинулась остановка, длинная, без конца, отдельно стояли парни, девушки и семейные пары, их были тысячи, в него вцепилась женщина лет пятидесяти, пойдемте, я не хочу, я с вас ничего не требую, вы будете моим мужем, мы встанем сейчас вот здесь, с трудом Винсент вырвался, побежал, натолкнулся на парня, тот повел его к обрыву, спрыгнул с него, полетел, Винсент сделал то же самое, сначала он устремился вниз, будто камень, но, достигнув деревьев, он взмыл вверх и парил, как и парень, они долетели до моста, в это время по нему ехал автобус, весь из стекла, он открыл двери, которые оказались веками, и Винсент проснулся. Сполоснул рот. Вымыл глаза. Уронил полотенце. Выглянул в окно. Солнце висело персиком.

– Скоро он упадет.

Подогрел овощи. Мексиканские. С перцем. После завтрака закинул ногу на ногу. Начал курить. Думать, мечтать, разрушать горы и возводить новые, покупать машину, продавать ее, разбирать на запчасти, разделывать, на почки, сердце и печень, захотел выпить, открыл окно и бутылку, сломал зубочистку, наполнил стакан, осушил его, впитал в себя виноград, забродивший и ставший соком, а иначе сказать, вином. Вспомнил свою картину. Как девушка говорит сразу по двум айфонам. У нее открыт рот, а в нем два языка. Они шевелятся, один говорит налево, другой говорит направо. А над нею завис топор, который разделит ее голову пополам.

– Но этого никто не увидит. Хотя это есть.

Винсент допил вино, откинулся в кресле.

– Я выпил немного огня, полбутылки, но он утонул во мне. Я не пьян. Я трезв. У меня нет глаз. Я взираю на мир фарами, они могут гореть, а могут быть безжизненны и пусты. Я жив только в темноте. Я свечу в нее и пылаю. Я ни в чем не вижу смысла, кроме вечной жизни и космоса. Есть еще творчество. Если оно ведет меня к ним, то образуется троица. Я в нее верую каждым фрагментом тела, каждым куском души. Особенно в третий пункт.

Винсент решил написать письмо, обычное, человеческое, состоящее из чернил и бумаги. Отправить его девушке, у которой не сложилась личная жизнь. Но не стал. Руки опустились сами собой.

– Она курит, ест желтого полосатика, занесла меня в черный список, возмущается Второй мировой войной, жарит картошку с мясом, спит с мужчиной старше нее, отливает тугой струей, переходит дорогу в том месте, где ее нет, вытаскивает из себя воздух и раскатывает его на столе, пьет виски со льдом, пишет стихи, но публикует прозу. Не стоит, лучше нарисовать картину, изобразить счастье, совесть, желание. Булку хлеба, томат, вино. Не стоит целоваться с женщиной только потому, что у нее нет зубов, носа, ушей и лба. Надо уронить ее в грязь, чтобы она барахталась в ней, материлась, рожала, была счастлива и любима, несла свое горе, оправдывалась, выделывалась, сочиняла истории, писала иероглифы, хоронила мужа, получала цветы, абрикосы, персики, ела их, но так, чтобы сок стекал по груди, капал в грязь, уходил на дно, как корабль в 1633 году. Я люблю черешню только в компоте, в соке или в варенье, а в сыром виде только на картине. Чтобы переспать с женщиной, надо ее нарисовать. Она должна стать частью искусства, перед тем как раздвинуть ноги. Ей на голову должно упасть яблоко. А иначе она умрет. Станет маленьким кричащим комком, исторгнутым из вагины. Помню похороны души. Гроб несли восемь человек. Они сгибались под тяжестью. В процессии шли священники, банкиры, продавцы, воры, уборщицы, кошки, собаки, птицы. Шло тело, у которого умерла душа. Оно прикладывало платок к глазам и вздыхало, роняло слова, похожие на яблоки или груши, прикладывалось к бутылке с надписью виски. Но это было давно, тогда я был мальчиком, любящим Брюса Ли, сникерсы, бананы, мороженое и завод имени Орджоникидзе, выпускающий лампочки или презервативы.

Винсент закрыл глаза и увидел книгу, на которой было написано: биография Винсента Ван Гона, первого президента Грузии, написанная им самим. Он охватил взглядом горы, затосковал по ним. Квартиру окутал сумрак, как маленького ребенка, запеленал ее. Вечером был в кафе. Девушки двигались в танце, как рыбы, пойманные на крючок. Ел пиццу. Музыка обрушивалась на голову, била по ней, выносила сундук, доски, тела, опадала, забирая с собой песок.

– Смерть – это косточка в персике, сливе, вишне. Из нее рождается жизнь.

Винсент, смотрел на экран, отмечая поверхностность американских лиц. Другое дело Армения, где лица на дне. Телевизор молчал, нет, он говорил, но из-за музыки его не было слышно. Дагестанец пил водку, смеялся, шутил, говорил, старел, но чуть-чуть, сверкал глазами и зубом, выходил из себя, покачиваясь на стуле, ел апельсин, лежащий на столике, вдыхал в себя воздух, собирал, словно дань, писал сообщения Афанасию Фету и Федору Тютчеву. Винсент не уходил. Ему жало время, в котором он жил, но он не менял его, говоря, что разносится.

– Зачем выходить на улицу, там холодно и тепло, а здесь только второе, цвета вишни кино, ласточки в клетках, желтые скатерти, Антверпен в каждом движении девушки, пьющей вино, и Аристофан в снегу. Надо почаще встречаться с пустотой, обнимающей меня, выходить на воздух, пугать котов, кормить птиц, грязь рисовать грязью, солнце солнцем, воду водой. Хочется сыграть на клавесине, собрать толпу, завести ее, повезти к высотам Бетховена, к Германии девятнадцатого века, к радости и к беде.

Он встал, расплатился, бросил в урну платок и покинул глаза людей, разбросанных по кафе. На улице ветер ковырялся в урнах, в листьях и в душах. Ронял и кружил. Пробегали собаки, запах жареного мяса несся из окон дома, раздавались крики детей и машин, машины не отличались от детей.

– Их так же заводят, для безопасности, скорости и удобства, и так везде и повсюду, где есть человек.

Винсент сел в сорок первый. Маршрутка ожидала последнего пассажира, что не поместится в нее, выйдет, ожидая другую, закуривая, дымя. Ехали по городу, тряслись на кочках, стояли на светофорах, висели вниз головой, толкались, падали, смешивались, как в банке консервов, в которую положили кильку, сайру и скумбрию. Дома Ван Гог вынул из шкафа чилийского крепкого, налил в граненый стакан, достал желтый сыр, недорогой, дешевый, заварил анаком. Во время выпитого вина он написал сообщение Михаилу Сергеевичу Горбачеву, приказывая прекратить перестройку, вернуться к нормальным человеческим ценностям, к тюрьмам, расстрелам, пыткам, к революции роз, к фантикам от конфет, к плавленому сырку, к павлинам, шествующим по Кремлю, к авоськам, жигулям, запорожцам, к Сталлоне, Брюсу Ли, Ван Дамму, к жвачкам, сникерсам, баунти, к Мерседесу, Рено. Скинул в почтовый ящик и отправился ждать. Пошел на Волгу, желая устроить рыбалку, поймать судака и карпа, выпить сорокаградусной, написать портрет девушки, вышедшей из воды, заснять ее волосы, глаза и улыбку, сделать мгновенный снимок, облачившись в сюртук. Он не дошел до реки, увязался за девушкой, не желая знакомиться, разорвал картину, начатую в декабре, в ноябре, в октябре, сделал фото бродяги, упал, растянулся на земле, грыз ее, рыл, копал. Вынул телепрограмму из сумки.

– Что сегодня по ящику, матч между вермишелью и рисом, хорошо, посмотрю.

Его подняли двое полицейских.

– Вы безумны. Вам надо лечиться. Сейчас мы вызовем скорую.

Винсент вырвался, бросился бежать, минуя библиотеку, машины, банк, аптеку, шум, тишину, яблоко, выроненное старухой, пахнущее опилками, стоптанный ботинок, дохлую крысу, трамвай, разговор, светофор, салют. Он ворвался домой, запер дверь, выключил домофон, телефон. Отдышался, задернул шторы, упал на кресло, включил радио.

– Этот парень просто сумасшедший, что он творит, он разбрасывает вокруг себя тапки, семечки, музыку, танцы, цветы, кресты.

Он выключил приемник, поставил чай на огонь, замариновал свинину, чтобы вечером пожарить ее.

– Свинья стала свининой, как демократ диктатором. Ничего. Скоро будет тепло. Выпью. Поем. Еще немного Парижа, Мадрида и пустоты.

Во сне он был водителем трамвая, разрезающим пополам крокодилов. Он мчался по городу, отрубая головы и хвосты. Крокодилы превращались в обоюдоострые ножи. Острием была кровь, бьющая, как фонтан. Утром он брился, снимал щетину. Она была проституткой. Улица звала на прогулку. Он шел, наматывая на себя дорогу, напоминая собой чемодан, который сдают в багаж.

– Да ты же не открываешься, – сказала ему старуха, – вот захочу я достать из тебя книгу, но не смогу.

Секс разливался в воздухе, им пахли сосны, собаки, кошки, мысли о еде, о сигаретах, трамваи, булочная, кафе, прогулка, одолжи сто рублей, жко и грехи.

– Изо всех ударов я люблю апперкот: он устремлен наверх. Хлеб надо ломать, а не резать.

Он не любил ножа. Зашел в книжный.

– Есть ли Акутагава?

– Не бывает, а кто это?

Он купил Хайдеггера, вышел, надвинув кепку на лоб. Набрал номер телефона, написанный на стене. Это Татьяна.

– Кто вы, откуда у вас мой номер, куда идете, чем занимаетесь, почему позвонили?

– Захотелось увидеться, но вечером у меня не будет денег, чтобы сводить вас в кафе. Постоим у подъезда. Наступив на снег, выпавший из реальности.

Он выключил телефон, записав ее адрес. День прошел в ожидании. Ломал шоколад, ел его, читал книгу, скорее листал, не вдавался в подробности.

– В восемь часов увидимся. Она мне влепит пощечину, позвонит конкретным парням, меня встретят убийцы в белых халатах, я буду стоять, а она спустится с неба, на парашюте, в красных туфлях, в черных штанах. С трубкой в зубах. Она, наверно, кусается. Она вцепится в мое серлце, будет рвать его и трепать. Пить кровь и хмелеть.

Ждал ее пять минут. Татьяна вышла в чем-то вафельном, сахарном, арматурном, железном. В каждом ее движении были грация и бетон.

– Я хочу мороженое, безе, коктейль, – заявила она, – свадьбу со стрельбой, мясной рулет, романтики, много крови, вина за пять евро, очень дешевого, разборок, мужчину с усами, чтобы они щекотали мне пятки, я хочу плыть в океане со своим любимым, в лодке, где нет воды и еды, а только смерть и любовь. Твои слова должны поступать в мои уши, как в Вуз. И не быть отчисленными, а доучиться до конца и получить диплом.

Винсент молчал. Он хотел нарисовать ее, для чего захватил инструменты, но теперь не знал как подступиться к ней. Татьяна вытащила тонкую сигарету. Попросила огня. Пламя горело час, а точнее секунду. Ничего не говоря, они зашагали.

– Пойдем на проспект, усеянный рыбами и цветами, чтобы полицейские свистели нам вслед. Там сегодня безлюдно, никто не пьет боярышник, девушки попрятались, парни уехали за деньгами, в большие города, желая заработать как можно больше, иначе они не смогут купить огня и веселья.

Они ехали в переполненной маршрутке, Татьяна жаловалась ему.

– Мне отдавили ногу, меня толкнули в плечо, только что мужчина признался в любви.

– К тебе.

– Нет, к пространству, что между ним и мной. По его словам, я похожа на кактус, на лепесток, на березу, на куст шиповника, у которого вместо плодов висят головы, волосами вниз, он обещал собрать их ради меня и заварить мне чай. От него я буду здорова, хороша, молода.

Он держал ее за руку. Так они вышли, пропустили машину, набитую расставанием и теплом, перешли дорогу и впали в проспект.

– Или тебе принадлежит тело одной женщины, или души всех остальных. Время – до тридцати лет, следом наступает вечность, обрывающаяся со смертью. После обрыва – высь или дно. Солнце – это закат, если луна – восход. Даже каша является человеком.

Винсент шел и рассказывал Тане. Сколько сказок утонуло в болотах.

– Идет себе сказка, никого не трогает, углубляется в леса, в топи, ступает неосторожно, сначала одна нога, а потом другая начинают уходить под воду, она кричит помогите, спасите, но никого рядом нет, кроме медведя и рыси, сказка уходит на дно, исчезает из виду, превращаясь в притчу и басню.

Они присели на лавочке. Наверху старуха ругала ребенка, звучала музыка, пели ребята, бомж просил подаяние, пара собак, занятых дауншифтингом, пробежала мимо.

– Какая прекрасная онтология, посмотри вокруг.

Винсент достал сигарету и покрутил ее в пальцах. Таня вынула платок и приложила его к глазам, не обращая внимания на бытие, танцующее в пространстве.

– Это, наверное, не ко мне, – выдавила она, – просто слезы текут от холода.

Винсент не закурил. Двое сидели дальше. Они никому не мешали, но у обоих было ощущение, что они заняли чье-то место. У кого-то гигантского, неизбежного, грозного, не вмещающегося в сознание, потому они встали, огляделись и скрылись в кафе. Заказали попить. Винсент заговорил.

– Я покупаю книги, но почти не читаю, складываю на кресле, около изголовья, когда я сплю, мысли из них поступают в мой мозг, я становлюсь умнее. Впитываю в себя.

Он достал телефон, чтоб посмотреть на время.

– У тебя есть машинка перемещения.

– Разве, это смартфон.

– Только не ври, прошу.

– Я тебя не обманываю.

– Ладно, но я боюсь.

– Ты нажмешь на кнопку и исчезнешь.

Винсент убрал мобильник, время два три ноль ноль.

– Как поздно, сейчас начнутся разборки и драки, будут летать ножи, звучать выстрелы и выливаться кровь.

– Думаю, только третье. Кровь – это волк: она всегда стремится на волю. Не приживается. Не бывает ручной.

Пили гранатовый сок, без ничего, без салата, без Бродского, без капустных листов. Заходили люди, садились, заказывали мохито, напивались, угрожали потолку и стенам, шумели, посещали сортир, курили там, где нельзя, уходили на юго-запад, осторожно крались, ступали на цыпочках, чтобы не спугнуть Тупака, мечтающего о смерти, потому бегущего от нее.

– Я закажу жаркое.

– Не стоит.

– Но ты голодна.

– Я слежу за фигурой, как следят за преступником.

Татьяна взмахнула ресницами, посмотрев на художника, у которого вместо уха было отсутствие оного.

– Посидим до закрытия, есть еще полчаса, погрызем семена.

– Как тебе этот запах.

Она протянула ладонь, пахло цветами, юностью, летом и высотой.

– Я закажу абсент, два стакана, загруженных им, жидкость должна быть с горкой.

– Можно, я оплачу, пусть принесут его.

Отворилась дверь, впуская темноту в помещение, ночь клубилась, плыла, мужчина тыкал вилкой в баранину, женщина красила губы и листала глаза.

– Сейчас начнется охота.

Пьяный достал пистолет и погнался за пьяной.

– Держите ее, ловите, не давайте уйти.

Комната раскручивалась слева направо, часы шли обратно, все сходили с ума.

– Сейчас начнется то, чего никогда не было на земле, я буду жонглировать яблоками, персиками и вишней, я буду выпускать изо рта огонь, я буду спать, лежа на потолке, заплатите по счету, за икру, за лимон, за январь и за дождь.

Винсент увел Татьяну, за углом он прижал ее к себе, крепко поцеловав.

– Ты основал поцелуй на моем лице, этот город будет расти, пока не станет столицей. Почему ты так странно сидел со мной, не говорил, не трогал никого, но на тебя все смотрели, все ощущали тебя, вдыхали.

– Меня касаются все, я имею отношение ко всему, когда я смотрю телевизор, новости, то они волнуют меня, потому что это меня ограбили, меня избили, я напал на людей, мне повысили пенсию и разрушили дом. Надо мной пролетел жаворонок, в меня вонзилась стрела, про меня написал Спиноза, я вскопал бабушке огород, где она посадила семя. Через две недели появились головы. А в конце лета она собрала урожай. Набила погреб мужчинами и съедала по человеку в неделю. Два человека в неделю. Сорок мужчин за час. Веселье вылетало из нее, как птенец из гнезда и ядро из пушки. Она танцевала самбу, ламбаду, твист. Красивые сморщенные бедра двигались в такт. Население хлопало ей. В небе светила жалость. Два брата, Гашек и Чапек, шли по земле. Они мужественно держались за руки. Их сопровождала стрельба и разрывы гранат. Они зашли в харчевню на окраине города, заказали водки и мяса, написали каждый по строчке в книге жалоб и просьб, выпили и поели, и дальше отправились в Чехию, устроиться на завод по переработке отходов, жениться, родить детей. Мечтая купить Шкоду, одну на двоих, приделать ей второй руль, не выезжать из гаража, сидеть на переднем сиденье, управлять, снимать девочек, лететь, рассекать пространство, говорить на польском, чешском и русском. Они слились с закатом, став красного цвета, то есть вином и кровью. Они исчезли. Их не было.

Винсент перестал говорить и уставился в ночь.

– Как яростно ты молчишь.

– Я говорю.

– Я не слышала.

– Не уходи сейчас.

– Не надо меня провожать, я почти что у дома, два квартала пройти.

Винсент простился с Таней, вызвал такси, поехал по пустырям, через свалки, автозаправки, шиномонтаж, кафе и гостиницы.

– Надо будет купить два ведра вдохновения и пользы, а сейчас спать, положив под голову две подушки, три листа и четыре отвертки.

Отворил дверь и вошел. Комната была озером, он лег в лодку и поплыл, заскользил по волнам. Он спал, а мышление работало в нем, как мясорубка, пропуская его всего через себя, проходя и исследуя. Ему снились залитые солнцем Кордильеры, спуск, подъем, жалобы на работу дрели в восемь часов утра, хоботы слонов, ползущие по саванне, жалящие друг друга или гиен и львов. Голос в нем говорил.

– Сердце не растет, оно строится, возводится в небо из туфа. В нем могут жить или отсутствовать люди. В моем никого нет. Окна разбиты, двери выломаны. Пустота. Ни дымка.

Винсент открыл глаза, будто магазин. Он уже не спал минут десять, но встать решил только сейчас. Утро напоминало Паустовского. Желтое с белым в небе. Черный кофе и шоколад. Немного животного начала, вечности и стихов. Их он прочел впервые. Громко и про себя. Автор Артюр Рембо. Поэт, пышущий здоровьем, француз, торгующий мясом, проводящий вечера в ресторанах, в клубах, в кафе, в кино. Поедая бифштексы и снимая девчонок. Выпивая вино. Винсент нашарил тапки.

– О чем я жалею, о трех-четырех женских задницах, которые хотел расцеловать, возвести, потому подошел к ним, попытался наладить контакт, но не смог, не нашел общего языка с их хозяйками, не пал на колени, не облобызал их окружности, не признался в любви. Одна была хороша, как авария, она стояла спиной, подтягивая штаны, подчеркивая округлость своих полушарий, Америки и России, враждующих между собой, готовых напасть друг на друга, если не вмешается третий, не встанет между ними, не примирит. Я – это колодец, в него проваливаются при рождении. Задача из него выбраться, чтоб стать собой. Небо, это интересно, что мне с ним делать, можно порезать его на куски и продавать поштучно.

Винсент лежал на кровати, в голове его одни люди убивали других, покачивалась люстра, шло привыкание к табаку, рисовалась картина.

– Чтобы витамины пели во мне, хором, поодиночке, вытаскивали за уши сигареты, кричали, свистели, выли, никогда еще не было такого одиночества, жестокого и железного, когда хочется отправиться назад, стирая свое присутствие в мире, все следы, до единого, до ноля, живота моей матери, шара, который улетит в небо и исчезнет, навека, навсегда.

Он слушал пчел. Они звенели в ушах. Его голова гудела, как улей, где матка, точнее я.

– Это обман, меня надули, я должен быть молод, красив, богат, вокруг меня должны виться девочки, я должен ездить по миру, мои выставки должны посетить все люди на земле, но я противоположность всего перечисленного, я курю дешевые сигареты, живу один, ни женщин, ни денег, только походы по утрам в магазин, чтобы купить хлеба и табака, рисование, отдавание себя болезни, недугу, сон в четыре часа, пробуждение, кофе, незаконченная картина, где электричка, шагающая к Нью-Йорку, солнце, освещающее свалку компьютеров, телефонов, планет. Мне надо выпить, пару стаканов виски, только так я приду в себя, позабуду про сон, очень тяжелый, в котором мне восемнадцать лет, я иду за девчонкой, она оглядывается, поправляет шорты, облегающие ее ягодицы, поднимается в гору, смеется, щелкает семечки, лижет мороженое, ест мясо, свинину или баранину, жир стекает у нее по лицу, он блестит, она рада, ее организм растет, впитывает в себя белки, углеводы, горе, радость, счастье, весну.

Винсент лежал и злился на своих друзей, которые все переехали, оставив его один на один с жизнью и смертью. С картинами гаражей, домов, полей, детей, женщин, снов. Ему не хватало бешенства, чтобы окончательно сойти с ума, разорвать все полотна, обмазать лицо углем, читать нараспев молитвы, кататься с горки с детьми.

– Когда я умру, моим именем назовут самый маленький микроб. Он будет везде, повсюду, кругом. Но никто его не будет знать. Я должен умереть, сделать над собой это маленькое усилие, дать команду себе, организм, умирай, разлагайся, бесчинствуй. Это когда тебе женщина во время полового акта говорит: у тебя семя течет. Будто оно река, впадающая в океан, где есть киты и акулы. Нет ничего страшнее для будущего человечества, чем слова я беременна. Беременность женщины конец, а не начало. Она смерть, но не жизнь. Женщина беременеет животом, мужчина беременеет головой.

Винсент привстал, но почувствовал странное. Нейролептики действовали. Цой пел под мышкой. Левой, что ближе к сердцу. Все волосы вытянулись в струну, подрагивали, подпрыгивали и подпевали ему. Концерт шел в ложбине.

– Поздно, уже темно. Ничего не добавить, не успеть на такси, не схватить ее за руку, не сказать не уходи, ты моя, а я твой.

Электропатриотизм встал на городом. Винсент писал, склонившись и замерев. Закончил полотно и начал говорить сам с собой.

– Под деревом рос ананас, на самом дереве ничего не росло, оно тыкало в небо ветками, словно гигантской вилкой, черной и ломаной. В ее зубцах застряло гнездо ворон. Север начал атаку, человек съежился, вспыхнул и сгорел, вступил в развитие, потоптался на месте, заработал рубли, евро, юани, доллары, просадил их за вечер, выпил шампанское, снял проститутку, выбросился из окна и написал роман.

Решил прибраться в квартире, потому взял сигарету и пошел в туалет. Покурил. Вышел. Присел за стол.

– Я никому ничего не должен, – Винсент обрушил кулаки на столешницу, – все, что у меня есть, это картины, кровь, сухожилия, просто гигантское сердце, растущее, занимающее место между порогом и вечностью, чехардой и Словакией, кошкой и сапогом. Двадцать четыре часа у человека в груди. Ребра идут, спешат, никуда не торопятся. Надо добавить в свои картины юга, солнца, афроамериканцев, разборок, ножей, пистолетов. Еще, еще и еще. Влить хип-хопа и бокса, Гарлема и огня. Я разгромлен, раздавлен, растоптан, растерзан, разбит. Колеса трамвая созданы только для одного: разделять человека. Отрезать голову или ногу.

Вышел, одевшись в плащ. На улице шел парад, маршировали солдатики, самки или самцы, может быть, даже дети. Солнце светило так, будто все ему задолжали. Долги вставали над городом. Все ожидали туч.

– Как дела, молодежь, – крикнул Винсент в ухо старухе, – почем арбузы на рынке, где торговля детьми.

Женщина вспыхнула и сгорела. Пепел опустился между цветов.

– Я убийца, не может быть, я вышел в сеть, написал письмо девушке, она не ответила, а удалила страницу. Она повесилась, утопилась, выпила таблетки, порезала вены, выпрыгнула из окна. Теперь ей очень плохо, она болеет, чихает, кашляет, у нее высокая температура, ей хочется лежать и не двигаться, не мыслить, не чувствовать, а втягивать через соломинку сок. Банановый, апельсиновый, яблочный, виноградный, томатный и никакой. Из мяса, из груш, из вечности. Надо спасти ее, выломать топором дверь, рассыпать соль, сахар, перец, разбить окна, засорить туалет, включить воду, вынести компьютер, мозг, телевизор, яичную скорлупу, очистки картофеля, шелуху луковиц, гитару и настроение.

Сигарета пахнула шашлыком, мясом, проворачиваемым на углях, белком, сытостью, жаром. Винсент ощутил тепло. Он чувствовал себя высоко.

– Так низко я никогда не падал, у меня истоптанные ботинки, поношенные штаны, местами рваная куртка, дыры в карманах такие, что я не могу достать сигарет. Мелочь проваливается на глубину в тысячу метров.

Позвонила Татьяна. Ее голос звучал, как похоронный оркестр.

– Завтра я иду танцевать, после фитнес, пробежки, бокс, ланч в кафе, фотосессия, интервью, поход в банк, на восток, захват новых земель, Омска, Томска, Тюмени, Хабаровска и других.

– Увидимся.

– Не сейчас.

– Сегодня я иду в солярий.

– Я могу подождать.

– Не надо, я не приду.

– У тебя есть другой.

– У меня появился мужчина, похожий на Лондон, Париж и Нью-Йорк.

– Нельзя его отменить?

– Он вечен, он как скала, я взбираюсь на него, пока я на уровне живота, готовлю ему, кормлю и все ожидаю свыше, когда покорится мозг.

Она повесила трубку и позвонила снова.

– Винсент, ты сейчас умрешь, у тебя откажет сердце, почки, печень и легкие, лети, убегай от смерти, несись, разгоняй толпу. Ну все, а теперь пока.

Ее голос превратился в смех и исчез, будто хомяк в норе. Винсент зашел домой и прошелся босым. После чего сел за картину, желая нарисовать вечную жизнь, другую планету, людей на ней, пьющих кофе, ворующих детей, воюющих, целующих друг друга в лицо, образующих синдикаты, картели, государства, церкви, пустые места, стихи, фильмы, музыку.

– Хочется напиться, налакаться, ползти, не вставать. Когда я восстану, чтобы весь мир был подо мной, не смеялся, а плакал, роняя слезы, текущие по его щекам, падая в пыль и образуя грязь.

Закончив рисовать, огляделся вокруг. Квартира не изменилась. Чай, плита, стол, сахар, вафли, приемник, наушники, смартфон, нога на ноге, воздух, мольберт, желание, пошлость, запах члена, точней тушенки. Винсент вышел из дома, поехал, пошел к воде, там он стоял, вспоминая молодость, вечеринку, где была девушка с огромной задницей, настолько, что хотелось встать на колени и лизать ее персик, углубляясь в него, раздвигая, чтобы достать до косточки.

– Тогда можно будет посадить дерево, на котором будут висеть плоды, а точнее попы, их можно будет срывать и съедать. Ведь об этом мечтает каждый нормальный мужчина: съесть задницу девушки.

Медленно шел.

– Скоро серебро коснется висков. На улицы выйдут замужние женщины, ведя детей на прогулку. Сталин зашевелит усами. Титаник достигнет Америки. Кобейн споет на разрыв.

Он прошелся вокруг песков, думая о Татьяне. У нее есть мужчина. У Эми нет никого. Но она далеко. Не знает его, не слышит.

– Хорошо иметь женщину про запас, хранить ее в темной кладовке, среди банок, приправ и специй. Ухаживать за ней и любить.