Текст книги "Москва. Квартирная симфония"

* * *

Едва донося голову до подушки в квартире на «Щербаковской», муж опрокидывался в мертвецкий сон под любой плач нашей дочери. А мне было не до сна. От невозможности нормально дышать дочь захлебывалась круглосуточным плачем. Патронажная сестра районной детской поликлиники бессильно разводила руками, произнося лишь одно слово: антибиотики. Ситуацию спасал извлеченный третьей женой моего отца из позапрошлых времен старый московский педиатр Пал Палыч. Словно восставший из нафталинового сундука, стряхнувший с себя пыльный налет и оросивший лацканы обветшалого пиджака застоявшимся «Шипром», он называл себя «освобожденным детским доктором». Освобожденным в том смысле, что, отдав Филатовской больнице пятьдесят пять лет безупречной службы, он являлся теперь педиатром-корифеем на заслуженной пенсии.

– Ну что ты, Оксаночка, у тебя замечательная девочка. Ладненькая какая. Уверяю, вырастет красавицей, вскружит голову многим кавалерам. Пупочек, гляди, аккуратный, чистенький. Vita – она в пупочке, от него лучики ко всем органам исходят. И никаких антибиотиков не требуется, компрессиками на грудку и спинку обойдемся. Diagnosis bona – curatio bona. (Пал Палыч уважал латинские выражения.)

– Что это значит, Пал Палыч?

– Верный диагноз – верное лечение. Вот что это значит. Главное – не залечить до обморока. Moderatio curatio – умеренность во всем, – поднимал он вверх указательный палец, прикрывая одеяльцем дочку, сначала прослушанную большими невооруженными ушами, ну и, для порядка, древней трубкой-фонендоскопом. Удивительное дело, при нем дочка никогда не плакала, затаив дыхание, во все глаза изучала его лицо и уши. – А пяточки барсучьим жиром, очень хорошо оттягивает, иммунную систему правильно будоражит, тут вот я принес в мензурочке, – отодвинув полу надетого поверх пиджака открахмаленного до колообразного состояния халата, Пал Палыч доставал из кармана брюк пузырек с дефицитным густым белым снадобьем, – только следи, чтоб ни в коем случае ножку в рот не тянула. Натерла ступенки, надела носочки, сразу пеленай. Дальше берешь продезинфицированную клизмочку, смазываешь кончик маслицем, лучше оливковым, и отсасываешь сопельки. Поняла? (Его уменьшительно-ласкательные суффиксы, особенно «клизмочка» и «сопельки», отогревали душу и вселяли оптимизм.) И старайся подольше собственным молочком вскармливать, пусть и сцеженным. Lac matris sacrum est! Материнское молоко – святое дело. Укропную водичку не игнорируй. А сейчас правильный массажик делать научу, вполне справишься сама. – Пал Палыч снова снимал с дочки одеяло, переворачивал ее на живот, производил волшебные поглаживания по ее плечам и спинке, возвращал на спину, пару минут колдовал над ее животом. – Все пройдет, все забудется, sitis vitae magna est! Жажда жизни – великое дело, – приговаривал он магическое заклинание, – попомнишь мое слово, красавицей вырастет. Уж я-то на своем веку повидал их, всяческих, от нуля до восемнадцати».

За свои уникальные, в том числе психотерапевтические, услуги Пал Палыч брал сущие копейки, да и от них каждый раз пытался отказаться.

Оберегая сон мужа, я уносила дочку на кухню, закрывала дверь и, расстелив на обеденном столе отведенное для этих целей одеяло, проводила все необходимые манипуляции. Пространство кухни было регулярно увешано стиранными в механической «Малютке» пеленками и неким подобием многоразовых марлевых подгузников – одноразовых в нашей перестроечной державе не имелось. В промежутках между стиркой, кормлениями из бутылочки с проделанной в соске огромной дырой (у недоношенных почти всегда проблемы с сосательным рефлексом), откачиванием нескончаемых соплей, массажами, постановкой компрессов, натиркой пяточек, готовкой еды для нас с мужем я сидела на кухне и сквозь мутно-желтые слои сохнущей марли тупо смотрела в стену. Грудь моя ныла от постоянного сцеживания и закономерно начавшегося в ее глубинах мастита. По совету Пал Палыча я обкладывала грудь свежими капустными листами, закрепляя их пластырем, но этого, видимо, было недостаточно. Иногда из установленного на холодильнике черно-белого телевизора Анатолий Кашпировский массово лечил бородавки, а Алан Чумак заряжал воду. Ни тот ни другой не могли избавить меня от нагрянувшей депрессии. Зарабатываемых мужем в морге копеек и моих декретных хватало на смесь финского производства «Симилак», многометровые рулоны марли и продолжавшего навещать нас доктора-альтруиста; но не хватало на мало-мальски приличное собственное существование. Благодарность Пал Палычу – лучшему на свете педиатру – была безграничной. Но его душеспасительная латынь и уменьшительно-ласкательные суффиксы уже не спасали мою расшатавшуюся психику. Конечно, дело было не только и не столько в отсутствии денег. Я чувствовала себя до жути, до отвращения одинокой. Предъявлять претензии было некому. Выходя замуж не просто за студента, а за человека довольно своеобразного, никогда не имевшего нормальной семьи и сколь-нибудь человечных отношений с матерью, поначалу вцепившегося в меня буквально клещами, я должна была предвидеть, что эта любовная лодка в самый неподходящий момент может развернуться ко мне кормовой частью. Нашу с мужем неумолимую разность я ощутила с колоссальным опозданием. Как и он, я не была обласкана полноценной семьей в детстве, однако получила заряд необходимой любви и адекватности от бабушки, а его зашкаливающая амбивалентность по отношению ко всему и ко всем потрясала и обескураживала. Амбивалентность эта не являлась производной его хронической усталости. Она была его жизненной сутью. В муже словно существовали два вечно противоборствующих человека. Один заботливый, любящий, трепетный, с ясными, на мокром месте от чувств глазами, другой – циничный, жестокий, равнодушный, со скорбно опущенными губами, сопротивляющийся невидимым призракам. Нет-нет, никакой шизофрении или пограничного расстройства в качестве диагноза. Издержки судьбы, наслоившиеся на природные особенности. Во времена моей беременности он, исключительно по собственной инициативе, с большим энтузиазмом готовил в духовке на коммунальной кухне домашний творог, вывешивая подоспевшую массу в марле на самодельном приспособлении в комнате над столом, внимательно следил, чтобы та не пересыхала, и творог доставался мне нежным и мягким. Все лето 89-го он строгал мне салаты из свежих рыночных овощей с синим ялтинским луком и контролировал, чтобы я их съедала. Его настойчивая забота обо мне и будущем ребенке в глазах соседей, да и в моих собственных глазах, выглядела даже излишней. Ведь не приснились же мне все эти хлопоты? Нет, не приснились. Оставшись без его внимания, когда оно было необходимее всего, с упрямой наивностью я вспоминала его слова, сказанные мне беременной – вот тогда у него слезы навернулись, – что дороже нас с будущим ребенком у него никого нет и никогда не будет. Еще горше становилось от правоты собственной матери. И совсем уж тошно от того, что муж ни разу не нашел пяти минут поговорить с Пал Палычем, узнать из первых уст, как обстоят дела у нашей дочки.

И меня обуяла тоска по холостой жизни. С удвоенной силой я осознала, сколь прекрасна была моя свобода и как я скучаю по своим соседям. По Тане, Машке, Иришке, Игорю, даже по Бине Исааковне, что там, даже по Валере. Да и Митрофан Кузьмич, несмотря на мрачный послужной список, не сделал мне ничего дурного. Короче, я страстно хотела назад. Хотела не только в полюбившийся мне дом и стены родных комнат, но и к моим соседям. Ни мытье поддонов, ни отскабливание раковин, ни, представьте, чистка унитаза не перебивали этого жгучего желания. Что, в общем-то, большинству нормальных людей наверняка покажется нонсенсом, парадоксом. А я мечтала вернуться к нашей уютной коммунальной атмосфере, к нашей смешливой кухонной перекличке под веселую апрельскую ругань скворцов за окном, к жарке мгновенно расхватываемых соседями блинов, о которых Бина Исааковна, снимая профессиональную пробу, говорила: «Они у вас, Оксана, слишком праздничные, с маслом перебарщиваете», а Татьяна, интеллигентно беря с моего стола три блина, скатывала их на своем блюдце в три трубочки и уносила в комнату – Машке, Валере и себе, а Игорь хватал дымящийся блин прямо со сковороды, подкидывал вверх, таким образом остужая, ловко ловил, запихивал в рот целиком, смачно рыгал и комедийно поглаживал выставленный вперед живот.

Я вспоминала мудрые слова Иришки, сказанные мне по телефону вместе с поздравлениями с преждевременными родами: «Если бы ты не съехала так по-глупому, то доносила бы нормально, родила бы в срок, уж с мытьем ребенка разобрались бы как-нибудь, Валерку, нашего профессора кислых щей, с его походами в ванную сообща бы приструнили. Бина была бы только рада этому. Никакой Бина не крокодил, у нее сердце не злое, я точно знаю».

Так бывает. Отчаявшейся измотанной женщине кажется, что все могло бы сложиться иначе, не столь тоскливо и безотрадно, не прояви она в свое время дурацкую жалость, будь она в выборе спутника жизни продуманнее, эгоистичнее, расчетливее, в конце концов. (Жалею = люблю – наипошлейшая из теорем русской жизни.)

Зайдя однажды промозглым ноябрьским днем после прогулки с коляской в лифт, я услышала от подъездной двери торопливые шаги: «Подождите, подождите», – и узнала в заскочившем за мной в лифт мужчине в драповом пальто Алана Чумака. Оказалось, он живет в этом доме несколькими этажами выше. Пока мы ехали в лифте, нежданно для меня самой из уст моих вырвалось: «Пожалуйста, помогите, сделайте так, чтобы мой ребенок не плакал круглосуточно!» «Хорошо», – ответил Чумак, скользнув по мне и по коляске потухшим взором. «Тогда, может быть, вы зайдете на несколько минут в квартиру?!» – воспламенилась я эфемерной надеждой. «Нет-нет, поработаю сквозь стены и этажи, – процедил он в воротник пальто, – должно подействовать на расстоянии». О результате его «воздействия» догадаться несложно.

От глубокого уныния и постоянного желания спать, спать, спать частично спасала кассета с «Ламбадой» группы Kaoma. Наслушавшись через гигантские наушники бодрящей мелодии до тошноты, в начале зимы я решилась (то ли за 25, то ли за 20 рублей в месяц) сдать свои комнаты. Откуда-то нарисовалась студентка-первокурсница Щукинского театрального училища. По такому случаю мне впервые удалось оставить дочку на мужа и поехать на показ комнат. Миловидная иногородняя девушка пришла в восторг от одного только вида мраморного парадного с дубовыми перилами (она была не первой, о-ля-ля). Комнаты вызвали у нее еще большее восхищение. К местам общего пользования она отнеслась индифферентно. Конечно, я провела с ней профилактическую беседу, предостерегла от всевозможных поведенческих ошибок, сделав особый упор на возрастном своеобразии Бины Исааковны. Девушка поклялась быть ангелом во плоти. Как водится в таких случаях (хотя все всё прекрасно понимают), соседям я представила девушку бедной дальней родственницей.

Эксцессы не заставили себя ждать. В канун Нового, 1990 года позвонила Иришка: «Слушай, Оксана, у нас тут ЧП. Бина рвет и мечет. Жиличка твоя по ночам кавалеров водит. Она их, конечно, всячески от нас пытается скрыть, они и в туалет-то, по-моему, никогда не ходят. Игорь видел, как она утром тайком под газетой выносила выливать что-то типа ночного горшка. Но нашелся один смельчак. Видать, здо́рово перебрал, ночью пошел мыться, уронил со стены таз, Бинину стиральную доску, орал там во все горло, пуская воду: “Перемен требуют наши сердца!”, вдобавок вытерся полотенцем Бины».

Уложив хорошо экипированную трехмесячную дочку в коляску, я на метро поехала приносить извинения Бине Исааковне. Оставила коляску со спящей дочкой в коридоре рядом с кухней, с замиранием сердца постучалась к старожилке в дверь. Та выглянула в темноту предбанника, подслеповато щурясь на меня (очков она не носила по боязни ускоренной усадки зрения). «Бина Исааковна, можете выйти на минутку в коридор, будьте любезны», – попросила я, ожидая продолжительного выяснения отношений и уж точно не думая прикрываться дочерью, которую на этот раз оставить с мужем не получилось. Б. И. вышла из предбанника, заметив коляску, включила в коридоре свет, отодвинула меня в сторону, потеряв ко мне всяческий интерес, внимательно вгляделась внутрь коляски, помолчала, после чего произнесла, прерывисто вздохнув: «Девочка спокойная… Не то что мои племянники… Все-таки девочки… Ох, Оксана, Оксана… (говорить мне ничего не пришлось, она все сказала сама, продолжая с пристрастием исследовать дочку.) Новый год на носу… Продуктами запаслись? Теперь буквально все дефицит. Вам питаться надо хорошо (снова вздох), больно вы худая. Так и быть, исключительно ради ребенка. Только передайте вашей приблудной беспардонной комедиантке, – голос старожилки отвердел, обретя знакомые нотки, – что она для всех нас тут, в своем бесстыжем мини-халате, как бельмо на глазу! Вываливать перед нами голые округлости?! Кого она хочет соблазнить? Валеру? Игоря? Может быть, Митрофана Кузьмича? Корректировать ее половую распущенность я лично не намерена, коль ее родители вовремя не озаботились, но если она хоть раз еще позволит себе надеть… привести… забыть выключить…»

Напуганную предстоящим изгнанием студентку я нашла в плачевном состоянии. В растянутом свитере и широченных, не по росту джинсах, забытых, возможно, кем-то из ее ночных гостей, она по-турецки сидела на паласе в гостиной и раскачивалась, как в глубоком трансе. Перед ней курилась благовонная индийская палочка и стояла миниатюрная фигурка смиренно сложившего у груди ладони Будды, что свидетельствовало о пережитом студенткой сильном стрессе. Оказывается, она не ела и не пила больше суток. Вылазка на кухню после происшествия приравнивалась для нее к восхождению на эшафот. В экстренном режиме я вскипятила чайник, напоила ее горячим чаем, завершив свою обличительно-воспитательную (чуждую мне по смыслу и конструкции) речь словами: «Мои гости, а их в свое время, поверь, было немало, никогда не устраивали ночных погромов в ванной, и лучше бы тебе извиниться перед всеми жильцами, а мини-халатик приберечь для будущих времен».

На обратном пути – не без воздействия благовонной палочки – напряжение мое схлынуло, и меня посетило благодушие. У арки метро я залюбовалась живой наряженной елкой, не замеченной по дороге в Савельевский переулок. Круглое подножие-кадку с лесной красоткой окаймлял ярко раскрашенный картон с изображением грядущего 1990-го. Две соседствующие друг с другом девятки напоминали разомкнутые кандалы и обещали пусть не пропуск в рай, но хотя бы узкий проход в новую реальность. У массивных дверей «Кропоткинской» симпатичный парень безо всяких просьб подхватил как пушинку коляску с дочкой, залихватски сбежал вниз по первой лестнице, сопроводил меня до турникетов, легко спустил коляску со второй лестницы на платформу, заскочил в подоспевший вагон, успев крикнуть: «С наступающим, девушка! Всегда оставайтесь такой стройной!» Уже в вагоне поезда мне подумалось: а ведь действительно – на носу Новый год, и жизнь прекрасна, черт побери, наверняка много еще прекрасного впереди. И я непременно еще буду счастлива! Буду! И правота мудрой Иришки, конечно, была налицо. Бина Исааковна имела отнюдь не крокодилье сердце. Я догадывалась об этом с тех пор, как Б. И. не стала писать жалобу на нас с мужем в милицию. Сегодня догадка переросла в уверенность и благодарность. Мелькнула мысль, что без таких, как она, блюстительниц порядка и нравственности людской быт, возможно, превратился бы в сплошную анархию. (Хотя, по правде сказать, лозунг француза Пьера Прудона «анархия – мать порядка» и учение князя Кропоткина с его свободным от иерархических оков, рассчитанным на людские благородство и интеллект замыслом мне куда ближе. Анархические идеи и сейчас мне дороже любого рода иерархий.)

Как бы то ни было, ситуация в квартире в Савельевском переулке худо-бедно утряслась и кое-как продержалась до лета.

* * *

Между тем жизнь в квартире на «Щербаковской» ничем хорошим для нас с мужем не обернулась. Отношения наши капитально разладились. Кроме его бесконечного отсутствия и неспособности вести нормальный человеческий диалог, существовали другие причины. Например, наличие в морге неограниченного спирта. К тому же в середине лета моим родственникам понадобилось устроить на нейтральной территории лежачую бабушку, чтобы по очереди за ней ухаживать. Квартиру необходимо было в срочном порядке освобождать и, соответственно, выселять из комнат студентку.

В Савельевский переулок мы с десятимесячной дочкой вернулись вдвоем. Муж отправился в квартиру на улице Марии Ульяновой. Благо его недавно вышедшая на пенсию мать уехала жить в Феодосию к своей матери, его бабушке, и как минимум до следующей поздней осени он мог сколько угодно стоять под душем и спать без помех при любой возможности. (Но лишь на бумаге все это выглядит так легко и гладко. На бумаге можно сгустить, а порой, напротив, разбавить краски. Да и ирония – панацея от многих печалей. На самом деле каждый из нас переживал тогда собственную глубокую драму. И я, наверное, оказалась отнюдь не совершенной, чрезмерно чувствительной и ранимой женой.)

* * *

В спальне рядом с тахтой встала детская кроватка. Я уповала на живительную силу любимых стен. Но той неуловимой атмосферы счастья, того умопомрачительного щекочущего чувства свободы, к которому так рвалась моя душа, в квартире (да и во мне) уже не существовало. Что-то утратилось безвозвратно. Конфликт между соседями за прошедший без малого год перешел в хроническую стадию и теперь креп на моих глазах. Мгновенно позабытая всеми девушка-студентка не была тому виной.

Резко вымахавшая ввысь восьмилетняя Машка носилась по коридору как угорелая. Пол под ней вибрировал, словно по нему маршировал полк лихих драгун; на поворотах Машку заносило, с нее с грохотом слетала обувь, на бегу она ловила тяжелые, будто выточенные из дерева башмаки и повсюду таскала за собой на шлейке отчаянно упиравшуюся кошку, приобретенную вслед за надоевшими ей хомяками и кенаром. Изредка несчастной кошке удавалось вырваться и сбежать. На полусогнутых лапах, плотно прижав к голове уши, она могла от отчаяния юркнуть в комнату к Игорю с Иришкой, где из-под шкафа ее облаивал нервозный пудель, или проскользнуть в наши с дочкой апартаменты, и мне никакими силами не удавалось выманить кошку из-под тахты, где, блаженно жмурясь, она наслаждалась кратким покоем. Машка приспособилась извлекать ее и оттуда. Она влетала с воплем «Тетя Оксана, она точно у вас!!», пугая мою дочку, с размаху плюхалась на живот, по-пластунски заползала под низкую тахту и выволакивала несчастное животное за лапы или шлейку.

В один из выходных не выдержал Игорь (из-за постоянной Машкиной беготни и вездесущего присутствия кошки они с Иришкой не могли выпустить в коридор начавшего полнеть от физического бездействия пуделя); выскочив из комнаты, Игорь поймал Машку за шиворот и на всю квартиру рявкнул: «Долго это будет продолжаться?!» Машка истошно заверещала. На шум в коридор выбежали Таня с Валерой.

– Игорь! Что ты творишь?! – хором вступились они за дочь.

– Лечить надо было! Успокоительные вовремя давать! – кричал Игорь, на весу сотрясая извивающуюся Машку. – Она у вас потерянная на всю голову!

– Ты что про ребенка несешь? – негодовал Валера, вырвав плачущую дочь из рук Игоря, вернув ее на паркет, прижав к себе ее содрогающееся от всхлипов тело.

– А то и несу! Думаете, забыл, как Зинаида Петровна на лестнице в парадном из коляски ее выронила?! Как она у вас с разбитым лбом и носом дрыхла трое суток кряду не емши, не пимши, а вы по врачам с ее сотрясением мозга носились! Да вся квартира помнит! Хоть вон у Бины спросите! Или у матери моей! Она тоже прекрасно помнит! Толку-то, что в православную гимназию ее запихнули?! Не в коня корм!

– Имей совесть, Игорь! Ты сам забыл, сколько мы от тебя пьяного натерпелись?! Как ты бился по ночам в двери ко всем?! Подъедал на кухне с наших столов все, что под руку попадется, посуду чужую об пол колошматил?! – не выдержала обычно сдержанная и лояльная Татьяна. – Хочешь, тебе Бина напомнит? Машку не смей пальцем трогать! И Зинаиду Петровну трогать не смей! Хоть слово о них еще вякни!

Выбежавшая на крики Иришка под отчаянный визг бьющегося в комнате пуделя пыталась погасить конфликт и тянула Игоря за рукав:

– Игорь, хватит, пойдем.

(Про себя Иришка недоумевала, кто такая Зинаида Петровна, выронившая Машку из коляски; а это была Танина мама-лингвист, умершая от сердечного приступа вскоре после рождения Машки.)

– Би-ина Исаа-аковна-а! – хором кричали, не реагируя на увещевания Иришки, Татьяна и Игорь. – можете выйти на мину-утку?!

Воззвания противоборствующих сторон к Бине Исааковне разбивались о пустоту. Давшая добро на содержание в квартире пуделя, Бина Исааковна не желала становиться третейским судьей. Выскажись она негативно о беготне по квартире Машки с кошкой, Таня с Валерой обязательно обвинили бы ее в дискриминации. Тем более кошке ни разу не удавалось проникнуть в ее персональное жилище, что избавляло от проникновения Машки и активного ползания под предметами «антикварной» мебели. Да и дальний предбанник хорошо защищал уши Бины Исааковны от производимого Машкой шума.

Данный эпизод закончился насильственным заталкиванием Иришкой мужа в комнату к охрипшему пуделю и покупкой Таней войлочных тапочек для Машки. Но все это были полумеры. Терпения усидеть с кошкой на одном месте Машке хватило примерно на полтора дня.

Второй причиной раздоров, а может быть, даже первой, стало прогрессирующее хамство Митрофана Кузьмича.

Митрофан Кузьмич открыто возненавидел Бину Исааковну за двойные стандарты. Считавшая себя аристократкой духа Б. И., поджав губы, презирала Митрофана Кузьмича за деревенское плебейство и, как виделось ей, потребительское отношение к женщинам в целом. Взаимное неприятие уходило (краткая справка от Татьяны, унаследованная ею от мамы Зинаиды Петровны) в далекую середину 50-х, а именно в пору женитьбы Митрофана Кузьмича на молодой сироте. Бездетной Бине Исааковне не давали покоя теплые воспоминания о девчонке, потерявшей в войну родителей (ее отец погиб на фронте в первый год войны; героическая мать, с группой товарищей сбрасывавшая фашистские фугасы с крыши дома в Староконюшенном переулке, получила смертельный осколок в голову). Двенадцатилетняя девчонка не отправилась в детдом, а была взята на поруки не отбывшими в эвакуацию соседями и воспитывалась всеми понемногу, как дочь полка. Бина Исааковна хоть и полагала себя отъявленной атеисткой, но невинную душу, нашедшую с годами утешение в Боге и не пропускавшую ни одной службы в храме Илии Пророка во 2-м Обыденском переулке, поощряла и жалела. И тут возник рано лысеющий демон, завладевший добрейшим существом, пусть и не превратившимся, по выражению Б. И., из голенастого утенка в прекрасного лебедя. Движимый исключительно корыстными мотивами, он цинично растоптал скромное набожное существо и злонамеренно посодействовал ее помешательству; в этом Б. И. ни на йоту не сомневалась. Обвинение ни разу не было брошено перчаткой в лицо Митрофану Кузьмичу, но излучалось всем существом Бины Исааковны, если оба оказывались в едином – кухонном или коридорном – пространстве. (Тут к месту припомнить стойкую телевизионную страсть Б. И. к сериалу «Рабыня Изаура». Нелегкая судьба главной героини, ее беззащитная добродетель, сиротство, а также зависимость от хозяина сахарной плантации ассоциировались с образом несчастной молодой соседки, пропавшей по вине Митрофана Кузьмича в стенах одной из психиатрических больниц.)

Когда-то назначив себя ответственным квартиросъемщиком и главным квартирным казначеем, Бина Исааковна регулярно снимала показания электросчетчиков и производила денежную калькуляцию согласно занимаемым жильцами метрам. Калькуляция всякий раз становилась предметом яростных стычек с Митрофаном Кузьмичом. По его неколебимому убеждению, Б. И. приписывала ему неоправданные копейки за не использованные им киловатты в отместку за прошлое.

– Скоро со свечкой на толчок ходить буду! Назло этому верблюду горбному! Все равно что за целый полк дерёть! – во всеуслышание гремел Митрофан Кузьмич в коридоре.

– Пожалуйста, могу с себя полномочия снять! Рассчитывайте все сами! Посмотрю, во что это выльется! Нравится каждую неделю лампочки менять?! – выглядывала из дальнего предбанника Бина Исааковна и отважно хлопала дверью.

К слову сказать, я не припомню, чтобы Бина Исааковна или Митрофан Кузьмич чем-нибудь когда-нибудь болели. Их не брали даже легкие простуды. И если принять за аксиому формулу профессора Боткина, что все болезни от нервов, нервы у обоих были крепки как сталь.

За бытовым слоем электропретензий и коварным, поросшим быльем вторым браком Митрофана Кузьмича скрывалась взаимная классовая ненависть, всегда существовавшая между продолжавшими оккупировать столицу осколками крестьянства и притесняемой ими, исчезающей, как апрельский снег, коренной столичной интеллигенцией. Именно поэтому своего оглушительного противника Б. И. за глаза звала то пнем дремучим, то толоконным лбом – что не только служило ответом на горбного верблюда, но и полностью укладывалось в вышеозначенную антагонистическую концепцию.

На таком фоне периодические жалобы аккуратистки Иришки нам с Биной Исааковной: «От нечесаной Валеркиной гривы псиной по квартире несет, и куда только смотрит Таня, спит же с ним в одной постели», – казались детским лепетом.

– Митрофаныч совсем сошел с катушек, разлютовался не на шутку, – сказала однажды на кухне Иришка, когда мы, каждая для своих нужд (дочка моя в это время сладко спала в комнате), чистили над раковиной картошку, – Бина же для всех старается, всем услугу оказывает. Небось предложи кому-то из нас, никто морочиться бухгалтерией не захочет. А этому борову все неймется, за пять копеек удавится.

– Интересуетесь, почему Митрофаныч лютует? – приобнял нас с Иришкой Игорь, только что вернувшийся с черной лестницы после очередной смазки деталей Ласточки, предварительно ополоснув руки и выглянув из кухни в коридор убедиться, что его никто больше не слышит, – так я вам скажу, девчонки. Порченый он.

– Скажешь тоже, по-орченый, – не поверила Иришка.

– Слушайте обе меня сюда. Помнишь, – шепнул он мне на ухо, – шаги тебе мерещились и будто по ночам за стенкой паркет скрипел, пока Митрофаныч отсутствовал?

– Было такое, – не стала отнекиваться я. (Первое время мне действительно чудилось, что в комнате Митрофана Кузьмича кто-то ходит и протяжно вздыхает. Я даже интересовалась у соседей, не может ли кто-нибудь под покровом ночи вскрывать замок и проникать в пустующую комнату.)

– В тридцатых-то годах, – просвещал нас дальше Игорь, – в комнате Митрофаныча, еще до родителей сбрендившей девчонки, энкавэдэшник жил, отмороженный на всю голову, во враги народа записывал всех. Доносы строчил как угорелый. На собственную жену наклепал. Она у него в двадцатых, совсем молодухой, в Наркомпросе работала под началом самого Луначарского. А муженек и ее во вражий стан зачислил. Сталину, невзлюбившему Луначарского, хотел угодить. Так вот, она дожидаться прибытия «воронка» не стала, взяла и застрелилась из мужнего «вальтера», пока тот в ванной щеки бритвой скоблил к службе. Не желала по зонам чалиться. Красивая была, надругательств лагерных вертухаев над собой боялась. Записку оставила: «Будь ты проклят, дьявольское отродье», – и пулю себе в висок. Слава богу, детей у них не было. Вот и судите. Комнатенка еще та-а, с нехорошей историей.

– Откуда ты про такое можешь знать, Игорь? – прошептала Иришка.

– Эльза как-то рассказала. Их с Биной мать дружила с женой упыря этого, сама чуть из-за него под раздачу не попала. Изумительной породы и ума, говорила, была женщина, Марией звали. Луначарский ею просто восхищался, хотя смазливую жену-актерку имел, гораздо моложе себя. Кстати, предсказал этой несчастной Марии по руке мужа-садиста и короткую жизнь. Луначарский-то не только культур-мультур занимался. Хиромантию знал и уважал, считал наукой. Эльзе зачем врать? У Эльзы не голова, а энциклопедия и память – дай бог каждому. Так вот, глаза у кровопивца-энкавэдэшника были разные, один зеленый, другой карий, один на вас, другой в Арзамас. Точно ведьмак. Потом его самого под белы рученьки вывели из квартиры с концами. Не своей смертью, гад, подох. Сгинул в подвалах Лубянки или еще где. Вот его про́клятый дух с тех пор в комнату вернулся, сначала над новыми жильцами поглумился, их дочку осиротил и разума лишил, потом уж, спустя время, вселился в Митрофаныча. Колобродит в нем, нутро ему выедает. Отчего, думаете, у Митрофаныча все жены померли? Просто так, за здоро́во живешь? С родной дочерью он знаться почему не хочет? К сестре под Тамбов ездит зачем? Порчу снимать он ездит, злой дух изгонять.

– Ну, Игорь, ты и сказитель, – поразилась Иришка, сев на табуретку. – А еще атеист, член КПСС.

– Теперь любую правду рубить можно, КПССу капут и каюк пришел. Моральная свобода. Никаких ко мне претензий, – заключил Игорь.

В рассказе Игоря не сходились концы с концами. Если про́клятый дух энкавэдэшника бродил по комнате еще до недавнего времени, а именно до повторного появления в ней Митрофана Кузьмича, получалось, все его жены умерли до вселения в него это самого духа. Хотя порчу в нашем подлунном мире никто не отменял. Но порча не порча, а Митрофан Кузьмич в теперешнем хамстве явно перебарщивал. Но и Бина Исааковна со своей стороны перебарщивала тоже. Оставаясь суровым стражем нашего коммунального хозяйства, она регулярно и упорно гасила за всеми свет. Не успевал кто-либо выйти из туалета, ванной, покинуть коридор, как раздавалось ее спешное шарканье к выключателю, она показательно громко нажимала на клавишу, ставя всем в укор расточительное расходование электричества. Весь квартирный состав, кроме Митрофана Кузьмича, снисходительно на это молчал.

Но однажды мне выпало уличить ее в двойных стандартах. Мы с дочкой вернулись из поликлиники после плановой прививки гораздо раньше, чем предполагалось (в прививочный кабинет не оказалось очереди). Стоял яркий солнечный полдень и разгар трудовой недели. Кроме Бины Исааковны, в квартире не было ни души. Иллюминация празднично сияла по всем углам квартиры.

Единственным фактором, объединяющим соседей, стала моя маленькая дочь. Она начала ходить и рвалась вон из комнат. Я брала ее за ручку и вела на кухню. В выходные дни, при наибольшей концентрации соседей, дело обстояло примерно так. «Моя ты золотая девочка!» – подхватывала ее на руки Иришка, с нерастраченной материнской нежностью прижимая к полной груди. Игорь игриво делал дочке козу. «Не пугай ее, Игорь, лучше спой что-нибудь из Долиной или Леонтьева», – миролюбиво говорила Татьяна. Игорь, виляя бедрами в купленных Иришкой новых трениках, затевал куплет на близкую ему тему: «Ах, почему, почему, почему был светофо-ор зеле-еный…» Иришка потихоньку приплясывала с дочкой на руках, Бина Исааковна, раскачивая головой в такт куплету, протягивала дочке предусмотрительно омытое кипяченой водой, очищенное от кожуры, разрезанное на две половинки яблочко. На лице Валеры рисовалось наполовину скрытое взлохмаченной челкой подобие улыбки.