Текст книги "Имперский маг. Оружие возмездия"

Вайшенфельд
5 сентября 1944 года

Из окна рабочего кабинета открывался прекрасный вид на туманные лесистые горы, живо напоминавший романтические пейзажи Фридриха. Штернберг часто отвлекался от финальной перепроверки расчётов и, подперев голову, подолгу смотрел, как клубится молочный туман в далёких ущельях, но безжалостный стук часов напоминал о времени, и он вновь склонялся над разложенными по столу чертежами капища Зонненштайн. Горный пейзаж казался символом некоего утопического немецкого совершенства, быть может, из-за того, что ему сопутствовала чета идиллических фахверковых домиков на переднем плане – с крутыми черепичными крышами, в окружении пышных фруктовых деревьев.

На первом этаже жил шумный сосед, взбалмошный полковник, имевший привычку до упора выкручивать ручку радиоприёмника, а по вечерам в основательном подпитии выходить на маленькую террасу внизу, прямо под балконом кабинета, чтобы на свежем воздухе хрипло проорать «Хорст Вессель» под аккомпанемент далёкого собачьего лая. Штернберг регулярно поливал полковника с балкона холодной водой из хрустального графина, а взамен открыл для себя много нового в области цветистых армейских ругательств. В те вечера, когда полковник со своим радио молчал, Штернберг играл этюды Шопена лучам закатного солнца.

Это случилось вечером. Он сидел за роялем, лицом к окну, к открытой балконной двери. Его пальцы замерли посреди стремительного разбега: странное щекочущее прикосновение прошло по лицу. Что-то невидимое, подобное кончику колючего пера, скользнуло по щеке, по губам, с подбородка на шею, исследовало выем распахнутой на груди рубашки, наткнулось на круглый золотой амулет и плавно пошло обратно, выше. Прикосновение завораживало, убеждало покорно сидеть и ждать… чего? Горячего куска металла в плоть. Это был взгляд прицеливающегося снайпера. Едва догадка мельком зацепила сознание, Штернберг бросился на пол, и спустя долю мгновения зазвенело разбитое стекло часов – как раз на уровне головы сидящего человека. Он на четвереньках подполз к балконной двери, запер на задвижку, стал дёргать тяжёлую портьеру. Стрелок находился в одном из опрятных домиков напротив – больше было негде.

Штернберг сидел на полу и напряжённо вслушивался, склонив голову к плечу. Внизу неугомонный полковник настраивал радио, терпеливо минуя все скрипы, взвизгивания, дождевые шорохи и призрачное бормотание. Штернберг казался сам себе таким же радиоприёмником, ловящим далёкие сигналы на сверхвысоких частотах. Полковник ближе всех, и услышать его легко: он с завидным упорством думает о выпивке. Охранников слышно гораздо хуже. Больше вроде не слышно никого – значит, вероятно, речь может идти только об одиночке-снайпере, о нём и следует немедленно сообщить охране. Штернберг выбежал в коридор – и вот тогда засёк нечто зловещее, вроде гула начинающегося землетрясения или грохота далёкой канонады. Он помчался к лестнице, по пути запнулся о злодейский приступок, про который вечно забывал, с разгона рухнул на колени – и внезапно его пронзило чудовищное предчувствие. Он заорал, стремясь опередить кошмар, предупредить четверых солдат-охранников, но ответом на его крик стали захлёбывающиеся автоматные очереди внизу. Штернберг рывком поднялся с колен и бросился обратно.

Дверь он запер – хотя не существовало на свете преграды смехотворнее, чем эти тонкие деревяшки, обрамлявшие матовое стекло почти в человеческий рост высотой. Трясущимися руками затолкал бумаги в сейф. Пистолет был в ящике стола. В глупой надежде Штернберг метнулся к балконной двери – быть может, дом ещё не успели окружить, – но едва шевельнул портьеру, в окно со двора ударил шквальный пулемётный огонь, яростно расплескавший по паркету брызги битого стекла, выбивший из потолка крошащиеся обломки штукатурки. Под автоматными очередями с рассыпчатым дребезгом лопнуло матовое стекло двери, ведущей в коридор. Штернберг тихо взвыл. Он был в ловушке.

Неизмеримо долгое мгновение он стоял, прижимаясь совершенно мокрой спиной к стене, рукояти «парабеллума» было скользко в руке. За разбитой дверью грохотали шаги.

Метнувшись из-за косяка, сквозь торчащие зубья млечного стекла ловя на мушку первого противника, Штернберг успел зацепить взглядом двух других, и, ещё до того, как восемь граммов свинца впились в бегущего впереди, двое следовавших за ним повалились на пол, сдирая с себя воспламенившуюся одежду. Штернберг швырнул себя обратно за стену, и автоматные очереди снесли остатки стекла и высекли щепы из косяка там, где он стоял полсекунды назад. Упав на одно колено, вновь вынырнул из укрытия – ещё один выстрел, ещё один упавший, и ещё один покатившийся по полу, с визгом сбивающий с себя пламя. Чужая боль вырвалась в эфир взрывной волной, от которой потемнело в глазах, – нет, довольно, надо просто бежать, и хватит пиротических фокусов, они отнимают слишком много сил. В коридоре кипела паника. В этом хаосе Штернберг уже не способен был слышать ничьих намерений. Пересиливая себя, он выглянул: двое уцелевших засели с автоматами на лестнице и, стоило ему показаться, открыли бешеный огонь. Ещё один успел скрыться в соседней комнате, в спальне, прежде чем Штернберг нажал на спусковой крючок. А когда попробовал подпалить тех, на лестнице, кто-то из них ответил на его намерение таким мощным ментальным ударом, что его зашатало, и во рту появился кровавый привкус. Вместе с тем он ясно услышал чью-то мысль о гранате, ринулся за сейф – как раз вовремя: что-то ударило в пол, потом ещё раз – и взрыв разнёс вселенную в клочья. Совершенно оглохший, и физически, и ментально, Штернберг сидел на обломках стекла за сейфом и беззвучно стенал от отчаяния. Нападавших было много, слишком много.

Стиснув зубы, он выглянул из-за сейфа: солдат, кинувший гранату, показался в дверях, за ним маячил ещё один. В довершение всего, кто-то из этих двоих явно не понаслышке был знаком с техникой пирокинеза: обрывки настенной карты рядом с укрытием Штернберга вспыхнули, будто облитые бензином, клочья обоев затлели и стали судорожно извиваться под расползающимися по стене языками пламени.

Это была преисподняя. Чем дольше он оставался в комнате, тем меньше было шансов спастись. Уткнувшись лицом в колени, Штернберг сломал в пальцах осколок стекла и, внезапно решившись, не думая больше ни о чём, выбросил себя из-за сейфа, под градом пуль перекатился за передвижной металлический стол с макетом Зонненштайна и толкнул его к двери. Массивный стол на визжащих колёсиках вынес остатки хлипких дверных створок, а Штернберг, пригибаясь за ним, немилосердно обдирая колени об осколки стекла, отстреливался из-за нового укрытия, пока не кончились патроны. Кто-то упал прямо на стол, с хрустом разломав модели мегалитов. Преодолев таким образом треть коридора, Штернберг бросился в спальню и сразу за порогом сцепился с солдатом. Тот был на голову ниже, но не менее широк в плечах и довольно крепок. Пока они с рычанием выламывали из рук друг друга автомат, на пороге показался ещё один убийца, и Штернберг толкнул солдата, успевшего смахнуть с него очки, прямо на вошедшего, захлопнул дверь и рванул вбок широкую задвижку. Затем придвинул к двери стоявший поблизости комод.

Всё окружающее обволокло густым жемчужным туманом. В этой потусторонней зыбкости Штернберг двинулся к серебристому прямоугольнику окна, беспомощно вытягивая вперёд руки. Он своротил торшер, запнулся обо что-то, звякнувшее замочками, – должно быть чемодан, – наткнулся на кровать, обошёл – и вот, наконец, окно. На ощупь открыл створки, спеша, насколько было возможно (в дверь ломились), прислушался: внизу было тихо. Прыгать отсюда определённо не стоило – то, что сейчас представлялось мутным тёмным ущельем, на самом деле было очень крутой затенённой лестницей, зажатой между стенами домов. Но немного ниже окна тянулся уступ почти в полметра шириной, и по нему без особого труда можно было добраться до окон другой части здания.

В дверь ударили оглушительной очередью, разбивая дерево возле задвижки.

Штернберг перелез через подоконник. Пальцы вцепились в край подоконника, а ноги искали уступ. Осязание оставалось единственным, чему можно было доверять. Он двинулся куда-то влево, прижимаясь спиной к стене, ведя впереди вытянутую руку, ощупывая грубую кладку исцарапанными пальцами. Обогнул угол. Зябкий вечерний ветер полоскал рваную рубашку и ерошил волосы. Крутые крыши соседних домов стояли вокруг туманными холмами, а под ногами была наполненная свинцовой дымкой пропасть с неразличимым дном. Пальцы вдруг ушли в пустоту. Штернберг осторожно шагнул чуть дальше. Ниша окна. Он двинулся к проёму, ощупал холодное стекло, без толку вгляделся, мучительно щурясь, во мрак незнакомой комнаты. Толкнул створку – заперто. Сосредоточившись, нежно и вкрадчиво провёл ладонью по рассохшейся раме, с той стороны едва слышно щёлкнула задвижка, и створка бесшумно приотворилась. Он пробрался в комнату, прислушиваясь к приглушённым выстрелам где-то в стороне (видать, наконец-то проснулась внешняя охрана).

Дверь пришлось омерзительно долго отыскивать на ощупь в вязком сумраке. В её поисках Штернберг оббил себе ноги о какую-то назойливую низкую мебель, состоявшую из одних углов, лихо вошёл в стенной шкаф, собрав на вытянутые руки чьи-то галстуки, и чуть не ткнулся носом в зеркало. Наконец дверь обнаружилась. Чахоточное жёлтое электричество стекало по стенам узкого коридора, разжижаясь и темнея книзу, не добираясь до пола, плававшего в полумраке. Касаясь пальцами пузырящихся ветхих обоев, ведя себя вдоль стены, Штернберг медленно пошёл вперёд, щурясь до рези в бесполезных глазах. Поворот, ещё поворот. Участок тьмы – перегорела лампочка. Из-за очередного поворота вылетела смутная долгополая фигура. Штернберг, отложив на потом все возможные объяснения и извинения, вцепился призраку в правую руку, выкручивая её, и не ошибся: в деревянный пол тяжело и глухо ударился пистолет, вращаясь, улетел во тьму и стукнулся о стену. Молотом обрушилась нечеловеческая злоба. Не удержав, Штернберг выпустил вырывающуюся руку призрака, шагнул назад, хватая ртом воздух, и вдруг узнал его – отнюдь не по внешности, нет, лицо было сейчас расплывчатым жёлтым пятном с тёмными провалами глаз, – а по манере вдыхать с лёгким шипением сквозь зубы, по душку какой-то сладковатой дряни, которую тот курил, по ломаным движениям. Земля не носила человека, которого Штернберг ненавидел бы сильнее. Слишком многое Мёльдерс отнял и слишком много знал про него: знал даже то, в чём Штернберг отказывался себе признаться. Когда Мёльдерса сместили с должности, Штернберг, возглавивший оккультный отдел «Аненэрбе», открыл на бывшего начальника настоящую охоту – но Мёльдерс ускользнул и вот теперь сам его нашёл.

– Ах-ха… Господин имперский маг. Я уже и не надеялся на такой подарок. Хайль Гитлер, сучёныш. Тебя-то я как раз и ищу, – сказал Мёльдерс и, коротко замахнувшись, резко и страшно ударил Штернберга по лицу. Штернберг повалился на стену, обдирая отставшие обои. Мёльдерс вдохнул с влажным присвистом, будто втягивая в себя слюну, и вновь ударил – но сначала не рукой, а всей глыбой своей злобы. Потом добавил ногами. Он был клиническим садистом, этот предатель, чьей карьере удалось положить конец благодаря расследованию Штернберга. Этого он Штернбергу не простил.

– Что, худо без окуляров? Слепой уродец. Эталон арийца… – Мёльдерс смаковал каждый удар. Его лицо виделось сейчас Штернбергу словно сквозь запотевшее стекло и казалось жёлтым черепом – а на самом деле Мёльдерс имел редкостное сходство с Гейдрихом, шефом гестапо, погибшим в сорок втором году от рук чешских партизан. Мёльдерс был очень рослым, почти вровень со Штернбергом. А ещё он был ровно в два раза старше Штернберга, что придавало его ненависти оттенок извращённой отеческой нежности.

– Ну ничего, мой мальчик. Там тебе очки не понадобятся. – Мёльдерс пинком под рёбра повалил порывавшегося подняться Штернберга, распростёр над ним руку, выбрасывая заряд тугой ненависти – Штернберг успел заслониться, и тяжёлое, иглистое впилось не в грудь, а в предплечье, растекаясь по немеющей руке. Мёльдерс пнул снова, целясь в живот, но не попал. Штернберг рванул на себя полу его пальто, Мёльдерс с проклятиями ударился о стену и, окончательно потеряв равновесие, упал назад.

Штернберг вскочил, не помня себя, находясь где-то по ту сторону всего человеческого, и бешеными ударами принялся ломать, крушить призрак, с каждым ударом вколачивая в шипящую желто-мордую нечисть жгучую ярость. Его воля наконец взломала чужую ненависть, сцепилась с чужой волей, терзая и раздирая её в клочья. В затхлом коридоре пахло озоном. Лохмотья обоев на стенах тлели по краю. Одна из ламп лопнула и погасла. Мёльдерс отплёвывался тёмной кровью, но, кажется, ухмылялся чему-то; на высоком лбу мерцал тусклый блик. Он снова упал после очередного удара и, поднимаясь, успел достать что-то из-за пазухи. Какую-то небольшую железку. Вроде даже не нож. Впрочем, Штернбергу плохо было видно. Но зато отчётливо он увидел другое, тем зрением, для которого очки не требовались: железка эта в руке Мёльдерса проросла пепельным полупрозрачным клинком. Узкий лепесток, так похожий на меч, был очень страшен, поистине смертоносен. Много сил и времени надо было положить на то, чтобы присвоить какому-нибудь грубоматериальному предмету свойства астрального клинка, поселить в нём это тонкоматериальное жало, способное выдвинуться в любой нужный момент. От астрального клинка не защищало ничто. Он вспарывал ауру, кромсал эфирное тело, а иногда и разрезал тело физическое. Штернберг, холодея, трезвея, отшатнулся.

Мёльдерс выплюнул шипящий смешок.

– Ах-ха… Храбрый мальчик.

Он взмахнул клинком. Штернберг отпрыгнул.

Мёльдерс, прихрамывая, медленно двинулся вперёд. А Штернбергу не оставалось ничего иного, кроме как отступать.

Поскрипывали половицы. Мёльдерс ронял в душную тишину слова:

– Выскочка… Думаешь, ты самый ловкий? Сучёныш…

Блёклый пепельный клинок бесшумно выписывал петли.

Дверей не было. Вокруг сжимались слепые стены. Коридор внезапно закончился сумрачным тупиком.

– Ну, вот и всё. Что скажешь, сучёныш?

Штернберг в диком отчаянии рванулся, подныривая под клинок, пригибаясь, всё сознание направив на единственный верный удар, но ответная мысль чернокнижника, тяжёлая и тупая, как топорище, выбила его намерение долой, словно окровавленный зуб; он лишь самую малость помедлил, борясь с мутью, застлавшей глаза, – и под рёбра вошло узкое, бесплотное, смертельно холодное. Это было не больно. Это было просто усыпляюще холодно. Тело словно обращалось в лёд. Дыхание давалось мелкими глотками, реже и реже. Потолок ушёл на недосягаемую высоту и померк. Взвизгнули половицы: он упал на колени, но не ощутил этого. Перед глазами замельтешила какая-то серая пыль, сливаясь в непроницаемую мглу. Казалось даже удобным сидеть на уплывающем куда-то полу, привалившись спиной к стене. Тускло-жёлтая шахта коридора вытягивалась и двоилась. И было уже совершенно не страшно. Самое страшное уже случилось.

Мёльдерс опустился рядом, подвинулся поближе и со слякотным шипением втянул слюну, сладострастно улыбаясь. Он вдумчиво доставлял себе долгожданное удовольствие: медленно поворачивал пепельный клинок в невидимой ране и при этом с острым вниманием вглядывался в бледное лицо жертвы.

– Какие мы стали спокойные… покладистые… – тихо сказал он.

Штернберг пристально смотрел в жёлтое пятно его лица, мелко вздрагивая. Знобило. Главное сейчас – сосредоточиться.

Мёльдерс склонился вперёд, вытянул руку, осторожно, почти ласково пригладил взлохмаченную чёлку Штернберга, продолжая поворачивать и раскачивать клинок.

– И ведь ничуть не страшно, правда? – спросил он.

– Правда, – прошептал Штернберг. – Какая же ты мразь.

Обеими руками он рванул ледяной клинок на себя, погрузившимися в холод пальцами вращая, выкручивая призрачный меч (по бледно-серому туманному клинку быстро побежали светящиеся голубоватые струйки). Наклонившийся вперёд чернокнижник повалился прямо на свою жертву, металлическое подобие рукояти – какой-то штырь – выскользнул из его потной ладони. Мёльдерс взвыл: он и представить себе не мог, что кто-то способен схватить и удержать астральное лезвие руками. Штернберг вцепился сведёнными болезненной судорогой пальцами в жёсткую рукоять бесплотного меча и с хриплым воем рванул его из себя, вперёд и вбок, и молниеносно полоснул им наискось не успевшего отшатнуться противника, пока астральный клинок, лишившийся хозяина, ещё не растаял. Чернокнижник рухнул лицом в пыльный дощатый пол. Штернберг, бешено крича, ударил ещё раз, и ещё – стремительно бледнеющий, совсем уже прозрачный клинок бесшумно погружался в серые доски и в распростёртое тело – и, наконец, обеими руками занеся направленный вниз призрачный меч, всадил его Мёльдерсу в основание шеи. Это должно было убить. Но, как выяснилось позже, не убило.

Дрожа и спотыкаясь, хватаясь за стены, Штернберг пошёл прочь. Он прижимал ладони к невидимой ране и беззвучно рыдал от запоздалого ужаса. Таким его и нашли солдаты внешней охраны оккультного сектора Вайшенфельда – трясущимся, оборванным, бессмысленно бредущим куда-то вдоль стен. Правда, на вопрос лейтенанта: «Что с вами, рейхсмагиер, вы ранены?» – Штернберг, через силу выпрямившись, широко, дико улыбнулся и отчётливо произнёс спокойным голосом: «Я, собственно, ищу свои очки. Было бы неплохо, если б вы помогли мне их отыскать. А если вам нужен Мёльдерс – он вон там. Отдыхает». С этими словами Штернберг схватил лейтенанта за плечо и повалился без чувств, едва не сбив его с ног.

Адлерштайн
23 октября 1944 года

Из комнаты рядом с библиотекой доносилась фортепианная музыка. Играли «Лунную сонату» Бетховена. Величественная мелодия, торжественная и печальная, тихо плыла сквозь сумрак к пасмурно-серым высоким окнам, за которыми шуршал дождь.

Илефельд прислушивался к музыке с болезненной гримасой на благообразном породистом лице.

– Ну и как вам сей белокурый рыцарь рейха? – спросил Зельман с прохладной усмешкой посла богатого государства, объявившего нейтралитет.

Илефельд нервно зажевал сигару.

– Совершенно балаганная фигура, – констатировал он, выдохнув сквозь зубы дым, такой же серебристый, как его короткостриженые волосы. – Это не офицер СС. Это вообще не офицер. Меня поражает, как ему до сих пор не нашили красный винкель на грудь. Хотя если все приписываемые ему достижения – правда… Всё равно никогда не понимал этого попустительства по отношению ко всяким выскочкам от науки. Я даже не знаю, как с ним, чёрт побери, разговаривать. Он то мелет какую-то чепуху, то обращает на меня внимания не больше, чем на грязную стену. Создаётся впечатление, что у него нет ни малейшего представления о субординации.

Зельман благодушно заметил:

– Его можно понять. Он считает, с ним обошлись несправедливо, не обсудив в его присутствии все условия проведения операции. Ведь, в конечном счёте, он, и только он ответствен за её успех.

Илефельд сердито покосился на Зельмана.

– Да вам, я вижу, в радость глядеть на этот вертеп. Вместо того чтобы призвать к порядку зарвавшегося юнца… – Илефельд вздохнул, только сейчас, вероятно, начиная в полной мере ощущать всю тяжесть возложенного на него поручения, лишь с виду такого простого. Он был достоин искренней жалости: от штернберговского нахальства, пожалуй, осатанел бы сам архангел Михаил.

При первой встрече с группенфюрером Штернберг повёл себя, как Зельман и опасался, самым что ни на есть чудовищным образом. Чудовищным без преувеличения. Обескуражить кого-нибудь, выбить из колеи, выбросить из седла – в таких вещах Штернберг был непревзойдённым мастером. Перво-наперво Штернберг продемонстрировал свою фирменную улыбку и светским тоном сообщил, что у группенфюрера очень выразительные шрамы. Что они свидетельствуют о его несомненной доблести. Что врач, который эти шрамы создавал, знал своё дело (и это, увы, было чистой правдой: в молодости Илефельду очень хотелось заполучить шрамы дуэлянта – символ отчаянной храбрости, – но самих дуэлей он страшился и оттого попросил одного доктора оказать ему любезность, щедро заплатив за молчание). Постыдная тайна была извлечена на свет в присутствии всех без исключения сопровождающих группенфюрера. Илефельд побелел. Штернберг полюбопытствовал, как течёт жизнь в Берлине, и обмолвился как бы между прочим, что в древности германская столица была маленькой славянской деревенькой. Илефельд едва не сел мимо кресла.

– Да вы не отчаивайтесь, – сказал Зельман, усмехаясь. С подобной встречи когда-то началось сотрудничество его отдела (гестаповского отдела IV H, выслеживающего противников режима, наделённых сверхъестественными способностями) и оккультистов «Аненэрбе». – Если первая доза не оказалась роковой, значит, всё последующее будет оказывать только терапевтическое воздействие.

Илефельд молча посмотрел на гестаповца, явно заподозрив его в особо изощрённом издевательстве, и вышел из библиотеки. Отворилась дверь, звуки музыки стали громче, отчётливей. Оставшись в одиночестве, Зельман прошёл вдоль ряда тусклых окон и остановился напротив портрета фюрера, висевшего в самом тёмном углу, но освещённого специальной маленькой лампочкой. Вождь нации, воинственно насупившись, сурово таращил с портрета тёмно-синие глаза. Ко лбу прилипла косая чёлка.

Как-то раз, ещё задолго до злополучного июльского предприятия полковника Штауффенберга, Зельман за бутылкой коньяка спросил у Штернберга: а смог бы тот – чисто теоретически – организовать со своими коллегами покушение на самого фюрера? Штернберг, которому хватало нескольких глотков коньяка на то, чтобы на полвечера обзавестись стойким лихорадочным румянцем во всю щёку, при этом вопросе резко побледнел – и, помолчав немного, сухо рассказал, как полгода тому назад с его ведома один подчинённый решился прощупать Гитлера энвольтированием, протыкая иглами восковую фигурку фюрера, и едва не распрощался с жизнью – Штернберг сам приводил его в чувство и видел, что ауру оккультиста словно разнесло взрывом. Зельману было известно, что все многочисленные покушения на Гитлера оказались безрезультатны, словно его оберегала таинственная сила: фюрер был неестественно, немыслимо, дьявольски удачлив. Сам Гитлер не раз говорил, что ему не суждено пасть от чужой руки. «Вы можете всё это как-то объяснить?» – спросил тогда Зельман у Штернберга. «Фюреру угодно называть это Провидением, – непонятно усмехнулся тот. Помолчав, добавил: – Такие люди, вовремя придя, должны вовремя уйти. Беда в том, что необходимость последнего они понимают совсем иначе, чем мы». «Под Провидением вы подразумеваете судьбу? – попытался уточнить Зельман. – Вы в неё верите?» «Я, в отличие от фюрера, предпочитаю верить в силу человеческого могущества», – произнёс Штернберг таким тоном, будто само существование Гитлера ставило под сомнение его кредо, и больше о Гитлере в тот вечер они не сказали ни слова.

Ещё с минуту Зельман мерился взглядом с фюрером на портрете, припоминая этот давнишний разговор, а затем вышел из библиотеки навстречу сумрачной мелодии «Лунной сонаты».

Штернберг играл сонату уже по второму кругу – играл, впрочем, с изысканным совершенством. Нот перед ним не было. Он играл и смотрел в окно. Казалось, он может играть так вечно – одно и то же, и сто, и тысячу раз, пока сидящие по тёмным углам люди не превратятся в пыльные статуи, покрытые паутиной, сотканной из бледного света. Чёрное глянцевое тело рояля, приподнятое чёрное крыло крышки, чёрный человек. Все молчали. Илефельд, стоя посреди комнаты, глухо прокашлялся, и это послужило неким сигналом для его подчинённого, штандартенфюрера Верница, который, по плану Илефельда, должен был руководить охраной грядущего мероприятия. Верниц был раздражён даже больше своего начальника и, в отличие от него, не пытался этого скрыть. Он шумно поднялся, со скрежетом протащил по паркету стул и громко сказал:

– Ну что ж, если оберштурмбанфюрер изволит прекратить бренчать, то, возможно, мы возобновим прерванный разговор.

Верниц был старше Штернберга на двадцать лет и на одну иерархическую ступень и оттого полагал, что имеет полное право разговаривать с молодым человеком в подобных выражениях.

Штернберг повернулся, молча поглядел на штандартенфюрера исподлобья сквозь длинную чёлку. Пальцы его не прекращали движения – и вдруг, хищно растопырившись, оборвав мелодию, с размаху ударили по клавишам. Все присутствующие так и подскочили. Это было как если бы пьяный фельдфебель прикладом винтовки шарахнул по коллекции хрусталя. Штернберг, продолжая сверлить взглядом Верница, обеими пятернями лупил по клавишам, и взбесившийся рояль изрыгал дикие, безобразные звуки, от которых, казалось, перекручивались внутренности. Верниц пытался что-то сказать, но за извержением дьявольских ломаных аккордов его не было слышно. Наконец Штернберг перестал истязать инструмент и тихо произнёс:

– Теперь, рискну предположить, вы твёрдо знаете, что значит бренчать, штандартенфюрер.

После этой акустической пытки он невозмутимо доиграл до конца «Лунную сонату». Никто больше не осмелился встревать.

Штернберг опустил крышку над клавиатурой и, выжидательно приподняв левую бровь, обернулся к тёмной глубине комнаты.

– Я много слышал о вас, рейхсмагиер, – тонко улыбнулся Илефельд. – И, признаюсь, я нахожу для себя крайне нежелательным ссориться с вами. У нас мало времени. Завтра следует утвердить план операции, а не заниматься выяснением прав и обязанностей. Я уже понял, что самым лучшим решением для вас было бы просто-напросто отправить меня обратно в Берлин, не так ли?

– Вы прямо-таки ясновидящий, группенфюрер, – широко улыбнулся Штернберг. Илефельд, пересиливая себя, посмотрел ему в лицо.

– Моё присутствие на мероприятии не обсуждается, рейхсмагиер. Фюрер ждёт моего доклада о ходе и результатах операции. Собственно, я уже не раз об этом говорил, не буду повторяться. Вы не располагаете полномочиями выдворить меня отсюда, как бы вам того ни хотелось. Я представляю здесь фюрера. Я обязан доложить ему обо всём, – на последнем слове Илефельд сделал особое ударение. Штернберг только усмехнулся. – И мне представляется странным, что вы упорствуете в нежелании сотрудничать. Я буду вынужден доложить фюреру… – Илефельд, нащупавший было почву под ногами, недоуменно замолчал: Штернберг как-то очень неприятно переглотнул, демонстративно отстранившись, когда чиновник подошёл ближе.

– Не затруднит ли вас, группенфюрер, сделать небольшое одолжение? Будьте так добры, доставьте себе удовольствие выкурить сигару не во время, а после нашей с вами беседы. Эта комната уже стала похожа на газваген. Вы же не хотите, чтобы меня прямо сейчас вырвало? Предупреждаю, это будет весьма неэстетичное зрелище, – сквозь зубы выговорил Штернберг, побледнев самым отвратительным образом. Илефельд в полном замешательстве затушил сигару и зачем-то задвинул пепельницу за статуэтку, изображавшую спортивную арийскую девушку в греческой тунике.

– Благодарю вас, – осклабился Штернберг. – Будем надеяться, эта отрава выветрится до того, как мне окончательно поплохеет.

Верниц, хмуро косясь на опешившего начальника, молча опустившегося в устало вздохнувшее кресло, достал из кармана серебряный портсигар. Все на него смотрели. Верниц, безбоязненно встретив бесовский ломаный взгляд Штернберга, отчётливо клацнул в тишине зажигалкой, затянулся, вызывающе ухмыльнулся. Все молчали. Штернберг оскалился в ответ и, словно фокусник, сухо щёлкнул пальцами. Сигарета Верница вспыхнула как спичка и упала на паркет, за несколько секунд сгорев дотла. Верниц потёр указательным пальцем обожжённые губы.

– Рейхсмагиер, вы напрашиваетесь на конфликт, – утомлённо произнёс Илефельд. – Так мы никогда не найдём общего языка.

– Зачем же делать столь поспешные выводы, группенфюрер? Просто некоторые ваши люди совершенно не умеют себя вести. У меня, между прочим, возникло отличное предложение, которое вполне может устроить нас обоих.

– Рад это наконец услышать. И в чём оно заключается?

– Ментальный контроль, группенфюрер. Полная ментальная проверка лично вас, а также тех ваших подчинённых, кто будет присутствовать на операции.

Илефельд откинулся в кресле, сцепив побелевшие пальцы.

– Я вынужден отклонить ваше предложение, рейхсмагиер. Группа наблюдателей не должна подвергаться никакому ментальному воздействию.

– Боюсь, вы неправильно меня поняли. Речь не идёт о ментальном воздействии. Я говорю лишь о ментальном досмотре. Я обязан убедиться в отсутствии у вас враждебных намерений. Враждебные помыслы кого-либо из присутствующих могут повредить астральную конструкцию обряда. Если желаете подтвердить правоту моих слов, проконсультируйтесь у вашего специалиста. – Штернберг широким жестом указал на притаившегося за спинкой генеральского кресла поляка-учёного. – Он вам скажет то же самое…

– Я не понимаю, о каких враждебных помыслах вообще может идти речь, – возмущённо оборвал Штернберга Илефельд. – Каждый из собравшихся в этой комнате всецело предан фюреру, рейху и великому делу национал-социализма. В противном случае его здесь просто не было бы. Каждый из нас в полной мере осознаёт исключительную важность предстоящей операции и готов всеми силами содействовать её успешному исходу…

– В том числе и этот достопочтенный шляхтич? – насмешливо вставил Штернберг, приподнимаясь, чтобы получше разглядеть поляка, сгорбившегося на стуле за креслом Илефельда.

– Я очень прошу прощения, господин оберштурмбанфюрер, – донёсся вялый голос бывшего узника (некогда, должно быть, это был дребезжащий козлиный тенор недотёпы-доцента, но несколько лет лагерей вытерли из голоса всякую индивидуальность, оставив лишь въевшуюся заискивающую интонацию в редких гласных, проскальзывавших в шелесте, готовом в любую секунду оборваться от пинка и резкого окрика «Швайн!»). – Я очень прошу прощения, – чуть громче повторил поляк, – но я – верный подданный рейха, господин оберштурмбанфюрер. Я готов жизнью пожертвовать во имя фюрера и моей истинной родины, Германии, которая дала мне новую жизнь и веру в будущее…

Тонкие ноздри Штернберга брезгливо дрогнули; это не ускользнуло от пристального внимания бывшего заключённого. Он с головой спрятался за креслом.

– Не смешите меня, пан Габровски, – холодно произнёс Штернберг. – Я знаю не хуже вас, что многие на вашем месте готовы без особых раздумий стать верноподданными хоть самого дьявола за лишнюю миску лагерной баланды.

Поляк блеснул тёмными запавшими глазами, но его заслонил поднявшийся Илефельд.