Текст книги "Casual"

12

Рекламная кампания пахты «Бабушкины блинчики» включала в себя двенадцать выходов в день по четырем каналам тридцатисекундного ролика, из них пять выходов – в прайм-тайм ОРТ, РТР, ДТВ. В качестве бонуса еще дважды в день по каждому каналу выходил пятнадцатисекундный ролик – как мини-версия. В программе наружной рекламы было куплено сорок билбордов на всех основных магистралях города. Было отпечатано тридцать тысяч стакеров для расклейки в торговых точках. В «Коммерсантъ-дейли» и «Вечерней Москве» были заказаны полосные статьи. Пахта «Бабушкины блинчики» стала официальным спонсором трех выпусков передачи «Впрок». Бюджет рекламной кампании, рассчитанной на три месяца, составлял один миллион долларов США.

Был заключен договор с сетью магазинов «Развилка» на доставку товара с завода и реализацию его.

Был заключен договор с Люберецким молочным заводом на покупку десяти тонн пахты ежедневно, а также договор об аренде шестисот квадратных метров площади.

Была приобретена фасовочная линия, установленная на арендованной площади Люберецкого молочного завода.

Было принято на работу пятьдесят сотрудников. Был найден технолог, который работал над увеличением срока годности продукта, что позволило бы сократить затраты на тридцать процентов.

Был заложен мой дом – в банк под двенадцать процентов годовых, потому что денег в таком количестве у меня не было.

Я уезжала из дома рано утром и возвращалась, когда наступало еще более раннее утро.

Я уставала так, что однажды заблудилась на Кольцевой дороге. Сидела в машине на обочине и плакала, не зная, как попасть домой.

Все мои мысли были настолько заняты пахтой, что я сама не заметила, как перестала вспоминать Сержа. Однажды я ни разу не вспомнила о нем за целый день. И поняла это только ночью, опуская голову на вожделенную подушку. «Я еще и замуж выйду. И двойню рожу», – подумала я, не исключено, что уже во сне.

Процесс надо было постоянно контролировать. Десять тонн пахты ежедневно отмаршировать и развезти по магазинам. Оформить накладные. Проверить огромное количество бухгалтерских документов. Периодически выезжать в какое-нибудь Бирюлево, чтобы отбить машину у УБЭПа. Нести убытки в связи с тем, что остатки товара не распроданы, а срок годности истек. И на следующее утро – опять все то же самое.

Через три недели я не смогла проснуться утром. Я не проснулась днем. Я проснулась утром следующего дня. Ужас, который я испытала, сравним только с действием ботокса. Я кинулась к телефону. Мне отрапортовали, что все нормально, происшествий не было. Я назначила себе рабочий день – с восьми утра до шести вечера. Не больше. Суббота, воскресенье – выходные. И поехала на работу. Был четверг.

Я сидела на самодельной скамеечке у могилы Сержа.

Я смотрела туда, где заканчиваются сосны и начинается небо. Там заканчивается эта жизнь и начинается другая.

Я трогала его губы на холодном куске мрамора, и одиночество парализовывало меня.

«Никогда – значит смерть».

«Я скучаю по тебе, Серж», – шептала я, как молитву.

«Я скучаю по тебе, Серж!» – кричала я изо всех сил, и каждая могила отвечала мне эхом.

«Я скучаю по тебе, Серж!» – и внутри все рвалось и лопалось и улетало туда, где заканчиваются деревья.

Было еще кое-что. Важное. Между ним и мной. «Я отомстила за тебя», – прошептали мои губы совсем беззвучно.

Мы снова были близки. Мы снова вместе. Даже после того, как он умер, наши души держались за руки.

Я села в машину совершенно механически. Точно так же могла бы сесть на облако или на верблюда.

В кармане зашевелился, а потом зазвонил телефон.

Номер Вероники никаких эмоций у меня не вызвал. Но трубка настойчиво верещала.

– Алло. – Получилось немного хрипло. Но не прятаться же от жизни в свои переживания?

– Ты где? – спросила Вероника подозрительно.

– На Ваганьковском. Уже уезжаю.

Она помолчала минуту, отдавая дань чему-то, что сформулировать не могла. Хотя это была дань памяти Сержа.

– А я сижу дома…

– Ты чем-то расстроена? – поняла я по ее тону.

– Да… Игорь уже три дня не ночевал дома.

«Опять», – подумала я.

– Звонил?

– Да. Говорил с домработкой. Нес какую-то чушь. Про белый дипломат. То ли обнюхался, то ли что.

– А что про дипломат?

– Достань, говорит, мой белый дипломат в котельной и лыжный свитер. Собери все, приеду заберу.

– Вероник, какой белый дипломат?

Я повернула машину в сторону загорода, к Веронике домой.

– Откуда я знаю какой? Не было у него сроду белого дипломата!

– Во дает! – Это было смешно. – Но ты посмотрела на всякий случай в котельной?

– Конечно посмотрела! – закричала Вероника. – Пусть только приедет! Я ему и белый дипломат, и лыжный свитер! – Она всхлипнула раз, потом еще, но взяла себя в руки. – Ужас! Идиот!

Я подъехала к Вероникиному дому одновременно с Никитой. Водитель вез его из школы.

– Как дела? – спросила я Машиного товарища.

– Нормально. Сейчас тебе покажу, что мы рисовали. – Он полез в портфель прямо на ходу, оттуда посыпались тетради, он стал собирать их, но мешок со сменной обувью упал в лужу.

– Быстрее все собирай! – крикнул мне Никита. – Я пойду маму отвлеку!

Я собрала его вещи и зашла в дом.

В холле стояла моя подруга и отчитывала сына. Оказывается, он приехал на сорок пять минут позже и теперь опаздывает на английский.

– Я портфель искал… – оправдывается Никита, – его девки спрятали.

– Не девки, а девочки! – кричала Вероника.

– Ну, девочки… – Он поспешил на кухню, к накрытому столу.

– У тебя сегодня все семейство ищет кто портфель, кто дипломат, – заметила я.

– Ужас. – Вероника театрально закатила глаза. – Уроды.

Мы с ней закрылись в кабинете, чтобы не участвовать в бурлении домашней жизни.

– Ужас, – опять произнесла Вероника, задвигая шторы.

– Что будешь делать? – Я дала начало конструктивному диалогу.

– Не знаю. – Она села в кресло и уставилась на свои тапочки.

– Выгонишь?

– Выгоню. Все. Надоело. Пусть все забирает, ничего не надо.

Это я слышала примерно раз в три месяца.

По той же причине и с той же интонацией.

Они жили вместе уже пятнадцать лет.

Она любила его, и он об этом знал.

– Он вообще-то любит тебя… – сказала я.

– Ничего не надо. Ни любви, ничего. – Она все-таки начала плакать. – Когда ночью не знаешь: где он? С кем он? Когда это все закончится?

Я гладила ее по голове и говорила одну банальность за другой.

– Он ведь не отпустит меня, – всхлипывала Вероника, – детей заберет. Все заберет…

– Потому что любит тебя. И ты его… Ведь уже сколько раз прощала?

– Все. Надоело!

Она рыдала в голос, не заботясь о том, что могут услышать в доме.

Мои глаза с готовностью стали мокрыми.

Конструктивного диалога не получилось.

– И что еще за дипломат белый? – не могла успокоиться Вероника. – Что за лыжный свитер? Зачем? Ведь специально позвонил в шесть утра, зная, что только домработка может взять трубку… Может, он собрался куда?

– Ага. В горы, на лыжах. С белым дипломатом Который до этого припрятал в котельной. А его похитили, – там была схема черных трасс. Вероника, бред!

На столе зазвонил телефон.

Я посмотрела на заплаканную подругу, та покачала головой.

– Не зови меня. Послушай.

Звонила ее старшая дочь. Просила передать маме, что все нормально, она во «Фрайдисе».

Я передала.

– Представляешь, – Вероника громко сморкалась, – этот ее Митя, ну, с которым она встречается, сын депутата, устроился по субботам и воскресеньям работать во «Фрайдис» официантом.

– Да ты что? – Я развеселилась.

– Да, и теперь моя там постоянно околачивается, делает им план.

– А где его охрана?

– Не знаю, – Вероника задумалась. – Наверное, охраняет «Фрайдис».

– Интересно, зачем ему это нужно?

Все-таки не каждый день дети депутатов работают во «Фрайдисе».

– А может, он себе голоса зарабатывает? – предположила Вероника.

– Не знаю. Если эта история станет широко известна, то да.

– Хочешь чаю?

– Давай.

Вероника приоткрыла дверь, крикнула в образовавшуюся щель:

– Олечка! Принеси нам чай! – захлопнула ее обратно и сразу вернулась в свое кресло, забравшись туда с ногами.

– Не хочешь позвонить ему? – спросила я.

– Нет, не буду. Я маме позвонила. На всякий случай пусть приедет. Мало ли что там у него с дипломатами… Может, совсем крышу снесло… А у меня дети.

– Правильно.

– Он же драться начинает. Как только я говорю, что уйду от него…

– Может, охрану взять? – Вероника задумалась.

Я представила себе, как Игорь после трехдневного отсутствия, сонный, усталый и голодный, возвращается в собственный дом, чтобы забрать из котельной белый дипломат и лыжный свитер, а вместо этого видит везде бритоголовых молодчиков с автоматами наперевес. Точно подумает, что крыша поехала.

Я описала эту картину Веронике.

– Ага. Он спрашивает: «Кто это такие?» А я говорю: «Где? Никого нет, мы одни». Он подбегает к ним, дергает их за усы, а они молчат. А я спрашиваю: «Дорогой, что это ты делаешь?» А когда он наконец засыпает, мы отправляем всех домой. Наутро он думает, что у него была белая горячка, и бросает пить, курить и нюхать.

– Здорово.

Зашла домработница с плетеным подносом. Налила в чашки чай. Спросила, не хотим ли мы есть. У нее готова запеканка. Мы не хотели.

Забежал Никита. Поцеловал маму, отправляясь на английский, помахал мне рукой. У двери обернулся.

– Мам, купишь мне принтер на Новый год?

– Принтер? Зачем тебе?

– Ну, компьютер у меня есть, все есть, а принтера нет. Цветного.

– Не куплю. Ты знаешь, сколько он стоит? Да и не нужен он тебе.

– Ну и ладно, – Никита абсолютно не расстроился, – я Деду Морозу закажу.

Мы дождались, когда за ним захлопнется дверь, и рассмеялись.

– Папа приехал! – Радостный Никитин голос из глубины дома.

– О, Дед Мороз собственной персоной. – В голосе Вероники слышалось плохо скрытое облегчение.

Я вышла через веранду и уехала.

В среду, парясь в турецкой бане и обмазываясь всевозможными кремами и масками, мы обсуждали Ленин роман.

Ему было тридцать семь лет, разведен, красив, без вредных привычек, которые бросались бы в глаза: вроде не наркоман, не извращенец, не гомосексуалист, не педофил; дарил цветы; не импотент; спрашивал про здоровье мамы; проститутки в ночных клубах не здоровались с ним; починил Лене машину; с утра не пил; дал сразу прямой мобильный, без всяких секретарш; зажигалками Dupont не пользовался; ботинки чистил; очки от Картье не носил; с продавщицами не заигрывал. Лена влюбилась.

Он занимался мебельным бизнесом.

Лена побывала в его магазинах и, будучи воспитанной девушкой, расхвалила качество и дизайн мебели, которую он продавал.

Он предложил Лене сменить обстановку в ее доме, выбрав у него в магазинах все, что ей нравится.

Сейчас мы решали, стоит ли ей принять это предложение, и если да, то в каких размерах.

Нас было трое: я, Лена и Катя.

– Вообще, конечно, у меня все уже старое, – размышляла Лена, – еще муж покупал. Десять лет назад. Надоело ужасно.

– Ну и отлично! – Я считала, что надо брать.

– Но мы всего месяц встречаемся… – Лена боялась испортить впечатление о себе.

– Ну и что? Хочешь, я поеду с тобой выбирать? – Кате хотелось с ним познакомиться.

– Нет. – Лена не собиралась рисковать ухажером.

– Что у тебя? Гостиная, кухню обязательно… – прикидывала я.

– Кухнями он не торгует, – перебила Лена.

– Жалко. Кухня – самое дорогое.

– Да у него там достаточно дорогого! – обнадежила Катя.

– Ну вот. – Я загибала пальцы. – Гостиная, холл, твоя спальня, гостевая…

– Я хочу сделать гостевую в китайском стиле, – уточнила Лена капризно.

– Пожалуйста, – я пожала плечами, – хоть в индийском.

Лена скинула простыню и пошла в парилку.

– Кому массаж? – бодро спросила Галя.

– Мне мыльный! – Я легла на массажный стол.

– Не знаю, чего она? – Катя зашла в парилку вслед за подругой. – Я бы еще и вазочки с ковриками прихватила.

Галя водила по моему телу губкой, и она была такая мягкая, словно вся состояла из мыльных пузырей. Я растворилась в блаженстве и не сразу заметила, что приехала Вероника.

Она улеглась в шезлонг прямо в джинсах и солнцезащитных очках и засунула в рот сигарету. Я молчала, удивленно на нее глядя.

Наконец я не выдержала:

– Ты что такая загадочная?

Распахнулась стеклянная дверь парилки, выпуская пар с ароматом бергамотового масла, и блестящие от пота девочки бросились в холодную купель.

– Не вздумай курить! – крикнула Лена между нырками.

– День здоровья! – провозгласила Катя, жадно хватая воздух.

– Что ты не раздеваешься? – подошла я к Веронике. – Тебе в очках не темно?

У нее был синяк. Отвратительный фиолетовый кровоподтек под левым глазом.

Лена подбежала к нам, на ходу вытираясь.

– Игорь? – насупилась Катя.

Слезы катились по щекам Вероники, словно где-то сломался кран. Она не моргала, не размазывала их рукой по лицу, она не обращала на них внимания, словно слезы были сами по себе, а Вероника – сама по себе.

– Вот сволочь, – сказала я. Вероника кивнула.

– Подонок, – прокомментировала Катя. – Что произошло?

– Он не ночевал дома. Я сказала, что ухожу. – Вероника говорила не свойственным ей высоким голосом. – Он полез драться.

Нашему возмущению не было предела.

– Я сняла побои. – Вероника начала громко всхлипывать. – Больше ему это не пройдет!

– Ты упечешь его в тюрьму? – не поверила Лена.

– Мне все равно! Хоть в тюрьму, хоть куда! – Она плакала в голос, и мы были целиком на ее стороне. – Я ненавижу его!

Я не знала, что сказать Веронике. Но в эту минуту мы ненавидели Игоря так же сильно, как и она сама.

– Он повалил меня на кровать. – Голос ее сорвался, она не плакала даже, она поскуливала, как новорожденный щенок. – Я не могла кричать, чтобы не напугать детей, и он изнасиловал меня…

Я гладила Вероникину руку и как заклинание твердила:

– Свинья… какая же он свинья…

Вероника перестала плакать и снова надела очки. Потом сняла.

Внешне Игорь представлял собой дружеский шарж на Шварценеггера. Но Вероника считала его неотразимым красавцем. Это была любовь.

– А где ты сняла побои? – спросила Катя.

– Я поехала в травмпункт. Я скажу ему, что, если он не уйдет, я подам на него в суд. У меня есть справка. – Вероника расстегнула манжет рубашки и подтянула рукав. – Вот еще и на ногах тоже.

Мы с ужасом рассматривали ссадины на ее теле.

Зазвонил интерком. Я взяла трубку. Домработница сообщила, что к Веронике приехал муж.

– Ты ему сказала, где ты? – удивилась я.

Она покачала головой.

– Сегодня же среда. Догадался.

– Пойдешь к нему? – спросила Катя.

– Он все равно не уйдет, лучше пойти. – Вероника надела очки и пошла к выходу.

– Ты зови, если что… – попросила Лена.

– Хочешь, мы с тобой пойдем? – предложила я.

– Нет. Спасибо, девочки.

Я пошла в парилку, а Лена с Катей остались обсуждать Игоря.

Вероника вернулась довольно быстро. С умиротворенным, довольным лицом. Пусть вчера ночью Игорь избил ее и изнасиловал, теперь он примчался, поплакал, постоял на коленях – и равновесие восстановилось. Вероника была удовлетворена. Но требовала большего – из принципа. Сегодня он должен собрать вещи. Или завтра она идет в суд.

– Через два дня у Никиты день рождения, – сокрушалась Вероника, – хороший подарок он приготовил сыну!

Мы заставили ее раздеться и попариться. О массаже речь не шла – слишком много больных мест было у нее на теле. Галя размяла ей ступни, положила на лицо горячий компресс.

Лена рассказала Веронике о мебели и попросила у нее совета.

– Бери все! – решительно заявила Вероника. – Даже то, что не надо. Выкинешь потом. Или подаришь кому-нибудь.

– Я тоже так думаю, – поддержала Катя, и мы приняли это решение большинством голосов.

Хорошо, что он не нефтяной магнат. Жалко, что не хозяин ювелирного магазина.

Я встретилась с Вероникой через четыре дня. Они перенесли на выходные празднование Никитиного дня рождения. Игорь перемещался между клоунами и циркачами с бокалом вина и впечатления брошенного мужа не производил.

– Как вы? – спросила я у Вероники, пока Маша вручала имениннику подарок.

– А… – она махнула рукой, – урод он… – Она добавила еще несколько эпитетов в адрес мужа, но злости в голосе не было. – Каждый день цветы дарит. По сто штук. Чтобы мы сто лет вместе прожили.

– Здорово, – сказала я.

Вероника улыбнулась. Синяк под глазом был тщательно замазан тональным кремом.

13

В камине корчилось и опадало пламя.

Сегодня выпал снег.

В моем доме собрались люди. Они сидели за накрытым столом и пили не чокаясь. Прошло шесть месяцев с тех пор, как погиб Серж. Многие не приехали. Но все, кого я ждала, были.

Светлану я не пригласила. Она со своим огромным животом, в котором плавал ребенок, была бы тут главным человеком. Эгоистичная ревность не позволяла мне рассказать родителям Сержа о внуке.

Моя свекровь сидела над пустой тарелкой, плотно поджав губы и старательно ища что-то внутри себя. С каждым годом ее горе будет все острее.

Отец Сержа, балагур и бабник в свои шестьдесят с небольшим, пил одну за другой, между рюмками стирая с лица слезы тяжелой неповоротливой рукой.

Я смотрела на застывшее лицо моей мамы, и мне хотелось узнать ее мысли. О чем они? О Серже? О нас с Машей? О себе? Или о том, что не закрыли к первому снегу рассаду на даче? Мама поймала мой взгляд. «Выпей валерьянки», – сказала она мне одними губами уже в десятый раз за это утро. Она любила нас: и Сержа, и меня, и Машу, и огород, и еще много чего, что составляло ее жизнь. И ничто не заставило бы ее разочароваться. Непоколебимая любовь к жизни делала мою маму неуязвимой.

Позвонил Ванечка. Сказал какие-то слова, которые в моей душе ничем не отозвались. Мы потеряли друг друга.

«Что имеем – не храним, потерявши – плачем», – озвучил он, видимо, одно из последних своих приобретений, и было неясно, кому оно предназначалось: мне, Сержу или нам троим.

Люди приезжали и уезжали. С детьми или с женами. Друзья и просто знакомые. Те, кого другом я не считала, но кто сам себя считал таковым.

Это было похоже на обычную вечеринку. Мы пили, делились новостями. Если давно не виделись, громко окликали друг друга.

Женщины сидели отдельно и, как обычно, сплетничали.

Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

Я стояла в мужском кругу. Всем было интересно узнать про пахту. С мужской точки зрения, все доходы должны были пожирать транспортные издержки. Я объясняла сложную схему доставки товара до розничных точек, и мне невероятно льстило внимание, с которым меня слушали. Мы обсудили рекламный бюджет; я рекомендовала Ирму и ее агентство, и кто-то даже записал телефон. Я пожаловалась на нехватку технологов, и мне предложили агентство по подбору персонала. Когда я заговорила о желании расширить рынок сбыта и, возможно, увеличить ассортимент, несколько человек с готовностью предложили мне помощь. Мужья моих подруг говорили со мной на равных. Невероятное ощущение.

Моя монополия на мужское внимание закончилась, когда подошла Катя. Она остригла свои великолепные каштановые волосы и демонстрировала теперь миниатюрный череп с короткой щетинкой. В его лысости и уязвимости было больше секса, чем во всех эротических журналах, вместе взятых.

О моей пахте сразу забыли.

Все протягивали руки к Катиной голове, умоляя разрешить потрогать.

– Готовься, – уверенно произнесла Регина, жена лучшего друга Сержа Вадима, – тебя ждут большие перемены в жизни.

Она не случайно проходила мимо с бокалом вина.

Регина была сценаристкой. Она говорила: «Я – как мини-Бог. Я создаю мир». Мы не дружили с ней. Она не знала наших проблем, а мы не понимали ее. Она ходила не касаясь земли, а мы стояли на ней обеими ногами.

Катя повернула изящную стриженую головку в ее сторону. Удивленно подняла брови.

– Точно тебе говорю, – улыбнулась Регина, – что-то изменится.

– Я готова. – В связи с отсутствием волос Катя стала казаться более открытой. Или уже начались перемены?

Ко мне подошел Вадим:

– Ну, как ты?

Он редко звонил. Я не обижалась.

Когда-то, покупая сыр и йогурты на завтрак Сержу, я брала и на долю Вадима тоже. По-моему, Регина никогда не кормила его завтраками.

– Нормально, – улыбнулась я. – Работаю.

– Ты молодец. У тебя здорово получается.

– Спасибо.

Мы вышли с ним на веранду и стояли, глядя друг другу прямо в глаза.

– Как Маша?

– Ничего уже. Лучше.

Он помолчал.

– Из милиции не достают? Оставили тебя в покое?

– Да. – Я уже давно забыла о них. – Я раза два всего туда ездила.

Вадим кивнул.

– Это мы решили вопрос. У них же был ордер на твой арест.

– Да ты что? – Я развеселилась. – На мой арест?

– Да. – Вадим, видимо, ничего смешного в этом не находил. – Они даже к тебе на квартиру ездили. Но ты, слава богу, уехала на дачу.

– Ужас какой. – Спустя полгода эта история мне казалась нереальной.

Вадим же, наоборот, вспоминал подробности, снова переживая происшедшее.

– Мы сделали хороший ход тогда. Вели дело два следока, один был наш с потрохами, другого качало из стороны в сторону…

Я вспомнила отделение, допрос и поняла, кого имел в виду Вадим.

– И мы им подставили одного черта. Он и так был в розыске. Гнида редкая. Встретил бы – убил. Но им его не найти. Жаль, кстати.

Внезапная догадка возникла не в голове, а где-то внутри живота.

– Фоторобот? – Сейчас Вадим ответит, и все образуется.

– Да, наша тетка. Сказала, что мимо проходила. Мы ей фотографию показали, а она им описание. Два часа мучили. Но ей понравилось. Фоторобот и все такое. Технический, говорит, прогресс… Ты куда?

– Я сейчас.

Он удивленно смотрел мне вслед.

Я шла мимо гостей, машинально улыбалась, говорила какие-то слова.

Я переходила из одной комнаты в другую, одержимо, словно ища что-то, о чем понятия не имела.

Я выпила неразбавленный «баккарди» и, выйдя на улицу, выпила второй.

Я не могла ни сесть, ни лечь. Ни стоять, ни ходить. Меня как будто бы не существовало. Моему рассудку был нанесен удар. Кажется, это называется нокаут. Рассудок смирился и выходить из него не хотел. Боялся.

В голову словно бы забрался червь. Он болезненно полз от затылка к глазницам; каждый изгиб склизкого тела продвигал его вперед. Он монотонно, без паузы выплевывал в мой мозг слова, слышанные где-то сегодня: «Я – как мини-Бог. Я создаю мир».

Я ждала, когда это закончится.

Не кончалось.

Я убила невиновного.

Нокаут. Унесите меня с ринга.

Кажется, Катя помогла мне добраться до спальни.

Когда тебе двадцать лет, ты пьешь для того, чтобы понравиться людям, – остроумная, открытая, бесшабашная.

Когда тебе тридцать, если ты хочешь кому-то понравиться, то стараешься не пить. Потому что (откуда это?) становишься язвительной, самоуверенной и – ужас! – вульгарной.

В двадцать ты хочешь быть ближе к людям.

В тридцать ты хочешь быть ближе к себе двадцатилетней. И подальше от людей.

После нескольких «Баккарди» со льдом в двадцать земля плавно ускользает из-под ног, в тридцать – тебя плющит небесный диск.

В двадцать ты просыпаешься с улыбкой, в тридцать – с головной болью.

Я шла до аптечки так, словно у меня не голова, а сосуд с драгоценной жидкостью, наполненный до краев.

Выпила пенталгин.

Возвращаясь обратно, споткнулась о розовый тазик. Он перевернулся, задев швабру, которая больно ударила меня по спине. На пути еще стояло ведро.

В постели было безопасно.

Шелковое белье обнимало мое тело, и постепенно в голове перестали стучать колотушкой.

Я зарылась в одеяла. И пожалела, что не храню спиртное в спальне.

Я слышала шум прибоя. Я была песчинкой, одной из миллиардов. Все вместе мы были песком. Волны мотали нас из стороны в сторону и в конце концов выбрасывали на берег. А во время отлива затягивали обратно. Я была песчинкой, которая возомнила себя волной.

Я была дохлой ракушкой.

Я позвонила Олегу.

Всегда хочется переложить свои проблемы на другого.

Он спал.

Я попросила его приехать. С тех пор как у него появился «мерседес» с водителем, я перестала скрывать от него свой адрес и телефон.

Оказалось, он занят в ближайшие три дня.

Я возмутилась. Кто, в конце концов, давал ему деньги все эти годы? Иногда. И работу.

Он согласился позавтракать со мной в «Палас-отеле». Через два часа.

Я опоздала, как всегда.

Он уже ждал.

– Что ты спрашивал меня в прошлый раз? – накинулась я на него, не здороваясь. – Про крысу какую-то?

Олежек был степенен. Он пил кофе из крохотной белой чашки с черным ободком.

– Присядь, – сказал он, улыбаясь. – Что у тебя случилось?

– Помнишь, ты спрашивал про…

– Вову Крысу, – кивнул Олег. – И что?

– Почему ты спрашивал?

– Будешь кофе? А круассаны? Я еще омлет заказал.

– Олег! Ты можешь мне ответить?

Я теряла терпение.

– Сначала – ты. Что случилось?

Накрахмаленный официант зажег на столе свечку, поправил маленький цветок в миниатюрной вазе.

Я сказала очень тихо:

– Это не он… понимаешь?

Олег закурил. Выпустил пару волнистых колец.

Я надеялась, что сейчас он убедит меня в обратном.

– Я знал. Ребята сказали.

Чуда не произошло. Кошмар продолжался.

– Он сказал, что это Вова Крыса. – Олег развел руками. – Ты ведь не знаешь, кто такой Вова Крыса?

Я отрицательно покачала головой.

– Так зачем же, – это не укладывалось у меня в голове, – раз он сказал… зачем же… – Некоторые вещи трудно называть своими именами.

Олег пожал плечами.

– А ты думаешь, все каются и исповедуются? И потом, у них была работа, им за нее заплатили. А все остальное…

Олег сделал жест, видимо означавший, что все остальное им до лампочки. А может быть, что все в руках Божьих.

– И потом, мало ли кто что сказал?

Я заорала во весь голос:

– Но это правда!

Кроме нас в ресторане был еще только один пожилой англичанин. Он пил свой чай с молоком и не обращал на нас внимания.

– И водитель сказал… – добавила я тише.

– Он же в коме? – удивился Олег.

– Вышел.

– А.

Наверное, Олежеку стало жалко меня.

– Ты не расстраивайся, – сказал он так, как будто только что кто-то съел мою шоколадку.

Я смотрела на Олега и не могла поверить, что мы говорим на одном языке.

– Знаешь, – на его лице появилось отвращение, – он был законченной гнидой, этот Окунь…

Я попыталась жестом остановить его. О мертвых говорят или хорошо, или никак.

– Я, конечно, понимаю, что дело дрянь… – продолжал Олежек, – но…

Я вытащила из пачки сигарету. Он щелкнул зажигалкой Dupont. Я не курила лет десять.

– Но я могу вернуть тебе деньги.

При чем тут деньги? Я затушила сигарету.

– Понимаешь, когда я выяснил, кто наш клиент, ну, навел кое-какие справки… в общем, стечение обстоятельств… Он многим мешал… Что мне было теряться? – Олег виновато посмотрел на меня. – Ты не единственный заказчик на Окуня. Не злись.

Я не поняла, улыбнулся ли он, потому что ему было весело, или просто продемонстрировал свои новые белые зубы, сочтя повод подходящим.

– Что? – не поняла я.

– В общем, у меня был еще один заказчик на Окуня. Поэтому, раз с тобой такая осечка, если тебе, конечно, будет от этого легче, я тебе деньги верну.

Я качнула головой:

– Не надо.

Он обрадовался.

Я посмотрела в окно. Пейзаж на улице напоминал иллюстрацию к хрестоматийному стихотворению «Мороз и солнце…». Я заказала чай и пирожные.

«Осечка», – мысленно повторила я, смакуя каждый слог.

Чай был настолько ароматен, что я спросила у официанта название сорта.

– Обычный «Липтон», – ответил он.

«Осечка».

Я хотела сказать Олегу, что он отлично выглядит.

– Купи себе новую зажигалку, – посоветовала я.

– Какую? – Он удивленно покосился на свой золотой Dupont.

– Одноразовую.

– Почему?

– С такими зажигалками только жлобы ходят. Или те, у кого нет денег.

– Ладно. – Он добродушно кивнул.

– А что это за Вова Крыса?

– Не знаю. – Олег махнул официанту, и тот пошел за счетом.

– Но это точно он? – спросила я. Олежек пожал плечами.

– А что говорит водитель?

– Водитель пока говорить не может. Пишет, и то с трудом.

– А что пишет-то?

– «Крыса».

– Не много. – Олег вздохнул. – Хотелось бы, конечно, побольше информации. А то ведь так можно и всю преступность искоренить в Москве.

Я улыбнулась.

– Думаю, никто не расстроится.

– Как сказать… Здесь-то все свои. А то новые появятся. – Олег, не посмотрев на счет, положил кредитку. – Ты больше ничего не хочешь?

– Пока не хочу.

Он взглянул на мое задумчивое лицо и ободряюще произнес:

– Ну-ну… Кстати, насчет водителя. Смотри, чтобы ему не помогли замолчать навсегда.

– Знаю. У него круглосуточная охрана. Он же свидетель.

Я с детства верила в чудеса. И как следствие – в бога. Я тайком бегала в Елоховскую церковь и просила у бога чуда: пятерку по математике; чтобы зубной меня не вызвал; чтобы за порванное платье не ругали; чтобы купили собаку. Чаще всего чудо происходило. Я благодарила бога и просила нового чуда: пусть я поступлю в институт; пусть он в меня влюбится; пусть мой ребенок будет здоров; пусть мне купят двести двадцатый «мерседес»!

За несколько месяцев до смерти Сержа на Пасху мы ставили в храме свечи, и я подумала, что мне не о чем просить бога. Я старалась что-нибудь придумать, но не могла. Я решила, что это, наверное, главное чудо, когда ничего не надо, потому что все есть.

Когда убили Сержа, я сказала маме: «Бога нет». Она ответила: «К сожалению».

Машина Олежека скрылась за поворотом, а я еще долго смотрела ей вслед.

Сзади кто-то сигналил. Я нажала на газ так, словно пробовала педаль на прочность. Медленно тронулась.

Люди суетливо шагали по улицам, хлопали стеклянными дверьми магазинов, останавливались у витрин; солнце отражалось от снега и слепило им глаза, они жмурились, но лиц не прятали – солнце такая редкость в это время года. Всюду стояли наряженные елки, разноцветными огнями переливались гирлянды, – предчувствие Нового года охватило весь город, и он дышал этим ожиданием. И с нетерпением считал дни и часы, оставшиеся до праздника.

Я припарковалась около маленькой церкви на Ваганьковском кладбище.

Много о чем я могла бы помолиться богу сегодня – за упокой души Сержа, и о здоровье дочери, и за родителей, и чтоб с моим бизнесом все было нормально, и чтоб покой в душе, и чтоб будущее…

Но не за тем я была здесь. И не за чудом.

Впервые в жизни я поднималась по этим ступеням, чтобы просить прощения. Смиренно и покорно.