Текст книги "Выбор Саввы, или Антропософия по-русски"

Глава девятая
Практика

Последние институтские годы – разговор особый. То была насыщенная, сложная и вместе с тем прекрасная пора. Шло время великих стройотрядов, и жаждущий настоящей суровой практики Савва рвался в самые труднодоступные целинные места – в Казахстан, Якутию, где по прибытии обихаживал не только столичных стойотрядовцев, но и потоки местного населения, проходя таким образом испытание на профпригодность и житейскую прочность. Для здешних жителей он становился молодым Богом-Сыном, посредством стареньких, гулко тарахтящих автобусов, трясущихся как в лихорадке «рафиков» доставленным из районных центров на почти забытую Богом-Отцом землю. Как-то раз случилось даже – ему подчинился местный шаман. Дело происходило в поселке Баршино, есть такой в Карагандинской области.

Больничный сторож Базарбай – крупный плечистый мужик с похожим на крышку от увесистой сковороды лицом, заглянул в кабинет первого этажа старой двухэтажной больнички, где шел нескончаемый прием населения, и вкрадчиво, с густым басовитым акцентом попросил:

– Сходил бы ты, Лексеич, это… к нашему Ерасыл-Батыру, ох и лихо ему уж который день, прямо помирает, а как мы без него?

– А он не превратит меня в козленочка, этот ваш языческий гений? – поинтересовался Савва, не отрываясь от разрубленного топором в драке предплечья строителя-азербайджанца.

– Ну что-о ты, сердце у него до-оброе, – с уважением к шаману, а заодно и к молодому доктору протянул Базарбай, отвернувшись от внезапной гладиаторской сцены. Этот человек-гора, полностью затмивший собой дверной проем, являл на редкость безобидное существо, отказать которому значило – обидеть ребенка.

Савва кивнул:

– Вечером, Базарбай, вечером сходим.

– Не то ты шьешь, доктор. – Азербайджанец поднял на него налитые болью и досадой шоколадные глаза.

Рана была глубокая, изрядно кровоточила, в багровом месиве трудно было разобрать, что к чему. Савва уже и сам понял, что наложил швы не так – пришил фасцию к мышце.

– Откуда знаешь, что не так? – спросил он, вторично наполняя шприц обезболивающим.

– Животноводческие курсы Баку учился, – почти не разжимая челюстей, процедил азербайджанец, морщась от нестерпимой пытки.

– А при чем здесь животноводческие курсы? – заговаривал ему зубы Савва, вглядываясь в дело своих рук и обмозговывая, как исправлять неверную штопку.

Тот, чуть расслабившись, откинулся на спинку стула.

– Как думаешь, когда барана к празднику режу, разве не вижу, где у него что? Э-э, слушай, человек – тот же баран, только блеет на своем языку. Вот и говорю: давай, перешивай, доктор. Мне рука рабочий нужен.

* * *

Непререкаемый авторитет поселка Ерасыл-Батыр был лекарем, советчиком, регулировщиком всех поселковых событий. Именно он не пускал местных жителей на прививки от кори и скарлатины, на борьбу с которыми, кроме прочего, был брошен в тот год студент-старшекурс ник. Кори со скарлатиной в здешних местах не наблюдалось примерно с конца XIX века, как вдруг, в 1966-м, по Казахстану прокатилась страшная волна эпидемии; и перепуганные местные власти обратились за помощью в столицу общей тогда для всех родины.

Вечером Базарбай привел Савву к дому шамана. Несмело постучал костяшкой среднего пальца в приземистую дверь. Дверь, как в сказке, отворилась сама собой, за ней, кроме гнетущей тишины и запаха сухостойных трав с примесью гари, не оказалось ни души; они проследовали в глубину жилища. Помимо травяного духа, все сильнее пахло чем-то горько-паленым. Шаман лежал на полу в центре просторной комнаты. Рядом теплился огонь, разведенный в специальном напольном устройстве – к потолку ровной струйкой курился едкий сизоватый дым. Тело шамана покрывала периодически оживающая от активных шевелений гора разнокалиберных пестрых шкур, заботливо возложенных на него четырнадцатью женскими руками. По периметру комнаты сдержанно стенали семь его разновозрастных жен. Шкуры были немедленно отброшены в сторону, мокрая от пота рубаха задрана вверх, и Ерасыл-Батыр предстал перед начинающим доктором в полном естестве худого жилистого тела, отмеченного на животе неаккуратным шрамом и поблекшей от времени, исказившейся на стыках шрама татуировкой магического значения. При виде оголенного мужнина тела женщины, в страхе расстаться с его телесной оболочкой, произвели затяжной хоровой «о-ох» и, повысив общую ноту, заныли громче прежнего. Шаман, превозмогая боль, коротко цыкнул на них – они мгновенно притихли и гуськом ретировались из комнаты.

Оголенный страдалец внезапно обмяк, вытянувшись на подстилке в полном бессилии, поле жал так с минуту и, подчиняясь новому приступу, закатив глаза, продолжил корчиться в ознобе, тыкая правой рукой куда-то в паховую область, не умея объяснить происхождения боли. Приступы то стихали, то накатывали с новой мощью. Савва осторожно прощупал все брюшные зоны, дошел до паховых областей и, под усилившийся скрежет шамановых зубов, кажется, понял, в чем дело. Налицо был классический, ничем не замутненный, описанный в учебниках по урологии случай почечной колики. Вставшие в мочеточниках камни периодически продолжали движение на выход, нестерпимо раздражая узкие протоки, отчего несчастный шаман готовился проститься с душой и вверить ее в пользование лишь ему одному ведомым силам.

Диагноз был установлен быстро и правильно – а это уже полдела. На помощь пришли спасительные ампулы платифилина, имеющиеся в стеклянном шкафчике здешней больнички, за которыми срочно был послан Базарбай. Платифилин расширил мочеточники, дав камням спокойно и навсегда покинуть истерзанные внутренности местного неформального лидера.

На второй после освобождения от камней день Ерасыл-Батыр, в дань уважения к спасшему его доктору, привел местных жителей, не исключая собственных жен, на прививки от кори и скарлатины.

Много лет спустя, вспоминая тот давнишний случай в Баршине, основательно поднаторевший в тайнах иммунной системы Савва Алексеевич пришел к полному пониманию странностей шамана, не желавшего пускать соплеменников на прививочную экзекуцию. Ерасыл-Батыр оказался прав в своих древних познаниях-наитиях. Делать прививки тамошним жителям было занятием по меньшей мере бесполезным, а то и вредным. Защитные функции организма в период эпидемии все равно не справились бы с задачей, ибо от прививки иммунитет резко ослабевает, и взрослый человек может переболеть корью до нескольких раз. Зато для детей корь отчасти даже полезна, эта болезнь, как и многие детские хвори, развивающая, после нее дети быстро набирают в росте и крепнут психически. Вот со скарлатиной будет посложнее, от нее и помереть недолго, но здесь уже вступают в силу тонкие медицинские изыски. Эх, если бы молодость знала!..

* * *

Первой его женой стала однокурсница по институту. Через три месяца после выпуска их курса состоялся вполне примитивный плотский брак. Тот самый брак, когда ни одна из двух молодых особей не озадачивается пресловутой духовной близостью. Браку предшествовала череда частых и бурных совокуплений. Оба являли собой в ту пору неказистых, плохонько одетых, почти нищих, но рьяно алчущих секса студентов. Сближение состоялось зимой четвертого курса. Активистка Тамара вызвалась помочь пришвартованному год назад к их группе второгоднику, которому вот-вот грозило лишение необходимой как воздух стипендии. Готовились у Саввы дома. Назавтра предстояла пересдача сразу трех экзаменов, с завидным упорством заваленных им в январскую сессию. 650 страниц акушерства, 450 страниц фармакологии и 200 страниц урологии в придачу – это вам не фунт изюму. Разместились на ковре его комнаты, где разложили учебники, пособия с наглядными схемами и увесистые конспекты.

Тамара, лежа на животе в окружении раскрытых книг и веером разложенных изображений мочеполовой системы в разрезе, горячо, со знанием дела, излагала учебный материал. Иногда сверяла устные знания с собственными записями, мимоходом в них заглядывая. Сидящий по-турецки рядом с ней Савва, казалось, впал в нирвану. В действительности это был законный животный страх в канун переэкзаменовки. Мозги его цепенели и вязли в потоке информации, в голове образовалась сумбурная каша. Примерно на третьем часу занятий Тамара заметила его мандраж, отложила конспекты в сторону. Глянула на него непривычно мягким, протяжным взором. «Иди ко мне, – по-матерински ласково сказала она, – я тебя успокою». Его голова оказалась прижатой к ее мгновенно раскалившейся груди, их пальцы быстро и ловко подобрались к интимным принадлежностям друг друга, тела напряглись и загудели в преддверии немыслимо приятного, еще не изученного основательно (у обоих имелся скудный начальный опыт). Перебазировавшись с пола на диван и крепко прильнувши друг к другу в яростных ритмичных движениях, они не заметили, как студенческое приятельство переплавилось в нечто большее. И тот и другой явились на редкость страстными, талантливыми самоучками, быстро освоившими технику сексуального ремесла.

На следующий день экзамены были сданы на твердые тройки. В нужный момент в аудитории всплыли все преподнесенные Томой уроки. Стипендия в размере 24 рублей вернулась в Саввин потертый карман.

С тех пор парочка в самых неожиданных для себя местах нередко повторяла удовольствие, оттачивая все новые грани плотских наслаждений. Учебные результаты отстающего студента резко пошли в гору, доказывая между делом непреложную ценность своевременного мужского становления.

* * *

Имелась одна незабываемая, связанная с Тамарой история, произошедшая все в том же Казахстане. На практику они всегда рвались вместе, но по прибытии бывали разбросаны по различным областям. Тамару в тот год направили в поселок Алексеевка Целиноградской области. И разделяла любовников, как пелось в песне 60-х, дорога длинная, земля целинная. А навестить Тамару страсть как хотелось. Кровь вскипала в Саввиных жилах всякий раз в преддверии ночей, когда образовывалось недолгое свободное от работы время. Он лежал, закинув руки за голову, на скрипучей, провисшей почти до пола койке и воображал, как многократно сливается с Томой в самых неправдоподобных, экзотических хитросплетениях, на фантазии о которых способна лишь бесстыдная медицинско-студенческая молодость. От почти ощутимых видений его тело обдавало волнами липкого влажного жара, а в нижних отделах живота происходила мощная огненная атака, ежесекундно готовая разрешиться великим взрывом всех времен и народов.

И тут случилась оказия. В субботнее утро предпоследней августовской недели под окнами больницы загрохотал мощный мотор самосвала. В больницу привез заказанные еще месяц назад медикаменты шумный, горластый парень Джанибек, и выяснилось, что дальше он едет в Целиноград, выполнять более серьезные, связанные с грузоперевозками задачи. У Саввы от феноменальной возможности сегодня же увидеть Тому в зобу дыхание сперло, тем более что впереди маячили два законных, положенных ему всего раз в месяц выходных. Дабы не упустить заветный шанс, он выглянул в открытое больничное окно и крикнул пристрастно проверяющему гигантские колеса самосвала Джанибеку:

– Джанибек, подбросишь меня до Алексеевки?

– Подбросить-то подброшу, только места в кабине нет, правое сиденье в ремонте, да и в кузове сесть не получится. Будешь, доктор, стоять всю дорогу – подвезу, – не отрываясь от левой задней шины, задушевно, но с каким-то неизъяснимым азиатским подвохом произнес брюнетистый Джанибек.

– Ничего, Джанибек, постою.

В стоячем положении доктору предстояло отмотать около трехсот километров. А ведь Базарбай предупреждал, что шофер больно лихой.

– Дождался бы ты, Лексеич, другого, этот тебя утрясет совсем, – вздыхал он с искренним переживанием на плоском добродушном лице, наблюдая торопливые сборы доктора в дорогу и покачивая головой на манер китайского болванчика.

– Э-э, нет, Базарбай, до Москвы еще полторы недели – столько мне не вытерпеть. Тебе хорошо рассуждать, когда у тебя вон жена каждый день под боком. На службе и то исправно посещает. – Закинув за спину полупустой брезентовый рюкзак, Савва торопливо направился к выходу.

– Что да, то да, моя Зумрат еще как меня любит. – Базарбай пошел вслед за доктором и, продолжая негромко сокрушаться, смотрел из-под козырька гигантской ладони, как в лучах нещадно восходящего солнца тот стоймя устраивается в покато-неудобном, сплошняком заставленном крупногабаритными бидонами кузове.

Разухабистый Джанибек тронулся в путь без промедлений и тут же развил небывалую для самосвала скорость. Крепко вцепившись в не удобные борта, Савва подпрыгивал и сотрясался на ухабах так, что менялись местами внутренности, слезы от внезапно налетевшего встречного ветра ползли не как положено, к подбородку, а лихо разъезжались за уши, однако великая жажда погружения в Тамарино лоно затмевала все дорожные недостатки. Примерно через два с половиной часа начинающий доктор походил на густо припорошенного снегом компактного Деда Мороза. Сквозь нанесенный окружающей средой грим светили лишь узкие прорези глаз да чуть проглядывали розоватые обветренности губ. Сознание его пребывало в заторможенном состоянии, в ушах прочно засел грохот бидо нов в мелодичной аранжировке звона казахских степей. Наконец самосвал резко взбрыкнул и встал как вкопанный, потонув в беспросветном облаке пыли. «Все, приехали, – высунулся из окна кабины Джанибек, – небось зазноба-то заждалась, вот она тебя и обмоет, и приласкает». И, занырнув обратно в кабину, он загоготал энергичным жеребцом.

Насилу оторвав от борта онемевшие пальцы, не чуя под собой негнущихся ног, Савва спрыгнул – точнее, скатился на землю, отряхнулся, подобно спешившемуся с коня, проскакавшему много миль ковбою, сплюнул серым сгустком слюны с пылью и от души смачно пожелал себе вслух: «Чтоб у меня всю жизнь так стояло, как я всю дорогу стоял».

Тамара оказалась занята. Вдвоем с местной акушеркой Дамелей они принимали роды. Заглянув в родовую, где обе женщины усердствовали над громко орущей роженицей, он искренне удивился – роженица по срокам никак не вписывалась в общий временной контекст здешних мест. Массовые рождения детей, а равно аборты и выкидыши, были, не ходи к гадалке, приурочены в этих местах к праздникам. Основных праздников, как повелось при советской власти, было три: Седьмое ноября, Первое и Девятое мая. Новый год, Двадцать третье февраля, а уж тем более Восьмое марта популярностью у местных жителей не пользовались. От любого из трех вышеозначенных календарных дней можно было спокойно отсчитывать: два месяца – аборты, от трех до пяти месяцев – выкидыши, девять месяцев – нетрудно догадаться, роды. На дворе в день его приезда в Алексеевку стояла последняя декада августа. А между тем волна рожениц, понесших бремя на очередную ноябрьскую годовщину, схлынула вместе с первой августовской декадой. Об этом практикант-доктор был осведомлен наилучшим образом, поскольку самолично одни за другими принимал роды у многих местных Фатим, Динар, Газиз и др.

Увидав в чуть приоткрытую дверь голову любимого, Тамара несказанно обрадовалась и стала подавать глазами знаки, обозначающие следующее: «Освободи меня от этой процедуры – соскучилась ужасно, хочу к тебе».

Отступив на пару шагов за дверь, он понизил голос до густой хрипоты:

– Тамара Сергеевна, срочно на выход, вас требует к себе главный акушер-гинеколог республики!

Через минуту она вылетела в коридор, не обращая внимания на его пострадавший вид, повисла у него на шее, схватила за руку, повлекла в свою комнатку, расположенную по соседству с родовой, торопливо выдала ему кусок ядовито-пахучего земляничного мыла, полупрозрачное от древности вафельное полотенце и отпустила в душ в конце коридора со словами: «Давай скорей, а то прям горит все внутри». Он торопливо помылся, на ходу кое-как промокнул себя отслужившей ветошью, обернул ею торс, роняя и подбирая по дороге скомканные нательные вещи, помчался назад по коридору. Едва не проскочив нужную комнату, ворвался к Тамаре, застилающей свежую постель. Ее талия и округлая попка хорошо прорисовывались сквозь тонкую ткань халата. Он набросился на нее сзади, она успела змеей развернуться в его объятиях, голодными хищниками они впились друг другу в губы и как подстреленные рухнули на кровать. Как только страсть, бурно вскипевшая в его жилах, толчками проникла в обжигающе упругое Тамарино нутро, из родовой раздался резкий крик Дамели:

– Ой, Тамара Сергеевна, ножками пошел, ножками! Одна не справлюсь.

– Как же вы, вашу мать, раньше-то справлялись! – разозлился разгоряченный процессом проникновения в подругу Савва. Процесс пришлось прервать. С трудом отлепившись от обомлевшей от наслаждения Томы, он на скорую руку натянул ее халат и побежал в соседнее помещение исправлять ситуацию.

На столе в корчах извивалась девчонка лет шестнадцати. На крики у нее сил не осталось, и она утробно рычала приоткрытым ртом, скрипя молодыми, крепкими зубами, от боли и ужаса жмуря без того узко-раскосые глаза. О больших размерах плода красноречиво свидетельствовали виднеющиеся из причинного места широкие ступни младенца. Доктор наскоро помыл руки, ополоснул разведенным спиртом, шагнул к роженице, приставил ладонь к розовым пяткам и основательно надавил на них, загоняя плод обратно. «Давай-ка, полезай назад, братец, и разворачивайся там как положено», – ласково сказал он, легонько похлопав измочаленную девчонку по тугому животу. И тут же, сменив интонацию, отдал строгий приказ: «А ну, резко приподними задницу, оторви от стола, сделай мостик и потихоньку опускайся, – он страховал хрупкий девчачий позвоночник, придерживая поясницу ладонью, – давай, давай… повтори еще раз, еще». Та слушалась беспрекословно. Живот то вздымался крутой волной к докторскому носу, то вновь обретал под собой опору стола. «Ну все, хватит, теперь снова начинай тужиться», – гладил он гигантскую животрепещущую округлость, туго обтянутую смуглой кожей со смешно выпирающим по центру пупком. Подобная манипуляция не имела ничего общего с классическим поворотом плода на ножку, была вообще черт знает чем, и доктор прекрасно понимал это, но по какому-то странному наитию решил, что и так сойдет, ребенок развернется как надо сам. Дамеля, отступив в оторопи от родильного стола, с приоткрытым ртом наблюдала диковинные, не описанные ни в одном учебнике по акушерству действия молодого столичного доктора. Через некоторое время за неоднократно проделанным гимнастическим этюдом между ног роженицы и впрямь показалась скользкая головка ребенка. «Все, голубушка, дальше давай сама, – обратился Савва к ошеломленной Дамиле, – а мне пора заняться любовью, не роды же я, в конце концов, приехал сюда принимать».

Новорожденный мальчик оказался мало того что крупный, весь был украшен аппетитными перевязками, имел правильной формы головку и хорошего цвета, чистую кожицу. Крепкий, упругий здоровяк. Роженица мгновенно сдулась, скукожилась, сама превратилась в измученного полуживого ребенка.

Накрыв трясущуюся в ознобе девчонку простыней и байковым одеялом, Дамеля вышла на раскаленный солнцем двор и по здешнему обы чаю бросила послед сторожевой собаке. Но лежащая в символической тени у больничного крыльца собака, смахивающая на пожилую волчицу, хоть и была голодна с ночи, даже нюхать его не стала, отвернула морду, неохотно поднялась и, уткнувшись глазами в землю, побрела к себе в будку. Дамеля от такого события пришла в досадное недоумение, всплеснула руками и расстроенная вернулась в больницу.

– Ох, доктор, не жилец мальчик-то, – сокрушалась она во время совместного чаепития, когда удовлетворенные друг другом Савва и Тома, запахнув на голых телах казенные халаты, устроились с дымящимися пиалами на клеенчатом топчане в ординаторской.

– Типун тебе на язык, вон какой Добрыня Никитич уродился, одни ступни чего стоят, – с удовольствием отхлебывая зеленый чай, возражал ей Савва.

– Верный знак, что умрет ребенок-то. Раз собака послед не съела – точно умрет, – продолжала гнуть свою линию Дамеля.

– Ну что ты причитаешь, как дремучая бабка-повитуха, – возмутился ее беспросветной глупостью доктор, – всего-то собака на этот раз оказалась не просто дурой, а сытой дурой.

Тогда еще, по неопытной молодости, он пребывал в полном рациональном материализме.

– Да, действительно, что за нелепые допотопные обычаи, – добавила Тома, нежно приглаживая взъерошенные волосы на непокорной Саввиной макушке.

Ночи им, естественно, не хватило, воскрес ным утром они отправились в казахские степи, где без свидетелей упивались страстью. По дороге, бросая под себя прихваченное из больничной подсобки старое одеяло, падали в криворослые колючки и воплощали Саввины фантазии. Многократные падения сопровождал сухой палящий зной, но они не замечали его, любили друг друга до изнеможения, до трясучки в руках и ногах, до галлюцинаций, до туманных степных миражей. Обратно, окончательно обнаглев, брели совершенно голые, истерзанные жарой и сексом, на свое счастье встретили по дороге оказавшуюся не галлюцинацией лужу и кинулись в нее, как в спасительную морскую пучину. Лужа была им по икры. И как-то странно пахла. Проезжающие мимо местные водители, до упора расширив казахские глаза, наблюдали невиданную картину: двух голых разнополых безумцев, плещущихся в грязной технической луже.

А по возвращении они узнали, что новорожденный мальчик ни с того ни с сего умер. Несостоявшаяся юная мать, рыдая взахлеб на груди у Дамели, сбивчиво рассказала, как подверглась изнасилованию родного брата. Ее брат, судя по рассказу, всегда и во всем действовал вне привычного для местных сограждан графика. Собственную молодую жену он оприходовал в конце февраля, на совпавший с выходным день ее рождения, но, узнав спустя девять месяцев долетевшее из районной больницы известие, что родила она не сына, а дочь, прогулял работу, напился будним ноябрьским днем до потери разума и совершил домашнее злодеяние – надругался над вернувшейся из школы сестрой. Резко протрезвев после содеянного, вправляя опустошенно-обмякшее достоинство в порты, пригрозил, что убьет, если та кому-нибудь хоть слово вякнет. Вот она и молчала все девять месяцев, неоднократно посрамленная и тяжело битая то отцом, то матерью в попытках дознания, какая же пришлая или заезжая сволочь обрюхатила дочь, пожизненно опозорив семью на весь район.

Что тут скажешь? Оставалось только поражаться чутью местных собак. Опыт, опыт и еще раз опыт! Да, незабвенное, лихое было время!

В больничку Баршина частенько наведывались с выселков поклянчить наркотических средств бывшие зэки, и Савве приходилось всякий раз с великим трудом отбиваться от этих странных, не воспринимающих ни слов, ни жестов, глядящих на него стеклянными глазами людей, упорно продолжающих канючить: «Доктор, ну дай хоть чуточку». Наличие охраняющего больничный покой Базарбая страждущих просителей нисколько не смущало. Вымогания бывшими сидельцами продолжались до тех пор, пока к московскому доктору не приставили пожилого и сурового Азамата Кайратовича с потертой берданкой, сохранившейся у него со времен финской войны.

Был в казахстанской Саввиной практике и знаменитый стройотряд – его своеобразная самобытная гордость, – ни разу, в отличие от остальных, за летние месяцы 1967 года не обделавшийся. При жутких жаре и антисептике, что царили в этих местах из лета в лето, кишечные отравления у общей массы стройотрядовцев были привычным, часто повторяющимся делом. И молодой доктор, не мудрствуя, три раза в день кормил группу вверенных ему студентов отборным чесноком. Во время трапез над студенческими столами висел здоровый, крепкий дух, в их тарелки замертво падали пролетающие мимо мухи, а заодно с ними, даже не успев осмотреться, гибла любая инфекция.

* * *

Беременела Тамара как кошка. Без преувеличения сказать, с ней достаточно было посидеть рядом. Ее алчный до секса главный женский орган схватывал и без устали запускал в работу тот заветный ингредиент, который иные женщины тщательно, подолгу сохраняют в себе после актов любви, принимая положения в виде русских «березок» или их йоговских аналогов «Випарита-карани». Не то чтобы Савва не щадил Тамару – садистом он вовсе не был, старался контролировать последний любовный аккорд, но пылкому Тамариному органу достаточно было и малой утечки живительной жидкости. Имеющиеся в обиходе презервативы тех лет оба от души презирали. Примерно на восьмой ее беременности, после серии следующих, как поезд по расписанию, искусственных прерываний, доктор, памятуя о заповеди «не навреди», не выдержал и сказал: «Все, хватит насиловать организм. На этот раз поженимся, и рожай». Осенью 67-го они расписались.

Валентина Семеновна всеми фибрами души не приняла поселившуюся в их доме Тамару. Игнор ее не был откровенно-показательным, но глубоко стойким.

Тома родила мальчика. Обращаться с ним она не умела. Отъявленная комсомолка, активистка, успешная студентка, теперь полноценный медицинский специалист, не единожды принявший роды, – к собственному ребенку не знала, как подступиться. Мыл грудного сына Савва. Приходил после кафедры и больничных дежурств и, с трудом держась на ногах от усталости, мыл, вытирал, смазывал складчатые места маслом, менял подгузники. Мыл и, страшно сказать, ничего к ребенку не чувствовал. Ну, ручки-ножки, ну, потешная пиписька, все более осмысленный взгляд, что там еще? Да ничего. Черствость? Жестокость? Но ведь сердцу не прикажешь. А мальчик, вытягивая в моменты мытья губы трубочкой и старательно морща лоб, внимательно глядел на родителя из ванночки в законной надежде на его отцовскую любовь.

По истечении нескольких совместно прожитых лет Тамара увлеклась долгими телефонными разговорами и добычей хрусталя. Ее новые бытовые пристрастия приобретали неограниченный размах. Телефон находился в прихожей. Валентина Семеновна во время бесед снохи обычно сидела в своей комнате, молча двигая лицевыми желваками. Если же любимый внук Савочка заглядывал в комнату с предложением попить чайку, шипящим полушепотом спрашивала: «Ну что, не наговорилась там еще эта дура?»

Волна советской моды на хрусталь нахлынула вместе с дружными выездами соотечественников в Чехословакию, насильственным путем преобразованную в братское государство; после чего хрустальная лихорадка возрастала пропорционально ознакомлению наших граждан с чешскими торговыми центрами, а чуть позже – сообразно гигантским очередям, выстраивающимся в конце каждого месяца в ГУМе и ЦУМе. Тамаре нужно было ловить миг удачи.

И однажды, засыпая тревожным сном уставшего от перегрузок человека, доктор с грустью осознал, что, кроме хрусталя, телефонных разговоров и некоторых медицинских нововведений, его жена ничем не интересуется. Ах да, был еще короткий музыкальный всплеск, когда Тамара принесла домой стопку пластинок русской и зарубежной классики и добросовестно пыталась слушать. Но попытки быстро превратились для нее в пытку. Совсем скоро пластинки чернокрылыми галками упорхнули на антресоли.

– Ты бы взяла книгу, почитала, что ли, для общего развития, пока я ребенка укладываю, – как-то раз предложил он жене.

– Что-нибудь новое по медицине?

– Да нет, что-нибудь старое из художественной литературы.

– А зачем? – резонно спросила она. – Что это даст?

– Хрусталя это точно не даст, – ответил он.

Все. Нет любви. Да и не было. Была благодарность за протянутую на четвертом курсе руку помощи, с наслоившимся сексуальным притяжением, неуемной половой страстью – но и то и другое кончилось. После такого открытия брак просуществовал еще год.

В конце 73-го они развелись вполне мирным путем. Благо, Тамаре с сыном и хрусталем было куда уйти. С тех пор Савва, оставшийся после развода вдвоем с бабушкой и скромной парой постельного белья, стал добросовестно выплачивать «элементы», как, с меткой подачи Фаины Георгиевны Раневской, говорили его друзья. Они вполне деликатно, но настойчиво и нудно осуждали его за безразличие к сыну. «Погодите, ребята, это вы сейчас такие правильные и благородные. Посмотрим, что с вами будет дальше», – отвечал им 32-летний доктор.

На самом же деле решение о разводе далось ему совсем непросто; принимая его, он не раз задумывался: окажись бабушка дома в день его знаменательной подготовки к пересдаче экзаменов на четвертом курсе, непременно зашла бы проверить форточку, и дальнейшего развития событий со столь отдаленными последствиями могло и не случиться.