Текст книги "Выбор Саввы, или Антропософия по-русски"

Глава шестая
Витенёво

Первое постбольничное лето Савва провел в подмосковном Витенёве по приглашению Владимира Федоровича Дудина. Того само го Дудина – московского обожателя деда, в прошлом худрука Центрального детского театра, а с начала 50-х главрежа Театра Маяковского. Дядя Володя с удовольствием откопал в сарае видавшую виды деревянную лодку и отдал ее в распоряжение Саввы, который немедленно принялся оттачивать мастерство гребли. После больницы ноги у него работали плохо, одна изрядно истончилась, но руки-то пребывали в порядке, и их нечего было щадить. Руки должны быть мужскими, сильными. Он полюбил проводить время на берегу канала. Одиночество ничуть не смущало его. Напротив, отплывая в лодке подальше от людских глаз, он мог раздеться до трусов и позагорать, не стесняясь разности своих ног. Места были красивейшие. Природа потихоньку исцеляла тело и душу.

Именно там, в Витенёве, на берегу канала, Савва впервые двинул в харю одному местному прохиндею за то, что тот посмеялся над его хромотой.

Дядя Володя, хоть и был человеком «голубых кровей» в смысле нетрадиционной любовной ориентации, научил Савву многим необходимым мужчине премудростям деревенского быта: правильно колоть дрова, разводить костер буквально из воздуха, расправляться со свежей, собственноручно пойманной рыбой и варить умопомрачительную уху. Любовь дяди Володи к внуку Федора Ивановича не носила «голубой» окраски, а была исключительно человеческой. Как, собственно, и в случае самого Федора Ивановича.

Прежде чем на двадцать без малого лет обосноваться в Театре Маяковского, Владимир Федорович Дудин успел поработать не только в ЦДТ, но и в Малом театре, и даже побывать главрежем Театра имени Станиславского. Он обожал свое пожизненное поприще, относился к театру как к собранию самых прекрасных человеческих проявлений. Рассказы о репетиционных буднях превращались в его устах в нескончаемо завораживающие праздники и могли бы переплавиться в гениальную театральную летопись, если бы дядя Володя был пишущим человеком. Распрей внутри театра он не замечал в упор. Был выше всяческих закулисных сплетен и козней. До апофеоза режиссерской карьеры в Театре Маяковского он в прямом смысле прошел огонь и воду. Служа в ЦДТ, он произвел там грандиозный ремонт. Большой почитатель театров Иосиф Виссарионович дал в начале 40-х распоряжение выделить Детскому театру кое-какое финансовое пожертвование из госбюджета. Театральный антиквариат под неусыпным бдением дяди Володи ожил, получив вторую жизнь. Дудин не только командовал реставрационно-ремонтными работами, но и приложил к ним собственную умелую руку. Немало средств, вкуса и душевной энергии привнес он в оформление зала и фойе. Особо чувствительные дети при виде зеркал елизаветинской поры в отреставрированных рамах прекращали шумную беготню и благоговейно замирали перед эдакой красотой, наблюдая не только мутноватые отражения собственных байковых кофт и толстых шаровар с начесом, но и отблески изящных картин старинной русской жизни. Не оставил Владимир Федорович без внимания и свой кабинет. Полностью обновил мебель в стиле ампир, с применением дорогого пурпурного бархата и свежей позолоты. Но, увы, нашлись завистники, которые не меньше дяди Володи хотели, но по разным причинам не могли сиживать в бархатных креслах с золочеными подлокотниками, – они-то и подожгли отремонтированную цитадель искусства. Бархат горел хорошо и быстро, а позолота этому ничуть не препятствовала. Всполохи яростного огня и вой сирен пожарных машин неприятно насторожил артистов балета Большого театра, спешащих в то злополучное утро по Театральной площади на репетицию спектакля «Баядерка». На восстановление попранного огнем храма искусства у дяди Володи не осталось ни сил, ни средств. И тогда он ненадолго переместил творческий потенциал на производство изумительных абажуров. У себя на даче дядя Володя ловко кропал абажуры под старину. За эксклюзивные изделия, выходившие из-под его рук, ценители «прекрасного далёка» платили приличные деньги.

На чердаке витенёвского дома, помимо многочисленных остовов и деталей к абажурам, обитали подшивки старых журналов. На этом чердаке Савва впервые узнал Леонида Андреева. «Иуда Искариот» ошарашил его. Во-первых, потряс язык – немыслимым изобилием эмоциональных оттенков, во-вторых, неожиданно удивила и даже в какой-то степени покорила глубина образа Иуды. До этого прочтения Савва воспринимал Иуду плоско, однобоко: ни дать ни взять предатель Христа, и только. А тут вдруг пришлось в компании апостолов отправиться вслед за переплетениями бесконечных мотивов предательства – от всепоглощающей ревности и зависти до глубочайшей любви. Он не знал в ту пору, что такое «экзистенциализм». Сам термин был тогда не в чести. А вот спустя годы он понял безоговорочно: лучшие русские книги насквозь пропитаны экзистенциальными мотивами. То, что он прочел у Андреева, необычайно взволновало его юное сознание. Но как бы особняком, отдельным порядком, заставила серьезно задуматься одна фраза – о смысле болезни. «…Болезни приходят к человеку не случайно, а родятся от несоответствия поступков его с заветами предвечного», – было сказано в «Иуде Искариоте». Преисполненный свежих впечатлений о пребывании в больнице, Савва тут же подумал о деде. «Жаль, что его уже нет. Фёдрушка наверняка внес бы логику в эту странную гипотезу. Вероятно, он сказал бы, что так бывает у молодых, когда можно еще успеть что-то исправить, наладить новую жизнь. Старикам болезни даются, наверное, для чего-то другого», – размышлял Савва, сидя на корточках среди журналов и жмурясь от пыльных стрел июльского солнца, остро пробивающих щели старых чердачных досок.

К Владимиру Федоровичу периодически наведывался его ненаглядный дружок, бывший актер 2-го МХАТа. Вот тогда они могли интеллигентно потревожить Савву, ибо поднимались ворковать на чердак, где все было обустроено для их взаимного удовольствия. Савва же с кипой журналов под мышкой спускался вниз и читал в постели сначала до цветных, затем до темных крапинок в глазах и, наконец, до первых рассветных петухов. Основательно разбуженная дедом, укрепившаяся в больничных стенах страсть к чтению на даче дяди Володи усугубилась еще больше.

* * *

На встречу нового 1957 года в дом к дяде Володе (Савва пребывал там на каникулах) приехала шумная богемная компания. Оказались там и Святослав Рихтер с женой Ниной Львовной Дорлиак. Выглядели они совершенно чужими друг другу людьми. Это было заметно даже неопытному подростковому глазу Саввы. Нина Львовна ни на шаг не отходила от своей ненаглядной подруги, как и она, певицы. А задумчивый, молчаливый Рихтер смахивал на пожизненного волка-одиночку, навсегда отбившегося от стаи. Первого января Нина Львовна отказалась от призыва хозяина дачи прогуляться по витенёвским окрестностям, предпочла остаться с драгоценной подругой – у той разболелась голова. Почти все гости нежились еще в постелях. А Рихтер кричал откуда-то сверху: «Пойду непременно, без меня ни шагу». Так и отправились гулять вчетвером, сугубо мужской компанией. Дядя Володя с мхатовским другом сердца и Рихтер с Саввой. День был морозный. Святослав Теофилович с похмелья нес всякую смешную, несуразную околесицу:

– Ишь, ты, какой морозище, – активно бил он себя толстыми рукавицами по бокам, – ушам-то как холодно. М-да. Вот, думаю, если уши отморозить совсем, то есть окончательно и бесповоротно, это будет гораздо лучше, чем если они просто замерзнут. Не так ли, мой юный закаленный друг? – подмигивал он Савве. Хоть и веселился Рихтер с новогоднего похмелья, на счастливого человека похож почему-то совсем не был. Некая таинственно-скорбная тайна его прошлой жизни лежала на всем его облике.

Второго января гости разъехались, и дом внезапно погрузился в благодатную тишину. За вечерним чаем дядя Володя поведал Савве о трагической судьбе Рихтера, уходящей корнями в его одесские детство и юность:

– Светик – очень преданный человек, безмерно любящий своих родителей. Его отец, немец по национальности, был неплохим музыкантом, учился в свое время в Австрии. В первые дни войны их семье было предложено срочно уехать в эвакуацию, но мать Светика – чистокровная русачка с дворянскими корнями – по неясным причинам категорически отказалась покидать Одессу, чем, собственно, и подвела мужа под расстрел. А Светик находился тогда на учебе в Москве и ни о чем не знал. Его отца расстреляли наши перед тем, как немцы заняли город, заподозрив невинного музыканта в черных помыслах: раз никуда не уехал перед приходом вражьей силы, значит, вынашивает страшные планы. А мать Светика, как выяснилось, давно любила другого человека и осталась в Одессе, собственно говоря, ради него. Вот этот-то другой, еще задолго до войны прикинувшийся тяжелым инвалидом, с удовольствием принимавший ее ухаживания, и оказался истинным изменником родины. Ждал, когда город оккупируют, чтобы переметнуться во вражий стан. – Дядя Володя задумчиво помолчал, допивая остывший чай. – Да, – вздохнул он, – наверное, со временем можно по-христиански простить все на свете, но смириться с двойным предательством собственной горячо любимой матери бывает почти невозможно. Так вот, Савочка, с тех пор единственная любовь Светика – музыка.

Дудин не стал воспроизводить родительско-семейную драму Рихтера в полном объеме, зато рассказал, как Светик приходит к нему в театр на репетиции, сидит в пустом зале с каким-то просветленным, избавленным от напряжения лицом, потом поднимается на сцену и говорит примерно одно и то же: «Нигде так не отдыхаю, как на подобных мероприятиях, забываю обо всем на свете и наслаждаюсь магией театра, вибрациями духа, пробегающими между режиссером и актерами».

Савва слушал рассказ о Рихтере и думал о собственной матери: можно ли считать предательством равнодушие женщины, полностью и навсегда переложившей воспитание единственного сына на деда и бабку?

Гораздо позже, и уже не от дяди Володи, он узнал подробности двойного предательства матери Святослава Теофиловича. В разгар войны, перед освобождением Одессы, она успела-таки бежать с изменником родины за границу и, дабы предотвратить возможные осложнения, дала ему там свою фамилию. Предатель стал Рихтером и, купаясь в лучах чужой славы, в интервью журналистам неоднократно называл себя родным отцом великого пианиста.

* * *

Во второе лето у дяди Володи Савва приспособился перевозить желающих с одного берега канала на другой. Стал зарабатывать таким образом собственную копейку. Публика бывала разношерстная: от столичных мажоров до местных забулдыг неопределенного вида и возраста. Как-то раз, ближе к вечеру, к бревенчатому причалу подошел высокий парень, постарше Саввы, попросил перевезти его к продуктовому магазину и вернуть обратно. «Садись», – хмуро кивнул Савва. Парень был красивый, длинноногий, выглядел совсем не по-деревенски. Одет был пижонисто: в неимоверно узкие темно-серые брюки с серебристой искрой и тонкого вельвета синюю куртку. Савве, несмотря на столичную жизнь, такие шмотки и не снились. Пока молча плыли к магазину, небо тихо хмурилось, на обратном пути довольно быстро смеркалось. От взмахов весел разболтанные уключины старой лодки хрипато переругивались друг с другом. Поднялся прохладный заносчивый ветерок. Поверхность реки тут же отозвалась нервными, боязливыми морщинками.

– Август, – задумчиво произнес парень, кончиками пальцев тронув серую испуганную воду.

Савва сосредоточенно работал веслами, испытывая некоторое душевное напряжение.

– Местный? – поинтересовался парень.

– Нет, – сухо ответил Савва, – из Москвы.

Причалили к берегу. Парень отдал плату за переправу, прихватив бумажный кулек с купленной провизией, по-журавлиному грациозно соскочил на землю. Савва пристроил весла на короткий отдых, расслабил спину, откинувшись к лодочному борту, как вдруг парень оглянулся и спросил:

– Не хочешь погреться у костра? Тут рядом. Вон, видишь, огонек горит – это мои ребята.

– Можно, – ответил Савва.

Река излучала вечернюю зябкую морось, а на нем была только летняя рубаха и легкие парусиновые тапки на босу ногу. Спешить домой было не обязательно. Дядя Володя не контролировал часы его возвращения, тем более что две недели назад Савве стукнуло шестнадцать. Он неторопливо выбрался из лодки, привязал ее к торчащему из земли почерневшему бревенчатому колышку, деловито опробовал крепость веревки.

– Я, кстати, Кирилл, – сказал парень.

– А я, кстати, Савва.

Подошли к костру, где на земле, на плотном гобеленовом покрывале сидели в обнимку девушка и парень. Парочка явно томилась в ожидании чего-нибудь съестного.

– Марина, Вадим, – представил их Кирилл. – А это Савва, наш спаситель, если бы не он, то кроме картошки есть было бы нечего, а так – вот. – Он опрокинул из кулька на широкий валун три консервные банки и несколько огромных перезревших огурцов. – Как там картошка, готова?

– Готова, готова, – отозвалась Марина, – тебя только ждали.

– Ну-ка, что преподнес нам местный сельмаг? – Вадим привстал, демонстрируя накачанный торс, потянулся к камню, взял банку, приблизил ее к костру, прочел вслух: – «Бычки в томате», отлично, для сельской местности сойдет.

Он метнулся в палатку, вернулся с ножом и вилками, нетерпеливо открыл одну за другой все три банки. Марина занялась огурцами.

Савву усадили, подстелив газету, на камень-валун, служивший одновременно и столом, и сиденьем. Марина протянула ему печеную картофелину и половинку огурца. От «бычков» он категорически отказался. Он и картофелину-то чистить смущался, периодически подносил к губам и легонько дул на нее, перекидывая с ладони на ладонь. В обществе пятидесятилетних приятелей дяди Володи он чувствовал себя вполне сносно и привычно, а тут, среди этих двадцатилетних, ощутил вдруг неловкость, необъяснимый, острый непокой. То, что смущался, – само собой, но было еще что-то: у этого костра присутствовал особый дух бьющей через край молодой вольной энергии. Несмотря на лощеный вид троицы, Савва осознавал, они могут в любой момент подхватиться с места и с визгом пуститься прыгать через костер или, того пуще, сорвать всю одежду и голяком с шумным смехом поплыть на другой берег. Савве они уже нравились. Своей ухоженностью, телесным здоровьем, потенциальными отвагой и решимостью. Он продолжал перебрасывать с ладони на ладонь давно остывшую картофелину, а сам незаметно их разглядывал. Первым делом, конечно, девицу. Красивая – аж дыхание схватывает. Сидя на покрывале, прислонилась спиной к крепкому плечу Вадима и пристально смотрит. Прямые черные волосы распались тяжелыми прядями по плечам, огненные блики играют на удлиненном матово-бледном лице, огромные, в свете костра совершенно черные миндалевидные глазищи вытаращила и пялится беззастенчиво, откровенно. Из туго облегающих попку, закатанных по колено спортивных штанцов простираются к костру стройные икры с неимоверно красивыми босыми ступнями. После болезни он уделял человеческим ногам особое внимание. Ноги этой Марины поражали сверхъестественной аккуратностью, ровными пальцами узких, с высоким подъемом ступней, словно вылепленных умелым скульптором.

– Чем в жизни увлекаешься, кроме гребли? – поинтересовался Вадим, уминая бычков непосредственно из банки.

– Поэзией, – искренне ответил Савва, с трудом оторвав взгляд от Марининых ног.

– О, наш человек. Поэзия – это как раз по нашей части. Кира уже сказал? Мы без пяти минут филологи, перешли на четвертый курс. Наизусть что-нибудь можешь?

У Саввы захолонуло грудь. Он мог. Молча кивнул.

– Так давай.

Для пущей важности он взял паузу, дожидаясь, когда все трое, перестав жевать, сосредоточат на нем внимание, медленно и незаметно выпрямил спину и, оставаясь сидеть на камне, начал:

 
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный…
 
 
…Да, я не изменюсь и буду тверд душой,
Как ты, как ты, мой друг железный.
 

Повисло молчание, сопровождаемое потрескиванием догорающих веток.

– Мощно, ничего не скажешь, тебя бы чтецом к нам на поэтический вечер, сорвал бы оглушительные аплодисменты, – первым прервал тишину Вадим.

– Может, теперь из Пушкина что-нибудь жахнешь? – усмехнулась Марина.

– Не жахну. Лермонтов мне ближе. Лермонтов умнее, трагичнее.

– Вот именно трагичнее. Насчет ума – вопрос спорный. Любишь страдать? – не без ехидцы поинтересовалась она, небрежно накручивая на палец прядку волос.

– Просто уважаю глубину мысли.

– Это, брат, в тебе говорит солидарность с его мятежным, бунтарским духом, – миролюбиво заметил Кирилл.

– Да разные психотипы, вот и все. Пушкин – легкий, суетный холерик. Лермонтов – рано повзрослевший меланхолик с примесью сангвиника. Отсюда и такие непохожие поэтические посылы. Кому что ближе, – с видом закоренелого знатока человеческих психотипов установил литературный диагноз тому и другому Вадим.

– Вадик у нас ходок на кафедру психологии, слушает там лекции одного заезжего профессора, всех теперь измеряет с позиции темпераментов, – пояснил Кирилл.

– А талант? Талант тут ни при чем? Разве гениальность измеряется вашими психотипами? – внутренне воспламенился Савва.

– Да ты, брат, философ, а с виду и не скажешь. Талант, конечно, тут при чем, еще как при чем, но есть и понятие воли, ну, в смысле силы воли. Так вот, у Пушкина воля отсутствовала напрочь, зато у Лермонтова ее было сполна. Это тебя, помимо таланта, в Лермонтове, скорее всего, по молодости и привлекает. Потому что ты сам не чужд воли. Имел честь наблюдать с берега, как ты управляешься с веслами. Пушкин бы так не управился, в середине реки бросил бы весла к черту и поплыл по течению, куда ветер вынесет. – Вадим засмеялся, видимо представив лежащего на дне лодки, бросившего весла Пушкина. – Вот Лермонтов непременно дотянул бы до берега – энергия воли!

Он достал из заднего кармана брюк примятую пачку невиданных болгарских сигарет, выбил одну ловким щелчком, закурил, протянул пачку Кириллу, затем Савве.

– Бери, не стесняйся, – добавил он, видя замешательство Саввы.

Все трое устроились на камне, с наслаждением затянулись болгарским дымом.

– Пушкин… Лермонтов… больше, конечно, поговорить не о ком. – Марина встала с покрывала, грациозно потянулась, разминая косточки, плавно подняла над головой худенькие руки, с удовольствием демонстрируя стройность фигуры. – О женщинах-поэтах, я так понимаю, речь тут не пойдет. Тезка моя Цветаева, Вика Тушнова, подпольная Маша Петровых, значит, не в счет. Как, однако, вы спелись, товарищи мальчики.

– Ничего не спелись. Цветаева вообще-то – мой любимый поэт, – надеясь, что в темноте не видно его резко покрасневшего лица, хрипло кашлянув с выдохом дыма, сказал Савва.

– Брось, Маринка, не придирайся, дело не в мужчинах и женщинах, а в психотипах, – поднял в воздух указательный палец Вадим.

– Знаешь, Вадик, – произнес Кирилл задумчиво, – а возможно, ты кое в чем и прав. Талант без душевной крепости, без волевого усилия наверняка со временем мельчает и чахнет. Вот послушай, – обратился он уже к Савве, порывисто встал, пристроил дымящуюся сигарету на камень, ненадолго исчез в палатке, вернулся к костру с железным фонариком и помятым журналом «Юность», присел рядом, открыл заложенную сухой травинкой страницу, осветил ее фонарным светом:

 
Стихи – это судьба, не ремесло.
И если кровь не выступит на строчках,
Душа не обнажится наголо,
То наблюдений, даже самых точных,
И самой небывалой новизны
Не хватит у любого виртуоза,
Чтоб вызвать в мире взрывы тишины
И к горлу подступающие слезы.
 

– Кто это? – провалившимся куда-то голосом спросил Савва.

– Варлам Шаламов. Полжизни в лагерях отсидел, вот, впервые стихи опубликовали. На, почитай, если хочешь. – Кирилл протянул Савве журнал. – Завтра отдашь. Мы пробудем здесь до обеда, часов до трех. Ребят, вы как? – Он глянул на вновь воссоединившуюся на покрывале парочку – те утвердительно кивнули. – Заодно впечатлениями поделишься.

Лодка грустно покачивалась на слившейся с темнотой воде. Ветер стих, но ночная августовская прохлада сдавать позиции не собиралась. Отплывая от берега, погруженный в свои мысли Савва не чувствовал холода.

* * *

Ночь была бессонной. Он неподвижно лежал на спине, распластанный великой силой незнакомого ему человека. Он никогда не читал ничего подобного. То, что сейчас пригвоздило его к кровати, нельзя, невозможно было назвать обыденным словом «стихи». Это было душевной мукой, хрипом, судорогой, но и полетом – из несуществующих сил, но все же полетом. Стихотворение называлось «Поэту». В Саввиных ладонях живым пульсом бились наполненные кровью строчки, сквозь строчки безостановочно стучало сердце того, кто их создал:

 
Я мял в ладонях, полных страха,
Седые потные виски,
Моя соленая рубаха
Легко ломалась на куски.
 
 
Я ел, как зверь, рыча над пищей.
Казался чудом из чудес
Листок простой бумаги писчей,
С небес слетевший в темный лес.
 

Он зажмуривал глаза, резко вытирал слезы и читал, читал уже в который раз:

 
Я пил, как зверь, лакая воду,
Мочил отросшие усы.
Я жил не месяцем, не годом,
Я жить решался на часы.
 
 
И каждый вечер в удивленье,
Что до сих пор еще живой,
Я повторял стихотворенья
И снова слышал голос твой.
 
 
И я шептал их, как молитвы,
Их почитал живой водой,
И образком, хранящим в битве,
И путеводною звездой.
 
 
Они единственною связью
С иною жизнью были там,
Где мир душил житейской грязью
И смерть ходила по пятам…
 

Он закрывал журнал, прятал под подушку, гасил настольную лампу, накрывался с головой, пытался уснуть. «Что мои ноги, подумаешь, одна тоньше другой, разработаю, я же могу ходить. А тут человеку не ноги, жизнь искромсали. А душа осталась цела. Вот это сила!» Через пять минут он включал свет, выхватывал из-под подушки журнал:

 
И я хватал себя за память,
Что пронесла через года
Сквозь жгучий камень, вьюги заметь
И власть всевидящего льда
 
 
Твое спасительное слово,
Простор душевной чистоты,
Где строчка каждая – основа,
Опора жизни и мечты.
 
 
Вот потому-то средь притворства
И растлевающего зла
И сердце все еще не черство,
И кровь моя еще тепла.
 

Подремав от силы полтора часа, он вскочил как ошпаренный, в голове бился будущий разговор. Он хотел видеть ребят. Как можно скорее. Он хотел говорить с ними, особенно с Кириллом. Торопливо оделся и припустился к дяде Володе. В погребе у того хранилось изумительное, собственного производства сало – «надо попросить кусок, небось сидят там голодные».

Дядя Володя, облаченный в любимую толстовку и изрядно подсевшие от многолетних стирок льняные брюки, аккуратно переливал воду из ведра в дворовый рукомойник.

– О, Савчик, привет, чего такой заполошный? Потрудиться хочешь? Вода вот, кончилась, надо бы натаскать из колодца.

Савва молча кивнул, схватил пустые ведра, не стал объяснять, что ему сейчас не до того, решил в быстром темпе сбегать за водой, затем попросить сала. Он успеет, ведь они сказали «до трех». Через десять минут спустились в погреб, дядя Володя без лишних вопросов отрезал приличный шматок сала – надо, значит, надо.

Он наверняка победил бы в этом лодочном заплыве. Руки работали так, что закипали подмышки, яростно ныл хребет, брызги от весел летели строго горизонтально. «Да, – думал он, порывисто перемещая торс вперед-назад, – Пушкин – безусловно, виртуоз новизны прошлого века, но именно у Лермонтова выступает кровь на строчках, Лермонтов – вот обнаженная душа. И конечно, этот неведомый Варлам Шаламов».

* * *

С застрявшим в горле кадыком, растерянно стоял он над остывшим, пахнущим горьким пеплом кострищем. С плоского валуна на него взирала грудастая ворона. Поразило ощущение мучительного одиночества и внезапного предательства, как если бы его отдал на заклание самый близкий человек. Все вдруг разом провалилось в этот мрачный, с размытыми седыми очертаниями круг. Но заклание то оказалось чудодейственным. Он швырнул сало на вчерашнее каменное пристанище, – умная ворона, навострив круглый глаз, тут же приосанилась в предвкушении сладостных минут, – а сам побежал прочь, комкая журнал, спотыкаясь, превозмогая боль в ногах, не оглядываясь на безжизненное пепелище и алчную ворону. С тех пор пошли у него собственные стихи.