Текст книги "Москва. Квартирная симфония"

Девочка и впрямь получилась золотая. Нежные белые локоны, ярко-голубые глаза. (Предсказание Пал Палыча сбывалось и прогрессировало.) Ей нравилось слушать о влюбленном в жизнь светофоре, о мелькании дней, скоростей и огней; импонировали окружавшие ее плотным кольцом столь разноплановые люди. Ее восхищало, как Игорь, выпятив грудь и живот, махая руками, демонстрировал, как все бегут, бегут, бегут, бегут, бегут куда-то… Таковы были связанные с моей дочерью пятиминутки кухонного отдохновения.

В остальное время квартира оставалась полем сражений. Да еще и мыши вклинились в наш без того пошатнувшийся редут. Бина Исааковна призналась, что мышей в квартире не водилось со времен окончания Великой Отечественной. Если бы не разворачивающиеся на моих глазах внутриквартирные батальные сцены и нашествие грызунов, идея расселения могла бы еще долго не забрезжить в моей голове. Но, видно, как застоявшемуся в мехах отборному вину суждено превратиться в уксус, так и нашей коммунальной компании пора было распасться на отдельные частицы.

* * *

Проектный институт, где работала моя мама, закрылся. Мама осталась без работы. Мы договорились, что дочка некоторое время поживет у нее. Тем более в нашем доме началась повсеместная травля грызунов ядохимикатами, что могло навредить здоровью ребенка.

(Насколько страстно мама невзлюбила моего мужа, настолько же страстно она полюбила внучку. В маме открылась Великая отдающая любовь, почти закупоренная в свое время для меня. Когда я училась в средней школе, у меня появился отчим, необыкновенно одаренный, тонкой души человек. Он любил мою мать до умопомрачения, до леденеющих ладоней и грудных спазмов. Он был композитором и преподавателем Гнесинского училища, посвящал маме фортепианные баллады, песенные композиции, бесконечно одаривал ее своим чувством, своим талантом и был этим счастлив. Она же, помня, как обожглась в первом браке, предпочитала оставаться для него холодной музой. Со временем он устал любить ее в одностороннем порядке. Выгорел. Тем более она не захотела родить ребенка, о котором он мечтал. Они развелись. Отчим мой снова женился. С женой они усыновили мальчика из детского дома и дали ему прекрасное музыкальное образование. А мама больше не вышла замуж. Не встретила того, кто любил бы ее так же, как мой бывший отчим. Минули годы, повлекшие за собой мамины существенные метаморфозы. Мамина душа повзрослела и ощутила потребность отдавать любовь и тепло. Объектом отдачи стала моя дочь.)

Как только я отвезла дочку к маме, одна из мышей добралась до моих комнат, уравняв меня с остальными соседями. Это была весьма беспардонная мышь. Хитрая и изворотливая. Мышь-шлюха. Уверена, до того она посетила семью Тани и Валеры, где благодаря врожденной смекалке избежала мышеловки и меланхоличной, измученной шлейкой кошки, погостила у Митрофана Кузьмича, неоднократно пытавшегося убить ее кирзовым сапогом. Всякий раз Митрофан Кузьмич промахивался, сапог вместе с густым матом летел в граничащую со мной стену. В один из дней я застала блудницу-мышь на бельевой тумбе в спальне. Выпучив на меня нагловатые глаза, мышь и не думала обращаться в бегство. Я поделилась безобразием с Татьяной. Татьяна дала мне испытанную семейную мышеловку с просьбой не сообщать об этом прижимистому Валере. Я пообещала управиться быстро. Вложив кусочек российского сыра в усовершенствованный Валерой конструкт, я ждала результата. Шли дни. Сыр покрывался изморосью, края его загибались, он становился похож на застывшую над цветком бабочку-лимонницу, я выбрасывала кусок и закладывала новый. Его ждала та же участь. На кухне я посетовала:

– Радуйтесь, Митрофан Кузьмич, накаркали: «Есть у тебя мыши? Есть у тебя мыши?» Получила от вас в наследство мышь, да такую изощренную, что свежим сыром пренебрегает.

– Ты, Ксюшенция, не понимаешь ни бельмеса! Не знаешь деревенской ты жизни. То ж пользованная Валеркина мышеловка, так? А мышь не дура, коли чуить предыдущую жертву-мертвяка, в мышеловку ни за что не пойдеть, хоть ананасами корми, – резюмировал Митрофан Кузьмич.

В небольшом тазике на плите он помешивал закипающее клубничное варенье, тщательно собирая обильную розовую пену. Он частенько подвергал термической обработке привезенные из Бондарей от сестры прошлогодние запасы в закатанных банках, предварительно снимая с поверхностей плесневые пленки.

– Да что вы? – искренне удивилась я. – И что же делать, Митрофан Кузьмич?

– А ты мышеловку-то прокипяти. Потом уж сыр закладывай.

Смекалка Митрофана Кузьмича сомнений во мне не вызвала. Налив в старенькую, запланированную на выброс алюминиевую кастрюльку воды, я поставила мышеловку на включенную конфорку. Мне кто-то позвонил, я отправилась к себе поговорить. Через некоторое время раздался грандиозный стук в дверь. Проводивший много времени на кухне Митрофан Кузьмич таким образом нередко оповещал меня, что закипел чайник. В дни особой любезности он даже мог с тем же оглушительным стуком доставить дымящийся чайник в мою гостиную. На этот раз посыл был иной: «Мышеловку-то собираешься с огня сымать? Бурлить там вовсю». Я побежала на кухню. Мышеловка не просто бурлила, она сварилась вкрутую. Пластик расплавился, закрепленная Валерой особым образом пружина лопнула и негодующе колыхалась над остатками воды. Не пострадал лишь металлический рычаг, безучастно погрузившийся на дно. Купить новую мышеловку не составляло труда, но воссоздать по образу и подобию прежней – вряд ли.

Пришлось признаться Татьяне:

– Таня, давай куплю вам новую, вместе с пружиной отдам. Валера наверняка сможет сварганить…

– Ладно, – отмахнулась Татьяна, – не парься. Пружину себе на память оставь. Будем надеяться, у тебя последняя особь. Тогда Валера, возможно, про потерю не вспомнит и не спросит с тебя.

– А если не последняя?

– Я не Моисей предрекать. Только, уж будь любезна, отрави эту проныру чем-нибудь, раз ее химикаты не берут, которыми специалисты по всему дому травят.

Тут действительно ничего не оставалось, кроме как найти уникальный препарат. Им меня снабдили знакомые, в загородном доме которых периодически заводились мыши. Средство было отрекомендовано как беспроигрышный быстродействующий эксклюзивный яд. Ярко-зеленые горошины были рассыпаны вдоль плинтусов, а также по всем углам гостиной (на спальню моя рука не поднялась). Прошло несколько дней, количество горошин уменьшалось, но прибавлялись катышки иной конфигурации, похожие на длинный рис. Мышь гадила ярко-зелеными зернами и не думала отдавать концы. Я дивилась ее луженому желудку. Но однажды зернышки прибавляться перестали. Я искала окочурившуюся мышь в самых укромных местах. Искала долго. Не оставалось ни одного не обследованного мной квадрата, кроме крышки шкафа в спальне. Обнаружив труп мыши на шкафу, я окончательно поняла: пора расселяться.

* * *

И вот по длинному коммунальному коридору на кухню стянулись жильцы. Вместе со мной восемь человек…

Заручившись репликой Бины Исааковны: «Что ж, попробуйте, Оксана», я нашла на Пречистенке (недавно ей вернули старое имя, а мне нравилась и Кропоткинская) вывеску «Агентство недвижимости “Перспективная инициатива”». Название обнадеживало. Беспрепятственно оказавшись в подъезде (домофонный бум столицу еще не охватил), по начертанным мелом на стенах веселым стрелкам я поднялась на второй этаж. «Перспективная инициатива» занимала комнату в длинном узком коридоре со множеством однотипных дверей. Дверь в агентство, единственная на этаже, была приоткрыта; я заглянула туда. Увидела три обшарпанных стула и письменный стол, бо́льшую часть которого оккупировал невиданный по тем временам многоярусный бежевый зверь с буквами hp в сером кружке. За столом сидела и смотрела в окно крупногабаритная, лет сорока пяти женщина с пышным начесом-башней из смоляно-черных волос. На ней были широкие черные брюки и отчаянно белая хлопковая рубашка-размахайка. Я заглянула в комнату глубже, думая застать там еще кого-то, возможно, за другим столом. Ни стола, ни людей больше не было. Форму прически женщины комично повторял громоздкий железный сейф с овальными ребрами – в правом от входа углу. На напольной деревянной вешалке рядом с сейфом одиноко топорщился широкоплечий черный кожаный плащ. «Здравствуйте», – сказала я. Женщина повернула ко мне голову и молча кивнула на свободный стул. Я присела напротив. «Ну и?» – спросила она с басистой хрипотцой и тут же превратилась в типичную гангстершу из американского вестерна. Ее звали Аллой Дмитриевной. За время моего рассказа о нашей квартире из-под густо накрашенных ресниц Аллы Дмитриевны несколько раз полыхнул дьявольский огонь. Я бы не удивилась, обнаружив в боковых карманах ее плаща по заряженному кольту. Отступать было поздно.

С момента знакомства с Аллой Дмитриевной меня не покидал вопрос, откуда из советских недр повыскакивали столь могучие в коммерческом отношении женщины. Женщины-кариатиды, женщины-титаниды, женщины, не побоюсь этого слова, Гераклы. Тогда как поголовное большинство наших сограждан привыкли к полной безынициативности, к плохонькой, но все же социальной защите, к тому, что большинство насущных, в том числе жилищных, вопросов за них решает государство. Куда же подевались вы, осторожно-вкрадчивые, напоминавшие тихих клерков захолустных бухгалтерских контор, теневые квартирные маклеры застойных времен? (Я хорошо помнила одного такого из детства.)

«Приду к вам завтра после шести вечера. Предупреди всех, чтоб были дома», – припечатала сургучом финал нашего разговора Алла Дмитриевна.

Назавтра к шести вечера все мы были дома. Без тени брезгливости осмотрев места общего пользования, заглянув на скорую руку в комнаты ко всем жильцам, мгновенно все смекнув и прикинув (а именно беспрецедентную стоимость 200-метровой квартиры и маячившие лично ей дивиденды), Алла Дмитриевна пообещала вернуться завтра. На следующий день ее прическа была не столь высока, тело покрывали более женственные одежды, голос приобрел оттенок доброжелательности, в руках был блокнот с игривым одуванчиком на обложке. Она обстоятельно побеседовала с каждым за закрытыми дверями, законспектировала необходимые ей детали и убедила всех плотно держать персональные требования за зубами. Ко мне она пришла в последнюю очередь. Мыском ботинка откинув края паласа, Алла Дмитриевна проверила на прочность выложенные большими лепестками дубовые паркетины, осталась, судя по выражению лица, довольна и тут же сказала, что меня ждет однокомнатная квартира.

– Э-э нет, – возразила я, – двадцать пять метров жилой площади, и мы прописаны вдвоем с дочерью.

– Вы с ней однополые, вам дополнительные метры не положены, – она невозмутимо пожала плечами.

– Вы это серьезно, Алла Дмитриевна? Однополые не однополые, а в однокомнатную квартиру мы с ребенком не поедем. Где вы встречали однокомнатные с комнатами в двадцать пять метров? И потом, мне дополнительные метры за инициативу полагаются, не находите?

Тут, несколько удивившись, Алла Дмитриевна открыла было рот, но я ее опередила:

– Кстати, кто собирается выкупать нашу квартиру? Если не секрет, конечно.

– Ладно, тебе скажу. Пожилой парижский адвокат-эмигрант – в память о предках. Заявку на квартиру оставил. Давно момента ждал. У него в этом доме пращуры-юристы жили. Так что ты как в воду глядела, по адресу пришла.

– Ну вот пусть и раскошелится в память о предках.

– Смотрю, ты девка не промах. Прикину насчет тебя с твоим чадом, – уклончиво ответила Алла Дмитриевна.

Из чего я сделала вывод, что мне нужно держать стойку.

Соседи расцвели, но одновременно обособились друг от друга. Каждый молча колдовал над кастрюлей или разделочной доской у своего кухонного стола, лелея персональную мечту. Началась горячая страда демонстрации квартир. После просмотров все возвращались целеустремленно-сосредоточенными и упорно продолжавшими молчать.

Двое ставленников Аллы Дмитриевны – стриженных под бокс молодых людей в черных куртках из свиной кожи и рыночных джинсах-пирамидах – показали мне двухкомнатную квартиру в новостройке района Раменки. Шестнадцатиэтажный панельный дом торчал, как одинокий зуб, в чистом поле. Станцией метро там еще не пахло. Пока у окна пустой гулкой кухни на четырнадцатом этаже я проваливалась в пессимизм от окружающего пейзажа, тот, что был несколько покоммуникабельней, решил меня приободрить: «Планируется обширная застройка: жилые дома, магазины, детские сады, школы, поликлиника, все такое прочее». На что я мрачно промолчала.

Сурово велев мне подумать до завтра, они остались в квартире ждать еще кого-то. Подозреваю, я была у них не единственной претенденткой на двухкомнатное жилье. Весьма предприимчивых юношей Алла Дмитриевна выбрала себе под стать.

Бредя по пустырю к автобусной остановке, я второй раз в жизни испытала на себе издевательство ветра (первый эпизод случился со мной на родильном столе). И на сей раз ветер глумился надо мной, рвал с плеч весенний плащ, Соловьем-разбойником завывал мне в уши. Но была в этом ветряном беспределе и позитивная сторона. Ветер надул мне в уши песнь о бесприютной жизни в безликих панельных микрорайонах, навсегда отвратив меня от любых новостроек.

Сон мой в ночь после просмотра был тревожен. Мне снились, что я застряла в лифте новостройки, судорожно жала на кнопку вызова диспетчера, металлический голос твердил: «Проект закрыт…» Ломая ногти, неимоверным усилием я разжала двери лифта, выкарабкалась из узкой коробки, разбила ботинком окно лестничной клетки и вылетела вон – в буквальном смысле – прочь от пустыря. Полет мой проходил над начинающими трепетно зеленеть насаждениями, над хаотично утыканными антеннами крышами домов в сторону Новодевичьего монастыря, где у его стен я опустилась на грешную землю, облегченно выдохнула и перекрестилась на золоченые купола.

На следующее утро позвонил один из коротко стриженных, тот, что суровее:

– Ну что, надумала?

– Нет, конечно, – ответила я, – не поедем мы с дочерью в чисто поле.

– Ничего себе заява! Это же двушка! – возмутился суровый. – Какого рожна тебе еще надо? Лучшего-то не будет, не жди.

– Нет уж, будет лучше, и не давите на меня, – ответила я. – Разговаривать буду только с Аллой Дмитриевной.

Вечером у нас с Аллой Дмитриевной вышел долгий телефонный спор, в конце которого она сдалась:

– Вот ты упертая. Хорошо, занимайся поиском сама, денег я тебе дам, под расписку. Но если не съедешь к сроку и не выпишешься с ребенком из квартиры, придут плечистые ребята и выкинут тебя со всем барахлом на улицу, никто на твое чадо не посмотрит.

– До этого не дойдет, не беспокойтесь, – к фамильярной грубости Аллы Дмитриевны я отнеслась философски, поскольку был достигнут главный финансовый результат, – в крайнем случае на время поиска съеду с ребенком к маме и пропишусь к ней.

Я приступила к ускоренному поиску. Рассчитывать на двухкомнатную квартиру в пределах Садового кольца не приходилось, равно как и на любимый отрезок красной ветки от «Кропоткинской» до «Университета». Сумма для этих мест была маловата. Нелюбимые мной юг и юго-восток столицы отметались однозначно. К северному и северо-восточному направлениям я была равнодушна. Оставались чистый запад и чистый восток. Я решила сконцентрировать поиски на западе как на наиболее престижном и рентабельном.

И, на свою голову, нашла по газетному объявлению двухкомнатную квартиру на втором этаже пятиэтажного кирпичного дома (не хрущевского, с потолками в три метра, балконом и окнами во двор), буквально в минуте ходьбы от метро «Фили». Такого зигзага я точно не ожидала, но квартира оказалась коммунальной, о чем хитро умалчивало объявление. Большую комнату занимала пожилая, крепкой жилистой конституции Нина Васильевна, маленькую – молодой верзила Никита. Между Ниной Васильевной и Никитой кипел яростный человеконенавистнический конфликт. Нет чтобы, как только это выяснилось (а выяснилось это при первом же визуальном с ними контакте), оставить затею по их размежеванию и подыскать другой вариант. Но мои упорство и настойчивость сыграли со мной злую шутку. Выслушав сдобренные бурной руганью их жилищные требования, я вступила с ними в договорные отношения. Найти свободную однокомнатную квартиру у метро «Пражская» Нине Васильевне (рядом с семьей ее дочери) не составило труда. Осмотрев квартиру, Нина Васильевна, невзирая на присутствующего хозяина с его риелтором, схватила меня в прихожей за руки и отчаянно крикнула, что готова заночевать здесь немедленно, прямо на полу, потому что не в силах терпеть еженощные загулы Никиты с бандитскими дружками.

Я сосредоточилась на поиске комнаты для Никиты. Он заказывал комнату на «Петровско-Разумовской», большего размера, чем у него сейчас, непременно с соседом-одиночкой мужского пола. Вблизи «Петровско-Разумовской», как выяснилось, обитали возлюбленная Никиты Люба и ее ребенок от первого брака. «Вроде рядом, а вроде отдельно, захотел – перепихнулся, захотел – послал по известному адресу, типа разделяй и властвуй», – объяснил мне свою позицию Никита. В его случае можно было сыграть на разнице в цене между районами, обеспечив более просторной комнатой без финансового для себя ущерба. Вскоре такая комната нашлась. Продажей комнаты в двухкомнатной квартире с одним (как и было заказано) соседом заправляла мадам похлеще Аллы Дмитриевны, некая Регина Борисовна. Сухонький сосед-дедок с жиденькой бородкой и выцветшими глазами, заметно трепещущий перед Региной Борисовной, вызвал у Никиты саркастическую ухмылку. Осмотрев свободную от жильцов и мебели комнату с вяло жужжащими над полом прошлогодними мухами и их многочисленными трупами на подоконнике (комната странно пахла, но была на целых 10 метров больше филевской), удовлетворенный дополнительными метрами Никита поинтересовался: «Откуда мух-то столько?» «Подумаешь, мухи, говно вопрос, ты на метраж смотри, не на мух», – резко осадила его Регина Борисовна.

* * *

У подъезда панельной пятиэтажки во Владыкине мы с мужем ждали собственницу продаваемой комнаты Верочку. Наглейшая Регина Борисовна, узнав, что у меня поджимают сроки, навязала мне часть своей работы: «Верунчик сейчас у друзей ошивается, забери-ка ее и сопроводи-ка в паспортный стол за выпиской из домовой книги, а то эта горе-растеряшка ни шагу сама ступить не может, а у меня дел по самые гланды. Только паспорт ее у меня захвати, и ей потом отдать не вздумай, мне сразу верни».

Муж благородно вызвался мне помочь. Ради этого взял у приятеля машину (спасибо, что не у Игнатьича). Водительские права муж получил давно, когда работал по хозчасти, и теперь решил воспользоваться ситуацией – продемонстрировать свое водительское мастерство. Он все еще надеялся, что наши отношения можно склеить, и, сидя со мной в машине, освещал новые грани своей биографии:

– Это ты собираешься разводиться, не я. Я как раз хочу с вами остаться. Но тебе мой характер не подходит. А я над генами не властен. Отец – нудный, однообразный, как освещение в морге, полковник в отставке. Из разряда сквалыг, консервы с шестидесятых годов копит на случай очередной войны. Был как-то у него в гостях, имел честь наблюдать ряды вздутых банок на самодельных стеллажах за занавеской. Даты покупки на каждой крышке ножом выцарапаны. Так и не женился второй раз. Живет бобылем, первой попытки хватило. А мать всегда предпочитала, чтобы за ней красиво ухаживали, к ногам бросали цветы и подарки. Та еще капризная штучка, правда, красивая, ничего сказать не могу. Посольский шляхтич ее баловал, даже мне как-то импортный ранец от него перепал, за что в интернате прозвище прилепили «тощий новобранец»; а шляхтич хотел жениться, увезти нас в Варшаву. Отец уперся, не дал согласия на вывоз ребенка, то есть меня, в другую страну. Отомстил чем мог. Не понимаю, как они вообще с матерью сойтись сумели – абсолютные антиподы. Вот такая гремучая во мне смесь. С другой стороны, я же носитель не только их черт. У меня вполне приличные деды с бабками были, да и прадеды. К тому же у меня благоприобретенные качества имеются. Во-первых, я не жадный, ты знаешь.

Жадным муж действительно не был, поскольку ничего не имел. Его запоздалое откровение ввергало меня в прошлогоднюю тоску, сердце изнывало от жалости и изо всех сил ей же сопротивлялось, черт бы побрал эту мучительно жгучую мешанину чувств, – когда в окошко машины постучала худенькая улыбчивая девушка.

– Вы не меня случайно ждете?

– Если ты Вера, то да.

Она, веселая и непринужденная, села к нам в машину и с места в карьер принялась болтать о перспективах дальнейшей жизни, что поначалу всех нас взбодрило. «Мне Регина Борисовна целую квартиру в Подмосковье обещала. Я очень даже хочу жить за городом. Заведу собаку, лаечку, девочку-куколку, у них глаза такие ласковые, голубые, будем с ней по утрам бегать. Знаете, как назову? Прошкой. В честь моей бабули. У меня бабулю Прасковьей Федоровной величали. Родители спились, а она меня вырастила, на ноги поставила. Ой, она у меня такая была заводная, и плясала, и пела, тоже немножечко выпивала по праздникам, могла и без праздников, меня так любила, баловала – не представляете как. Умерла четыре месяца назад, прямо в свой день рождения. Так жалко ее. Водка, наверное, паленая была. Врачи сказали – обширный инсульт. На Хованском похоронили, рядом с родителями. А Прошечка моя на природе лечебную травку станет кушать. Знаете, собаки очень любят лечиться травой. Природа есть природа, правда? У вас собачка есть? Вы тоже обязательно заведите. Хорошо будете смотреться с русской борзой, например, или с ньюфаундлендом. Вы такая пара! У вас же, наверное, ребеночек? Ребенку расти с животными полезно. Они тогда добрыми вырастают. В смысле, дети. И животные рядом с детьми добреют. Вы глистов не бойтесь, они выводятся легко – пижмой, проверенный способ. У нас с бабулей коты всегда были. Тот цирковой лев, помните, который мальчика в семье Берберовых до смерти загрыз, исключением был. А бабуля как померла, коты наши разбежались, Петру Савельичу, соседу, на радость. Он животных всегда недолюбливал…»

Казалось, конца ее дорожному монологу не предвидится. Но вдруг она, словно проколотый мячик, сдулась, замолчала, уткнувшись лбом в стекло задней двери.

– Вера, тебе вариант какой-нибудь уже показывали? – решила я вернуть ее к насущному вопросу.

– Вари-иа-ант? Како-ой вариа-ант? – голос ее, как в старом проигрывателе, съехал с 78 на 33 оборота, – ну-у да-а, вози-или вро-оде.

– Ну и как?

– Не зна-аю. Вы-ы меня-я побыстре-ей наза-ад отвези-ите.

За 20 минут пребывания в паспортном столе она успела извести нас нытьем. И все время просила пить. Муж сходил в ближайший ларек, купил ей воды и яблочного сока. Выписку из домовой книги мы получили. В ней фигурировали: ныне здравствующий сосед Петр Савельевич, недавно выбывшая по смерти Прасковья Федоровна, сама Верочка и выбывшие по смерти тринадцать лет назад оба ее родителя. Верочку мы вернули на место во Владыкино; она на слабых ногах вышла из машины, как пьяная, поплелась к подъезду пятиэтажки.

– Очень странная девушка, может, у нее психическое расстройство? – выдвинула я предположение, глядя ей вслед.

– Ты видела ее глаза? – спросил муж.

– А что глаза?

– По дороге в паспортный стол в зеркало заднего вида на нее налюбовался. Зрачки расширены, речевое недержание, изъелозилась вся – типичная наркоманка, амфетаминовая или героиновая, подозреваю, уже на игле. Эйфория, потом резкий спад настроения – стандартная клиника. Бабуля, почившая в бозе, родители на Хованском, призрачная квартирка в Подмосковье, лаечка Прошечка, ну-ну. Комнату изумительная Регина Борисовна продаст, деньги прикарманит, местному притону копеечку подкинет, ширанут Верочку по указке Регины Борисовны двойной дозой, и нет Верочки.

– Уверен, что наркоманка?

– К гадалке не ходи. Паша Цируль крепко Москву держит.

В этом вопросе мужу можно было доверять. За последние пару лет он повидал в морге наплыв молодых горожан с исколотыми венами. Сулившие соотечественникам новую реальность 90-е сопровождались широким ввозом в страну наркотиков. Кто такой Паша Цируль, я не знала, но из контекста можно было догадаться.

Сценарий вырисовывался несимпатичный. Этим же вечером я позвонила Регине Борисовне и спросила ее в лоб:

– Что реально станет с Верой, где она будет жить?

– Какое тебе дело, не пойму? Комнату брать будешь или нет? Мне очередь из желающих в затылок пыхтит. Голову не морочь. – Регина Борисовна бросила трубку.

Начинать все с нуля? Искать Никите другую комнату? За это время квартира на «Пражской» уплывет. Сроки все крепче сжимали меня в тиски. На крайний случай я держала в голове временный переезд и прописку с дочкой к маме, но эти нескончаемые пертурбации требовали новых сил, а силы были на исходе. Нужен был адекватный совет, без лишних сантиментов, охов и ахов. Обратиться за советом к Алле Дмитриевне – расписаться в собственной несостоятельности.

Как будто прочитав мои мысли, снова позвонил муж.

– Если не ты, то кто-нибудь другой, – сказал он, – или будешь страдать по посторонней Верочке, или подумаешь о себе с нашим ребенком. Наркотики, в конце концов, ее выбор.

– Ну я же получаюсь соучастница?

– Не смеши мою феодосийскую бабушку. Ты не отвечаешь за бандитский бардак в стране. К тому же сама говорила, что эта горлопанка Нина Васильевна спит и видит себя в отдельной квартире на «Пражской». Откажешь ей, она тебя выследит и собственноручно задушит.

Из уст моего мужа звучала циничная, но здравая логика. Сутки я промучилась в сомнениях и поисках оправданий – и выбрала себя с ребенком, мирное счастье на «Пражской» для Нины Васильевны и проживание Никиты рядом с возлюбленной Любой. Но, видимо, поступок мой оправдания не имел, ибо жизнь недолго думая отомстила мне за наркоманку Верочку.

Оставшиеся от сделки копейки были пущены на косметический ремонт. Пока он шел, мы с дочкой перекантовывались у моей мамы.

В один из дней я поехала прописывать нас с дочкой по новому месту жительства. Зоркая бывалая паспортистка, приняв от меня заявление и паспорт, сверив мое лицо с фотографией, со вздохом сказала: «В “Воронью слободку” ты, девка, встряла. Тут же портовый дом. Западный речной порт. Их всех, работничков порта, на барже из глухомани привезли, скопом сгрузили и скопом же заселили. Жалко мне тебя, нахлебаешься ты с местным контингентиком».

Реплику паспортистки я оценила неоднократно. В первый раз – когда квартиру незамедлительно обворовали. Не сомневаюсь, кто-то из местных забулдыг. Основной ремонт в квартире был сделан, оставался последний штрих – отциклевать и покрыть лаком пол. Я ждала звонка мастеров-паркетчиков, они на днях заканчивали работу на другом объекте. Паркетчики были ребятами надежными, с хорошими рекомендациями от знакомых, обещали собственноручно справиться с переносом немногочисленной мебели из комнаты в комнату и уложиться в два рабочих дня. Первый день – циклевка, второй – лакировка; правда, им придется заночевать на кухне для ускорения процесса. Лак, сказали они, схватится быстро, через день можно будет по нему ходить. Через два дня я приняла работу, расплатилась с паркетчиками, они, собрав свой громоздкий инструментарий, благополучно отчалили, а в квартире остался ядреный запах лака. В такой обстановке немудрено было угореть. Распахнув в квартире все форточки, я уехала к маме. Еще пару ночей мы с дочкой оставались у нее. В это время кража и состоялась.

Когда я открыла дверь в квартиру, в глаза бросились хаотичные следы гигантских ботинок, опорочивших свежий лакированный пол. По спине моей пробежал озноб. Более подробная ревизия показала: открытыми форточками не воспользовались. Влезли на балкон по проходившей рядом водосточной трубе, ломиком вскрыли хлипкую балконную дверь, распотрошили коробку с надписью «постельное белье», вынули пододеяльник, спустили в нем с балкона маленький телевизор «Сони» (за время ремонта он успел призывно подмигнуть пьянчугам из окна кухни), прихватили из ванной пару махровых полотенец и початый шампунь. Невелик был их улов. Но осадочек у меня остался приличный. После чего я твердо решила установить балконные решетки. Двое сварщиков паяли металлические конструкции под улюлюканье местного контингента: «О-о, бога-ачка!»

Следующим подтверждением слов паспортистки явилась сплоченная стая престарелых Салтычих, регулярно дежурящих на лавке у подъезда. Стоило мне выйти из подъезда, позвоночник мой прожигался их взглядами, и в спину неслось: «О-о, пошла, пошла задницей вилять, прошмандовка. Небось шастают к ней по ночам, ребенка-то своего не стыдно, любовничков, поди, меняет как трусы…»

За что? Почему? Вместе с тем к здешним алкашам-дебоширам, гоняющим с матюгами своих жен с малыми детьми по ближнему околотку, Салтычихи проявляли устойчивую сердобольность.

Но и этим пророчество паспортистки не ограничилось. Нарисовался третий акт, неоднократно повторявшийся на бис.

У дочки уже была приходящая няня, я в поте лица расселяла страждущих, приобрела, подобно Игорю, первые б/у «Жигули»; и в мою скромно припаркованную под окнами белую «семерочку» летели сырые яйца. Происходило сие преимущественно под покровом темноты. Иногда сквозь сон я слышала характерные звуки шмяканья яиц о твердую поверхность. По утрам обнаруживала крышу и стекла машины облепленными подсохшими желтками с застрявшими в них осколками скорлупы. Выводить на чистую воду местное окружение означало бы встать с ними на одну доску и бесконечно скандалить.

Живя в этом доме, я успела ощутить всю трагичность и напасть завистливой полунищенской жизни. Моя коммуналка в Савельевском переулке с, казалось бы, хронически уставшими друг от друга людьми виделась мне, даже и в последний год проживания там, верхом изысканности, порядочности и человечного отношения друг к другу. Никогда бы не поверила, что на отдельно взятом мини-пятачке московского Западного округа, в непосредственной близости от пафосного Кутузовского проспекта, возможен такой концентрат злобы и зависти, если бы не окунулась в этот черный смолистый вар сама.

Правда, со временем нашелся в здешнем людском соре прекрасный нежный цветок. Хрупкая, тонюсенькая тростиночка с огромными оленьими глазами – девочка Юля. Моя шестилетняя к тому моменту дочь, часами размазывающая суп по тарелке, тщательно выкладывавшая узорчатые венки из овощей по бортам, за милую душу уплетала с Юлей черный хлеб с солью. Как такое было возможно? По выходным Юля (ей было лет одиннадцать) звонила в дверь и спрашивала ангельским голоском: «Вы отпустите нас вместе погулять?» Я соглашалась: «Конечно, отпущу, только чтобы я вас видела в окно». Я диву давалась, откуда в Юле столько любви. Ведь не младшая ей сестра моя дочь, не облюбованная с ранних лет ненаглядная кукла. Юля таскала моего ребенка на руках, радостно кружила ее, крепко ухватив за подмышки. Мне казалось, от таких стараний Юля вот-вот переломится. Выходя на балкон, сквозь решетки я взывала: «Юля, не надо, она для тебя слишком тяжелая». «Нет, легкая, пушинка!» – Юля возвращала мою дочь на землю и под прицелом ядовитых взглядов местного народонаселения целовала в макушку. А вокруг носились и улюлюкали мальчишки – соседские отпрыски. Они играли в армию и солдатскую столовую (во что еще могли они играть в здешнем дворе?). Мальчишки раскладывали на скамьях палисадника листья лопуха – мнимые казарменные миски и кричали: «Девчонки, давайте с нами!» Вскоре прибегала запыхавшаяся от восторга моя дочь: «Ма-ама, у нас там торжество и экзест! (Так она называла экстаз.) Можно нам черного хлеба с солью?!»