Текст книги "Граница с Польшей. II часть"

XX Подземка

Когда я проснулся, собаки уже не было. Внутри намечалась тревога, и чем больше времени проходило после пробуждения, тем яснее она ощущалась. Она была похожа на самозакручивающийся кокон, увеличивающийся в размерах в каждую секунду. Нервно откинув от себя одеяло, я приподнялся на постели и ощутил острый приступ головной боли. Она поражала затылок и височные доли, заражая болью весь череп. Я посмотрел на часы. Два часа дня, ни больше, ни меньше. Я оторвал себя от постели и поплелся на кухню выпить лекарство. По дороге я поставил джаз, а именно Чарли Паркера и его тот самый альбом «Jam Session», которому я еще ни разу не изменял. Первую композицию я я не любил и всегда ждал «What is this thing called love?». Но чтобы ее услышать, мне вечно приходилось ждать. Так было и сейчас. Сначала заиграла первая, а в это время я был на кухне и разбавлял водой порошок, после чего поставил чайник и закурил. Этим утром мне страшно хотелось чая, а не кофе. Такие дни случались довольно редко, надо сказать, почти никогда.

В окне все светилось от солнца. Деревья были настолько насыщенными цветом, что мне хотелось перевести взгляд на какой-нибудь темный предмет в моей кухне. Смотря на них вот так, я заметил, что многие деревья незаметно для меня, и я думал, что и для них самих тоже, постепенно выгорали и сливались с солнечным светом. Дерево рядом с домом соседа даже полностью пожелтело и уже начало опадать. Опавшие ярко-желтые листья лежали на траве за оградой и рядом с самой оградой внутри участка, кое-где на головках цветов. Река блестела, горы на горизонте были желто-серыми и стояли вокруг нее прочной стеной. Я заварил себе чай, добавил в него три ложки сахара, умыл лицо, и прихватив с собой полотенце, направился на веранду. Первым делом я проверил ящик с почтой, внутри которого помимо газеты оказалось еще два письма. Я решил открыть их чуть позже, когда мне, может быть, все-таки удастся привести себя в чувство. Вместе с газетой я оставил письма на облезлом столе, где была только моя крышка-пепельница и Маркина книжка для взрослых.

Расположившись на шезлонге, я отпил немного чая и тут же стянул с себя одежду. Я знал, что стоит мне хоть немного поплавать, как все мои субстанции сразу же придут к общему знаменателю, и все станет если не как прежде, то хотя бы похоже на то. Сверху песок был теплый, а внутри, из-за того, что солнце грело уже не по-летнему, оставался холодным. Я привычно повесил полотенце на ветвь коряги на берегу и постепенно стал входить в воду, не отрывая взгляда от сияющих горных вершин. Вода была холодной до ужаса, но я не сопротивлялся и упрямо шел прямо в нее. Когда мое тело привыкло к ее температуре, я лег на спину и поплыл дальше, примерно на метров десять от берега. Но на этом река, безусловно, не заканчивалась. Во время плавания мне все время казалось, что в своей протяженности она была бесконечной. Сколько бы я ни плыл и как бы ни уставал, переплыть ее полностью у меня ни разу не получалось.

Солнце напекало макушку, а тело было будто бы скованно во льдах. Ледяная пучина реки обратным течением выносила меня на берег к коряге, а я невозмутимо продолжал плыть, чувствуя, как мой разум деревенеет вместе с конечностями. Не проплыв и пяти минут, я решил отдохнуть и остановился, повиснув на поверхности воды, между небом и землей. Отсюда хорошо было видно что наш участок, что дом старика, что остановку, к которой в это время приближался автобус. То, что осень наступила, и наступила она давно, было ясно только издалека. Отсюда глаз видел то, что не сразу видел впритык – природа увядала, стремительно теряя свой колорит.

Не знаю сколько я так проплавал. Предвосхищая то, как будет холодно по выходу из воды, я старался как можно дольше там пробыть, попеременно всплывая и отдыхая на поверхности, пялясь в синее небо и облачка. Целесообразнее, конечно, было бы вообще там остаться. По жизни я скорее был рыбой, чем человеком, просто, наверное, не сразу это понял. В воде, где не было людей и прочих поводов для беспокойства, я чувствовал себя лучше всего. Тревоги развевал ветер, уставшую от мыслей голову остужала вода, а песок под ногами всегда придавал уверенности. Все же, жалко, что я не родился рыбой. Видимо, где-то на небесах произошла ошибка. Ну а может, никакой ошибки и не было. Рыбы, скорее всего, своего счастья не понимают. Так, впрочем, они могли думать и про людей. И вполне себе могли бы быть правы.

Выйдя из воды, я скукожился от холода и накинул на себя полотенце, после чего тут же сел у коряги и допил свой холодный чай. В этот день мне совсем не хотелось думать о всяких вещах, поэтому я всячески игнорировал все, что приходило мне в голову. В те моменты оно приходило и сразу же уходило, а я не заострял на этом внимания. Я сидел, свободной рукой оперевшись на корягу, и смотрел на горные вершины. Курить и пить, как ни странно, сегодня хотелось меньше всего. Я бы так и сидел, сырой и в полотенце, если бы окончательно не окоченел.

Дома кругу продолжала крутится пластинка. Это была вторая композиция, та самая «What is this thing called love?». Я подумал, что в этот раз мне даже не пришлось ждать. Достаточно было просто поплавать и вернуться домой, чтобы ее услышать. Сев на пол рядом с проигрывателем, я прослушал эту часть до самого конца, после чего остановил дорожку и оделся в чистое белье. На завтрак были два яйца и салат с тунцом, который я намешал вместе с остатками овощей. Я позавтракал в тишине и выпил стакан молока с медом. В ванной проделал то же самое, что и каждое утро – сполоснул тело, побрился и умылся лосьоном, избегая смотреть в лицо в отражении зеркала, убрал с пола тряпки, что лежали там из-за неосторожных умываний жены и уже начали протухать. Включил стиральную машину и не глядя выбросил тряпки в мусор. Видимо, она не планировала возвращаться. Но сегодня меня это практически не беспокоило. Бог ей судья. Я оделся в пляжные шорты, рубашку с длинным рукавом и вышел из дома.

Их участок, как и час назад, был пуст. Нина видимо прислушалась к моим словам о поливке цветов и поэтому перестала делать это так часто. Я практически машинально справился с механизмом калитки, звякнув болтиком, и подумал, что уже давно не видел их маленькую собачку, с которой они втроем частенько гуляли вдоль берега. Странно и то, что я никогда не видел ее в доме, пока находился у них в гостях. Но думал я об этом не долго. Стоило мне пересечь тропинку и клумбы с розами, как я довольно привычно снял обувь, поднялся наверх, преодолел две лестницы и перед входом в дом настроился на беседу о своем путешествии, о котором все утро старался не вспоминать.

Открыв дверь, я вызвал мощный поток воздуха, застрявший между дверной щелью и моими ногами. Закрыв дверь, я тут же порезал его пополам и без свиста этого ветра в прихожей сразу стало безумно тихо. Я осторожно шагнул в коридор и уже потом в саму кухню, пытаясь не вызывать лишних звуков, и окинул глазами все, что было вокруг. На столе стояли две чашки из чайного сервиза. Я подошел поближе. В левой на самом дне чернели остатки густо разведенного чая, а в правой в куче пепла плавала недокуренная сигарета, сломанная пополам. По той сигарете и второй чашке мне было понятно, что до определенного момента здесь был посторонний. Да и запах на кухне чем-то все же отличался от привычного. В целом, он был почти такой же, но все равно не такой как всегда. Окно было открыто и занавеска легонько подпрыгивала на ветру, подавая мне в лицо излишне свежий осенний воздух. Картина художника Хасэгавы Тохаку висела на своем прежнем месте. На ней цапли все еще были черными, а вороны белыми. Рядом с горшками с фиалками стояла небольшая синяя лейка, вода в которой, я проверил, была комнатной температуры, что означало, что она была налита достаточно давно и за это время уже успела отстояться. Дверь в соседнюю комнату была не заперта и в ней тоже никого не оказалось. Встав посередине комнаты около пианино с закрытой крышкой, я в нерешительности почесал голову и уставился на желтое дерево за окном, с которого ветром сдувало на землю все больше и больше листьев. Это было то самое дерево, на котором я заострил свое внимание тогда, стоя на кухне.

Куда делся старик с внучкой и почему входная дверь осталась незапертой? Высунув голову из окна, я еще раз осмотрел весь участок, но ничего кроме деревьев и своего одинокого дома там не увидел. Солнце все еще ярко светило, река громко наслаивалась на берег и снова уползала сама в себя. Помимо инвалидной коляски, кровати, комода и шкафа в комнате той девочки ничего не было. Сам не зная зачем, я раскрыл деревянные дверцы шкафа, выполненные из светлого дерева и покрытые помутневшим от времени лаком, и стал рассматривать все, что попадается на глаза. На вешалках висели платья разных цветов, некоторые из которых мне уже довелось видеть на Нине. Внизу стояли несколько пар туфель и сапог и какие-то запечатанные металлом деревянные ящики, к которым я не решился прикоснуться. А в выдвижных ящиках под шкафом скрывалась целая куча носок и чулок, а также драгоценности и монеты, а под всем этим пряталась связка писем, объемом во все томы книжек, написанных мной за всю жизнь. Кое-какие письма были почерневшие и обветшалые по прошествии лет, какие-то совсем новыми, а некоторые из них по состоянию бумаги находились где-то посередине. Должно быть, это была регулярная переписка или история писем от разных людей, отсортированных от дальних к ранним. Я завис над письмами, ощущая, как учащается мое сердцебиение в голове и далее передается всем моим органам. Если бы тут кто-нибудь был, он бы уж точно увидел, как от этих толчков шевелятся волосы на моей голове.

Оглянувшись по сторонам, я снова увидел в окне то желтое дерево и услышал шум реки. Здесь, безусловно, никого не было даже поблизости, потому я схватил несколько первых попавшихся писем, рассовал их по карманам, вернул все как было и выдохнул, немедленно покинув ту комнату. Зачем мне были нужны эти письма, я и сам толком не знал. Рука самопроизвольно к ним потянулась. Да и к тому же, успокаивал я сам себя, это были просто письма, и возможно, самые что ни на есть бытовые и бессмысленные для постороннего человека. Да, это были всего-лишь письма и никто ничего не узнает, если мне удастся как можно скорее вернуть их на место.

Сев на ближний табурет, я повис в тишине дома. Она обволакивала меня целиком и полностью, так, что мне становилось понятно – жильцов этого дома не было на месте не менее целого дня. Такой тишиной могла быть только тогда, когда в ней долго никого не было и от переизбытка пустого пространства, она, что называется, обрастала самой собой, становясь только плотнее и тяжелее. Я посмотрел на часы, потом посмотрел на плиту и заметил, что подача газа по какой-то причине была приостановлена – стрелка механизма-выключателя была направлена горизонтально. Это только больше укрепило меня в догадках о том, что старик с внучкой заранее знали о своем долгом отсутствии. В то мгновение я решил, что постараюсь найти что-нибудь еще, пока они не вернулись оттуда, куда ушли. У меня до сих пор не было целостной картины происходящего, да и скорее всего, старик что-нибудь все-таки от меня до сих пор скрывал.

Сидя на том стуле я планировал свои дальнейшие действия и пялился на сигарету, плавающую в остатках чая. Тишина давила мне на на плечи и под ее тяжестью меня чуть не победил сон. Вокруг ни то чтобы никого, а вообще ни единого звука. Я снова посмотрел на картину и спустился ниже к фиалкам, после чего обратил внимание на пестрый линолеум. Крупные треугольники, обведенные в квадрат, повторяющиеся друг за другом сотни и тысячи раз. Пол был ровный, только кое-где был чем-то прожжен, и в тех местах были почерневшие углубления, в которые я мог запросто засунуть фалангу своего пальца. Рассматривая линолеум, я даже не сразу заметил, что ближе к плите он был разрезан на четыре равные части, сложенные по форме квадрата. А стыки между материалом были подгаданы таким образом, что узор сохранялся и выглядел почти как целый кусок, что на первый взгляд об этих разрезах можно было даже и не догадаться.

Я приподнялся со стула, чтобы рассмотреть этот участок линолеума получше. Когда я прикоснулся к этим полостям, стало понятно, что этот кусок был не просто какой-то заплаткой. Это была самая что ни на есть крышка люка, под которой под землей что-то скрывалось. Но никакого механизма, который мог бы эту крышку подцепить и поднять наверх, что-то вроде крючка, кольца или ручки, ничего из этого под рукой не оказалось. Я покрутил головой по сторонам в поисках хоть чего-нибудь, что может помочь мне туда попасть, и случайно наткнулся на выключатель, расположенный прямо под часами на стене. Я из стороны в сторону им пощелкал и когда ничего не произошло, осознал, что он, вероятно, не относился к освещению в самой кухне. В коридоре, как я помнил, рядом с календарем их было две штуки. Один, может статься, включает свет на кухне, а другой в самом коридоре. А значит, этот выключатель имел отношение именно к той подземной комнате, потому ничего не происходило, когда я нажимал на него, ведь тот люк был очень плотно закрыт, что даже комар носа не подточит.

Я остановился и прислушался к тишине, разглядывая инвентарь на полках. Тут были тарелки, пластмассовые миски, спички, вантуз, фольга, терка, кухонные весы и заточка для ножей. Я остановил на ней свой взгляд и понял, что мне нужно искать. В ящиках была целая куча полиэтиленовых пакетов и приправ, вилки и ложки, а вот самих ножей я нигде не нашел. Пробежавшись по полкам снизу вверх, я все же нашел нечто похожее на нож. Это было шило, но вот что оно могло делать на кухне, мне было непонятно. Я взял его за круглую деревянную ножку в правую руку и пролез лезвием между стыков линолеума, стараясь подтянуть правый край наверх. Сначала все мои действия были полностью бесполезными, пока я не решил поменять свою тактику. Я до конца воткнул острие шила в приоткрывшееся отверстие и с силой подковырнул плиту снизу в вверх, как бы крючком цепляя ее за самое основание. И вот тогда у меня все-таки получилось. Прилагая всю свою силу, я таки смог поднять деревянную плиту на себя. Весила она, конечно, порядком. Под собственной тяжестью та без затруднений отъехала в сторону и облокотилась на крышку стола.

Я встал с колен и перевел дух, после чего осторожно заглянул в люк. Дневной свет немного попадал внутрь и высвечивал лишь только поверхностный фрагмент темноты, из которой торчал кусок широкой деревянной лестницы. Я догадался воспользоваться выключателем и тогда лестница предстала мне целиком, как она есть, до самой земли. Оказывается, длина этого подземного помещения была просто удивительной, метров двадцать в длину и пока не известно сколько в ширину. Стоя вот так над квадратным люком, я подумал о том, что второго шанса у меня, вероятно, не представится. Засучив рукава, я пристроился к лестнице и с осторожностью полез вниз, прощупывая ногой каждую следующую ступеньку. Благо, на лестнице по бокам были небольшие перила, за которые я мог хвататься руками и быть уверенным в том, что не сделаю какое-нибудь неловкое движение и не скачусь вниз, пересчитав копчиком все ступеньки. На середине пути я все же решил перекрыть доступ в подземку на тот случай, если старик с внучкой неожиданно вернутся домой. Закрытая дверца люка хоть и не давала гарантий того, что я останусь незамеченным, но так мне было куда спокойнее.

Итак, я опустил крышку на место и спустился вниз. На вид это место напоминало обыкновенный погреб – кое-где были набросаны клубни картофеля, а у стены в одном месте были в ряд выставлены стеклянные банки с соленьями. Сначала я подумал, что это и был обыкновенный погреб, пока не обошел территорию целиком. Оказалось, что в длину подземка распространялась куда дальше, чем я мог представить. Старенькие и замотанные со всех сторон паутиной лампочки, следующие друг за другом примерно каждые метров пять, показали мне длинный коридор, делающийся с каждым шагом все уже и уже. Когда я вошел в него, то увидел, что в самом его конце стояла вагонетка, и логично, что под ней же начинались и рельсы. Я в растерянности остановился, пытаясь прикинуть, куда эти пути могли быть проложены. Не имея ни одной догадки, я все же решил пойти дальше и узнать это сам.

И действительно, под вагонеткой были проложены рельсы, уже довольно старые и ржавые. Коридор впереди углублялся и делился на несколько частей, поэтому, логично было предположить, что этой вагонеткой можно было как-нибудь управлять. Я решил пойти пешком, дабы уберечь себя от возможных происшествий – о том, что вагонетка могла быть неисправна, я мог лишь догадываться, но играть с судьбой все же не стал. Я перелез через ту металлическую кабину и вступил на рельсы, к этому моменту ощутив, что дышать здесь становится все тяжелее. Продвинувшись немного дальше, я заметил, что ответвлений пути было куда больше. В общей сложности я насчитал десять штук. Я остановился и решил прислушаться к себе, чтобы выбрать нужный мне путь, дабы не зайти куда-нибудь, где мне уж точно не следовало оказаться. И недолго думая, я пошел по самому крайнему по правой стороне коридору. Он был самый узкий, и что-то мне подсказывало, самый короткий из всех. Впрочем, так оно и оказалось.

Я прошел всего метров двадцать пять. На пути мне встретился только один поворот, а потом почва пошла сильно вверх и мне пришлось подниматься уже в гору. Вскоре расстояние между потолком и рельсами стало значительнее сужаться, и мне в конечном итоге пришлось опустить голову, а потом и вовсе ползти. Разница между стенами стала в два раза меньше меня самого. В конце концов, преодолев весь этот путь, я увидел, что лампочки вдруг закончились и ближайшие метров десять проглотила тьма, вот только… Если не брать в счет отдаленный источник света, сильно похожий на свет из окна. Чем ближе я к нему приближался, тем он все больше и больше походил на солнечный свет, а это значило, что я приближался к цели. Когда я дополз до конца, я не сразу понял, что предстало перед моими глазами.

Впереди была металлическая решетка с вертикальными прутьями, между которыми я мог отдаленно рассмотреть очертания чьей-то комнаты, плавающей в белом свете. Я догадывался, что эта решетка была заколочена снаружи, ведь то, что я и мог увидеть, было весьма ограниченно. Мне пришлось подойти еще ближе, касаясь лбом холодного металла, и прищурить один глаз, чтобы сфокусироваться на чем-то одном. Оказалось, тот свет, что показался мне издалека, шел из какой-то продольной щели, какие бывают между дверцами шкафа. Вероятно, это он и был. Продолжая прищуриваться, я поводил головой по сторонам, пытаясь извлечь из доступного мне изображения все, что я мог. Я мог увидеть кровать, что частично мешала обзору, пол, чем-то похожий на пол в моей комнате, пятнистые стены, указывающие на недоделанный ремонт, сломанную розетку и кусок картины, показавшейся мне чем-то знакомой…

Я инстинктивно отполз назад, но ударился лбом об окаменелые земляные выступы. Внезапное озарение поразило меня с такой силой, что я бы ни за что не смог вспомнить ни одного похожего случая. Руки подрагивали, тело постепенно набирало температуру, пока со спины и со лба не потек нервный пот. От него я совсем не мог пошевелиться в этом узком проеме. Дышать здесь становилось все невыносимее и невыносимее. Все то было похоже на бредовый сон, в котором я бы ни за что не захотел оказаться вновь.

Я не помню как выбрался. Видимо, на фоне увиденного меня совсем переклинило и к тому моменту я уже слабо понимал что мне делать и действовал так, как получалось. Наружу я выбрался в мыле и с ободранными локтями, к слову, болеть они стали только спустя какое-то время – наверное, полз что есть силы, лишь бы покинуть это место и больше не видеть ту металлическую решетку, которую я ошибочно всегда принимал за вентиляционный ход. Я быстро поднялся по лестнице, закрыл люк и даже не проверив место на наличие следов своего пребывания, поспешил поскорее сбежать. Выбежав на мостовую, я босиком прошелся по ковру, не думая о том, что могу запачкать его землей из подземки, быстро нырнул в свои ботинки и вышел, закрыв за собой калитку так, как было. Я на секунду остановил свой взгляд на доме и тут же скрылся за деревьями, идя по каменистой дорожке к своему участку. Тогда я не обратил внимания ни на реку, ни на корягу, ни на фасад своего дома. Я шел и тупо смотрел себе под ноги, наблюдая, как от каждого шага на моих ботинках формируются, а потом разглаживаются поперечные заломы.

Войдя в дом, я не разуваясь прошел к шкафу, как обезумевший распахнул дверцы и нырнул головой прямо туда, где была металлическая решетка. Глядя на эту картину уже изнутри, я ощутил на себе то же, что настигло меня в том в узком земельном проеме, в котором я долго не мог пошевелиться. Решетка была ничем не загорожена и от того из нее можно было рассмотреть и подслушать все, что хочешь, только если дверцы шкафа были распахнуты как сейчас. Я взял какие-то коробки из-под обуви, поставил их в ряд и полностью загородил мнимую вентиляцию. И в себя я пришел, видимо, только в тот момент. Мне стоило большого труда осознать, что те удушающие ощущения страха и ужаса, от которых стыла и одновременно закипала кровь, так и остались в подземке. Я поднялся, закрыл дверь веранды на ключ и прикурил, раздумывая над тем, что могло скрываться в остальных девяти тоннелях, если их, конечно, было не больше. Мне было непонятно, пользовался ли старик этим подземельем или все-таки нет. Однако, наличие настроенного выключателя и горящих лампочек в самих коридорах, ни одну из которых не требовалось заменить, все то говорило о том, что секретное подземное помещение было в ходу, и что им пользовались регулярно. И в том, что мой сосед в качестве своего компаньона выбрал именно меня, при том имея возможность вести за мной наблюдение из своего странного подземелья, была странная взаимосвязь. У меня это все, все-таки, отказывалось хоть как-то помещаться в голове.

Я направился на кухню и хотел налить себе грамм пятьдесят коньяку, но вовремя остановился и вместо этого подогрел чайник, планируя немного отвлечься и почитать забытую мной утреннюю почту. Остановить мысленный поток было довольно сложно. Все внутри было напряжено и натянуто до предела, как надутый воздушный шар. Если в него набрать хоть еще немного воздуха, как тот не выдержит и лопнет. Я заварил себе кофе, пробежался глазами по газете и решил оставить ее – все, о чем там говорилось, сразу же выходило у меня из головы, что мне приходилось перечитывать одну и ту же строчку по нескольку раз. Сделав глоток, я решил все-таки переодеться. И как только я засобирался снять шорты, как меня осенило. Я полез в карманы и нашел в них четыре украденных письма, два из которых оказались весьма древними, а остальные два были из более светлой бумаги, наверное, поновее. Стоя посреди нашей спальни, я достал из уже вскрытых конвертов исписанные листы бумаги. Все четыре письма были написаны на неизвестном мне языке, похожем на тот язык, что я видел на вывесках и табличках на Границе с Польшей. Текст писем был написан карандашом, видимо для того, чтобы написанное после прочтения можно было легко стереть, ну а почерк был один и тот же. Значки были выведены под наклоном и одним и тем же слабым нажимом на карандаш, как я понял, для того, чтобы написанное ни в коем случае не образовывало обратных следов на бумаге. Сказать, что я был раздосадован, было ничего не сказать.

Я сложил письма обратно в конверты и убрал их в ящик письменного стола. Тогда меня настигла мысль, что мне обязательно нужно будет туда вернуться. Понятное дело, вернуть эти бесполезные письма, а потом, глядишь, найти чего-нибудь еще. Тем более, я забыл про одну деталь, которой удалось укрыться от моего взгляда. Дверь, из которой на ужине выходил официант, и в которой, по словам девочки Нины, ее дед запирался вместе с Мистером Оленем, в те редкие дни, когда тот посещал их дом. Действительно, эту дверь я и упустил, но вот только, удастся ли мне попасть в нее так же просто, как в подземный коридор? Я сел за кухонный стол и обнял себя за плечи, гуляя взглядом по всем углам в поисках каких-нибудь щелей и отверстий, из которых за мной можно было вести наблюдение. Иногда правда лучше не знать некоторых вещей. И видимо, старик придерживался того же мнения, раз так тщательно маскировал свои подземные пути, и все же мне удалось туда проникнуть. Настолько ли тщательно он их маскировал? Что могло бы случиться, если бы я всего этого не узнал? Что-нибудь… необратимое? Вдруг оно уже происходит, только я об этом не знаю? В голове вспышками появлялись слова моего соседа о том, что он присматривался ко мне, наблюдал за мной издалека, и что я сразу ему понравился. Эти мысли заставляли мое сердце биться чаще. Наконец прогнав их от себя, я решил вернуться к утренней почте, дабы хоть чем-то занять свой разум. В такие моменты мне помогал лишь джаз, физическая работа, и на удивление, разговоры с людьми – одним словом, то, что качественно забивает мозги и не требует излишней мыслительной деятельности. И все-таки, плохо, что жены не было дома. Так бы я хоть немного отвлекся от происходящего.

Я вновь поставил пластинку крутиться, заранее зная, что не буду прислушиваться к музыке. Это было нужно скорее для заполнения тишины. Первый конверт был вполне обыкновенный, настолько белый, что почти голубоватый. В правом нижнем углу на нем значилась темно-синяя бледная печать, поставленная достаточно криво, отчего мелкие буквы вокруг печати были почти нечитабельны. Я вскрыл конверт своим перочинным ножом и достал из него очень плотный лист бумаги с какой-то медицинской справкой, снимок головного мозга и еще какое-то письмо, видимо, уже не от врача – то был уже альбомный лист, намного тоньше предыдущих. Я сел на кровать и стал рассматривать странные бумаги. Медицинская справка оказалось свидетельством о смерти, и причем, достаточно давним, датируемым аж восемьдесят пятым годом. Стадия этого документа указывалась как окончательная, это слово было густо подчеркнуто ручкой сразу после заглавия.

Согласно тому свидетельству, некая Мария А.П, умерла двадцать пятого марта после запредельной комы. Запредельная кома означала смерть головного мозга, после которой еще возможно какое-то время поддерживать жизнь больного, но смерть в этом случае становится практически неминуемой. Я помнил, что слышал об этом диагнозе, вроде бы, по радио. Звучало это все, конечно, очень печально. На снимках, как я понял, было зафиксировано состояние головного мозга перед и после наступления комы. Я не был врачом, потому эти снимки не дали мне никакой информации.

Письмо было написано черной ручкой мелким убористым почерком.

Здравствуйте, Александр.

Предоставляю вам фактические свидетельства смерти моей матери, жены моего отца. Два года она числилась без вести пропавшей. Никто из знакомых не давал никаких показаний, лишь мой отец рассказал мне в чем было дело и куда она так резко исчезла, не оставив после себя никаких следов. Чуть позже ее тело было найдено около некой Границы с Польшей, о которой вам уже известно. Так же мне известно, что вы уже были там.

Я хочу, чтобы вы знали, что моя мать умерла, после того, как слилась с собственной тенью. Этот процесс закончился трагически, потому что человек и тень не могут существовать на равных правах. Чем больше в человеке тени, тем меньше в нем человека. Так и вышло. Ее больше нет. Только, предупреждаю, не сообщайте об этом отцу. Я хранил эту тайну вот уже как больше тридцати лет, и не собираюсь останавливаться. Узнав об этом, отец потеряет себя от горя. Дайте ему возможность верить в то, во что он хочет верить. Порой нам всем это необходимо. Пожалуй, это единственное, что держит его на плаву.

Я вижу, что вы не опасны, ни для меня, ни для моего отца. Но все же, будьте с ним осторожны. Единственное, чего он хочет – встречи со своей любимой женой, которая уже не состоится. Она есть и она все еще живет в мире теней, но вот только это уже не она, а ее тень, которой удалось завладеть ее разумом. Будьте осторожны, когда бываете там. Порой тени очень привязчивы. В их мире им неспокойно и холодно. Они сильно привязаны к своему человеку, но далеко не по собственной воле. Они ищут выходов. Иногда человек может жить очень долго, а пока жив человек, жива и его тень. Как бы вам ни казалось, что это полезно для вас или вашего понимания себя, не позволяйте тени подойти к вам слишком близко. Увидев вас однажды там, на Границе, она об этом уже не забудет. Каждая жертва хочет избавиться от своего клейма и перевесить его на кого-то другого, лишь бы спастись самой.

Поверьте, вы даже себе представить не можете, что происходило в душе у моей матери, пока она была жива, но находилась под гнетом своей тени. Этого ощущения тотальной несвободы и страха, что ранее приходилось испытывать ее тени, я бы никому не пожелал испытать. Ты больше не можешь свободно говорить и двигаться. Ты делаешь шаг в сторону только тогда, когда твой человек делает шаг в сторону. Да, это правда. Она стала тенью. Это противоестественное состояние для человека, влекущее за собой медленно, но верно приближающуюся смерть.

Мир теней – настоящее зло. Помните об этом и будьте бдительны. Свяжитесь со мной, если будет возможность.

Не зная что с этим всем делать, я запихнул содержимое обратно в конверт. Видимо, я неправильно их сложил и оттого конверт стал раза в два пухлее, чем был изначально. Я отправил письмо вслед за другими письмами в ящик стола и перешел к оставшемуся. Информации было много, что мой мозг отказывался ее хоть как-то воспринимать и тем более записывать себе на подкорку. После того путешествия, этих писем и открытий в соседском доме, я откровенно злился на старика. Голова просто раскалывалась, но я не находил в себе сил сходить на кухню и развести себе порошок. Еще не открыв письмо, я понял от кого оно было. Но почему так получалось только с письмами Аси, я не знал, ведь конверты из-под ее писем каждый раз были разными.

Здравствуй, Александр.

Ты просил продолжить писать тебе письма, но мне, к сожалению, больше не о чем писать. Ручка готова записывать, а вот во мне не готово ни одно слово, что уж говорить о словосочетаниях и целых предложениях. После нашего последнего разговора все это чрезвычайно трудно.

Все по старому. Учусь, читаю книжки и больше не давлю тараканов. Недавно видела Николая за магазинным прилавком. Он покупал растворимый кофе, хлеб, сахар и на вид просроченные одеревеневшие булки, что были похожи на пластмассовые игрушки для детей. Я хотела с ним поздороваться, но он прошел мимо меня, будто не замечая. Его взгляд был совсем стеклянный, словно он запросто смог бы пройти через стену. Пожалуй, я жалею о том, что сделала. Все-таки, мужчины в его возрасте могут быть чрезвычайно ранимы, а он был такой изначально. Как давно ты с ним виделся и что с ним случилось? Когда он шел мимо меня, я ненароком опустила взгляд на его руки, несущие продукты из магазина, и заметила, что на них не было даже ни единого пятнышка краски. Раньше я всегда замечала на его кистях и руках вплоть до самого предплечья иногда просто точки от брызгов, а иногда даже целые кляксы. И теперешнее положение дел, понятно, разочаровало меня. Видимо, он больше не пишет. Понятно, что всем вещам в мире когда-то приходит конец. И удивительно, что конец приходит и тем вещам, от которых этого конца мы совсем никак не ждем.