Текст книги "Баренцева весна"

Подъехал автобус, Винсент сел на заднее сиденье. Заходили люди, занимали места, покачивались и плыли, ехали туда, где не ждут, не находят, не ищут.

– Что стало с той девушкой, которая спросила у меня дорогу. Ведь прошло столько лет. Она умерла, или родила, или ни то, ни другое. Уехала заграницу. Все может быть. Не знаю. Из России вырваться сложно, расстаться с тяжелой жизнью, маленькой зарплатой, плохими дорогами, льдом и слоном.

Двое мужиков затеяли драку, стали бить друг друга по лицу, промахиваясь и скользя. Когда открылись двери, они выскочили на улицу, рассмеялись и начали играть в снежки.

– Я попал. Ты убит.

– Ты не мог меня поразить. Я отстрелил тебе руку.

– О, но какая боль.

– Стыдно. Смешно. Легко.

Автобус поехал дальше, мимо полицейского участка, поликлиники, памятника киту. За окном мелькнул парень, похожий на Цоя. Он пронесся на лошади или на Москвиче. По проходу покатилась бутылка. Сойдя, закурил. Впустил в мозг то, что выпустил из него.

– Привет, Винсент, как дела?

– Плохо. А что случилось?

– Нам нужны деньги.

– А кто вы?

– Мы твои родственники.

– Я беден, меня кормит брат, мои картины не покупают.

– Но ты будешь богат после смерти.

– Может быть. Я не знаю.

– Дай нам денег из будущего.

– Я не могу. Не умею.

– Нам нужны деньги. Надо кормить ребенка, надо купить машину, надо убить тебя.

– Оставьте меня в покое. У меня ничего нет.

– Ты жаден, ты будешь проклят. Бог с ней, с машиной, но ты не хочешь дать денег ребенку.

– Вот последние десять рублей. Заберите. Отстаньте.

– Нам надо не десять рублей, а десять тысяч.

– Возьмите мои картины.

– Они ничего не стоят.

– Чем я могу помочь.

– Умри, и тогда цена возрастет.

– Я умру, но только не сейчас.

– Теперь. Сию же секунду.

– Вы хотите моей смерти, когда я не желаю вам ничего плохого. Так вот. Назло вам, я никогда не умру, ни потом, ни сейчас.

– Умрешь. Мы тебе поможем.

Голоса удалились. Винсент прошел в подъезд. Включил свет. Поднялся на свой этаж. Но не стал заходить. Встал около двери.

– Как же мне тяжело. Я написал триста картин за год. Я сделал все возможное и невозможное. Но меня презирают, критики плюют на меня, не хотят обо мне слышать. Еще и эта болезнь. Кому нужны работы помешанного. Надо нарисовать себя, распятого на кресте. Чем и сейчас займусь.

Он работал уже три часа, когда ему в голову пришла идея. Он ее записал. В дневнике и в письме.

– Россия держится на жирафах. Без них ее не станет. Они контролируют умы, которые без них разбегутся, рассыпятся и пройдут.

Каждое утро он пил компот, сваренный им. Он наливал его в кружку и уходил из кухни, ждал, пока осадок уляжется, рисовал и курил. Когда он возвращался за ним, ему казалось, что кто-то плюнул в стакан, пока его не было, хоть в квартире он был один. Чувство не исчезало, а жило и росло.

– Когда ко мне придет любовь, то я полюблю не кишки, почки, печень, желудок, вагину и прочее, а девушку, исключающую все это, восходящую над анатомией человека, погружая ее во мрак.

Ему снился книжный магазин. В нем появилось многое. Советское издание Хайдеггера. Очень тяжелый том. Весь в пыли и во времени. Лермонтов и Бодлер. Очень много философов. Даром. За пять рублей. Книги были старые, но свои. Винсент ходил с друзьями. Выбирал и смотрел. К ним приблизился продавец.

– Чтобы купить, вы должны полететь.

– Это понятно, но почему Маяковский так дорого? Несколько сот рублей.

– Он покончил с собой. В книге представлены произведения, написанные им после смерти.

– Израиль – это тысячи, миллионы боеголовок, уставленных в небо. А Палестина выходит утром во двор, берет лопатку и играет в песок. И так каждый день. Можно рисковать своей жизнью, а можно ничьей. Второе вдвое опаснее. Чужая жизнь есть ничья. Между землей и небом.

– Что такое безумие? Это когда нет границы меж я и всем внешним миром. Когда голова превращается в телевизор.

– Цой, летающий на обертках конфет, парящий в кофейном воздухе. Ради этого стоит жить, чтобы краем глаза взглянуть на полет, который совершился сто лет назад, в день гибели Цоя, когда его машина разбилась, а он улетел домой.

Все вышли из магазина. Друзья по одному подошли к Винсенту, пожали ему руку и ушли. Он остался один. Как китаец, живущий в самом густонаселенном государстве мира. Вокруг было что-то легкое и тревожное. Машины плыли в воздухе, вися на шарах. Дети раздавали конфеты. Взрослые их жевали. А вообще, никого не было, магазин исчез за спиной, друзья превратились в карты, которые Винсент размешал и положил в карман. Стояла ночь. Лаяли псы и горели окна.

– Если подойти к окну и выстрелить в лампочку, то все подумают, что это открыли шампанское и пробка попала в люстру. Все захлопают в ладоши и лягут спать, потому что тигр напал на льва, а медведь на грядущее.

Винсент собрал чемодан, готовый выехать из квартиры в любую секунду. Ведь он знал, что останется в ней навсегда, а его похоронят стены.

– Мужчины умирают раньше потому, что позже стареют.

Он купил пачку сигарет, из-за чего у него выделилась слюна. Положил их в карман. Заскользил вдоль по улице. Аптека с разбитыми окнами. Кафе, закрытое днем. Люди, израсходованные и забытые.

– Почему я еще живу, как меня угораздило родиться, вон тетка машет платком, в который она сморкалась.

Он перешел дорогу, зашел в пивной бар, заказал кружку пенного. Посетителей не было. Глотнул. Осмотрелся. Замер.

– Остается только одно: надувать камни и пускать их по ветру.

Пиво пошло легко. Чешское.

– Это правильно.

Винсент купил кальмаров. Стружку. Пятнадцать грамм. Он представил себе встречу с Эми, живущей в Америке. Сначала не было слов, сухость во рту, как в Сахаре, но вот набежала одна туча, за ней другая, и фразы полились, потекли, впитываясь в пески.

– Твои руки как фланги, ты раскинула их, свела, они вонзились в меня с двух сторон, рубя и круша, мои ряды дрогнули, но выстояли, не понеслись назад. Мы слились с тобой и смешались, наши кровь, частицы и клетки стали единым целым, монолитным, одним.

Винсент замолчал, остановил монолог, сделал большой глоток, затянулся дымком и подумал опять.

– Ты вторглась в меня как монголо-татары и захватила княжества. Внутренние, мои. Благодаря тебе, испытав унижение и позор, радость, отраду, сладость, я набрался сил, стал цельным куском со столицей в Москве. Я сумел изгнать тебя, подавить и разъять. Спустя столетия я обрел независимость, твоя империя рухнула, скукожилась, изошла. Я победил, на месте твоего государаства я создал свое, включающее и тебя, остатки твои, развалины, руины и облака.

Вошли двое парней, посмотрели на Винсента, один хотел что-то сказать, но передумал. Они сели вблизи окна, взяв закуску и выпивку. Тихо заговорив. У одного выпал нож, он громко выругался, поднял его, сдул с него пыль и положил на стол.

– Если я сегодня никого не зарежу, то зарежут меня.

Винсент вышел, выпив две кружки пива, зашагал, подняв воротник и глядя внутрь себя.

– Все у меня чужое, лицо, руки, ноги, я не узнаю себя в зеркале, кто-то другой смотрит на меня, потому самоубийство станет убийством.

Вечером поехал в театр, на представление. Смотрел пьесу. Актеры двигались и выбрасывали слова. В урны людских ушей. Спектакль шел два часа. В перерыве Винсент сходил в туалет, покурил, чиркнув спичкой, постоял и пошел в буфет. Встретил знакомого, поздоровался, но тот его не узнал. Мимо пройдя, как жизнь.

– Земля моя, потому нет мне места на ней. Тот огрызок пространства, который я занимаю, давно пора выкинуть за ненадобностью.

Он все не мог никак забыть начало Терминатора, когда едут сотни машин и все пропитано солнцем и грозой. Когда маленькие игрушки летят из окон и сгорают в воздухе. Когда Сара Коннор устраивается официанткой, выходит замуж, рожает ребенка, уходит с работы, устраивается грузчиком, продавцом, шкипером, директором, небом и бизнесменом. Когда киборг находит ее, влюбляется, делает предложение, изгоняет мужа и убивает ребенка. Чтобы она родила от него.

– Весна включает в себя осень, зиму и лето.

Он захотел сочинить стихи. Даже придумал название. Опиум для лягушек. Но ничего не смог. В бессилии опустил руки, спрятав блокнот в карман. Боковым зрением он увидел Бротигана, проходящего мимо, волоча за собой ружье. Ему стало горько.

– Я не поэт, я художник, я должен изображать то, что хочу написать. Вместо четерых строк – четыре бревна. Потому что деревья умерли. Вместо слов про цветы – шампуры с подрагивающими кусками мяса на концах, капающими кровью.

Кофе, придающий аромат вдохновению. Тонкие сигареты, дрожащие и плывущие, ломкие, как бисквит. Воображение, стригущее газоны и деньги. Килька, плывущая в томате на поиск новых земель, делая остановки на островах, где живут дикари.

– Но я не всегда был стариком, не всегда состоял из горечи, злости, желчи. Во мне происходили удивительные события. Цой размером с вишневую косточку танцевал на игле. Дождь ложился на вспышки фотокамер, барабанил по крышам, стекал вниз, образуя лужи, в которых развлекались киты.

Дома пожарил свинину, кусок, поперчил ее, достал кетчуп, налил вина. Сел за стол. Не хватало женщины, но ее заменяла работа.

– Что я чувствую, развал, нисхождение, огненный куст в голове, который я переношу на бумагу, и полный холод в конечностях, в желудке, в груди, в паху.

Он написал письмо Эми, вставил его в переводчик, отправил. Дожидаясь ответа, которого нет и не будет. Сидел, барабанил пальцами по столу, поглядывал на окно, в котором светились звезды.

– Эми, услышь меня, содрогания моего сердца и плоти, алчущей тебя. Ты должна мне ответить, твои губы должны коснуться моих волос, лба и души. Ты должна ломаться на сгибах, на поворотах моей мысли и творчества. Я пишу тебе всей своей сутью, я беру себя, выжимаю в слова и пишу тебе. Я посылаю тебе коктейль из моей крови, мяса, костей, сухожилий и кожи. Ты должна испить его. Ты должна исцелиться. Из здоровой и крепкой самки, любящей только себя, ты должна превратиться в больную и хрупкую женщину, для которой есть только я. Я превращу тебя в скорбь, боль и страдание. Ты возвысишься, ты полетишь, я дам тебе два крыла. Тебя коснутся мои репрессии, ты не избежишь наказания, я приговорю тебя к пожизненному сроку со мной, я запру тебя в клетке, где будешь только ты, я и голод. Пламя, пожирающее меня изнутри, освобождающее место для того, чтобы я смог тебя проглотить. Я съем тебя всю, сделаю частью себя, впитаю в желудок и кровь, в каждую клетку. Я превращусь в двух людей, стану мужчиной и женщиной. Это и есть любовь.

Ему снились рубленые, как мясо, поцелуи. Их он раздавал девушкам на проспекте.

– А вот и солнце пустило ростки в человеке. Корни прошли насквозь, впились в сердце и кровь.

Человек, объятый огнем, вспыхнул на полотне.

– Он не должен пропускать время через себя, должен стоять над ним, отражать его волны.

Он знал человека, который тратил всю свою силу на драки. Не на спорт и работу. А на кулачный бой. Приближаясь к бессмертию.

– Меня не признают потому, что не хотят, чтобы я маячил над их головами. Раскачивался направо, налево. Но если я заберусь наверх и оттуда начну светить, они возьмут в руки рогатки и загасят меня. Мои осколки посыпятся вниз. Их подметет дворник и переправит в урну. В общество гнили, остатков и мусора.

Ему казалось, что кость, чье мясо он съел, торчит у него в сердце.

– Если я умру, мое я не сдастся. Оно станет стучаться в других людей. Осуществлять рейдерский захват. Изгонять личность человека, его самость, чтобы вселиться в тело. Я буду жить, но в иной оболочке. Помнить себя и знать.

Он поставил будильник на шесть часов, чтобы успеть на работу. К рисованию полотна. Иначе искусство его уволит, отнимет страсть, плоть, энергию. Оставит без куска хлеба, которого нет.

– Эми, не потому ли я люблю тебя, что ты доступна, ты так далеко, что близка, ты такая чужая, что кажешься мне родной, я могу разглядывать твои снимки, целовать, распечатывать, сжигать над свечой, совать под подушку, спускать в унитаз, выбрасывать из окна или читать, как письма. Долго, часами, днями. Я выберу самое главное твое фото, где ты обнажена, окружу его рамкой, превращу в Ленинград, осажденный фашистами, ты станешь моей, но не сдашься, ты выстоишь, меня разобьют и изгонят, не оставят в живых, но не доводи меня до такого, не делай из меня врага, дай нам соединиться, сойтись, дай моим губам свои губы, первые и вторые, чтобы я припал к ним и пил тебя, всю, до последней капли. До победного дна.

Вечером, когда стемнело, он вышел из дому и пошел по дороге. Мимо проскакал воробей.

– Странно, что он не спит. Новые времена.

На стройке он достал совок и начал набирать им песок, сыпать в пакет. Друг пришел позже.

– Ты опаздываешь.

Здания высились, оставалось только поставить окна и заселить. Вдвоем они пошли к выходу, но нашли ключи. Винсент поднял их.

– От мотоцикла.

Их окрикнули.

– Стойте.

Парень шел к ним. Он держал в руках нож. Через секунду бросил. Лезвие вонзилось Винсенту в палец. Он вытащил нож и метнул парню в грудь. Угодил. Тот упал. Но вскочил и ответил. Так они перебрасывались ножом, пока тот не вошел в шею своего хозяина. Винсент и друг оттащили его к песку и засыпали им.

– Хорошо. Не найдут.

– Надо остановить кровь, пока сон не кончился, она идет, как Наполеон на Россию, захватывает земли, Москву, и не знает конца.

Он взял пакет и начал оборачивать им палец. Перетянул его. Кровь пузырилась. Текла. Но прекратилась вскоре. Винсент и друг покинули стройку. Дома он промыл рану, забинтовал и залез в интернет.

– Вот фото девушки, я могу ее знать, как написала сеть, день назад, глядя на нее, я пришел к мнению: она не из тех, что станет обращаться к своему парню, если я напишу ей. Не станет звонить в полицию. Но сейчас я уверен в обратном. Обязательно станет. Чертовщина внутри. Яблоки и колеса. Облако и бензин.

Он листал снимки, пока не дошел до Эми. Вот она в джинсах, вот в нижнем белье. Вот с колоссальным парнем, черным, сухим, обугленным. Ее волосы развеваются, ей холодно и тепло, у нее шоколад на губах, ноги одеты в книги, на правой ноге Толстой, на левой ноге Достоевский.

– Я должен жениться на тебе на раз-два. Щелкнуть пальцами, чтобы ты стала моей. Ты должна пасть в мои руки, как яблоко. Лучше от ветра. Не дожидаясь осени, старости и гниения. А не то я принесу топор и срублю твое дерево. И тогда ты не появишься снова. Не родишься заново летом. На яблоне, дающей только одно яблоко в год. На вершине, макушке. Стоящее других, взятых гуртом и вместе.

Вышел из дома. Пошел в магазин за хлебом. На улице старик торговал книгами. Винсент остановился. Достал сигарету. Закурил и подумал. Ему захотелось поддержать продавца парой сотней рублей. Он купил Маяковского. Подивился тому, что осталось от глыбы.

– Но с другой стороны, это же книга, по ней можно снять фильм, она чиста, лишена семени, еды, экскрементов. Ей не надо кончать с собой. Стрелять себе в грудь, пачкая пол. Маяковский выпустил свою кровь, как собаку, но она к нему не вернулась. Обретя новый дом, то есть Страну советов.

Винсент сам не заметил того, как Эми обосновалась в нем. В каждую картину он добавлял ее цвет, белого с желтым солнца. Рисовал ее тепло, холод, выпуклости, впадины, высоты, провалы, как ей хорошо, тяжело, весело, то есть грустно, как она завтракает, идет в магазин, часами выбирает себе платье, кроссовки, шляпу.

– Какие у нее бедра, стекающие книзу, двумя реками, сужаясь и расходясь, по одной плыву я, по другой плывет бог. Мы идем вверх, против течения, люди стоят на берегах, глядя на то, как мы устроили гонку, желая первыми прийти к месту стыка. Самому сладкому в мире. Пойти по твоему животу и груди. Достичь головы. Сойти на берег. Обрести себе дом. Крышу, покой, уют.

Он впал в отчаяние. Он безумно хотел Эми, прижимать ее по ночам, ощущать ее пульс, поднимать ее со льда, если она упадет, носить на руках от кровати к кровати, держать на руках, кормить, вытирать ее попу, одевать ее, раздевать, выезжать с ней за город, нарезать огурцы, помидоры, жарить шашлык, есть с ее рук, собирать ее смех, изучать с ней язык. Так, чтобы их языки соприкасались и сплетались в один.

– Книги враждуют друг с другом. После смерти авторов они дерутся между собой. Ницше не пускал в Россию Маяковский. Он сдерживал его. Не давал издаваться. До сих пор у них рознь. Если поставить на одну полку их тома, то Ницше слетит с нее. От пинка Маяковского. От удара в лицо.

Он лежал после припадка. Рядом находилась кровать Саши, знаемого по школе, и кровать Любы, девушки из Москвы. В комнате царила неприязненная атмосфера. Люба молчала. Саша говорил.

– Заповедь не убий означает умри.

Винсент встал, подошел к ванной и начал выставлять в ней машины. Небольшого размера. Саша начал мешать ему. Вспыхнула драка. Они кружили вдвоем. Били и отходили. Люба желала зла ему. Поражения. Гибели. Молча. Не говоря. Оба попали точно. Пошатнулись, но выстояли. На этом Винсент проснулся. На самом кровавом месте.

– Сердце – это нечто громогласное, трубное, роковое. Бьющее в барабан. Соленое и горячее. Кипящее, как смола.

Дыхание его участилось. Он прилег. Сердце стучало бешено. Оно будто набирало текст. Торопилось, спешило. Чтобы не опоздать. По экрану шла рябь. Ничего не было. В окне возвышались горы. В комнате стояли стол, стул, вафли, шкаф, мысль, вылетевшая из головы и зависшая в воздухе, телевизор, банан.

– Я ловлю витамины ртом. Они падают с неба. Хлеб надо ломать об колено. Как шпагу. Война закончилась. Мне надо много воды. Я выжимаю облако в свой стакан. Мои зубы бьются об него, будто рыба об лед. Я градоначальник, полицейский, учитель, врач, экономист, бухгалетер, вода, вино и юрист.

Стоял ясный день. Блестели лужи, эти толпы воды, которая собралась в них, митингуя и требуя лучшей жизни. Очень печальной, радостной. Винсент не рисовал. Он лепил хлебный шарик, катал его по столу.

– Эми, не наступай мне на ногу в переполненном трамвае, не проходи мимо, не называй своего имени этому проходимцу, который подвалил к тебе в клубе, показал свои зубы, африканские губы, портмоне и часы. Скажи, чтобы он остыл, что ты замужем, у тебя есть я, сама болезнь, голод, непризнанность. Отшей его, а не то будет драка, я появлюсь во тьме, весь облитый софитами, выпивший вискаря, одетый во все черное, я ему двину по зубам, но проиграю бывшему мяснику, тебе не будет жаль меня, когда я буду ползать по полу, искать вдохновение и смартфон, упавший во время схватки, ты не должна ничего говорить, я все равно не пойму, ты просто должна быть со мной, в самые радостные минуты, когда мне тяжело и ужасно, потому что я люблю ночь. Будь моей, чтобы старость сломала зубы об тебя, не смогла раскусить, а мы подали на нее в суд, судили ее за домогательство, покушение на тебя. На твои ладони, локти, груди, лицо, лодыжки, стопы, колени, пах.

Съел скатанный хлеб.

– Феминизм направлен против смерти, а не мужчин.

Он лежал, увитый плющом своего сознания. Кровь заливала мозг. Так казалось ему.

– Что стало моим безумием? Я представил следующее себе. Книги захватили мир. Все превратилось в кино. Весь мир стал одним большим фильмом, снятым по разным книгам. То есть сразу по всем.

Ему виделась пятидесятая квартира. Он звонил в нее и стучал. Чтобы увидеть Воланда и кричать: я плыву по рекам, мясо плывет по рекам, солнце плывет по ним.

– Оползень – это животное. Оно двигается ко мне, приближается, у него огромные косматые лапы. Они хватают меня за горло, не дают быть нормальным, рисовать, встретиться с женщиной и завести семью.

Винсент чувствовал в себе болезнь. Будто простыл. Он налил в стакан воды, добавил соды и йода. Встал в ванной. Над умывальником. Полоскал свое горло. Пил витаминный сок. Глотал таблетки. Не помогало. Поднялась температура. Он лег. Укрылся одеялом, чтобы торчал только нос. Вдыхал, выдыхал свое отсутствие и присутствие. Молчал, говорил, молчал.

– У меня растут волосы внутрь, превращаясь в колючки. Мозг отступает, ему страшно и больно. Он сжимается и сужается, превращаясь в кипящий шар.

Через день стало легче. Лучше и тяжелей. Он обмотал голову полотенцем, сел рисовать. Изобразил изюм, пряники, водку.

– Аорты и вены есть нити, держащие сердце. С каждым новым ударом оно освобождается от пут. Итогом моей жизни будет его полет. Оно взлетит, надутое кровью, которая легче воздуха.

Сердце отреагировало. Оно сжалось в кулак и распрямилось. Резко. Винсент вздохнул. Выдохнул. Отошел.

– Какую скорость развивает мотор, расположенный слева? Сколько литров крови ему надо в пути? Хватит ли до заправки? Где конечная цель? Многие едут по единственной дороге, по главной, но если притормозить, оглядеться, можно будет заметить другие пути. Объездные, поуже, что, может быть, важней.

Винсент задал эти вопросы себе. Пошел в туалет с томиком Цвейга. Читал и курил. Делал отметки. Карандашом чертил. Пока над головой вращался вентилятор, работала вытяжка, перебирая дым.

– Надо быть полностью больным или полностью здоровым. Во мне же коктейль и смесь. Я болен и я здоров. Вот это кошмар и ужас.

На улице брел наугад. Повторяя пути японца. Его жизнь, страдания, радости.

– До чего большие колеса.

В голове вращались тяжелые шестеренки. Работали часы. Слышались голоса.

– Кто этот высокий старик?

– Почему он без шляпы?

– Где его ухо?

– Почему он до сих пор не умер?

– Куда он идет?

– Что ему надо в школе?

– Будет показ картин.

– Он безумно богат. Но тратит на себя сто рублей в день.

– Его выставки по всему миру, а он живет в захолустье.

– У него нет жены и детей.

– Он отверженный.

– Он смеется над миром, над людьми и над богом.

– Он сказал, что мир – это неудачный набросок. Потому и рисует. Он все создает заново, чтобы быть лучше бога и занять его место.

Он делал ставку на город, на скопление жил, машин, кафе, клубов, желаний, бетона, стекла, семени, телефонов, проводов, мясорубок, консервов, хлеба, дерьма, поступков, шагов и цветов.

– Это когда ты идешь в туалет, а у тебя вместо мочи хлещет кровь. Но ты не пугаешься, не дрожишь, наоборот, ты радуешься, смеешься во весь голос, делаешь струю толще, яростней и сильней.

Ему снилось сломанное Министерство культуры. Оттуда выносили цветы, гробы и вино. Рыдания неслись отовсюду. Плакали девочки, мальчики и то, что находится между ними.

– Цой – это Виктор Робертович, а не Цой.

Улица тянулась, как жвачка, превращаясь в пузырь и лопаясь. К горлу подступала тошнота, та самая, что у Сартра, который болел, улыбался с экрана, светил в темноту бельмом, женился на курсистке, имел дочку и сына, зарплату, хорошую погоду, виски со льдом и смерть.

– Пора покончить с властью пуленепробиваемого монаха. Не давать ему денег, не кормить его. Изгнать его из России.

На углу Петрарка торговал вещами Лауры. На прилавке лежали: бусы, армяк, кафтан, лапти, тулуп, колготки, юбка, ожерелье, пистолет, автомат, граната, рис, перловка, гречка, пшеница, подсолнухи, травы, специи, граница между Россией и Данией, то есть несколько стран.

– Я продаю свою любимую женщину. Она – это не ее тело, а прочее. Ее жизнь билась в том, что я выставил на продажу. Это не то, что от нее осталось, это она сама. Не хватает скалки, юбки, платья и черепа. Их я продал. За десять рублей, за двадцать, за тридцать и сорок тысяч. Не осуждайте меня, люди, на эти деньги я куплю себе новую жену и забуду о прежней. Так и должно быть, всегда.

Винсент забрел в кафе. Хозяин был армянином. Он вышел к художнику. Сказал про его картины. Не видел, но где-то слышал. Просит нарисовать его заведение. Через десять минут они уже ели шашлык, закусывали кинзой и запивали пивом.

– Сейчас будет сыр, настоящая брынза. Вы ее завернете в лаваш, добавите зелени, мяса, перца. Это будет огонь. Вам будет казаться, что свечка медленно горит у вас в животе. Капает и течет.

Он сидел, опьяненный и сытый, думая о движении к солнцу, чьи чугунные лучи подобно решетке опоясали мир.

– Сэр Аллардайс, ваш приказ выполнен, на территории Англии не осталось ни одного викинга. Все они изгнаны из страны. Африканцев скатали в один большой черный мяч и пнули на континент. Бедность побеждена. Безработицы нет. Все богачи, пьющие виски и курящие сигары. Имеющие загородные дома. Самое время подумать о победе над смертью.

– Смерть можно победить только проиграв ей.

– Интернет – это головы, висящие на высоковольтных проводах.

– Организм старится, скукоживается и сгорает. В конце происходит вспышка. Рождается фотография. Я беру ее в руки и смотрю. Вглядываюсь в нее. На ней организм, молодой и счастливый. Он с гитарой и с девушкой, играя песню, написанную пустотой и войной.

Винсент встал, вышел на улицу, двинулся по ней, но голоса не прекращались в его голове, он не отвечал им, не вмешивался в разговор, а упрямо шагал. Выставив подбородок.

– Это только беседа, в которой лишь я и боты. Они поселились во мне. Надо их удалить, то есть выпить колеса. Они помогут, но убьют дивный сад, вырубят его, изведут. Я потеряю корону. Она скатится с головы. Ее подберет бомж и напялит себе на башку, будет прыгать, скакать, кривляться. Я не выдержу, я брошусь на него и забью его до смерти. Сяду в тюрьму. Буду казнен. Мое тело сбросят в глубокую шахту. Обо мне все забудут. Будет сплошная ночь. Хлопая моими картинами, как крыльями, в небо поднимется стая ворон. Она исчезнет во тьме. Навеки и навсегда.

Проехал автобус, Форд врезался в Ваз, из окна вылетел мусор, девушка поскользнулась на банановой кожуре, крикнув или упав.

– Ничего не меняется, потому что все стало другим. Люди стали ненужней, они приблизились к богу, чувства их затупились, ими больше невозможно разрезать мясо, бросить на весы килограмм свежей говядины, но души стали изощренней и тоньше, они рассыпались на тысячи частей, разошлись, развалились, стали похожи на яблоки, а не яблоню, на семена, а не плод.

Винсент подошел к девушке, пахнущей духами и пылью, спросил у нее почем. Та затихла, покрутила палец у виска, зачахла, расцвела, закурила, захлебнулась дымом, вскочила на подножку троллейбуса и исчезла. Ему захотелось напиться, запрыгнуть в стакан и накрыться крышкой.

– У меня ноги, как у слона, я так же иду, ступаю. Слон в моей голове, он лучами расходится по всему организму, каждый шаг весит сотни лет.

Через пару остановок началась широкая улица, на которой Винсент часто пил, будучи школьником, с такими же, как и он. Они курили, брали Сибирское, втягивали в себя. Они размышляли, поигрывая ножами и мускулами. Думали о смерти, что если бы не она, то жизнь была бы короче.

– Люди потому умирают в фильмах, что не умирают в жизни. Это проект для будущего.

Дома скинул пиджак. Засунул диск в сидиром. Начал кружиться в комнате. Нести чрезвычайный бред.

– Я требую бедствий, угроз и розыска. Я писатель, композитор, режиссер, актер, певец, сценарист, но не художник. Только не он. Никогда, ни за что. Я дружно бросаюсь на прохожего, окружаю его, обступаю. Лаю, грызу, кусаю. Он бежит от меня – я за ним. Всей оравой, толпой и стаей.

Он смотрел передачу про допинг. Про отстранение российских легкоатлетов, уличенных в нем. Ему это показалось странным.

– Если нельзя спортсменам принимать мельдоний и прочее, то надо запретить писателям и художникам алкоголь и наркотики. От них рождаются скорость и образы в голове.

Ему захотелось написать послание будущему, поместить его в бутылку и повесить на люстре. В нем рассказать о нынешнем, о лагерях смерти, боевиках, крушении поездов, самолетов, надежд, юности, когда тебе много лет, у тебя ни копейки денег, ни тачки, ни женщин. С тобой разговаривают одни голоса, расположенные в твоей голове, как орудия, штурмующие твой мозг, который подобен Грозному, у него только дикость, агрессия и восход.

– Когда рухнул Советский союз закрылись банки, школы, больницы, вузы, казино, ночные клубы, стриптиз-бары, детские сады и умы. Россия с четырнадцатью детьми оказалась на улице.

Винсент покрутил пальцем у виска, выстрелил, сдул дымок, лег и закрыл глаза.

– Все хорошеют с каждым годом. У стариков вырастают новые печень, легкие, почки. Они волнуются и спешат. Бегут в магазин за водкой, вином и пивом. Затягиваются сигаретой. Цепляют молодок. Заводят важные джипы, рычат, рассекают по городу. Кричат о победе над временем, тормозят, танцуют гопак и лезгинку, едят шашлык, зелень, лаваш. Палят в воздух из ружей. Проносятся, исчезают. Вместо них выходит девочка лет пяти, выпуская в небо воздушный шар. К которому привязана вся планета.

Винсент вскочил, бросился к полотну и начал рисовать. Так прошло два часа. Он отошел и начал смотреть на наброски. Афганские горы. Поля. Вертолеты. Старик в чалме и с ружьем. Солнце, струящее кровь. Философия Ницше. Провода, несущие электричество, как курица яйца.

– Отворим окно, выпустим голубей, полетим вслед за ними.

С некоторых пор его беспокоило сердце, оно будто стало меньше, тело болталось на нем. Он чувствовал беспокойство. Сердце ходило ходуном при резких движениях.

– Как бы оно не решило отнести меня в ателье, чтобы укоротить, сократить. Тогда оно станет больше, начнет раздуваться, будто живот беременной женщины, и родит нового человека. В голове у него будет интернет, он будет общаться со всем миром, мыслить картинами, текстами, видео. В нем будет храниться информация о всех людях. Онлайн – это будет явь, а сон – выход из сети. Когда он будет спать, то есть брести по аллеям, пинать бутылки, пить пиво, думать о работе, о девушке, тосковать о звездах и точке, поставленной им на бумаге после слова любовь.

На сцену вышел человек, поклонился, снял половину черепа, помахал ею, разбрызгивая мозги, напялил на голову, представил артиста и ушел, перекошенный влево, потому что давило сердце, веся несколько тысяч тонн.

– Что делает Христос?

– Созревает. В Китае, Корее, Японии.

Он ломал пальцами шоколад, ел его, вытирая руки салфеткой. Представлял Иисуса.

– Он умер. Смерть отступила от него, запустив на свою территорию, окружив и убив.

Винсент купил кулек семечек у старухи, защелкал ими, думая, где бы выпить абсента. Встретил в пути кафе. Зашел, перейдя дорогу. Присел, сделал заказ, огляделся. Занавески. Экран. Полные сока женщины.

– Надо встать и громко объявить о старении. Чтобы люди были осторожны. Оно стоит на той улице, по которой проходит все человечество. Это улица Горького. Куда смотрит полиция. Ей следует подойти к старению и задержать его. Отвести в участок и отбить ему почки. Старость и смерть – это недочет государства.

Он вспомнил свою знакомую, ставящую вместо буквы п букву б, потому что у нее была большая задница.

– Она обожала блистать, но не просто в нарядах, а в нарядах полиции. В клубах и на балах. Моя задача – изобразить ее, нарисовать такой.