Текст книги "Это не то"

Оксана Тимофеева
Это не то

© О. В. Тимофеева, 2022

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2022

© Издательство Ивана Лимбаха, 2022

Военная трилогия

Мертвые не уцелеют

 
Вошла в могилу сталь лопат,
Прервала смертный сон.
И обнаружен был солдат
И, мертвый, извлечен.
Врач осмотрел, простукал труп
И вывод сделал свой:
Хотя солдат на речи скуп,
Но в общем годен в строй.
 

Б. Брехт. Баллада о солдате[1]1
  Перевод С. Кирсанова.


[Закрыть]

О том, что между Россией и Украиной идет война, я узнала на небольшой автозаправке, где познакомилась с украинками, тоже путешествовавшими на машине. О реальных военных действиях, которые велись между нашими странами, в тот момент речи не шло ни в русских, ни в европейских, ни в американских СМИ. В рассказы взволнованных женщин о бесчинствах «русских оккупантов» на территории их страны трудно было поверить. Можно было подумать, что это просто результат промывки мозгов, как и сюжеты о зверствах «украинских нацистов», которыми на фоне взятия Крыма фонтанировали российские медиа, зеркальная копия агрессивной пропаганды по ту сторону конфликта. Встреча между нами случилась, так сказать, на нейтральной территории – где-то посреди условной Европы. Женщины обращались ко мне недружелюбно, с упреком – как если бы само то, что я русская, автоматически делало меня ответственной и виновной в преступлениях, о которых они говорили, – в какой-то момент мне даже показалось, что на меня кричат. В память врезались их слова о цинковых гробах, возвращавшихся с «востока».

Это было в конце мая 2014-го, за три месяца до того, как у населенного пункта Зеркальный Донецкой области украинские оперативники задержали военнослужащих ВДВ России. И хотя на вопрос о том, как русские солдаты попали на территорию соседнего государства, Путин ответил, что они «заблудились», предъявление мировой общественности вооруженных людей в качестве живого доказательства военного вторжения заставило даже официальные СМИ в какой-то момент произнести неудобное слово «война». Правда, тогда российский и украинский президенты сразу же подписали соглашение о перемирии, как если бы война закончилась, не успев по-настоящему даже начаться.

«Нам показывают мультики», – сказал мне друг в тот день, когда Путин полетел в Минск на встречу с Порошенко обсуждать условия урегулирования ситуации на Украине. Утром следующего дня я сидела в самолете и так жадно читала российские газеты, пытаясь понять (тщетно), о чем же договорились президенты, что даже не раскрыла новую, еще пахнущую типографией, и, по видимости, великолепную философскую книжку об ужасе, которую взяла с собой в полет. Настоящий ужас был здесь, совсем рядом, невидимый холодный ужас между строк утренних газет, в которых было написано и про встречу президентов, и про десять живых солдат, заблудившихся на границе с оружием и документами, но ничего не было сказано про сотни или даже тысячи мертвых.

Именно тогда я вспомнила украинок на заправке, которые говорили про цинковые гробы и которым мне было трудно поверить, потому что они озвучили то, о чем нельзя узнать из газет. Случайно встреченные на трассе люди – это сарафанное радио, но никак не авторитетный источник информации. Чтобы в них по-настоящему поверили, факты требуют обнародования, подтверждения официальными инстанциями с предъявлением очевидных доказательств.

Мы привыкли верить только тому, что публично признано в качестве фактов, забывая, сколько жестких фильтров проходит реальность, чтобы достигнуть этой стадии – стадии мультиков российского, украинского, американского или немецкого производства про кукол-президентов и политику вверенных им стран. Цинковых гробов с мертвыми солдатами в мультиках не показывали. Показывали только живых, которые, в самой последней инстанции российской официальной шкалы правдоподобия, все-таки заблудились (в мультиках мы бессознательно ищем именно такую вот комедию, а вовсе не правду – и в этом их сила).

В некотором смысле российские солдаты действительно заблудились: по немногочисленным свидетельствам, многие из них до последнего думали, что их отправляют на учения в какой-то российский регион, и, уже оказавшись под пулями, понимали, что они на востоке Украины. Заблуждаются солдаты срочной службы, которым вдруг дают какой-то невнятный приказ, заблуждаются контрактники, тоже до конца не осознающие, куда и зачем отправляется их дивизия, заблуждаются идейные, поддавшиеся патриотической истерии и рвущиеся в бой с теми, кого массовая пропаганда, особенно нетерпимая во время войны, называет главным врагом.

Целые дивизии заблуждаются по «билету в один конец», в направлении территории «врага», а обратно, домой, они идут «двухсотыми». «Груз 200» – общее имя и для погибших русских солдат, и для гробов, в которых они возвращаются с войны, как если бы смерть накрепко спаивала цинком тело и гроб, превращая их в один мертвый груз. Именно это есть самый главный материальный остаток, неопровержимая улика, достоверное вещественное доказательство войны. Война – не что иное, как конвейер по производству трупов, «груз 200» – основной и прямой производимый войной материальный продукт, а могилы – материальные следы, которые она оставляет на земле.

Для необъявленной войны мертвый груз – серьезная проблема. Мертвые, как и живые, обладают формальным статусом, и от этого статуса зависит, как их телами распорядятся живые. Нет войны – нет и солдат. С Украины возвращаются «двухсотые», по официальной версии находившиеся в других местах, на каких-нибудь учениях в регионах России, или только что уволенные по собственному желанию, или ушедшие в отпуск, словом, заблудившиеся – но никак не воевавшие на территории соседа. Опознанные или неопознанные – что делать с этим обременительным грузом? Как правило, неопознанных на войне хоронят в братских могилах, их семьи получают похоронки или уведомления о пропавших без вести, а опознанный «груз 200» передается семьям погибших. Но что сказать семьям, если войны нет, и куда девать неопознанных?

Перед государством, ведущим необъявленную войну, встает тот же вопрос, что и перед классическим убийцей: что делать с трупом? По разным версиям и свидетельствам, не всегда проходящим фильтры мультяшной реальности и официальной достоверности, одни тела отправляются на родину (ходили слухи, что белые фуры из колонны с гуманитарной помощью для востока Украины едут из России пустыми, а обратно – уже с «грузом 200»), другие остаются в украинской земле, закопанными прямо на месте гибели, а для третьих российская армия даже обзаводится современными передвижными крематориями – специальными автомобилями на базе Volvo для быстрой и безопасной утилизации биологических отходов (тушек бездомных животных или зараженного инфекцией скота).

Необъявленная война дает о себе знать, когда семьи срочников и контрактников перестают получать от них известия. Некоторые родственники мобилизуются, занимаются совместным поиском и сбором информации, организуют сообщества, комитеты – и вот уже бьющие тревогу «Солдатские матери» попадают в позорный список иностранных агентов. Кого-то находят, кого-то нет. Кого-то продолжают ждать. А к кому-то приходят «двухсотые». Семьи встречают и хоронят свой груз, пришедший неизвестно откуда с короткой запиской: погиб при исполнении обязанностей военной службы. И хотя, по официальным версиям, они погибают в своей стране, на учениях, от взрывов бытового газа и прочих несчастных случаев, нет доказательства войны откровеннее именно этих опознанных «двухсотых», их гробов и их могил, которых становится больше и больше: во время войны армия уходит под землю.

Не только армия, но и мирные жители уходят под землю. Те, кому некуда больше бежать, спускаются в подвалы, подземные переходы и бомбоубежища, сохранившиеся со времен Второй мировой войны, со своими детьми, матрасами, котами, табуретками. Мирные жители прячутся от смерти в бомбоубежищах, живые солдаты – в окопах. Мертвые же солдаты прячутся от войны в могилах. Подвалы, переходы, бомбоубежища, бункеры, землянки и окопы – все это своего рода преддверия могилы – места, где ищут окончательного покоя и укрытия от холодного ужаса войны, идущей на земле. Под землей, на которой идет война, крот истории роет запутанные лабиринты. В них, как в кошмарном сне, переходят из одного пространства в другое – из бомбоубежища в бункер, в окоп, в подвал и, наконец, в могилу.

Могила – последнее и окончательное бомбоубежище, где тебя никто не ранит, не убьет, не причинит боль. Но и в могиле мертвым солдатам не дают покоя. Само наличие их тел как свидетельств войны редко достигает стадии официальной и достоверной информации. На журналистов, которые пытаются связаться с родственниками и, рискуя собственной жизнью, идут на кладбища проверять таблички на свежевырытых могилах, нападают неизвестные (это один из жестких фильтров-жерновов, перемалывающих реальность в мультики), а семьи вдруг замолкают или с их членами случаются странные метаморфозы.

«Дорогие друзья!!!!!!!!! Лёня погиб похороны в понедельник в 10 часов утра отпевание в Выбутах. Кто хочет с ним попрощаться приезжайте», – пишет жена 29-летнего десантника на своей страничке «ВКонтакте» и оставляет номер телефона на случай связи. На следующий день запись удаляется, но журналисты, успевшие сделать скриншот, звонят по указанному телефону. Жена тут же передает трубку мужчине, который представляется Лёней и сообщает, что жив, здоров и готов спеть и станцевать[2]2
  Петлянова Н. Десант; https://novayagazeta.ru/society/64975.html


[Закрыть]. Конечно, телефон могли отобрать. Конечно, на женщину могли оказать давление. Но в самой идее телефонного разговора с тем, чье имя видели накануне (пока табличку не сняли с могилы), в самой возможности поющего и пляшущего на том конце провода зомби, вернувшегося к своей жене оттуда, откуда не возвращаются, есть какая-то зловещая замультяшная истина.

В фильме Алексея Балабанова «Груз 200» (2007) девушка попадает в руки милиционера, который оказывается маньяком и приковывает ее к постели в своей квартире. Она ждет жениха-десантника из Афганистана, но жених возвращается «двухсотым». Милиционер, к которому как к ответственному работнику попадает цинковый гроб, приносит его в дом, вскрывает топором и бросает труп на постель к девушке со словами: «Просыпайся, жених приехал». Девушка остается в отчаянии лежать рядом со своим разлагающимся, облепленным мухами женихом. Действие происходит в 1984 году. Именно тогда, ровно тридцать лет назад, во время афганской войны и возник термин «груз 200» – то ли по номеру соответствующего приказа Министерства обороны СССР (приказ № 200), то ли по нормативному весу транспортируемого контейнера с телом военнослужащего (200 кг).

200 килограмм – вес всего «транспортируемого контейнера», плотно сколоченного деревянного ящика. В нем, по правилам перевозки – деревянный гроб, в деревянном – герметично запаянный цинковый, а в цинковом – мертвый солдат. Но даже такая упаковка, кажется, не является достаточно прочной и надежной: не только живые десантники заблуждаются, но и мертвые продолжают блуждать. Они возвращаются в постели к своим невестам, как у Балабанова в 1984-м, или приходят домой к женам и детям, чтобы о них заботиться, как у нас, в 2014-м. Как, помимо прямого давления, ведущее необъявленную войну государство может добиться молчания от родственников, получивших мертвый груз? Не только живые солдаты часто являются главными кормильцами. Ипотеки для военнослужащих, оплачиваемые Минобороны, субсидии, компенсации и т. д. представляют собой механизмы, посредством которых мертвые солдаты продолжают обеспечивать свои семьи.

В рассказе «Шерри-бренди» Шаламов описывает смерть Мандельштама. Поэт умирает обессиленный и полностью истощенный, от лагерных болезней. Он получает лагерную пайку и жадно впивается в хлеб цинготными зубами; от окровавленных десен и хлеб становится кровавым: «К вечеру он умер. Но списали его на два дня позднее, – изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца; мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка. Стало быть, он умер раньше даты своей смерти – немаловажная деталь для будущих его биографов»[3]3
  Шаламов В. Колымские рассказы. Шерри-бренди; https://shalamov.ru/library/2/14.html


[Закрыть].

Существует определенная экономика, в соответствии с которой мертвые продолжают кормить живых или как-то иначе участвовать в их делах. Включенное в эту экономику тело – и не живое, и не мертвое. «Двухсотый» груз необъявленной войны обретается в пограничной зоне между жизнью и смертью, вместе с душами, не находящими в смерти покоя. Погибший и не в Ростове, и не в Луганске, а где-то между Россией и Украиной, на невидимой границе, он все еще блуждает, продолжая посылать сигналы и присылать пайки из своей сумрачной пограничной зоны – территории Undead. Это только кажется, что капитализм здесь ни при чем. На самом деле он питается трупами, производимыми войной. Такова не-медийная изнанка «войны санкций», носящих экономический характер и производящих политический эффект. В серой зоне материальной реальности капитала тела блуждают из одной смерти в другую.

17 июля пассажирский самолет Малазийских авиалиний, совершавший рейс MH17 из Амстердама в Куала-Лумпур, потерпел катастрофу. Боинг 777 с 298-ю пассажирами на борту, включая 15 членов экипажа, упал в районе украинского города Торез в 80 км от Донецка. Расследование сильно затянулось. Американские и украинские источники указывали, что самолет был сбит с земли ракетой системы «земля-воздух» по вине ополченцев, контролирующих территорию Луганской и Донецкой областей и получающих оружие из России, российские – что самолет атаковали с воздуха украинцы, или же сбили сами американцы, чтобы обвинить Россию и развязать холодную войну, или украинский диспетчер направил пилота по заведомо опасному пути, и т. д. Малазийскому лайнеру не повезло: он оказался в зоне активных боевых действий и непрекращающихся воздушных атак, и его крушение стало самым громким свидетельством факта необъявленной войны.

Однако самая экзотическая версия была озвучена тогдашним лидером ополченцев Игорем Стрелковым-Гиркиным, предположившим, что пассажиры упавшего Боинга были уже мертвы за несколько суток до катастрофы. Он сослался на свидетельства своих соратников, которые собирали тела на месте и утверждали, что трупы были «несвежими» и к тому же обескровленными[4]4
  Игорь Стрелков: часть людей из Боинга умерли за несколько суток до катастрофы // Русская весна. 18.07.2014; https://rusvesna.su/news/1405676334


[Закрыть], как если бы самолет вылетел из Амстердама с замороженными мертвецами, которые изображали сидящих в креслах живых пассажиров. Некоторые конспирологи предположили, что это был тот самый Боинг Малазийских авиалиний, который бесследно исчез еще в марте – причем, возможно, с теми же самыми пассажирами.

Версия эта, позаимствованная из английского сериала «Шерлок Холмс» (там самолет как раз нагрузили трупами, чтобы взорвать в воздухе и спровоцировать международный конфликт), привлекает внимание своей абсурдностью, фантастичностью и явным противоречием любому принципу реальности. Однако по ту сторону принципа реальности рождается образ лайнера, на борту которого, плотно пристегнутые ремнями, сидим мы все. По этой версии – назовем ее не бредовой, а метафорической, – пассажиры малазийского Боинга в буквальном смысле умирают дважды. Катастрофе, в которую они попадают, предшествует другая катастрофа – и так до бесконечности: самолет падает снова и снова на землю, превращенную войной в руины, а пассажиров собирают, замораживают и опять сажают в кресла.

«Враг, если он одолеет, не пощадит и мертвых», – пишет Вальтер Беньямин в шестом тезисе о понятии истории[5]5
  Беньямин В. Тезисы о понятии истории / Пер. С. Ромашко // НЛО. 2000. № 46. С. 83.


[Закрыть]. А враг побеждает. Не мы и не они – только враг побеждает в этой затяжной войне. Война как бесконечная серия побед врага является холодной не потому, что в ней якобы не проливается кровь. На самом деле кровь не проливается только в мультиках про войну санкций, зрители которых оплакивают итальянский сыр и гражданские права или же радуются появлению на мировой политической карте новой дерзкой супердержавы. Война, обеспечивающая позитивность кризисной циркуляции мирового капитала, холодна от трупов, которым не дают уцелеть, которых убивают и замораживают, чтобы убить снова.

Они заблудились во времени-петле смерти, в серой зоне дурной бесконечности, похожей на индуистский круг сансары. Только в отличие от сансары – круга перерождений, наша холодная война – это петля бесконечных переумираний, и из нее точно так же трудно выбраться. В экономику войны, основанную на капитализации смерти, невольно вовлекаются все члены общества, относительный покой которых только иногда тревожит зловещее возвращение заблудившихся солдат, мертвых, но все еще готовых собраться в полк и идти в бой за победу врага.

Три пачки масла

Москва. Курский вокзал. Лето 2015-го. В зале ожидания мое внимание привлекает автомат, в каких обычно продают воду или кофе. Только этот окрашен в цвета камуфляжа: в нем продают солдатские жетоны. Автомат рекламирует жетоны как модный аксессуар. За 400 рублей можно купить жетон на цепочке, чтобы носить на шее в качестве украшения, или с кольцом, чтобы использовать как брелок для ключей. С жетоном российской армии вы будете как настоящий солдат. У каждого настоящего солдата есть такой жетон. По нему распознают труп.

Раньше на этом вокзале останавливался поезд, который шел через Москву в Донецк. Это непопулярное направление теперь упразднили. Но осенью 2014-го я еще ездила на этом поезде из Петербурга в Москву. Это был самый дешевый плацкарт, всего 900 рублей. Поезд шел днем, и в открытом вагоне можно было, по старой советской традиции, всю дорогу говорить с попутчиками, не представляясь. Напротив меня ехал парень из Ростова. Мы пили крепкий черный чай с сахаром, он угощал меня семечками и рассказывал о том, что у них там в целом относительно спокойно, но семью надо постепенно перевозить, все-таки вокруг «постреливают», мало ли что, – сам он уже обосновался в Питере, нашел работу по продаже скидочных купонов.

В какой-то момент по вагону прошла небольшая группа солдат. Почему-то все сделали вид, что этого не заметили. Мой попутчик тоже продолжал говорить, но что-то как будто промелькнуло в его взгляде. Они такие юные, но на них какая-то очень толстая одежда. Мысль, которая сразу же приходит в голову человеку, видящему солдата в плотном камуфляже в поезде, который едет в Донецк весной 2014 года, тут же вытесняется. Не решаешься даже ее подумать. Нет, это не то! Это, наверное, просто срочники едут домой или по каким-то своим делам! Солдаты уже скрылись в тамбуре, проскользнули как призраки, и осталось только странное воспоминание – мне показалось, будто в вагоне остался едва уловимый запах земли. Настоящие солдаты с настоящими жетонами, которые им выдают бесплатно.

За легкое чувство тревоги и любопытства, вызванное появлением военных людей среди мирных пассажиров, как будто неловко. Почти так же неловко становится, когда видишь, например, секс-работниц, летящих из России и Украины в богатые страны. Вроде бы они такие же, как другие пассажиры, так же стоят в очереди на регистрацию, но что-то в их облике – может быть, слишком высокие каблуки, или волосы, или глаза, или детали одежды – выдает их причастность к другому, непонятному, опасному миру секса и насилия. Мы прячем глаза и как бы говорим себе: нет, это какая-то случайная аберрация, кто-то просто слишком откровенно одет.

Солдат тоже принадлежат другому, сакральному миру. Его тело живет насилием.

Он обитает на территории, где обывателю делать нечего – в зоне вооруженного конфликта, в горячей точке. Насилие войны или секса не предназначено для человеческих глаз – так мы думаем. Если это зрелище, то возвышенное, наблюдать его можно только с безопасного расстояния. А возвышенное, по Шеллингу, связано со зловещим, жутким, по-немецки unheimlish: то, что должно было оставаться тайным, но стало явным.

Вообще говоря, сейчас об этой области говорят: не сакральное, а бессознательное, как если бы то, что в древности было внешним и социальным, теперь стало внутренним и индивидуальным и выдавало себя посредством языка симптомов. Фрейд объяснял, что в современном мире табу превратилось в неврозы, а Жорж Батай – что бессознательное заменило собой сакральное или, скорее, сакральное переместилось к нам внутрь. Запретные территории насилия от этого никуда не делись – но теперь имеют в нас самих своего секретного агента, который превращает память нашего сердца в чудовищный фантазм.

В чем разница между древним сакральным и современным бессознательным? В том, что место древнего сакрального всегда где-то там, за чертой запрета, тогда как бессознательное всегда прямо здесь, безо всякого места – запретно-неприкасаемое и в то же время нам наиболее близкое, сокровенное. То, что кажется нам страшным и чужим, является нашей внутренней истиной. Эту невыносимую истину мы подвергаем отрицанию, вытесняем или отбрасываем: это не то; все что угодно, только не это.

«Вы спрашиваете, кем может быть это лицо из сна. Матерью оно не является», – говорит пациент. «Итак, это мать», – делает вывод Фрейд[6]6
  Фрейд З. Отрицание / Пер. А. Гараджи // Захер-Мазох Л. фон. Венера в мехах. М.: РИК «Культура». 1992. С. 365.


[Закрыть]. Есть вещи, которые могут стать достоянием сознания только в перевернутом виде: «…вытесненное содержание представления или мысли может пробиться к сознанию – при условии, что оно отрицается.

Отрицание (Verneinung) есть некий способ принять к сведению вытесненное <…>. Отрицать нечто в суждении означает, в сущности, говорить: „Это нечто такое, что я больше всего хотел бы вытеснить“»[7]7
  Там же. С. 366–367.


[Закрыть]. В языке бессознательного (на котором мы говорим во сне) «нет» – это всего лишь «клеймо вытеснения»; «нет» значит «да».

«Это не война», – говорили, обсуждая отношения России и Украины на высоком формальном уровне, не только российские пропагандистские СМИ, но и другие заинтересованные стороны, например европейские или американские официальные источники. АТО, нарушения Минских соглашений и т. д. – что угодно, только не война. «С кем воюет Украина?» – спросили Марию Гайдар, назначенную заместителем председателя Одесской администрации. Ответить на этот вопрос было непросто. Официально в Украине не было российских войск. С кем воюет Украина? Сама с собой? Ни с кем? Правда о войне – как пуповина сновидения, которая раскрывается только в отпирательстве, отрицании и навязчивом повторении: «Это не то!»

Когда говорят: «Это не война», – то это не ложь (мы в ловушке парадокса лжеца – так бывает, когда язык посредством лжи говорит правду). Это отрицание, о котором говорил Фрейд, попытка бессознательной реальности сказать «да», «это оно». Так через медийную ложь мы получаем доступ к перевернутой истине – к тому, что вытеснено в нашем обществе. «Нет» – это парадоксальное «да» необъявленной войны, ее своего рода свидетельство наряду со случайно найденными, заблудившимися на территории другого государства военными, мертвыми телами с солдатскими жетонами или без них, могилами без надгробий или же негативными свидетельствами, свидетельствами отсутствия («ушел и не вернулся»).

Еще одно свидетельство – беженцы. Когда идет война, начинаются масштабные перемещения людей. Мирные жители бегут оттуда, куда приходят военные. Кто может бежать, бежит. Что может он взять с собой, берет. Что не может – оставляет. Всегда остаются те, кто не может или не хочет уходить со своей земли, или те, с кем нельзя бежать и пересекать границу. Солдаты входят в город и делают селфи с осиротевшими кошками, чьи хозяева исчезли – убежали или погибли. На территориях, занятых солдатами, закрываются заводы, школы, больницы, выбор рабочих мест остается небольшой. Секс-работницы в районах боевых действий готовы оказывать больше услуг за меньшие деньги. Но и они пытаются бежать на соседние территории.

Неизвестный сутенер поведал журналистам, что черный рынок сексуальных услуг в Москве процветает из-за наплыва людей из городов и деревень Украины. В России секс-работнице лучше быть с Востока, из Донецка или Луганска: клиенты проявляют к ним большее сочувствие, тогда как работники из западных областей Украины подвергаются унижению. Это можно объяснить не только национализмом, но и широко обсуждаемым в наше время различием между беженцами и экономическими мигрантами – с Востока Украины бегут от войны, а с Запада – от бедности.

В Европе это пустое, формальное, безразличное различие пытаются провести между реальными людьми, бегущими с юга. На самом ли деле эти люди бегут от войны или они просто стремятся в Германию в поисках лучшей жизни? – этот вопрос адресуют одной и той же пешей толпе, половину которой схватят и отправят назад, на их опустошенную родину, чтобы они еще раз попытали там судьбу, – а другая половина, счастливчики, получат статус беженцев и пополнят растущую армию дешевой рабочей силы. Сегодня в России люди из Луганска и Донецка прибираются в домах, стирают белье, ремонтируют квартиры. Предложение огромно, а цены смехотворно низки на этом высококонкурентном рынке. Нет, на их земле «нет и не было» русских войск. «Это не война», это просто бизнес.

В каком-то смысле наша повседневная реальность представляет собой отрицание, испуганное «нет» того, что происходит на самом деле. Мы думаем, что тихонечко живем своей жизнью как мирное население на мирной территории, а война – где-то там. Не здесь, не в России, не в Петербурге, где-то далеко, в Донецке или в Дамаске, но всегда за нашей границей. Эта граница между внутренним и внешним совпадает с воображаемой границей сакрального, за которой может происходить что угодно. Но в не-месте бессознательного внутреннее и внешнее совпадают, и якобы мирные территории, такие как Петербург, оказываются не чем иным, как симптомом отрицаемой войны. Это не мирная территория, это тыл. Война была вытеснена, выдавлена вовне и тут же обнаружилась здесь, глубоко внутри.

Тыл повседневности – кривое зеркало необъявленного фронта, на котором теряются солдаты. Я живу в Петербурге, рядом с Артиллерийской академией. С раннего утра до позднего вечера солдаты строем попарно шагают туда и обратно. Каждый день я вижу их в окно. Они очень молоды и одеты в военную форму. Недавно я мыла окно, а они шагали и смотрели на меня, улыбались и махали руками. Я тоже смеялась и махала рукой – я к ним привыкла. Однако год назад, когда я только переехала сюда из Берлина и впервые увидела этих мальчиков с автоматами, бегущих строем по улице, я подумала, что, возможно, это какая-то репетиция войны – или даже ее начало. Но нет, это не репетиция.

Репетиция от латинского – повторение, repetitio. Иногда язык производит такие странные эффекты. Казалось бы, репетиция репетирует что-то, что еще только будет, тогда как повторение повторяет то, что уже было. Перевод с языка на язык показывает нам диалектику репетиции и повторения. Иногда они совпадают. Недавно я видела такое совпадение. Это был парад военной техники утром 9 мая. Толпы, тысячи людей вышли на улицу – целые семьи, приветствовавшие танки, которые двигались от Дворцовой набережной до моей, Воскресенской, бывшей Робеспьера. Отцы, несшие на плечах детей, девушки с огромными, в пол-лица губами, делавшие селфи на коленях солдат в форме Советской Армии периода Второй мировой, женщины со слезами патриотизма на глазах; у некоторых были плакаты: «Если надо – повторим!» Мирные жители одновременно и репетировали и повторяли сценарий, связанный с универсальным влечением к смерти, с фантазмом такого мира мужчин и женщин, в котором насилуют и убивают. Фантазматический сценарий войны указывает то на прошлое, то на будущее, то куда-то еще, лишь бы отрицать, что это оно и есть, здесь и сейчас.

У меня в коридоре стоит высокое зеркало, которому больше ста лет. Говорят, что старые зеркала сохраняют на своей внутренней поверхности своего рода запись того, что перед ними происходило. Что ты видело, зеркало? – спрашиваю я его. Наверное, оно многое повидало. Может быть, даже самое худшее, блокаду Ленинграда 1941–1944 годов, людей, теряющих рассудок от голода, поедающих других людей, падающих на улице. Этот город пережил полную военную блокаду. Люди, помнящие ее, никогда не выбрасывают пищу. 81-летняя Рауза Галимова была одна из них. 3 февраля 2015 года она была задержана охранниками магазина сети «Магнит» в Кронштадте по ложному подозрению в краже трех пачек сливочного масла. С женщиной обращались грубо и отвезли в полицию, где она умерла от сердечного приступа. Три пачки масла, каждая по 50 рублей. Цена солдатского жетона на Курском вокзале в Москве выше одной такой пачки масла почти в десять раз. Нет, это не то.

Когда одно зеркало отражается в другом, эти два зеркала создают эффект коридора бесконечности. Так структурировано наше военное бессознательное, в котором отражается реальное войны. Каждая новая война и повторяет, и репетирует другую войну, войны отражаются одна в другой; навязчивое повторение афганского сценария на донецкий лад оказывается репетицией дамасской премьеры. А мы стоим между двумя зеркалами – той и этой войны, пойманные в петлю бесконечности. Мы мирные обитатели тыла.