Текст книги "Комплекс Джейн Эйр. Психоаналитическое исследование Идеал-Я"

Как мы могли бы осмыслить то, что Орест, как и Эдип, воспитывался вдали от родных отца и матери, но, в отличие от Эдипа, который не знал своих родных отца и мать, Орест помнит образ идеального отца и образ плохой и смертельно опасной матери? Полагаю, что незнание символизирует бессознательное – то бессознательное, которое никогда не имело ментальной репрезентации, следовательно, никогда не было сознательным, поэтому не могло быть вытесненным, а только погребенным. Фрейд называет такое психическое «подлинным бессознательным», тогда как вытесненное бессознательное уже получило ментальную репрезентацию, удерживаемую теперь вне сознания силами цензуры, но потенциально способную снова попасть в сознание. Содержание вытесненного бессознательного может получить доступ в сознание в психической форме – в сновидениях, свободных ассоциациях и симптомах невротических (защитных) неврозов. Содержание погребенного, подлинного бессознательного становится доступным сознанию только посредством актуализации бессознательной фантазии, когда сюжет фантазии разыгрывается и объективируется в актуальной реальности.

В мифах об Оресте и Эдипе их приемные семьи репрезентируют родителей личной истории, родителей Эдипова комплекса, идентификация с которыми способствует развитию актуального-Я личной истории ребенка и нейтрализации, погребению архаичных фантазий в бессознательном. Голос оракула репрезентирует архаичный Идеал-Я. Предсказание оракула сбывается, архаичный Идеал-Я Эдипа актуализируется, когда он убивает пожилого мужчину и женится на вдове. Эдипов комплекс превращается в Эдипову трагедию. Трагедия Ореста также начинается с приказания оракула отомстить за смерть отца. Следуя этому зову, Орест возвращается в Микены и сначала убивает Эгисфа, а затем под давлением сестры убивает мать.

После убийства матери Орест бежит, но его преследуют Эринии – богини мести и ненависти, которых не видит никто, кроме самого Ореста, что, по мнению Кляйн, символизирует муки совести. Существует несколько вариантов того, как Орест был реабилитирован после греха матереубийства. Один из них описывает очищение Ореста девятью служителями храма Артемиды. Другой вариант связан с оправданием Ореста недостойным поведением Клитемнестры, что Кляйн расценивает как защитную рационализацию. Затем Орест возвращается в Микены, убивает правящего там сына Эгисфа, становится царем и женится на Гермионе, убив её мужа. То есть Орест прямо идентифицируется с идеализированным отцом, и именно это кладет конец его продолжительным мытарствам и атакам Эриний.

Кляйн в статье «Некоторые размышления об “Орестее”» отмечает, что убийство матери не было продиктовано деструктивными фантазиями Ореста. В большей степени Орест был движим недостатком либидинальных инвестиций «хорошего» материнского объекта и побуждениями ненависти Электры. Архаичный, сформированный до рождения Эдипа Идеал-Я призывал к тому, чтобы устранить отца и занять его место рядом с матерью. Защитный, сформированный в постнатальной жизни Идеал-Я Ореста призывает к тому, чтобы восстановить в правах, реабилитировать идеал отца, разрушенный атаками «плохого» материнского объекта. Эдип, чтобы идентифицироваться с идеализируемым отцом и стать царем, занимает место актуального отца рядом с «хорошей» матерью. Орест, чтобы идентифицироваться с идеализируемым отцом и стать царем, убивает «плохую» мать, которая своим разочарованием «убила» его актуального отца. Эдип убивает (психически присваивает) и занимает место актуального отца, тогда как Орест занимает место идеализируемого мертвого отца и таким образом воскрешает, актуализирует его.

Если мы продолжим идею о том, что Эгисф является репрезентацией инцестуозной связи Клитемнестры и Ореста, то увидим, что у Ореста был и другой путь стать царем – путь прямой идентификации с идеалом матери, которая возвела Эгисфа на престол («его величество дитя») и таким способом сама стала правительницей (Я-Идеал). Это путь самозванца, и некоторые сыновья идут по этому пути, не только чтобы гарантировать себе триумф, но и для защиты от чувства вины за «убийство», аборт Идеал-Я матери и разрушение «хорошего» материнского объекта. Перед смертью Клитемнестра напоминает Оресту, что она кормила его грудью, была не только «плохой», но и «хорошей» матерью. Орест колеблется, но ему придает решимости уверенность в поддержке мертвого отца (защитный Идеал-Я), жаждущего отмщения. Орест убивает Эгисфа и абортирует Идеал-Я матери.

Кляйн пишет: «обращение Электры и Ореста к умершему отцу, находящемуся в могиле, с просьбой поддержать и придать им силы отвечает желанию быть связанным с хорошим объектом, который был потерян внешне из-за смерти и который пришлось установить внутренне. Этот хороший объект, который умоляют о помощи, является частью Сверх-Я в его направляющем и помогающем аспектах… Жестокие Эринии, однако, также связаны с тем аспектом Сверх-Я, который основывается на жалующихся поврежденных фигурах… Из-за того, что Орест повредил и убил свою мать, она стала одним из тех поврежденных объектов, чьей мести ребенок боится. Он говорит об Эриниях как о «собаках мстящей матери»… ещё один аспект Сверх-Я репрезентирован Аполлоном… Данный аспект Сверх-Я ведет Ореста к насилию и угрожает наказать его, если он не убьет свою мать. Поскольку Агамемнон горько жалуется на то, что не был отомщен, Аполлон и отец Ореста репрезентируют собой жестокое Сверх-Я. Данное требование мести соответствует беспощадности, с которой Агамемнон разрушил Трою, не выказывая жалости даже по отношению к страданиям своего собственного народа. Я уже обращалась к связи между эллинистическим верованием в то, что месть – это долг, накладываемый на потомков, и ролью Сверх-Я как ведущего к преступлению. Парадокс заключается в том, что в то же самое время Сверх-Я рассматривает месть как преступление, и, следовательно, потомки наказываются за убийство, которое они совершили, хотя это был их долг».

Замеченное Кляйн противоречие может быть прояснено, если допустить, что указание на убийство исходит из Идеал-Я, содержащего побуждающие мотивы, в том числе в образе идеализированного отца – мертвого предка, а угроза наказания, запрет на убийство и страх повреждения «хорошего» объекта исходят собственно от Сверх-Я. Кляйн приближается к этому объяснению, когда пишет, что «Зевс также символизирует идеальную всемогущую часть Самости, Идеал-Я».

Кляйн считала, что идентификация с образом идеализированного отца является способом преодолеть соперничество с величием актуального отца и зависть по отношению к нему. Я полагаю, что это не совсем и не всегда верно. По моим наблюдениям, идентификация с идеализированным отцом чаще происходит в ситуации экстремального разочарования в актуальном отце. Когда ребенок не может идентифицироваться с отцом личной истории, потому что актуальный отец не является объектом восхищения и желания матери и, следовательно, идентификация с актуальным обесцененным отцом грозит утратой жизненно необходимых либидинальных инвестиций «хорошего» материнского объекта, сохраняется и удерживается фиксация на образе идеализированного отца – бога, царя, героя. Поскольку образ идеализированного отца – это продукт в первую очередь Идеал-Я матери, идентификация с этим идеалом является залогом связи с матерью как «хорошим», поддерживающим объектом.

Когда Орест убивает Эгисфа и Клитемнестру и таким образом абортирует идеал матери, он оказывается атакован Эриниями – «собаками матери», «плохим» материнским объектом. В жизни и клинической практике подобная динамика может проявляться как суицидальная депрессия, связанная с экстремальным разочарованием и чувством вины, утратой смысла и ценности жизни. Чувство вины Ореста репрезентируют атаки Эриний, а утрату смысла жизни его многолетние скитания, которые также репрезентируют разрыв связи Я с Идеал-Я, поскольку именно Идеал-Я продуцирует побуждающие к жизни желания и такие их нейтрализованные формы, как смыслы и ценности. Орест пытается справиться с чувством вины с помощью сообщества мужчин в лице девяти служителей храма Артемиды (указание на гомосексуальную защиту) и получив оправдание в суде (защитные рационализации). Но зачастую, даже преодолев чувство вины, субъект с такого рода динамикой не избавляется от нарциссической депрессии, основное содержание которой связано с утратой связи Я с Идеал-Я.

Эдип и Орест представляют различные модели разрешения комплекса кастрации. Эдип реагирует на чувство вины по поводу совершенных преступлений тем, что выкалывает себе глаза, а на чувство стыда уходом от социума. Эдип умирает в храме Эриний, что репрезентирует торжество Сверх-Я – организатора комплекса кастрации. Орест отвечает на чувство вины тем, что откусывает себе палец (скорее самоуспокаивающее самоповреждение, чем кастрация), а на чувство стыда поиском оправдания у Ареопага. Получив оправдание, Орест возвращается в царство отца и занимает его место: как отец он берет в жены замужнюю женщину, убив её мужа, и как отец становится правителем Микен, великим царем и воином, что знаменует уклонение от кастрации и торжество Я-Идеала. Таким образом, организатором комплекса Эдипа является структура Сверх-Я, а организатором комплекса Ореста – структура Идеал-Я.

Случай: Иван

Иван – выходец из некогда богатого купеческого рода с сильными патриархальными традициями. Его дед и бабушка по отцовской линии встретились и полюбили друг друга ещё до войны. Бабушка была ветераном труда и почетным донором, выносливая, властная женщина, с сильным независимым характером. Их брак с дедушкой был омрачен тем фактом, что дедушка чуть было не женился на другой женщине, когда служил на фронте. Он вернулся, но бабушка так и не простила ему это предательство. Она родила четверых детей. Первые две девочки умерли. Отец Ивана был третьим ребенком – тонко чувствующий, сентиментальный парень, вспыльчивый, конфликтный, острый, идеализирующий отца и отчаянно ревнующий мать к младшему брату, которого бабушка, не таясь, избрала в любимчики. Но младший брат женился и уехал далеко от родного дома, и это было второе предательство. Бабушка презирала невесту любимого сына всей душой, но они были далеко, а старший сын и его молодая жена были рядом, и на них в форме мелочного бытового террора обрушилась вся тяжесть разочарований стареющей женщины. В представлении бабушки отец Ивана во всем был хуже брата, а мать просто даже не женщина, потому что была неумеха и в десятую долю так не справлялась с хозяйством, как это всю жизнь делала бабушка.

Мать Ивана была совсем молоденькой студенткой, когда познакомилась с отцом Ивана. Она приехала в большой город из захолустья и одурела от вдруг обрушившейся на нее свободы и внимания мужчин. Да, она была красавица. Но из очень неблагополучной пьющей семьи, голодная и жадная до внимания и ласки. Она забеременела в самом начале конфетно-букетного периода, и молодым пришлось пожениться. Никто, кроме бабушки, об этом не сожалел. Отец Ивана был влюблен, мать Ивана – счастлива навсегда вырваться из бедности и безнадеги родной семьи. Для бабушки это было очередное предательство.

Иван был единственным сыном, третьим и самым младшим ребенком. В их семье были моменты очень хорошие и очень плохие. В памяти Ивана все хорошие моменты связаны с отцом – поездки на рыбалку, походы в лес на шашлыки и за грибами, пускание воздушных змеев, катание на велосипеде и лыжах, смешные истории про армию и детство, а все плохие – с алкоголизмом и изменами матери. Но если припомнить как следует, то в памяти всплывают сцены насилия и унижений со стороны отца, который с гордостью рассказывал, что в молодости вел полукриминальный образ жизни и воспитал жену «под себя». Скорее всего сильно преувеличивал и приукрашивал, но в сознании Ивана все эти рассказы были наполнены той самой «блатной романтикой», такой притягательной, пока не познакомишься с ней поближе. Отец мог быть изощренно жесток, насилие в семье было как физическое, так и психологическое. Часто заводил животных и мучал их. Однажды рассказал, что дед держал охотничьих собак и сам купировал им хвосты и уши, а потом пошел и будто в забытьи отрезал жившему у них тогда щенку хвост, прямо на балконе их двухкомнатной квартиры. До сих пор Иван помнит отчаянный скулеж этого щенка и трясущиеся руки курящего отца.

Иван с отвращением вспоминает, что был любимчиком матери. Она напивалась и лезла к нему целоваться мокрыми, вонючими губами. Когда Иван был подростком, ситуация в семье дошла до точки невозврата. Мать в очередной раз была поймана отцом пьяной с признаками измены, в очередной раз избита до лилово-черных одутловатостей, в очередной раз собрала вещи, чтобы сбежать. Она периодически сбегала к себе в захолустье, к родным отцу и матери, но всегда возвращалась притихшая и смиренная. Отец несколько раз хотел забрать детей и развестись, но она умоляла простить ее, обещала бросить пить, исправиться. А потом все начиналось заново. В тот раз что-то пошло по-другому, что-то изменилось. То ли повзрослел, то ли почувствовал силу и право, но Иван загородил путь матери, когда она собиралась в очередной раз сбежать и, сам не зная зачем, потребовал, чтобы она отдала ему свой паспорт. Он помнит растерянные, оторопелые гла-за матери. На самом деле он пытался помешать ей сбежать, только не знал как. Она рвалась, он силой отобрал её паспорт. Она ушла, и больше он никогда её не видел. Когда отец вернулся с работы, Иван принес ему паспорт матери как трофей, как скальп врага, как собака приносит подстреленную птицу – заверение в преданности и любви.

Оставшись один с детьми на руках, отец начал быстро спиваться. Его жестокость стала приобретать все более и более зверский характер. Иван старался дома не появляться, это было элементарно опасно для жизни. Околачивался с пацанами по подвалам, нюхали клей и клянчили деньги у пьяных мужиков, чтобы купить дешевый портвейн. Во время очередной вылазки какой-то незнакомый дед начал его отчитывать и все повторял «сынок», «сынок». В голове у Ивана что-то щелкнуло и сорвалось. Он набросился на деда и стал его бить, отчаянно, зло, до смерти. Дед от побоев скончался, а Иван получил срок. Когда вышел на свободу, отец уже умер от рака. Сестры были не особо рады его видеть, и Иван понял – он лишний в их жизни. В тюрьме Иван приобрел хороших друзей, они помогали с работой и жильем в первое время. Помотавшись по разным городам и весям, Иван осел в общине старообрядцев, принял их веру, обзавелся большой семьей и хозяйством.

Комплекс Электры

Прослеживая изучаемую нами семейную динамику (экстремальное разочарование родителей друг в друге и их обращение к ребенку как средству актуализации своих идеалов) в развитии девочек, мы, в первую очередь, должны упомянуть о напряженно амбивалентной привязанности, которую развивает девочка к обесцененному образу матери и идеализированному образу отца. Эта амбивалентная привязанность находит свое драматическое продолжение во взрослых любовных отношениях женщины и её отношении к материнству.

Комплекс Электры, впервые предложенный Карлом Юнгом в качестве модели эдипализации девочки, является подходящим примером фиксации женщины на идеализированном образе отца как способе защититься от прямой идентификации с образом «плохой» матери. Реальность психического развития Электры, как и Ореста, состояла из тех представлений, которые транслировала им экстремально разочарованная, разгневанная и депрессивная мать. Нет сомнений, что Клитемнестра не сдерживала себя в выражении своего презрения и гнева к отсутствующему Агамемнону. Таким образом, развитие Электры происходило между молотом одного «плохого» объекта в виде разочарованной матери и наковальней другого «плохого» объекта в виде обесцененного отца. Поскольку психика для организации в структуры нуждается в «хорошем» объекте, то идеализация образа мертвого или отсутствующего (физически или психологически) отца оказывается одним из способов получить «хороший» объект в качестве опоры. Обратимся к семейной динамике и её значению для развития девочки до того момента, как отец становится идеализируемым мертвецом.

Агамемнон был не только чрезвычайно нарциссичным, но и инцестуозным отцом. Сцена принесения дочери в жертву отцом можно рассматривать как репрезентацию инцестуозной связи. Так, Нэнси Катер в своем исследовании комплекса Электры цитирует из Еврипида слова принесенной в жертву Агамемноном Ифигении: «Ты привел меня на алтарь и убил меня ножом, Явным обманом ты заманил меня на кровавую кровать». Речь не обязательно должна идти о сексуальной связи Агамемнона с дочерью, хотя этот вариант развития событий не исключается. Более несомненным является факт того, что образ Ифигении репрезентирует инцестуозный аспект ранних, догенитальных отношений отца и дочери, который в дальнейшем, в своем более зрелом и генитально-сексуализированном аспекте, будет репрезентирован уже в образе Кассандры, тогда как образ Электры репрезентирует связь актуального-Я девочки с образом идеализированного мертвого отца. Все три героини – Ифигения, Электра и Кассандра – являются репрезентациями разных компонентов одного и того же комплекса фиксации девочки-девушки-женщины на идеализированном отце.

Образ Ифигении – это образ девочки в догенитальный период, находящейся в близких отношениях с отцом, использующим дочь как средство актуализации собственного Идеал-Я, истоки которого, как мы понимаем, питаются от идеала его матери. Эти истоки отражены в отношениях Агамемнона с богиней Артемидой. Агамемнон, с одной стороны, обещал богине прекрасный дар, с другой стороны, он убил посвященную ей лань, что спровоцировало гнев богини, и лишь новая жертва была способна её умилостивить. Мы можем рассматривать эту ситуацию как описанную выше необходимость мальчика постоянно приносить в жертву свое Я прожорливому Идеал-Я матери, готовой разочароваться и отвернуться от ребенка каждый раз, когда он не соответствует её идеализированным представлениям.

Сцена жертвоприношения Ифигении заканчивается тем, что Артемида делает Ифигению бессмертной, то есть богиней подобной себе. Мы можем интерпретировать это как принесение в жертву актуального-Я дочери архаичному Идеал-Я матери отца. Когда у мужчины рождается дочь, она стремится получить его инвестиции, заняв место идеала, и тем самым сформировать собственный нарциссизм, необходимый ей в будущем для построения любовных отношений и материнства. Такое предложение является вызовом нарциссизму отца, который получает возможность благодаря идеализации со стороны дочери актуализировать свой идеал и стать для нее идеальным мужчиной (Я-Идеал). Если отец поддерживает отношения зрелой привязанности и идеализации с матерью девочки, он сумеет своевременно разотождествиться со своим Я-Идеалом, позволит дочери разочароваться в нем, чтобы обратиться к миру других объектов – других мужчин. Если отец не получает нарциссических инвестиций от матери девочки, или если в его психике остались фиксации на том, чтобы быть идеалом матери, он будет препятствовать психической эмансипации и развитию актуального-Я девочки. Дочь, как это произошло с Ифигенией, становится средством актуализации архаичных отношения отца с образом богини-матери. Дочь уподобляется, приравнивается матери отца, в глазах которой он, наконец-то, актуализирует её идеал и становится Я-Идеалом. В жизни эта ситуация часто разыгрывается как чрезмерно активное участие бабушек и дедушек в развитии и воспитании старшего ребенка. Старший ребенок как бы приносится в дар, жертву стареющим родителям-богам, чтобы продлить жизнь их идеалам.

Клитемнестра слишком разочарована и разгневана на Агамемнона, чтобы обеспечить ему необходимые инвестиции для отказа от инцестуозной по своему содержанию связи с дочерью. И слишком очевидная и затянувшаяся близость Агамемнона с дочерью лишь усугубляют гнев и разочарование матери. История о том, что Клитемнестра убила Агамемнона за принесение в жертву Ифигении, отражает тот аспект семейной динамики, когда, отдавая явное предпочтение дочери, отец убивает её в глазах матери как ребенка, превращая дочь в соперницу. В мифе эта динамика репрезентирована следующим образом. Агамемнон отправляется на войну с Троей и на пути приносит в жертву Ифигению, а возвращается из Трои с Кассандрой, которую делает своей наложницей и рабыней, что символизирует жертву развития актуального-Я дочери ради воплощения героического Идеал-Я отца. На инцестуозный аспект связи Кассандры и Агамемнона указывает исследовательница комплекса Кассандры Лори Шапира, когда пишет, что «случайно встретив Кассандру на рынке, Агамемнон был поражен сходством Кассандры с его дочерью». Также Шапира замечает, что Агамемнон имел много сходств с отцом Кассандры, Приамом, с которым у Кассандры установилась основанная на взаимной идеализации близость. Кляйн в «Некоторых размышлениях об “Орестее”» также отмечает любовный треугольник между Агамемноном, Кассандрой и Клитемнестрой. Последняя воспринимает эту ситуацию как убийство, утрату дочери и появление вместо нее соперницы. Таким образом, Ифигения репрезентирует ранний, догенитальный, нарциссический аспект связи девочки с отцом посредством прямой идентификации с его идеалом. Далее развитие девочки входит в эдипальную ситуацию (образ Кассандры), предполагающую установление со стороны отца запрета на отдельные компоненты связи, но отец не устанавливает этого запрета и не отказывается от идеализации со стороны дочери.

Инцест появляется как структурирующий психику элемент в определенный момент личной истории. До этого момента психосексуальная связь с родителями – в виде грудного вскармливания, ухода за телом ребенка, ласк и игр с его телом и т. д. – является не только не запрещенной, но и необходимой для обеспечения физического выживания и либидинального инвестирования ребенка. Идея инцеста, то есть идея запрещенных элементов связи, вторгается в психосексуальную связь родителей и детей как препятствие, которое начнет разветвлять, усложнять, закручивать потоки либидо наподобие брошенного в ручей валуна, что будет создавать соответствующие вызовы для субъекта, необходимые, тем не менее, для его психического и социального развития.

Момент появления идеи инцеста также накладывает существенный отпечаток на историю субъекта, так как слишком раннее появление инцестуозных фантазий может препятствовать осуществлению необходимого ухода за ребенком. Например, мать или отец могут защищаться от вторгающихся инцестуозных фантазий жесткими дисциплинарными мерами, исключающими любые телесные прикосновения, ограничивающими проявления сексуальности ребенка как слишком возбуждающих, а потому опасных и недопустимых. В этом случае есть риск либидинальной дезинвестиции ребенка и загрузки его психики антилибидинальными, деструктивными репрезентациями. И напротив, задержка появления идеи инцеста приводит к использованию ребенка для удовлетворения сексуализированных фантазий взрослых, при этом злоупотребляющий взрослый может рационализировать свои сексуальные интенции потребностями ребенка. Место инцестуального занимает инцестуозное – монструозный Я-Идеал.

Кассандра репрезентирует появление эдипального инцестуозного измерения в отношениях с отцом, который в качестве идеала выбирает не жену, а дочь. Электра репрезентирует связь актуального-Я личной истории с утраченным (физически или психологически) отцом. В психическом мире Электры нет актуального отца, который бы заботился о развитии её индивидуальности. Отец не интересуется желаниями, талантами, увлечениями, мыслями и событиями жизни дочери. Его нет, он не доступен как актуальный объект, как объект, на который можно было бы ориентироваться в психологическом и социальном развитии.

В комплексе Электры отец отвечает на вызов развития дочери тем, что поддается нарциссическому соблазну и вступает с дочерью в «особые» отношения. Мать отвечает на вызов ситуации как отверженная, побежденная и разгневанная женщина. Когда мать контейнирует и нейтрализует сексуальные и деструктивные импульсы ребенка, она тем самым демонстрирует свою способность психологически выжить перед лицом архаичной деструктивности ребенка, что дает возможность ребенку интернализовать образ «хорошего» и устойчивого объекта. Мать дает ребенку позволение быть живым: желающим и отвергающим, разгневанным и любящим, завидующим и ревнующим, амбициозным и робким и т. д.

Если же инфантильная деструкция актуализирует в матери собственные травмы и фиксации, побуждая её реагировать на влечения ребенка встречной ненавистью, ревностью и завистью, то создаются условия для формирования образа хрупкого, «плохого», преследующего объекта, который не способен выжить перед лицом проявлений влечений/жизни ребенка. Жизнь одного означает смерть для другого. Выживание Электры гарантировано смертью Кассандры, репрезентирующей инцестуозный аспект психосексуальной связи с отцом. В дальнейшем Электра будет воспринимать возможность своей жизни только при условии смерти матери.

Подавляя или отрицая в дочери развивающуюся сексуальность, мать изымает из своих отношений с дочерью аспект соперничества, психологически «убивая» в дочери соперницу. Без эдипальной стадии, которая оказывается слишком опасной и разрушительной для нарциссизма матери, отношения матери и дочери могут претерпевать защитную фиксацию на ранних нарциссических и даже пренатальных аспектах. Чаще всего приходится встречать фиксацию на таком раннем аспекте психосексуальной связи с объектом как кормление. Для матери фиксация на функции кормилицы может означать безопасное и надежное представление о себе как о «хорошем» объекте. Такая мать чувствует себя «хорошей» матерью, только пока кормит и заботится о теле ребенка. Каждый раз сталкиваясь с субъективностью ребенка, с его отдельностью и непредсказуемостью, с его желаниями и деструктивностью, с его актуальным-Я, мать испытывает гнев и разочарование, с которым не может справиться. Для ребенка, чьи влечения продолжают развитие, фиксация на ранних аспектах связи приводит к чрезмерной сексуализации этих аспектов. Сексуализируется процесс кормления, манипуляции вокруг анальных функций и т. д. Чрезмерная, почти генитальная сексуализация ранних компонентов связи с объектами, составляющая содержание инцестуозности, описанной Шандором Ференци как «смешение языков», когда «язык нежности» ребенка переводится на «язык влечений» взрослых, может происходить не только со стороны родителей, но и со стороны детей, чье развитие фиксируется и тормозится родителями на ранних стадиях.

Одна моя пациентка, пришедшая в терапию с проблемой лишнего веса, рассказывала, что она подходит по ночам к холодильнику как к любовнику и долго стоит перед ним полуобнаженная, в предвкушении и ожидании неизвестного и непонятного ей наслаждения. Она не знает, что из еды принесет ей желаемое удовольствие. Она даже не знает, что в действительности желает вовсе не еду. Она проводит жизнь в непонятном ей томлении, но все, о чем она думает, это «Что бы такое съесть?». После работы она отправляется в супермаркет или ресторан быстрого питания, чтобы купить себе «что-нибудь вкусненькое», «побаловать себя». При этом она не очень любит готовить, намного больше ей нравится получать удовольствие от поглощения уже приготовленной кем-то вкусной еды. Самым грандиозным событием в её жизни был отдых в Турции по системе «все включено»: несколько сессий она в подробностях описывала мне содержание шведских столов, и эти описания по своим чувственным интонациям были похожи на описания сексуальных оргий.

Отношения этой пациентки с мужчинами всегда приводили к разочарованиям. У нее были проблемы с получением оргазма, она не получала удовольствия от мастурбации. Но она считала, что во всем виноваты мужчины, которые оказывались не в состоянии доставить ей наслаждение в достаточном для нее количестве. Все мужчины, с которыми она начинала встречаться, рано или поздно становились импотентами, и она возвращалась к ночным посещениям холодильника. При этом сама пациентка не замечала, как в отношениях с мужчинами она идентифицируется с образом «хорошей» кормящей матери, из-за чего генитальная связь с объектом сексуального влечения трансформируется в догенитальную связь с «хорошей» грудью. Желая быть для своих партнеров желанной, она играла роль «хорошей» матери, такой же как её собственная мать: называла их уменьшительно-ласкательными именами (Витюша, Андрюша, Кирюша), интересовалась, «покушал» ли он и вкусно ли ему было, утешала и успокаивала (чаще всего чем-то вкусненьким), когда они злились, и стремилась во всем им угождать. Мужчины обнаруживали «хорошую» грудь и их отношение к ней регрессировало с генитальной на оральную стадию привязанности со всеми её амбивалентными превратностями.

Когда в процессе терапии у пациентки развился эдипальный перенос, включавший переживания зависти, ревности и враждебности к аналитику, её стали преследовать фантазии катастрофического содержания о том, что с аналитиком может случиться нечто ужасное. Далее за этими фантазиями обнаружились её представления о том, что её сексуальность и агрессивность способны разрушить её «хорошую» кормящую мать. Эти фантазии репрезентировались различными психосоматическими реакциями: болью в желудке, резями в паху, тошнотой, утратой аппетита. Поскольку её тело было репрезентацией её матери, полной молока хорошей груди, то усиление эдипальных аспектов сексуальности репрезентировалось атаками на тело. Быть полной для пациентки означало идентификацию с «хорошей» кормящей матерью, быть полной – значит быть сытой, удовлетворенной и находиться в безопасности (без секса и агрессии). Избавление от полноты и овладение зрелой сексуальностью означало утрату этой идентификации, утрату «хорошей» груди как либидинального объекта и встречу с «плохим», хрупким объектом, не способным «переварить» деструктивные чувства ревности и зависти (мать пациентки страдала язвой желудка). Пациентке было трудно выдерживать как свою собственную, так и чужую агрессивность, например агрессивность партнеров, которых она бессознательно старалась инфантилизировать, чтобы нейтрализовать агрессивные аспекты сексуальности.

Пациентке было необходимо удостовериться, что аналитик способна выдержать её генитальную сексуальность и деструктивность, не возвращая и не обрушивая их в ответной враждебности или сексуальном возбуждении. Так она смогла получить доступ к интернализации не только «хорошего», но и устойчивого к напряжениям амбивалентности объекта. Прогресс в терапии стал особенно заметен, когда пациентка смогла выражать свое недовольство терапевтом без ощущения себя обиженным голодным ребенком и без угроз бросить терапию как не приносящую желанного удовольствия. Она говорила с аналитиком как взрослая женщина со взрослой женщиной, уверенная, что мы обе способны выдержать некоторую долю враждебности и соперничества и сохранить при этом хорошие отношения принятия друг друга. Конкуренция стала не угрозой убийства объекта, а приносящей удовольствие частью игры.