Текст книги "Это не то"

Леопардовые штаны

Однажды летом 2015-го я случайно подслушала, как две магистрантки обсуждали между собой популярные штаны с леопардовым принтом. Как можно – и можно ли вообще – их носить? Не всякий осмелился бы надеть пусть даже модный, но так близко граничащий с вульгарностью предмет гардероба. И, однако, именно такие штаны через полгода после этого разговора мы купили с одной из его участниц. Мы привезли их из Рамаллы, где проходила конференция, посвященная Вальтеру Беньямину. Рамалла не из тех мест, до которых легко добраться, и, определенно, не самое безопасное поселение на Западном берегу реки Иордан, в центре оккупированных Израилем и окруженных стеной палестинских территорий. Тем не менее более сотни человек со всего мира проделали этот путь, чтобы понять, как на самом деле должен выглядеть Ангел истории.

От Дамасских ворот в Иерусалиме до Рамаллы мы с Машей и Ксенией ехали настолько усталые, что даже не заметили, как автобус пересек чекпойнт, а когда вышли, было уже темно и холодно. По традиции старые арабские города не имеют улиц в привычном нам смысле, у них какая-то другая география, поэтому, следуя скорее условной карте, мы не сразу нашли свои апартаменты. На улицах велась оживленная торговля. Весь центр города был похож на большой базар, где в изобилии представлены популярные товары повседневного спроса, и особенно домашняя одежда. На улице торговали толстовками, мягкими тапочками, пушистыми носками и, конечно, забавными леопардовыми брюками и лосинами, шутками о которых мы обменивались весь вечер.

Квартира оказалась в целом неплохая, но совершенно остывшая – очевидно, до нас в ней долго никто не жил. В первую ночь нам так и не удалось понять, как настроить кондиционер, чтобы прогреть помещение, и включить бойлер, чтобы принять душ. На улице было около нуля, и, наверное, то же самое внутри. Пришлось спать, не снимая куртки, шапки, шарфа и даже перчаток, накрывшись тремя одеялами. Мы думали о беженцах, о том, как они живут в своих палатках всю зиму, без тепла и горячей воды, – а наутро вышли в город и первым же делом купили толстовки, мягкие тапочки, пушистые носки и леопардовые штаны.

Конференция шла своим чередом, хотя периодически прерывалась сообщениями, которые не увязывались с рутиной академического мероприятия: некоторые участники не смогли добраться, потому что их остановили на чекпойнте и не пустили за разделительный барьер; один из слушателей семинара остановился у своих друзей в университетском кампусе, куда ночью ворвались солдаты со слезоточивым газом; взрыв произошел напротив хостела, где проходила вечеринка; разрушили библиотеку… Местные объяснили нам, что это случается каждую ночь: израильские солдаты появляются без предупреждения, заходят в любой дом, переворачивают там все вверх дном и уходят – иногда без объяснений, а иногда кого-нибудь арестуют или скажут, что предотвращали террористическую угрозу. Это называется оккупация.

На моих глазах ничего подобного не происходило вплоть до последней ночи в Рамалле, когда меня разбудили доносящиеся с улицы звуки. Лежа в постели, еще в полусне, я навострила уши, как зверь в своей норе. Голоса людей, время от времени раздающийся крик, убегающие шаги, тишина, снова голоса, что-то похожее на фейерверк, пугающая тишина. И тут раздался взрыв. Я никогда раньше не слышала взрывов, но этот звук невозможно ни с чем перепутать. Это точно был взрыв. Как будто где-то не здесь, где-то далеко, не то чтобы громкий, но глубокий, долгий, раскатистый звук. «Ба-бах!» – вот как он прозвучал, и все наполнилось эхом. Я почувствовала страх. Не какой-нибудь экзистенциальный страх без субъекта и объекта, воспетый философами и поэтами, не паническую атаку, испытываемую жителями больших городов, но витальный, плотский страх, который, вероятно, чувствует любое животное, когда оно в опасности: тот страх, что выбивает почву из-под ног. Я буквально дрожала от страха, как будто в невесомости, с головой укрывшись одеялом, в смешных леопардовых штанах, которые служили мне пижамой.

Через некоторое время я все-таки встала и, не включая свет, осторожно, по стеночке, подошла к окну. Выглянула, прячась за шторой: пробежал человек – и больше никого не было, только какая-то кучка на асфальте прямо перед нашим зданием. Как мне позже объяснили, это были камни – палестинцы бросают их в израильских солдат. Причем камнями нередко кидаются дети. Солдаты перед ними тушуются, не хотят трогать детей. Я вернулась в постель и заснула беспокойным сном, в котором кошмар реальности нашел продолжение. Звуки все еще раздавались. Я посадила своего кота в переноску и вышла из отеля. На улице уже собрались люди с вещами и даже какой-то мебелью вроде стульев и настольных ламп. Приехал автобус, и люди стали заталкивать свою утварь в багажный отсек. Дорога была живописной; в конце концов нас привезли в какой-то дворец, но внутрь не пустили; пока мы ждали снаружи, я поняла, что мы неправильно одеты – большинство из нас было в тапочках и в нелепой ночной одежде. В саду было холодно.

Утром улица снова бурлила жизнью – люди вели себя как ни в чем не бывало, здоровались, продавали и покупали мелкие товары, пили кофе с кардамоном, ели шаверму. В свете дня город выглядел приветливо и весело. В этот момент я наконец поняла, что имел в виду Славой Жижек, когда днем раньше, выступая в огромной аудитории университета Бирзейт, говорил о «достоинстве обыденной жизни». Проводя историческую параллель, Славой упомянул Балканские войны 1990-х и осаду Сараева. Вот что он пишет в книге «Метастазы наслаждения»:

Довольно будет вспомнить любой типичный репортаж из осажденного Сараева: репортеры тягаются друг с дружкой, кто найдет сцену тошнотворнее – истерзанные детские тела, изнасилованные женщины, изможденные узники; все это – славный корм для оголодавшего западного ока. Однако медийщики куда скупее на слова, когда речь заходит о том, как жители Сараева отчаянно пытаются сохранять видимость нормальной жизни. Трагедия Сараева воплощена в пожилом конторщике, который ежедневно ходит на работу, как привык, но поневоле ускоряет шаг на определенных перекрестках, потому что за соседним пригорком прячется сербский снайпер; в дискотеке, работающей в «обычном режиме», где слышны фоном взрывы; в молоденькой девушке, которая пробирается между руинами к зданию суда, чтобы добиться развода и начать жить с возлюбленным; в выпуске боснийского кинообзора, вышедшего весной 1993 года, с очерками о Скорсезе и Альмодоваре…[8]8
  Жижек С. Метастазы удовольствия. Шесть очерков о женщинах и причинности / Пер. Шаши Мартыновой. М.: АСТ, 2016. С. 8.


[Закрыть]

Приводя в пример женщин из Сараева, не забывавших подкрасить губы перед тем, как бежать куда-то под пулями, Жижек рассказал анекдот об обмене телеграммами между немецкими и австрийскими военными подразделениями в разгар Первой мировой войны, когда на немецкое сообщение: «На нашем фронте ситуация серьезная, но не катастрофическая» австрийцы ответили: «А у нас катастрофическая, но не серьезная».

Кампусы университета Бирзейт расположены за пределами Рамаллы, в двадцати минутах езды на автобусе. По дороге в город после этого выступления один из местных организаторов поделился историей. Когда-то здесь был дополнительный чекпойнт, разделявший университет и Рамаллу, где жило большинство студентов. Между городом и кампусом автобус тогда еще не курсировал, и, возвращаясь домой, студенты должны были проходить пешком пару километров между двумя зонами. Однажды случилась стычка. Группа студентов побежала на солдат с камнями. Два толстяка не могли быстро бежать и немного отстали от остальных, но все равно продолжали участвовать в общем движении, пока не поняли: их камни не долетают до солдат, зато попадают в спины их же товарищей.

«Что? У них есть университет?» – спросила меня, имея в виду жителей Западного берега, сотрудница израильской таможни во время допроса на паспортном контроле, когда я летела обратно в Россию из Тель-Авива. Да, есть. Достоинство обыденной жизни – это что-то такое, что можно увидеть только будучи внутри ситуации – катастрофической, но не серьезной. У них есть университет, у них есть наука, у них есть искусство и любовь, у них есть уютные мохнатые леопардовые штаны и волшебный фалафель. Просто этого всего не существует для внешнего наблюдателя. За стеной есть жизнь, и она идет своим чередом. Чтобы ее увидеть, нужно пройти чек-пойнт, а это унизительно.

Территории оккупированные, осажденные, охваченные войной, часто представляются какими-то совершенно другими, отдаленными, особыми зонами насилия и смерти. По этому поводу, однако, Жижек отмечает:

Не разница невыносима. Невыносим факт, что, в некотором смысле, разницы никакой: нет в Сараеве никаких кровожадных диковинных «балканцев», а есть обыкновенные граждане вроде нас с вами. Стоит только принять это целиком, как граница, отделяющая «нас» от «них», явлена во всей ее условности, и нам приходится отказываться от безопасного расстояния внешних наблюдателей: как на ленте Мёбиуса, часть и целое совпадают, и потому нет больше возможности ясно и четко отделить нас, живущих в «по-настоящему» мирных условиях, и их, обитателей Сараева, изо всех сил пытающихся делать вид, что они живут в мире, – приходится признать, что, в некотором смысле, мы тоже изображаем мирную жизнь, что мир и покой эти – липовые[9]9
  Жижек С. Метастазы удовольствия. С. 8–9.


[Закрыть].

Недавно я поняла, что то, что мы считаем мирными территориями, – на самом деле скорее тыл, и что война не где-то там, куда солдаты приходят убивать и быть убитыми, а прямо здесь, в том месте, из которого они отправляются (и куда иногда не возвращаются). Наш так называемый мир – это место, откуда фантазм сакральной области смерти и насилия постоянно проецируется на какое-то другое место по ту сторону линии фронта. Мы воображаем себе кровавые сцены настоящей и далекой войны – в Ираке, Сирии, Украине, и т. д., и, сравнивая их с нашей ситуацией, говорим себе: «Это не то». Однако само это «не», наше отрицание, надо понимать как симптом в духе Фрейда – как окольный путь, по которому просачивается истина, недопустимая с точки зрения нашего внутреннего цензора: истина зеркального отражения «здесь» в «там», истина войны, которую мы принимаем за мир.

Я думала об этом в сентябре 2015-го, готовя доклад для Академии мирового искусства в Кельне, куда меня пригласили обсуждать необъявленную войну между Россией и Украиной. Мероприятие называлось «Телефонные звонки с кладбища и другие истории» – так же, как работа художницы Алевтины Кахидзе, представленная на выставке. За этим названием стояла реальная история из жизни. В описании сказано:

Мать Алевтины Кахидзе живет в Ждановке, небольшом городке к северо-востоку от Донецка, в котором происходили самые ожесточенные бои. Она редко выходит из погреба; коммунальные службы не работают, и единственное место, где еще ловится мобильная связь, – это кладбище за городом. Оттуда она звонит своей дочери. Кахидзе документирует эти разговоры и выставляет записи: речь в них идет о нежелании ее матери покидать дом, о влиянии конфликта на повседневную жизнь, о том, как на него реагируют люди – кто-то паникует, а кто-то проявляет удивительное безразличие. Кахидзе дополняет эти душераздирающие беседы детскими рисунками с изображением местности, создавая карту влияния конфликта на пейзаж, знакомый со времен более-менее мирного детства[10]10
  https://www.academycologne.org/en/article/651_ alevtina_kakhidze_phone_calls_from_the_cemetery_ and_other_stories


[Закрыть].

Художница придумала для своей мамы прозвище, Клубника Андреевна, вероятно, за ее привязанность к своему огороду в Ждановке, за которым она продолжает ухаживать, несмотря на то что вокруг – бомбежки и стрельба. Многие уехали. Те, кто остался, присматривают за брошенными собаками. Время от времени Клубника Андреевна бегает на кладбище, где все еще действует последний в округе мобильный провайдер, носящий ироническое название Life. На кладбище она такая не одна. Там оживленно: люди звонят родственникам и друзьям. Из этого места она докладывает об огороде, о том, как делает закрутки в погребе, собирает клубнику или ходит на рынок продавать овощи. На одной из картин женщина изображена с двумя корзинами помидоров: «С огорода шла и думала… если начнут стрелять, куда прятаться – за какой куст? Шла… не останавливаясь – от страха».

Жизнь упорствует в тех местах, которые мы по слепоте своей часто определяем как места смерти – от кладбища в Ждановке до оккупированных территорий и осажденных городов. Интересное русское словосочетание – мирные жители, то есть те, кто живет в мире, – парадоксальным образом соединяет в себе мир и жизнь, а применяется как раз к тем, кто населяет проблемные зоны. Мирные жители противостоят военным, как если бы реальный конфликт разворачивался не между двумя (или более) государствами, а между армиями, которые ведут войну, и теми, кто живет в мире. Последние упорствуют в своей мирной жизни тем сильнее, чем более отчаянной (катастрофической) является их ситуация. Когда активные военные действия в Луганской области привели к коллапсу всей инфраструктуры – к отключению воды, электричества, отопления и газа, – жители обычных пятиэтажек стали жечь костры, вместе готовить и есть во дворах, как будто празднуя дни рождения.

Война превращает обычное население в мирных жителей. Чем ближе смерть, тем более нарочито мирной является жизнь людей, которые не уходят со своей земли. Настоящий мир – это не то место, куда все бегут в поисках безопасности и комфорта: мир отчаянно проживается теми, кто остался. Они «живут в мире» внутри самой войны и вопреки ей; они населяют войну, создавая внутри нее локусы беспримерного достоинства, с которым они поливают свой огород, заботятся о брошенных животных, красят губы, носят леопардовые штаны, пишут книги и идут под пулями в кино. Достоинство и страх идут рука об руку – ночные кошмары мирных жителей изменяют цену вещей в свете дня. Сама их жизнь в своей обыденности восстает против войны. Дети кидают камни в солдат по дороге в школу.

В последний день сентября 2015-го, когда наша страна начала военную операцию в Сирии, я сидела и готовилась к своему первому семинару по «Феноменологии духа» Гегеля в Европейском университете в Санкт-Петербурге. Открыв биографию, написанную Арсением Гулыгой, перечитала фрагмент о том, как была создана эта книга. Гегелю было 37; он преподавал в Йенском университете, но не пользовался успехом. Он был беден, ему нужны были деньги. У него уже был подписан контракт с издателем в Бамберге. В какой-то момент работа замедлилась, и Гегель не получал никакой оплаты до тех пор, пока его влиятельный друг Нитхаммер не вмешался и не уговорил издателя заплатить Гегелю аванс, равный половине всего гонорара. Дедлайн для подачи рукописи был назначен на 18 октября 1806 года.

На пересылку рукописи из Йены в Бамберг требовалось пять дней. Нитхаммер напомнил об этом Гегелю: самое позднее 13 октября он должен cдать пакет на почту <…> В среду и пятницу 8 и 10 октября Гегель отправляет в Бамберг значительную часть находившейся у него рукописи. В четверг началась война. У Гегеля остается еще окончание, но почта уже не работает. Утром 13 октября французские передовые части занимают Йену. Наступает, по словам Гегеля, «час страха». На войне как на войне: грабят, насилуют, убивают. В дом к философу врываются запыленные пехотинцы. Философ сохраняет присутствие духа; заметив на груди одного из французов ленточку Почетного легиона, он выражает надежду, что доблестный воин, награжденный боевым орденом, будет достойным образом обходиться с простым немецким ученым. Слова, подкрепленные вином и пищей, действуют. Но недолго. Приходят новые солдаты, и все начинается снова. Хозяева покинули дом, Гегель следует их примеру. Рассовав по карманам листы «Феноменологии духа», собрав кое-какой скарб в корзину, он выбегает на улицу[11]11
  Гулыга А. Гегель. М.: Молодая гвардия. 2008. С. 50–51.


[Закрыть].

В одном из домов, где он прятался, Гегель провел несколько часов, дописывая и приводя в порядок оставшуюся часть рукописи. И только 20 октября бумаги наконец удалось отправить в Бамберг. Так появилась «Феноменология духа», самая трудная из когда-либо написанных философских книг. В ее первой главе, «Чувственная достоверность, или „это“ и мнение», Гегель рассуждает о том, что такое «здесь» и «теперь». Мы говорим: «теперь» – это ночь, мы записываем эту истину на листе бумаги. В свете дня эта истина остается с нами, но она уже «снята», подвергнута отрицанию. Таким образом, с одной стороны, высказывание «теперь ночь» в некотором смысле сохраняет свою истинность, даже если теперь – не ночь, а день, а с другой, «теперь» никогда не совпадает с самим собой. Как только мы говорим «теперь», мы уже опоздали, мы обозначили момент, который тут же уходит в прошлое.

Но мы храним это прошлое: само время разворачивается из бывших «теперь». Моя ночь в Рамалле превратила эту диалектику в личный опыт страха, знание о котором роднит Гегеля с пожилой женщиной из Ждановки.

Ночной час страха, подвергнутый отрицанию, диалектически снятый и в то же время сохраняемый в новом опыте дневного достоинства жизни.

Новая женщина

Великодушие и разврат

Мне предложили написать заметку о сексе и власти. Не считая себя специалистом и тем более экспертом ни в теории, ни в практике, я, тем не менее, решила поделиться некоторыми соображениями. Мой собственный сексуальный опыт не слишком велик, но и не слишком мал – смотря с чем сравнивать. В любом случае одних житейских наблюдений было бы недостаточно, чтобы приблизиться к истине секса. Поэтому, помимо опыта, наброски мои складываются из прочитанных книг и статей, разговоров, наблюдений за собой и другими, а также праздного мониторинга приложений, при помощи которых женщины и мужчины подбирают себе половых партнеров в соответствии с заданными параметрами, то есть, попросту говоря, ищут свою любовь.

Многие думают, что любовь и секс – разные вещи. Это очень распространенное патриархальное заблуждение, от которого страдают в первую очередь женщины, даже если изо всех сил притворяются (прежде всего перед собой), что им нужен просто секс. Просто секса не бывает. Если вам кажется, что вы занимаетесь просто сексом – значит, вы, скорее всего, пребываете в состоянии эмоциональной тупости, когда достижение оргазма возможно, но радости нет, потому что у вас ампутирован важный отвечающий за наслаждение орган, о существовании которого вы даже не догадываетесь. Если бы не эта защитная реакция, вы бы, возможно, почувствовали одиночество, страдание, никчемность и прочие вещи, бегство от которых толкает вас на поиск физической близости с другим существом или группой существ.

Любовь – это близость, связность, сцепление, а секс – их конкретная, частная форма. Можно любить родину, можно любить книгу или фильм, мороженое, маму, собаку, все что угодно. Любовь без секса бывает самая разная, но вот секс без любви – глупый донжуанский миф, который является органической частью нашей картины мира. Если мы занимаемся сексом сами с собой, то мы просто любим сами себя (нарциссизм) или то устройство, на которое мы обменяли заработанные деньги (фетишизм). Посмотрите рекламу секс-игрушек. Если вы думаете, что любовь – это что-то совсем другое, вы ошибаетесь. Это тоже любовь, просто у вас она вот такая, игрушечная.

В соответствии с расхожим заблуждением любовь возвышенна и не имеет никакого отношения к тому, что мы делаем сегодня вечером с этим случайным партнером, благодаря смартфону материализовавшимся перед нами во всей своей нелепой наготе. Нам на него плевать, мы ему не перезвоним, мы даже не скажем ему, как нас зовут, мы отведем глаза, мы вытрем ноги об этот коврик, а чтобы он нас не догнал, мы его забаним. Или так: мы с ним по-честному договорились, мы вместе или по очереди доставляем друг другу физическое удовольствие в равных долях и расходимся без претензий. Но даже при такой видимости демократического паритета – мы все равно уже вытерли ноги об этот коврик. Его обмякшее тело летит в холодную реку забвения с моста нашего одиночества.

«Я еще не нашел свою любовь, но зато у меня есть много разнообразного секса», – говорит он, осторожно вытирая ноги и, возможно, продолжая наивно верить, что его любовь где-то ходит. Между тем она всегда здесь, просто у нее такая жалкая, пустая форма. Мы не хотим размениваться, не хотим продешевить и тем более не хотим попасть в зависимость или быть использованными. Поэтому, прежде чем заниматься любовью, мы не забываем позаботиться о защите не только тела, но и души. Ни голыми руками, ни голыми ногами нас не возьмешь: наше сердце в презервативе, со всех сторон защищено от ударов, как боец Росгвардии на митинге оппозиции.

Мы защищаем свои границы от эмоциональных притязаний, и потому наша любовь похожа на войну. Матрица этой войны – борьба за признание, или диалектика господина и раба, описанная Гегелем в четвертой главе «Феноменологии духа». Краткое содержание ее таково: встречаются двое, между ними завязывается или может завязаться борьба; тот, кто продемонстрирует, что не боится, – становится господином, второй – тот, кто испугался, – будет рабом. Бесстрашие господина делает его независимым, тогда как раб слишком привязан к жизни, которую боится потерять, и поэтому он зависим. Мы легко воспроизводим эту структуру в любых отношениях, особенно любовных, где все как на ладони: кто кажется менее зависимым, тот и главный (материальная зависимость женщин от мужчин в традиционных обществах – наглядная форма такого доминирования). Наш страх зависимости и навязчивое желание все контролировать – это скрытая или явная форма борьбы за власть.

Не случайно, таким образом, стандарты сегодняшних сексуальных отношений задает поставленная на прочные коммерческие рельсы культура БДСМ, в контексте которой секс как таковой становится необязательным дополнением к отношениям господства и подчинения. Мы просто договариваемся, что кто-то будет ногами, а кто-то ковриком. Казалось бы, если убрать сопутствующий маскарад (плетки, наручники, и т. д.), от секса ничего не останется. И однако это все еще форма любовного отношения, в которой – потенциально – каждый может оказаться ковриком.

Посмотрите на этого господина: ему кажется, что он надежно защитился, спрятался в доспехах своего безразличия, но мы же понимаем, что это театр. Вполне возможно, тот, кто в этой сценке играет раба, как раз и есть настоящий господин. Возможно, его БДСМ-партнер – проституированная женщина, получающая деньги за оказание услуг госпожи, и если этому рабу не понравятся ее приказы, завтра она останется без ужина. Тогда получается, что по-настоящему главный не тот, кто машет плеткой, а тот, кто заказывает музыку, – и платежеспособный коврик в конечном итоге оказывается в выигрыше, получая в количественном отношении больше удовольствия, чем равнодушно вытираемые об него ноги (потому что коврик думает, что он-то как раз этого и хотел). Здесь происходит смена регистров: мы видим, что в сексе есть не только отношения власти, то есть своего рода политика, но и экономика.

Жорж Батай писал, что на самом деле есть не одна, а целых две экономики. Первая – ограниченная – это все наши жалкие людские делишки, наша хозяйственная деятельность, определяемая заботой о прибыли и накоплении. Мы хотели бы тратить меньше, а получать больше, чтобы на нашей стороне образовывался избыток, прибыль, прибавочная стоимость или прибавочный продукт. Мы хотим получать, приобретать и владеть. Мы думаем, что чем больше мы имеем, тем больше мы есть. Если мы что-то даем, то непременно рассчитываем получить взамен, и желательно больше, чем мы дали, – в идеале все наши затраты следует понимать как инвестиции. Если вы обратите внимание на то, как современные люди договариваются между собой о краткосрочном или длительном сексуальном партнерстве, вы сразу поймете, что все эти договоренности валидны в рамках ограниченной экономики: услуга за услугу, ты мне – я тебе. Если я люблю тебя больше, чем ты меня, значит, ты меня используешь, что недопустимо. Вынеси, пожалуйста, хотя бы мусор. Я заслуживаю большего. Дай.

Однако есть другая экономика. Батай называет ее всеобщей, или экономикой по мерке вселенной. Это экономика безудержной расточительной траты. Как бы люди ни старались накапливать свои богатства, все может враз уничтожить извержение вулкана. На уровне планетарном вся наша ограниченная экономика оборачивается грудами токсичного мусора, и потеряем мы в итоге все равно больше, чем приобретем. Расточительная трата, которую можно наблюдать, по мысли Батая, в природе, в смерти, в прыжке тигра, не предполагает никакой компенсации. Она происходит не от нужды, а от избытка.

Элементом всеобщей экономики в человеческом мире является, например, дар. В некоторых архаических обществах не равный обмен, а именно расточительный обмен дарами служил базовой экономической моделью. Даритель обретал власть над тем, кто принял дар. Борьба за власть переходила в потлач – то есть такой неравный обмен, в котором каждый ответный дар должен был превышать по ценности исходный, так как остаться в долгу означало утратить престиж. Эти базовые законы всеобщей экономии до сих пор действуют в нашем обществе, хотя они уже не являются такими очевидными и самодовлеющими. Для обыденного сознания все вроде бы наоборот: мы соревнуемся не в том, кто больше отдаст, а в том, кто больше получит. Это норма, которая распространяется и на секс, и на любовные отношения вообще. Мы инвестируем в отношения. Мы вкладываемся, рассчитывая получить больше – любви, заботы, удовольствий, оргазмов. И вроде бы главный здесь тот, кто берет, кому дают. Такова ограниченная экономика секса.

Женщина, которая дает всем, в этой экономике слывет падшей. Испытывая над ней моральное превосходство, мы спешим ее уличить, разоблачить, наказать. Или так: мы спешим доказать, что мы не такие, мы знаем себе цену. Ее наслаждение для нас непостижимо и предосудительно, потому что она действует в рамках иной экономики. Для нашего общества это просто какой-то скандал. Она дает, не получая взамен, как бы оказываясь служанкой всех господ сразу, но при этом она не служанка и не раб. Почему? Потому что ей от них ничего не нужно. Она от них не зависит, ничего не просит, ничего не желает получить. Ее любовная стратегия – чистый дар. Такую модель женского распутства не стоит путать с поисками себя, предпринимаемыми современной эмансипированной женщиной, если эти поиски не выходят за пределы индивидуалистической парадигмы, в соответствии с которой женщина должна стать полноценным потребителем удовольствий и вправе требовать от партнеров того же, чего требуют они. Нет, я совсем не про то, не про равенство, понимаемое как демократический паритет в рамках утилитарной морали и логики взаимовыгодного обмена услуг.

Новая женщина опрокидывает эту логику. Ее желание совершенно немыслимо в рамках классической или современной буржуазной морали. Она даст вам все, что вы хотите, – и ей от вас взамен ничего не будет нужно. И власть над вами ей тоже не нужна. Причастность ее тела ко всеобщей экономике вывела ее из замкнутого круга господства и подчинения, в котором вы продолжаете вертеться между страхом зависимости и желанием получить желаемое на выгодных для вас условиях.

Она не госпожа и не рабыня, а свободный человек. И любовь для нее – не заинтересованность, не нехватка, не требование «дай», а избыток и великодушие. К сожалению, в мире ограниченной экономики людей, у которых сердце без презерватива и которые готовы просто давать другим, презирают, обижают и бьют. Это значит, что с миром что-то не так. Истина секса пробивается к нам через несовпадение между двумя экономиками, когда любовь сжимается до замкнутого круга отношений власти. Если мы хотим его разорвать, надо учиться дарить, учиться быть великодушными.