Текст книги "Граница с Польшей. II часть"

Несмотря на то, что писал он не высококлассно и даже местами посредственно, в искусстве он был как рыба в воде, а все рыбы плавают по-разному. Он хорошо чувствовал оттенки и настроение. Из-за всего этого мне кажется, все, что сейчас с ним происходит, не совсем правильно. Мне кажется, что это могло произойти с кем угодно, но только не с ним. Бросив искусство, он отказался от себя. Когда человек отказывается от себя, он как никогда близок к пропасти. Только вера в себя и сообщничество с самим собой держит человека на плаву, ведь вокруг так много всего, что его губит. Так или иначе, мы к этой бездне все когда-то приблизимся. Но лучше не думать о том, что это когда-то случится, иначе жить станет совсем невозможно. Ну а я вот не знаю, близка я к ней или слишком далека. Иногда мне кажется, что и то, и другое. Я начала писать и мои успехи начала подмечать моя сожительница, но иногда мне кажется, что лучше бы я оставалась натурщицей. Все-таки, передавать оттенки и настроение это не совсем мое. Больше всего на свете у меня получалось их демонстрировать, но чтобы решающий голос в их интерпретации оставался именно за художником. В действительности это было не так уж и сложно. Я всегда была очень посредственной, чем-то вроде дерева или кирпича, а он, благодаря тому, что был художником, был богом этого дерева и кирпича. Тогда, когда я увидела Николая в магазине, я подумала, что он посерел и слился со стеной. Наверное, он всегда таким был, просто я этого никогда не замечала. Во всяком случае, ты меня, наверное, не поймешь. Хотела бы я иметь рядом такого же человека как я. Потолковать с ним о том, что меня беспокоит в том же духе, что и с собой. Наверное, только благодаря тому, что этого человека со мной рядом нет, я пока что держусь на плаву. Будь он, как бы я тогда относилась к себе?

Недавно моя сожительница купила на аукционе очень занятную репродукцию. Хочу, чтобы ты оценил. Вот мой адрес. Заходи, если будет время. Я думаю, это мое последнее письмо.

Корабельника 16/7, этаж 1, помещение 3

Я сложил письмо и убрал нагрудный карман рубашки, ближе к тому, что называлось сердцем. Я посмотрел через окно на веранду и решил идти прямо сейчас. Меня больше ничего не сдерживало. Вокруг меня был полнейший хаос, который по закону вселенной должен был продолжаться, пока бы не превратил все вокруг в бесконечную нелепость и глупость, которая ни при каких обстоятельствах не должна была произойти. Чаще всего как раз то, что произойти не должно, почему-то происходит, и наверное, у того было на это полное право. Поэтому я поддался этому хаотичному и непредсказуемому течению и решил, будь что будет. Продолжать контролировать происходящее у меня вряд ли бы получилось, так зачем же было зря расходовать силы?

Я покормил собаку, потрепал ее за ухом и даже поцеловал между глаз, ловя на себе ее грустный и тоскливый взгляд. Наверное, ей очень не хватало Марки. Та вечно где-то болталась, а потом как ни в чем ни бывало возвращалась домой, а Плюша всегда ждал ее здесь, как столб, который не может сдвинуться с места, если сама земля не оторвется от земного шара. Как хорошо, что со мной это не работало. Ну… почти. Мне тоже было слегка непривычно и неуютно от того, что жены не было дома. И все же, единственный человек, что хоть как-то мешал мне и моей свободе, был я сам. От того, что я сам себе был местами противен, местами жалок, зол и неуместен, все остальные в моих глазах делались абсолютно такими же.

Потихоньку я становился кем-то другим, но поковырявшись в себе, не мог сказать точно в чем было дело. Во мне будто бы развязывался какой-то тайный узелок, который скреплял все мои тревоги и беспокойства друг с другом настолько тесно, что мне было трудно дышать. В один момент этот узелок ослаб и сквозь расстояния между веревками я мог увидеть голубое небо и дневной свет. Вполне возможно, это был первый шаг к свободе, если не то, что должно было ее мне устроить. Возможно, как писал сын моего старика в том странном письме, все было из-за того путешествия. Было очевидно, что прежними оттуда не возвращаются. Мало того, что у меня до сих пор болела голова, но из-за ветра на пути к остановке она только усугубилась, а помимо головной боли здесь было что-то еще, несомненно что-то еще.

Где находится дом Аси я точно не знал, потому мне пришлось разузнать у водителя первого же подъехавшего к остановке автобуса как я мог бы туда добраться. По словам мужчины в грязной кепке и с пожеванной сигаретой во рту, мне нужен был автобус под номером 505, который, как я помнил, ходил где-то раз в сорок минут, если не больше, и следовал в обратную сторону. Я перешел дорогу, прошел метров тридцать вдоль дороги и присел на лавочку. Я по привычке закурил и воспоминания той ночи сразу сдавили мне голову новым болевым ударом. Я выбросил ее, и повернув голову назад, вгляделся в горы Азрацт. Не знаю почему, но каждый раз, когда я это делал, в моей голове будто бы сдирали исписанный и уже грязный от чернил лист, заменяя его на новый и свежо пахнущий типографией. И я подумал, что когда я вернусь, если, конечно, не случиться чего-нибудь еще, мне нужно обязательно сесть за книгу. Ведь деньги появлялись у меня в бумажнике только тогда, когда печатались мои книги, а на них в последнее время у меня совсем не было времени и соответствующего настроя. Я не привык жить в таком темпе. Я привык, что у меня не было ничего кроме книг и я старательно вкладывал в них всего себя до остатка, принимая это за некую миссию, если не за необходимость, обусловленную отсутствием выбора.

Автобус подошел минут через десять и я быстро запрыгнул в него, спеша уехать от всего того, что происходило на моей земле, здесь, около моего дома, который все более искажался в своих, казалось бы, досконально знакомых мне чертах. А все потому, что в него проник чужой глаз. Автобус ехал через просторы ярко-желтых полей, тянущихся в окнах и по левой, и по правой стороне. С правой стороны, где я и сидел, чуть поодаль протянулась речка, в который плясали кусочки солнца. Река была снова пластмассовой, как в это короткое лето, которое я проморгал. Всю дорогу я просто смотрел в свое окно, ни о чем не думая, ничего не чувствуя. В такие редкие моменты я был по-настоящему счастлив, ведь я забывал, что я был человек и меня окружали такие же люди, странные, непредсказуемые, незнающие. Одно солнце и река висели над всеми нами нетленным нимбом, всем своим видом обещая, что когда-нибудь все станет нормально.

XXI Падающая звезда

Минут через тридцать по моей просьбе меня окликнул водитель и мне пришлось выйти, оторвав от окна взгляд. Мои мягкие ноги спустились по лестнице и я оказался один в голом поле. Я должен был пройти пешком еще около десяти минут, прежде чем увидеть безымянное поселение из загородных домов вроде моего – какие деревянные, а какие кирпичные. Как правило такие домики строились по отдельности и постепенно, с течением лет вырастая в подобие деревеньки, состоящей из приезжих из городов, что соскучились по покою и природным звукам и запахам. Всего я насчитал двадцать пять домиков, у каждого здесь был свой участок с бассейнами, палисадниками и огородами, где выращивали всякие фрукты и ягоды. Кое-где стояли автомобили, в основном новые и начищенные до блеска речной водой.

Ее красно-коричневый кирпичный дом стоял по правой стороне от дороги, тоже у реки, как и мой. Три этажа, окна пластиковые, кое-где распахнутые. В длину он занял целых восемь окон. Должно быть, там проживало сразу несколько семей квартирантов, потому что с правой и с левой стороны от дома стояли по две машины. На участке я не увидел ни коряги, ни шезлонга, ни Маркиных гортензий и роз, хотя в целом вид отсюда был точь-в-точь такой же, как у моего дома. Вместо всего этого перед домом был садик, совсем крохотный и заброшенный, напомнивший мне клумбы под часовой башней на Границе с Польшей. От этих воспоминаний я ощутил нечто вроде дежавю и временно как бы отсутствовал в пространстве, а спустя пару мгновений забытия вернулся в себя и как ни в чем ни бывало поднялся на крыльцо.

Я постучал в красную дубовую дверь и мне не сразу открыли. Минуты через три на пороге оказалась сухонькая бледнолицая женщина лет пятидесяти пяти, очень стройная и старомодно одетая. Она безэмоционально и даже как-то вяло оглядела меня с головы до ног и не сказала ни слова. По одному ее внешнему виду уяснив, что ей, видимо, все равно на то, кто я и зачем пришел, я пропустил приветствие и не представился, а потом сходу спросил у нее Асю. Женщина, одетая в укороченный перламутровый пиджачок с круглыми мягкими пуговицами, не повела и бровью и так же без лишних слов провела меня в дом. От двери тянулся длинный светлый коридор, в конце которого было только длинное зеркало в пол, тумбочка и букет искусственных цветов. Посмотрев на себя со стороны в том зеркале, я решил, что выгляжу достаточно непривычно и даже странно. Все потому, что у меня в доме было только одно зеркало, и то в ванной, в котором я мог видеть себя лишь до предплечья.

Ее дверь оказалась третьей по счету. Та странная женщина удалилась, так и не сказав мне ни слова. В голове промелькнула мысль, что она, возможно, могла оказаться немой, и поэтому я не придал тому как такового значения. Когда Ася открыла дверь и я увидел ее впервые после того неудачного ужина, я заметил, что в ней произошла необъяснимая перемена. Вроде все те же большие бесцветные глаза, словно туман, через который не увидишь дороги, узкие губы, тонкие руки и тот же самый морской запах, от которого со временем начинало подташнивать. Это была она, на все сотни процентов. Но что-то все же в ней было не так. Я подумал, что она должна была и про меня так же подумать, но Ася ничего не говорила и просто стояла не шевелясь, будто бы не ожидала меня здесь увидеть. Наверное, я и сам от себя не ожидал, что поеду по адресу и буду стоять в этом коридоре, ломая холодные пальцы.

За ее спиной я мог увидеть светло-зеленые обои в узкую желтую полоску, которые мне тоже о чем-то напомнили, но я не вспомнил о чем – мысль промелькнула быстро и затерялась где-то в моей голове. Так же я мог увидеть на полу два матраса, с которых местами сползла простынь, битком набитый шкаф, дверцы которого не закрывались до конца, а из щели торчали куски разноцветных тряпок. И с этого ракурса не было видно ни той картины, ни рабочего места из мольберта и разбросанных красок, как я себе это представлял, сравнивая с комнатой Николаши, когда он еще был художником. Глядя на ее комнату из дверного проема, я и подумать не мог, что здесь вершится судьба холстов.

Спустя пару минут неловкого молчания, в ходе которого я не мог даже предсказать, что она сейчас скажет и как отреагирует на мое появление, Ася так же молча, как и та старомодная женщина до нее, невозмутимо отошла в сторону и пустила меня войти. Я переступил порог и оказался в теплой и светлой комнате с одной дверью, за которой, я предположил, мог находится туалет или маленькая кухня, а может, и то, и другое. Я уже не мог вспомнить, как она описывала свое новое жилье, когда нам удалось поговорить по телефону в день моего отъезда. В комнате было закрытое широкое окно, похожее на выход из тюремной клетки. Здесь всего было по минимуму, личных вещей практически не было. Было похоже, что комната и вовсе нежилая, либо все вещи обеих сожительниц запихивались в тот шкаф, стоящий в углу, вот он по всей видимости и трещал по швам от нехватки свободного места. Когда я развернулся лицом ко входной двери, мне все же пришлось увидеть то, о чем я думал. У той стены стоял железный штатив, который по всей видимости должен был выполнять функцию мольберта – вероятно, это он и был, только более современный, а я, как человек, идущий к четвертому десятку, об этом не знал. Прислонившись к нему, стоял холст, на котором был изображен сад и лишь силуэт мужчины. Сад был прорисован детально, а мужчина был только пятном, где-то темнее, а где-то светлее, но в целом только пятном. Может, Ася не умела рисовать людей и не знала как к нему подступиться, наметив лишь контуры, где должен был стоять человек, а может, она знала этого человека лично, и не могла найти в себе достаточно честности и храбрости, чтобы изобразить его таким, каким он был в действительности, вместо того, чтобы изобразить его таким, каким он был только в ее глазах.

Когда Ася захлопнула дверь, я вышел из размышлений и посмотрел на нее. После дверного хлопка в комнате как по щелчку пальцев пропали все звуки, будто он отрезал нас двоих от всех возможных цивилизаций. В тот момент мы с ней впервые оказались одни, помимо того единственного звонка и ее писем в одну сторону, в которых между нами тоже никто не стоял. Но сейчас мы были наедине именно физически. Мы стояли друг перед другом такие, какие мы были в действительности, не найдя в себе никаких сил начать встречу, притворившись кем-то кроме себя, а потом стало поздно и деваться было совершенно некуда – что от себя, что друг от друга. От этого я чувствовал себя так, будто стоял перед ней всеми нервами и сухожилиями наружу, предварительно сняв с себя кожу. Я был здесь. И она была здесь. Здесь не было никого, кто мог бы нас с ней хоть в чем-нибудь уличить. Этот момент ни за что не должен был произойти, а потом неожиданно стал чем-то самостоятельным вроде человека или животного, и преобладая над ходом событий, просто взял и произошел, как раз плюнуть. От этого я ощущал себя как во сне. Все в комнате было зыбким и мягким, словно прямо сейчас я мог подойти к ней, сдавить ей глазные яблоки и они бы вытекли мне на пальцы.

– Хороший рисунок.

– Спасибо.

Она прислонилась к шкафу и вжалась в него лопатками. На ней было голубое тонкое платье, сливающееся с цветом глаз, и мягкие тапочки бежевого оттенка на босу ногу. Я ощущал, что она намеренно меня сторонилась, и мне хотелось сторониться ее в ответ, потому я практически на нее не смотрел, стараясь направить свое внимание то на пол, то на потолок, то на обои, которые до сих пор мне что-то напоминали.

– Это ведь я?

Не знаю, почему это сорвалось с моего языка, ведь я о том даже не думал. Это пятно было скорее похоже на тень, что-нибудь остаточное или первоначальное от человека, – и пожалуй, в этом и был парадокс сущности тени, – но не на самого человека. Я положил руки себе на пояс, потом снова развел их и секундой позже неудобно сцепил их между собой, не найдя в себе смелости поменять положение пальцев – это было бы слишком неловко. Ее глаза как-то странно блестели, как при болезни, опьянении или слезах, которые подступают, но еще никуда не идут, а так и застывают, как пелена. Она то смотрела на меня, то снова отводила глаза.

– На картине?

– Да, на ней.

– Может, ты, а может, не ты. Во всяком случае, это просто пятно, оно может быть чем угодно.

Я мысленно с ней согласился.

– В твоей голове это можешь быть ты, ну а в моей это могу быть и я. А я возьму и нарисую из него кого-то другого, кто не будет ни мной, ни тобой. Поражает, как все, что мы можем придумать у себя в голове, потенциально может иметь право на жизнь, а потом, столкнувшись с правдивым положением дел, оно исчезает и разваливается, как карточный домик, будто ничего не было.

Она сделала перерыв и посмотрела на свою незаконченную картину.

– Так это я или кто-то другой?

– Пока что ты. Но все может изменится. Вот я и жду.

– Когда что-то изменится?

– Ну да.

– И успешно?

Она покачала головой. Мы оба смотрели на картину. Ася, сев на матрас, а я все так же стоя, повернувшись к ней спиной. Я начинал узнавать тот сад, который, на самом то деле, даже и садом то не был, так, пару кустов того и другого.

– Я думаю, что в этом саду должен быть не я, а кто-то другой. Если меня и писать, то уж точно не рядом с цветами. Я для этого совсем не гожусь.

– Почему?

– Не знаю. Я так вижу. Но вам, художникам, конечно, куда виднее.

Я повернулся к ней и Ася сделала такое лицо, будто у нее было, что мне сказать, но она не знала, как облечь свои мысли в правильные слова. Закусив губу, она все же стала говорить, и я намеренно от нее отвернулся, чтобы не показать, что я уже и сам обо всем догадался. Я хотел, чтобы она сама во всем мне призналась.

– А мне кажется, тебе там самое место. По крайней мере, я много раз видела тебя именно в этом саду, но ты ни разу меня там не заметил. Я видела, как ты сидишь за столом на веранде и что-то пишешь в блокноте, а иногда просто смотришь на реку или на солнце, а вокруг тебя цветы твоей жены. Ярко-розовые гортензии и красные розы. И ты, небритый и хмурый, как последнее осеннее утро.

Я ничего ей не ответил и сел на матрас напротив того матраса, где сидела она, сложа свои тонкие белые ноги крест-накрест. Я пытался вслед за ее словами представить, как она видела меня своими глазами в те моменты, когда пряталась и наблюдала за мной. Я был таким же, каким сам себя видел или все же каким-то другим? Следом я подумал – все-таки, наверное, зря они со стариком следили за мной. Сам себя я всегда сравнивал с лишней деталью в часах или корягой у дома. Одним словом, ничего особенного. Но что они тогда во мне находили? Старик, Ася, Марка, Николаша… И самое главное, почему же я в себе сам всего этого не нашел? Я устало вздохнул.

– Не знал, что ты следила за мной.

– Откуда, по твоему, все те письма в твоем почтовом ящике, да еще и без почтовой печати и марок?

Я промолчал.

– Мне нужно было увидеть тебя, чтобы начать писать картину. В итоге со всех тех разов, что я за тобой наблюдала, я запомнила каждый цветок у твоей веранды и то, во что ты был одет в тот или иной день, но только не черты твоего лица. Что странно, сейчас ты находишься рядом со мной, но стоит мне закрыть глаза, как твой образ сразу от меня куда-нибудь денется, словно я никогда не видела как ты выглядишь. Именно поэтому на картине вместо тебя пока что только пятно. Как ни крути, я не могу вспомнить твое лицо. Я подумывала уже даже начать делать наброски прямо там, у веранды, пока пряталась от тебя за цветами, но тогда бы сразу же себя выдала. Извини, что подглядывала за тобой. Наверное, это была не самая лучшая идея, но я понимаю это только сейчас.

– Наверное, даже хорошо, что я могу вот так испаряться из памяти.

Сказав те слова, я на всякий случай решил это проверить и ненадолго закрыть глаза, чтобы попытаться вспомнить ее лицо, и тогда оно появилось у меня под веками почти сразу же, словно мои глаза все время оставались открытыми. У нее был грустный рот и большие блестящие глаза, короткий лоб и тонкие, почти прозрачные брови.

– Чувствуешь себя более свободным, не так ли?

– Можно и так сказать.

– Разве тебе не нужно, чтобы кто-нибудь тебя помнил?

– А зачем?

Мы встретились глазами и она не нашла что сказать. Я был этим доволен. Все же, те мои слова показались мне недостаточно искренними, и я не хотел, чтобы она узнала об этом путем расспросов. Благо, мой голос звучал почти убедительно. Ася посмотрела на меня, склонив голову на бок, и я подумал, что сейчас она скажет что-нибудь такое, что возьмет меня за больное. Так и вышло.

– И все же, странный ты человек. Даже на человека не похож. Вот нисколечки не похож. Не знаю, что с тобой не так, но что-то все таки не так. Не поверю, что ты этого не чувствуешь.

Я посмотрел на нее и ее лицо размазалось в моих глазах, став чем-то наподобие того пятна с картины. Пятна, которое я мог принять за что угодно.

– Я думаю, что в тебе либо чего-то недостаточно, либо чего-то в переизбытке. Не знаю как иначе это сказать. Ты вот сидишь здесь, прямо напротив меня, и я, если захочу, даже могу до тебя дотронуться, но мне кажется, что мне не удастся этого сделать. Я могу представить, как моя рука проходит сквозь тебя или упирается в стену. В общем, все равно. Не воспринимай мои слова слишком серьезно, а то еще снова обидишься, как тогда, на ужине. Ничего не могу с собой поделать, уж извини. Говорю все, что вздумается. Что-что, а такта во мне столько же, сколько в тебе человеколюбия.

Она подперла кулаком подбородок и посмотрела в потолок над собой. Я вздохнул и повел затекшими плечами, подумав, что очень сильно хочу в кои то веке от всего этого отдохнуть. А лучше, просто уехать куда-нибудь далеко. Я снова наткнулся взглядом на шкаф, из которого во все щели лезло пестрое шмотье, и уже потом заметил ее белую головку, какую-то уж очень маленькую и приглаженную, словно у воробья. Я в который раз вздохнул и вытащил из себя по слову.

– Я и не хотел отрицать. Ты очень даже права. Никто кроме тебя так и на набрался смелости сказать мне все это в лицо.

Ася мигом перехватила мой взгляд, и по всей видимости, от неожиданности чуть не подавилась воздухом. Я кивнул сам себе и продолжил, ощущая, как во мне появляется желание выпить. Но этого было никак нельзя. Особенно сейчас.

– Порой услышать правду даже необходимо. Знаешь… Я ведь сам не могу понять какой я на самом деле. Ну а правда… Она, так сказать, отрезвляет и приспускает на землю, где ты смотришь на вещи под правильным углом. Если честно, быть пьяным я совсем не люблю. Просто так получается, что трезвым практически не бываю. По ряду причин. А пьянство меняет этот угол. Потому, будучи постоянно пьяным, можно так же постоянно во всем ошибаться.

– Ошибаться можно и трезвым.

– По крайней мере делать это осознанно.

– Думаешь?

– Наверное.

– А я думаю как раз наоборот.

– Ну вот видишь. Это то, о чем я говорю.

Мы помолчали. Я пробежался глазами по потолку и с тоской взял себя за локти.

– Я самый настоящий трус. И я слаб. Очень. Вот поэтому я и алкоголик. Я не могу воспринимать действительность такой, какая она есть. И мне просто необходим какой-нибудь фильтр, через который я смогу смотреть на все вокруг и держать себя в руках, понимаешь? Наша реальность иногда видоизменяется и становится совсем не такой, какой мы привыкли ее видеть. Иногда ее очертания становится чудовищными и незнакомыми. Тогда начинаешь сомневаться в том, в чем всегда был уверен.

Мы молчали какое-то время, так и не найдя что сказать. Ася подтянула к себе колени и обхватила их руками. Я знал, что при таком ракурсе я мог бы увидеть под подолом ее нижнее белье и потому намеренно смотрел на входную дверь. Она моего смущения не замечала и от этого я чувствовал себя неудобно. Эта девушка была еще слишком юна и и простодушна, чтобы всерьез беспокоиться о подобных вещах. И скорее я был неправ, что позволял себя думать об этом. Но эти мысли сами лезли мне в голову, не спросив у меня на то разрешения.

– Но это ведь не все?

– Нет.

– Но ты ведь все равно не расскажешь мне, так?

Я сделал неопределенный жест. Она не обиделась и только тряхнула волосами. По этому движению я понял, что именно такого ответа она от меня и ждала. Я вгляделся в свои руки и зачем-то попытался вспомнить какими были руки моей жены, – видимо, встреча с Асей каким-то образом мысленно отсылала меня к нашей последней ссоре – и безуспешно. Я переставал о ней думать, словно на месте ее пропажи, в узком пустом квадратике в моем альбоме появилась какая-нибудь другая марка, мне на самом деле не принадлежащая. И действительно, я ведь о ней теперь почти не вспоминал. Не было ее и хорошо. Была она или кто-нибудь еще – тоже хорошо. Сейчас напротив меня сидела малолетняя блондинка, которой мне отчего-то захотелось вывернуть душу.

Все это время я сидел против окна, загораживая собой дневной свет, и только сейчас заметил, что отбрасывал собой тень на паркете – вот была моя голова, а вот плечи и торчащие уши. Немного криво, но в целом почти как я. Моя тень была здесь, вместе с нами. Она всегда была где-то рядом, пока я об этом не подозревал. Кровь в жилах снова застыла, как застывала каждый раз при воспоминании о путешествии и словах Мистера Филина. Все это снова оказалось безумно близким, будто бы опять дышало мне в шею. Пожалуй, о таком не забывают и мне тоже вряд ли бы удалось. Я всмотрелся в четкие очертания своей тени и осторожно перевел взгляд на ее лицо.

– Ты когда-нибудь задумывалась о тени? Я имею ввиду, всерьез. Как о смерти или смысле жизни.

– О смерти? О смысле жизни?

Ее рот застыл слегка приоткрытым. На улице вышло солнце. Когда оно показалось, контуры моей тени, отразившейся на паркете в ее комнате, стали еще четче, а она сама стала только чернее и глубже, что мне стало казаться – если Ася прямо сейчас встанет с матраса и нечаянно, не заметив ее присутствия, вступит в эту черноту, как сразу же в ней пропадет.

– Я имею ввиду, думала ли ты о том, что… Тень вполне себе серьезный объект. Не просто отражение… Не просто отражение сути, но отчасти и сама суть.

Она прищурилась и я понял, что мне было нечего от нее взять. Я уже было подумал, что зря начал тот разговор, как она, закусив губу, заговорила.

– Я задумалась об этом недавно, когда увидела Николая в очереди за продуктами. Я помню, что подумала о том, что… Когда он сказал, что любит меня, и когда я… Сказала, что не хочу иметь с ним ничего общего, он очень переменился. Он стал поразительным образом похож на пустоту, в которой были только очертания его самого. Какие-то жалкие остатки, лишь намекающие на то, что это правда он, а не кто-то другой. Вон, стоит в очереди, и мне до него рукой подать. В тот день я заметила, что он больше похож на свою тень, чем на самого себя. Он перестал писать картины, вместо него этим занялась я. Знаешь, как будто… Какая-то часть него, потерянная им самим, вдруг каким-то образом материализовалась во мне, как падающая звезда, которая как ни крути должна куда-то упасть.

– Интересно.

– Давно вы с ним не виделись?

– Не знаю, может, неделю назад или меньше. Не помню.

Ася поджала губы и слегка кивнула головой. Солнце снова зашло в комнату и через долю секунды тут стало даже темнее обычного. Может, за окном разыгрался ветер, вот он и швырял облака туда-сюда, не давая солнцу проклюнуться. Она снова задумалась, а я сидел и смотрел в пустоту. Когда солнце пропало, пропала и моя тень. Стало легче. Я облокотился руками назад и вытянул ноги, почувствовав, как растягиваются мышцы на икрах и расслабляются места коленного сгиба.

– Что бы ты ни говорила, я думаю, рисовать у тебя получается лучше, чем у него.

– Правда?

– Я думаю, теперь все на своих местах.

– Хорошо, если так.

Она помолчала, глядя в мое лицо, а потом посмотрела в окно. Стало еще темнее. Ее голубое платье посерело у меня на глазах. Это напомнило мне об осени.

– А как твои книги?

– Я давно не писал.

– Почему?

– Были обстоятельства.

Она сложила ноги по-турецки и что-то в ее этой позе заставляло зашевелиться мою давно застывшую внутреннюю жизнь.

– А мне нравятся твои книги. Они другие. С первого взгляда нисколько на тебя не похожие.

– Это камень в мой огород?

– Да нет. Просто, какой художник, таков и сад, верно? Думаю, ты далеко не такой ужасный, какое впечатление о себе производишь.

– Я произвожу ужасное впечатление?

– Знаешь, тебе стоило бы хоть иногда помолчать.

Улыбка готовилась появиться на моем лице, но я почему-то себе этого не позволил и скривил губы в усмешке. Она продолжила.

– По большому счету, все мы так друг про друга думаем, потому что не знаем, что там у других, и потому порой безосновательно считаем себя чудовищами.

– Хочешь сказать, я не чудовище?

– Я этого знать не могу. Но наверное, все-таки нет.

– И это очень жаль. Чудовищем быть проще, чем кажется.

Ася закачала головой и ее волосы некрасиво упали ей на глаза. Я снова поймал себя на мысли, как это удивительно, вот так сидеть нам с ней вместе.

– Чудовищами не рождаются, ими становятся. Все мы изначально одинаковы, как капли в пруду. Мы, так сказать, беремся из одного и того же источника, и только умираем мы разными, как это ни удивительно.

Она улыбнулась. Я тоже.

– Какая-то капля послужит питьем для путника, какая-то упадет в землю дождем, какая-то пропадет без всякой миссии и немного погодя вернется в пруд, какая-то станет живительной силой для дерева, а какая-то попадет в море.

– Это как так?

– Не знаю. Говорю то, что думаю.

– Можно и я кое-что скажу?

– Говори.

– Я не ждала тебя. Не думала, что ты приедешь.

– Зачем написала свой адрес в письме?

– Я думала, что ты все равно не приедешь. Сделала я это больше для себя, чем для чего-то еще. Наверное, для самоуспокоения.

– Ты хотела знать, что я все равно не воспользуюсь возможностью, даже когда она сама идет ко мне в руки? Точнее, убедиться в этом окончательно?

– Точно.

– Ну… Как видишь. В твоей голове может быть все, что угодно, пока я не сделаю своего действия. Точнее, пока не нарисую из пятна то, что хочу нарисовать.

Ася несколько раз кивнула, но кажется, до конца не поняла, что именно я хотел этим сказать. Я снова посмотрел на картину и подумал, что было бы куда лучше, если бы она нарисовала из этого пятна Николашу. Да, так явно всем было бы лучше.

– Слушай, ты же писала в своем письме про какую-то картину. Или это был лишь предлог?

Я вспомнил об этом ненарочно. Изначально, когда я прочитал то письмо, я даже не придал этой детали значения, а потом и вовсе забыл – все же, я был здесь далеко не по этому поводу. Но стоило мне об этом сказать, как девчонка в голубом платье вскочила с матраса и полезла за шкаф, из-за которого вскоре показалась вместе с картиной. Размер полотна был примерно девяносто на сто, и у Аси едва хватало рук, чтобы его удержать. Я сразу узнал художника, но никак не мог вспомнить, приходилось ли мне ранее видеть эту картину или же все-таки нет. Не скрывая своего счастья, девушка опустила полотно на пол, и прислонив его к стенке шкафа, сделала пару шагов назад, чтобы всмотреться в детали издалека. Она смотрела на произведение с разных ракурсов, то прямо, то под наклоном, то повернув голову на бок, то запрокинув ее чуть назад, как черепаха. Уж не знаю, менялась ли от этого сама суть картины, но судя по ее лицу, это было возможно. Насмотревшись, она приземлилась на матрас рядом со мной и я тут же почувствовал, как поднялся воздух вокруг меня, сразу наполнившись какими-то новыми запахами.

– Это репродукция. Хасэгава Тохаку.

– Вижу.

– Как? Неужто знаешь такого?

– Не одной тебе в живописи разбираться.

– Называется «Сосновый лес». Одногруппница сказала, что от оригинала почти не отличишь. Хотя откуда ей знать, она что, оригинал что-ли видела?

Ася что-то сказала, но я перестал ее слушать. Она продолжала говорить и говорить, а я будто бы оказался в другом месте, где она была от меня уже бесконечно далека. Все вокруг застыло в мрачной неподвижности, как если бы я находился в мыльном пузыре и все происходящее за его пределами замерло и двигалось в замедленной съемке. Ася была рядом, но я переставал ее чувствовать. Я унесся куда-то очень далеко.