Текст книги "Имперский маг. Оружие возмездия"

– Довольно. Герр Габровски зарекомендовал себя как отличный специалист, всей душой преданный делу рейха.

– Он обыкновенный предатель, – жёстко возразил Штернберг. – Я бы не стал ему доверять. На вашем месте, группенфюрер, я не допустил бы его присутствия даже на совещании, не говоря уж о самой операции. Тем более что он, по-моему, обладает незаурядными экстрасенсорными способностями… Дроги пане, что вы там забились, как крыса в щель? Прошэ тутай, – Штернберг, неприятно улыбнувшись, указал прямо перед собой.

Поляк поднялся, медленно раскладываясь во всю длину, как штатив. Он был довольно высок, широк в кости, но очень тощ – колючей, нездоровой худобой – плешив и сед. Возраст его определить было невозможно: ему могло быть и едва за тридцать, и далеко за пятьдесят. Лагерь всех уравнивал в летах, ставя за шаг до смерти.

– Прошэ ближэй. – Штернберг поманил его пальцем.

– Простите, герр оберштурмбанфюрер… я хорошо знаю немецкий.

– Догадываюсь. Возможно, уже гораздо лучше, чем польский.

Поляк никак не отреагировал на унизительную колкость.

– А ведь я в некотором роде заочно знаком с вами, пан Габровски. Ваши публикации по Зонненштайну – они произвели на меня впечатление, хотя уже тогда мне казалось, что вы как исследователь страдаете излишним романтизмом. Впрочем, сейчас романтизм вам уже вряд ли свойствен, не так ли, пан Габровски? – Штернберг тщетно ждал какого-нибудь эмоционального всплеска. – Ещё я хорошо знаком с вашим, так сказать, другом, который сдал вас. С профессором Кауфманом. Его до сих пор мучает совесть. Если ещё мучает. Он был очень плох, когда я виделся с ним в последний раз…

Штернберг готов был ввести стальной щуп своего сознания в сознание стоящего напротив человека, едва оно приоткроется. Однако поляка будто бы ничто не трогало. Серое его лицо с задубевшей морщинистой кожей, плохо выбритое, выражало лишь невытравимую тоску бесконечных «аппеллей» да готовность делать что угодно, хоть грязь дорожную поедать, лишь бы герр офицер не отходил нагайкой. Внешне это был сломленный, уничтоженный человек, которому было уже решительно всё равно, как и на кого работать. Удивляло безмерно, как эта человеческая оболочка добилась каких-то там невиданных результатов, позволявших отрекомендовать полумёртвого поляка как «отличного специалиста». Такое вопиющие несоответствие характеристики и наружности Штернбергу очень не понравилось. А худшим из всего явилось то, что бывший узник оказался сильным экстрасенсом и потому был наглухо запечатан для других ясновидящих. Штернберг, например, для этого поляка тоже был закрытой книгой. Но последнее не могло послужить утешением Штернбергу, с яростной досадой обнаружившему, что он не способен засечь ни единого намерения подозрительного поляка. Ментальная скорлупа пана Габровски, вопреки его внешности доходяги, оказалась на зависть прочной. Безрезультатно поколупав её и рассмотрев нездоровую коричневатую ауру, ничего особенного, впрочем, не выражавшую, Штернберг раздражённо сказал:

– Я ему не доверяю, группенфюрер. Я настаиваю на его полной ментальной проверке.

– Я присоединяюсь к требованию рейхсмагиера, – заявил Зельман. – Он имеет полное право контролировать всякого, кто покажется ему неблагонадёжным.

– Повторяю, это недопустимо. – Илефельд скрестил руки на груди и поглядел в окно.

– Вероятно, несведущему человеку непросто понять, – с нехорошей ленцой в голосе заговорил Штернберг, демонстративно разглядывая поляка, нелепого и неуместного среди офицеров, как кочерга среди рапир, – но ментальный досмотр не предполагает никакого воздействия со стороны проверяющего. Процедура, в сущности, очень проста. Я бегло просматриваю сознание, как картотеку. Заметьте: просматриваю, не вдаваясь в подробности, – я не хочу быть бестактным. Но, полагаю, присутствующим нечего скрывать, если все здесь преданы рейху именно так, как вы говорите, группенфюрер. Процедура абсолютно безвредна и занимает полминуты. Гипноз необязателен. Я верно говорю, пан Габровски?

– Верно, господин оберштурмбанфюрер, – безо всякого выражения ответил поляк.

– А вы согласны пройти ментальный досмотр?

– Как прикажете, господин оберштурмбанфюрер… – покорно пробормотал бывший узник, но при этом быстро глянул в сторону, словно прося у кого-то защиты, и с дальнего кресла взметнулся молодой офицер, по-видимому приставленный к поляку не то в качестве куратора, не то в качестве надзирателя.

– Я протестую, рейхсмагиер. Ваш так называемый досмотр означает полную власть над человеческим сознанием. Вы не вправе заставлять участников независимой комиссии проходить подобную процедуру…

– Вам я настоятельно советую не вмешиваться, штурмбанфюрер, – резко оборвал его Зельман.

– Потому как вы наряду с вашим подопечным – первые в очереди на проверку, – вкрадчиво добавил Штернберг. – Я вам обоим не доверяю.

Офицер – Штернберг запомнил, его фамилия была Эдельман – сел обратно в тёмный угол. Он по-прежнему был спокоен – он был очень спокоен, его неестественное отрешённое самообладание с самого начала представлялось Штернбергу ледяной глыбой в каскаде чужих мыслей и эмоций, – но его на долю мгновения резануло беспокойство. Это Штернберг отчётливо ощутил. Эдельман, интеллигентный красавец штабной породы, выделялся странной способностью постоянно думать о чём-то несущественном. Его пресные обезличенные мысли наводили на подозрение, что этот человек зачем-то сурово контролирует своё сознание, памятуя о том, что его размышления в любую секунду могут быть перехвачены. Следить за собственными мыслями – поистине каторжная работа, и в любое другое время Эдельман заслужил бы безусловное уважение Штернберга, но сейчас он со своей загадочной особенностью представлялся фигурой в высшей степени подозрительной.

– Ваше недоверие лишено оснований, рейхсмагиер, – устало возразил Илефельд. – Герр Габровски приказом рейхсфюрера назначен вашим дублёром и помощником, так что вы обязаны ввести его в курс дела, а что касается штурмбанфюрера Эдельмана, то его кандидатура одобрена самим фюрером. Вы что же – смеете предположить, что фюрер способен ошибаться?

Некоторое время Штернберг всерьёз раздумывал над тем, чтобы, собравшись с силами, попытаться впечатать в дубовое сознание Илефельда мысль об обязательном разрешении на досмотр, но это уже было бы прямой ментальной атакой, и ясновидящий поляк тут же доложил бы об этом – недаром всё-таки они притащили его с собой…

– Кстати, вы прочли указ рейхсфюрера? – оживился Илефельд. – Нет? – Заметив нераспечатанный пакет, так и лежавший на низком столике у рояля, он раздражённо повысил голос: – Так о чём мы вообще тогда разговаривали?

Штернберг лениво поднялся, взял пакет и расхлябанной походкой двинулся от рояля к Илефельду, чувствуя скользящие опасливые и любопытные взгляды. Верниц со своим тевтонским упрямством, за которым среди неповоротливых мыслей пряталась бюргерская трусость. Штурмбанфюрер Шлихтинг, клятвенно обещавший предоставить целый взвод, но отделавшийся дюжиной едва годных мальчишек и оттого боящийся теперь лишний раз попасться начальству на глаза и, возможно, уже не только проглотивший, но и переваривающий свой лживый язык. Адъютант группенфюрера Фляйг, утлое существо с хрупкими девичьими плечиками и огромными красными лапищами кочегара, за узким лобиком смакующее размышления о том, в какой позе герр рейхсмагиер вынужден вступать в интимные сношения с женщинами, чтобы тех не разобрал хохот в самый неподходящий момент (этого самого Фляйга Штернбергу нестерпимо хотелось зубодробильным ударом кулака отшвырнуть за спинку жирного кожаного дивана). Собранный, равнодушный, отсутствующий Эдельман, очень подозрительный, с лицом интеллектуала и с обманчиво чистой пустыней на поверхности сознания, предполагающей таинственную важную работу в глубине. Наконец, ещё более подозрительный наглухо закрытый экстрасенс-поляк.

Штернберг почти вплотную подошёл к Илефельду, чуть склонился для пущей убедительности – очень высокий, худой, зловещий в своём иезуитски-чёрном мундире.

– Для того чтобы прочесть письмо, мне необязательно вскрывать конверт, группенфюрер… Для нас обоих было бы лучше действовать вопреки этому бездарному указику. – Штернберг фамильярно затолкал пакет за борт генеральского мундира и вполголоса продолжил, краем глаза злорадно следя за тем, как все в комнате напряглись, пытаясь разобрать его слова:

– Я отнюдь не собираюсь играть тут в контрразведчика, группенфюрер. У меня совершенно нет на это времени. Но вашим людям я не доверяю. Я вас предупредил. Если по вине ваших подчинённых что-нибудь нарушит ход операции – тогда ваша голова полетит с плеч, не моя. Я всё сказал. Подумайте.

В это самое время резные створки двери бесшумно разошлись, и на пороге возник Франц в чёрной послушнической униформе. Он щёлкнул каблуками и, не обращая внимания ни на кого вокруг, кроме своего командира, сообщил:

– Оберштурмбанфюрер, вас к телефону. Рейхсфюрер.

Штернберг склонился ещё ближе к Илефельду, словно хотел впиться зубами в шею генерала, и прошептал прямо ему в ухо:

– Так обдумайте то, что я вам сказал. Хорошенько обдумайте. Хайль Гитлер.

С тихим смешком Штернберг отстранился, щелчком сбросил с погона генерала невидимую соринку и торжественно покинул комнату. Илефельд медленно выдохнул и отделил воротник сорочки от вспотевшей шеи. Вытащил из-за борта кителя нераспечатанный пакет и в раздражении швырнул его на пол.

Мюнхен
9 августа 1944 года

Позже этот доклад не упоминался в отчётах, а немногочисленные приглашённые на него слушатели неофициально прибыли в мюнхенский институт оккультных наук. По оцепленной боковой лестнице они поднимались в зал на третьем этаже. За окнами обе стрелки на циферблате старой ратуши скоро должны были достигнуть вершины.

Доклад Штернберга о возможностях военно-стратегического использования феномена Зонненштайна начался ровно в полдень и занял несколько часов. Присутствовали Гиммлер, управляющий делами «Аненэрбе» Зиверс, куратор исследовательского общества Вюст, Каммлер и ещё пара чиновников из хозяйственного управления СС, а также генерал Зельман и, кроме того, пара личных гиммлеровских гадателей, о которых Штернберг отзывался крайне пренебрежительно, настаивая на том, что его разработки научны и не имеют ничего общего с вульгарным шаманизмом. По чести сказать, далеко не всех из собравшихся Штернберг желал бы сейчас видеть. То, о чём он собирался говорить, – предназначалось ли это для Зиверса, с кем он никогда не мог найти общего языка? Или для несгибаемо несущего все свои многочисленные должности бездушного Каммлера – более машины, чем человека, – в ком Штернберг видел опасного соперника? Или для рейхсфюрера, за которым тянулся незримый шлейф из десятка недавних смертей? Накануне в Берлине завершился суд над несколькими участниками генеральского заговора, и вечером осуждённые были казнены – «повешены как скот», согласно приказу Гитлера. Фюрер пожелал собственными глазами увидеть смерть заговорщиков и уже ближе к ночи вместе со своим окружением проглядывал фотографии и смотрел наспех смонтированный фильм, где офицеры в арестантской одежде, с петлёй на шее, бились в агонии под светом прожекторов. Видел это и Гиммлер: его невыразительное лицо было заметно бледнее обычного.

Взволнованный и сосредоточенный, Штернберг старался не прислушиваться к мыслям чиновников – отнюдь не самому подходящему вступлению к тому, о чём он сегодня собирался поведать.

– Что есть время? – спросил Штернберг, театрально раскинув руки; театральность жеста усиливалась тем, что в правой руке он держал свежесрезанную белую розу на длинном стебле (для чего предназначался столь экстравагантный атрибут, разъяснилось несколько позже), и потому его чёрный мундир уподоблялся фраку фокусника. За его спиной тем временем двое эсэсовцев под руководством вымерявшего что-то длинной линейкой Франца устанавливали полукругом в строгом порядке вогнутые и выпуклые металлические листы на деревянных каркасах, различной высоты, и вся эта таинственная бесшумная деятельность напоминала закулисную суету подручных знаменитого иллюзиониста на гастролях. В стороне в ожидании замер оператор с кинокамерой наготове.

– Так что же есть время? Отвлечённое понятие, философская категория? Сегодня вы увидите: время – не что иное, как неизвестный современной науке вид энергии, пронизывающей Вселенную. Как и всякую энергию, время можно контролировать. Причём методы воздействия на течение времени далеко выходят за рамки привычного для нас управления физическими процессами. В большей степени они относятся к области психических умений…

Вскоре установка странных металлических конструкций была завершена, и теперь присутствующие могли видеть, что расположенные радиально в несколько рядов, вроде амфитеатра, блестящие экраны все вместе в плане составляют полное подобие изображениям на представленных рядом аэрофотоснимках – а проглядывались там очертания некоего циклопического каменного сооружения.

Штернберг продолжал говорить о неоднородности времени и о возможности изменять плотность временного потока путём направленного психического воздействия.

– Вы хотите сказать, силой мысли? – уточнил кто-то, и Штернберг подхватил:

– Вот именно. Но сама по себе сила человеческой мысли слаба и рассеянна. Обычно она не в состоянии хоть сколько-нибудь повлиять на энергию, действие которой является основополагающим для физических законов нашего мира. Человек не в силах остановить ладонью широкую полноводную реку. Но человек может построить плотину. То, что обладает способностью концентрировать и направлять тонкие виды энергий, в частности энергию времени и энергию мысли, было известно в глубокой древности, но позже, увы или к счастью, незаслуженно забыто. Это средство просто, как всё гениальное…

Штернберг отошёл к ближайшему стенду и длинным стеблем розы указал на фотографию.

– Многим из вас известно, что здесь изображено. Мегалитический комплекс Зонненштайн, недавнее открытие германских археологов. Впечатляющее сооружение, по древности сравнимое со Стоунхенджем и Экстернштайном, построенное, как предполагают, для культовых целей. Согласно результатам моих исследований, это примечательное творение есть не что иное, как – если позволительно таким образом выразиться – мощная техническая база магов далёкой древности…

Штернберг медленно проходил мимо стендов с фотоснимками, чертежами, расчётами, с картами той местности, где расположен Зонненштайн – граница Франконии и Тюрингии, глухая и гористая местность, – и восторженно рассказывал о том, что сооружения явно сходного назначения обнаружила на Тибете экспедиция эсэсовца Шефера, причём экранами тонких энергий там служат полуторакилометровой высоты скалы, превращённые в сложнейшие изогнутые конструкции некими титаническими силами много тысячелетий тому назад.

– По легендам, в районе священной тибетской горы Кайлас до сих пор существуют ущелья и долины, где молодые люди могут состариться всего за несколько часов. В отчётах Шефера вы обнаружите данные о темпоральных аномалиях, с которыми не раз приходилось сталкиваться участникам экспедиции. Взять хотя бы случаи, когда для отделившихся от группы путешественников проходило всего несколько минут, в то время как остальные были вынуждены ждать их часами – впрочем, перечисление полного списка всех этих крайне любопытных подробностей уведёт нас далеко в сторону от основной темы… В чём же заключается истинная цель создания капища Зонненштайн? По сути, Зонненштайн – настоящая машина времени, господа. Машина времени, управляемая силой человеческой воли. Это система особым образом расположенных каменных плоскостей, которые я в дальнейшем предлагаю именовать Зеркалами Времени. Хочу особо подчеркнуть: сами по себе Зеркала Зонненштайна – всего лишь большие гладко обтёсанные камни, их свойства проявляются только через людей, причём воля человека, уровень его психического развития, его умение сосредоточиться играют решающую роль. Тем не менее все люди, посещавшие Зонненштайн, каким-то образом вступали во взаимодействие с Зеркалами. До сих пор не было практически ни единого человека, побывавшего на капище и не указавшего на аномалии. Но вы только представьте себе, чего способен достигнуть тот, кто придёт к Зонненштайну с чёткими намерениями и с полным пониманием того, как именно будет работать могучая машина древних, которую он собирается запустить…

Штернберг выдержал паузу, склонив светло-золотистую голову, держа длинную розу перед собой, словно рапиру.

– Теперь же, во избежание голословности, я продемонстрирую вам принцип работы Зеркал Времени. Представляю вашему вниманию несколько упрощенную, но успешно действующую модель Зонненштайна. Я вижу, вы хотите спросить меня, могут ли жесть и фанера заменить цельнокаменные столпы и стены – уверяю вас, материал в данном случае совершенно не важен.

Далее Штернберг, водя венчиком розы по чертежу на стенде, подробно объяснил, в фокусе какого именно из гигантских каменных зеркал требуется встать человеку, чтобы заставить всю систему воздействовать на окружающую действительность. Затем Штернберг слегка поклонился слушателям и вдруг, широко размахнувшись, далеко отшвырнул белую розу, служившую ему указкой. Роза упала у стены, в тот угол, откуда все кресла были заблаговременно отодвинуты. Штернберг встал среди металлических зеркал, напротив самой высокой из вогнутых плоскостей, и словно бы задумался о чём-то. Простояв так с полминуты и совершенно ничего сверх того не сделав, он под прицелом кинооператора поднял с паркета розу и с поклоном преподнёс её Зиверсу.

– И что всё это должно означать? – строго спросил тот.

Штернберг с нарочито-скучающим видом посмотрел в окно. Оператор навёл объектив камеры на руки Зиверса. Спустя мгновение по аудитории прокатился возглас изумления: за считаные секунды роза поникла, увяла, засохла и почернела – свернулись и пожелтели белые лепестки, съёжились и потемнели, словно под жаром пламени, свежие зелёные листья, а затем венчик на глазах рассыпался в труху, и от цветка остался лишь мёртвый, будто обугленный стебель в истончившихся шипах. Зиверс испуганно отбросил его от себя и поспешно обтёр платком пальцы.

– Это время. Всего лишь время, штандартенфюрер, – Штернберг усмехнулся. – Оно, как видите, страшнее всех ядов, когда-либо изобретённых людьми. А теперь, господа, самое интересное, – продолжил он, не обращая никакого внимания на возражения Зиверса. – Не столь уж сложна задача обратить розу в пепел – но попробуйте воссоздать из пепла розу! Только старику Парацельсу было такое под силу – но, быть может, нам сейчас удастся повторить это чудо, и притом безо всякой Каббалы? Кстати, у меня есть подозрение, что старый хитрец пользовался не пресловутым Словом, а всего лишь определённой системой зеркал…

Штернберг подобрал с пола сухой стебель и, сопровождаемый кинооператором, отнёс его в пустую часть зала. Затем вновь встал среди металлических макетов и после полуминуты сосредоточенного созерцательного молчания вернул скептически хмурившемуся Зиверсу то, что оставалось от розы, – а вернее, уже то, что на глазах становилось ею. Все привстали из-за столов, оператор подался вперёд: поразительное зрелище было сравнимо разве что с той картинкой, какая возникает на экране, когда киноплёнку проматывают задом наперёд. Высохший стебель наливался соком, чёрные скатыши стремительно расправлялись в глянцевые зубчатые листья, из ниоткуда возникли увядшие лепестки, которые за считаные секунды посветлели и свернулись в тугой полураспустившийся бутон.

Возрождённую розу стали передавать из рук в руки, все её нюхали и теребили.

Тускло поблёскивавший глаз кинокамеры неотрывно следил за Штернбергом: теперь он по просьбе присутствующих помещал в зону действия своей чудо-конструкции различные вещи собравшихся – наручные часы, портсигары, записные книжки – и предъявлял старый хлам, а после воссоздавал из рассыпающейся трухи исходные предметы, причём иногда они становились новее прежнего. Из-за привычки Штернберга отвечать на все, в том числе на ещё невысказанные вопросы очень непросто было уследить за крутыми виражами его рассуждений: то он принимался рассказывать о механизме взаимодействия Зеркал Времени и человеческого сознания, а то вдруг начинал говорить о сложности обучения обращению с Зеркалами – по его словам, далеко не всякий был способен подчинить их своей воле.

– Уточните, какими качествами должен обладать человек, чтобы управлять этой конструкцией? – поинтересовался Зиверс.

– Во-первых, желательно, чтобы он был экстрасенсом… – начал Штернберг.

– Желательно – но необязательно?

– Прежде всего, он должен представлять элиту арийской расы, – торжественно выдал Гиммлер.

– А что будет с тем, кто не соответствует требованиям, но всё-таки попытается управлять Зеркалами?

– Я видел, что бывает с такими людьми, – холодно произнёс Каммлер. – Между прочим, доктор Штернберг, ваше изобретение – антинародно. Помнится, тогда, в Бёддекене, оно на месте изжарило кавалера Рыцарского креста, а днём позже не причинило ни малейшего вреда какому-то жидёнку с каменоломни. Вы до сих пор так и не изволили всё это объяснить.

– Вероятно, даже у того жидёнка имелся куда больший процент арийской крови, чем у кавалера Рыцарского креста, – с убийственной серьёзностью изрёк Штернберг. – И, кроме того, это изобретение вовсе не моё, а древних германцев. Я лишь произвёл его реконструкцию.

Каммлер презрительно промолчал. Его острые и безжизненные, будто из голубого стекла, глаза следили за Штернбергом подобно паре дополнительных кинокамер. Штернберг знал, что Каммлер, ещё недавно сотрудничавший с Мёльдерсом, теперь отвечает за восстановление проекта «Чёрный вихрь» – чернокнижник выкрал все документы по дьявольскому оружию, и бывший соратник взялся возродить его разработки под каким-то новым названием. Кроме того, буквально накануне Каммлер получил назначение, которое наделило его исключительными полномочиями в отношении производства ракетного оружия. Штернберг отчётливо ощущал, что Каммлер был бы весьма не прочь получить в своё распоряжение ещё и Зонненштайн.

Сидевший по правую сторону от Каммлера Гиммлер – одутловатое лицо, очочки в тонкой оправе, массивные кольца на вялых пальцах – сменил обычную свою непроницаемую маску на горделиво-благосклонную улыбку:

– Скажите, Альрих, может ли эта конструкция возвращать к жизни погибших?

– Увы, рейхсфюрер, – Штернберг развёл руками, – воскрешение мёртвых неподвластно даже машине времени. Собственно, я ничего и не стал бы утверждать, если бы сам не попытался это проделать. Перевод материи из неодухотворённого состояния в одухотворённое требует огромных, немыслимых затрат энергии.

– Но та роза…

– Роза, как вы видите, была уже срезана.

– А омолодить человека? Способно это устройство вернуть молодость?

– Я ещё не проводил подобных экспериментов… Но я не договорил об управлении Зеркалами: самое главное, к ним нужно относиться с глубочайшим почтением. Искреннее благоговение совершенно необходимо. Зонненштайн вовсе не случайно был капищем.

– Всё это очень занимательно, – встрял Зиверс, – и фокусы впечатляют, для эстрады они хороши, но какое отношение имеют к фронту?

– Самое прямое, штандартенфюрер. – Штернберг имел вид чрезвычайно довольный. – Как вы думаете, сколько времени прошло с начала моего доклада? Немало, верно? Сколько на ваших часах? Без четверти три? Хорошо, позвольте, я вам дам небольшое задание: выйдите сейчас из зала и спросите у караульных, как давно началось наше совещание. Кровью клянусь, они вам скажут, что прошло не более двадцати минут. Затем выйдите на балкон, посмотрите на часы на ратуше, обратите особое внимание на высоту солнца…

– Послушайте, это уже смахивает на шарлатанство.

– Идите-идите. Потом поговорим.

– Идите, Вольфрам, – кивнул Гиммлер.

Зиверс пожал плечами и неторопливо вышел. Все смотрели на мягко затворившуюся за ним дверь. Через пару минут дверь резко распахнулась и управляющий делами «Аненэрбе» перескочил порог с такой поспешностью, будто за ним по пятам катил советский танковый батальон, а по лицу его читалось, что он намерен сообщить по меньшей мере о государственном перевороте.

– Как… как… как?! Сейчас полдень! Как?.. Ваш доклад только начался в полдень!

Все присутствующие разом бросились к окнам, чтобы разглядеть циферблат на башне ратуши, один лишь Штернберг остался невозмутимо стоять среди металлических зеркал.

Когда чиновники вновь расселись по местам, Штернберг, торжествующе улыбаясь, театрально воздел свои сверкающие перстнями руки фокусника:

– Вы видите, что можно совершить с помощью уменьшенной и значительно упрощённой модели Зонненштайна. А теперь представьте себе, господа, на что способен человек, оснащённый аналогичной системой гигантских каменных Зеркал. Их действие, согласно моим расчётам, возможно распространить на все земли, принадлежащие рейху! От Норвегии до Греции и Северной Италии! От Венгрии и генерал-губернаторства до французского побережья! Неоднородность физического времени на границах наших территорий создаст барьер из Тонких энергий – и по линии фронтов пройдёт невидимая стена, которую не преодолеют ни сухопутные войска противника, ни вражеские корабли, ни бомбардировщики! – Мальчишеский задор в голосе Штернберга перерос в звенящий лихорадочный восторг. – За те несколько лет, которые для всех людей за границами рейха будут лишь несколькими днями, мы воплотим все наши научные проекты в жизнь и создадим такое оружие, которое не оставит нашим противникам ни малейшего шанса!

– Несколько лет за несколько дней? Это абсурд, – отчеканил Каммлер. – Это противоречит всем физическим законам.

– Вы сами только что видели: это вполне возможно. Чудо, другой пласт реальности, называйте как угодно. Для нас всех сейчас важно лишь одно: это работает.

– Хорошо, что насчёт импорта, доктор Штернберг? – не унимался Каммлер. – Вы сказали, граница будет непроницаема. Вы намереваетесь на несколько лет отрезать Германию от всего мира?

– Именно так. Мне потребуется ваше содействие, господа. Мы должны организовать масштабную операцию, чтобы обеспечить германскую экономику всем необходимым…

– И что же – вы предполагаете, что сумеете изменить ход времени для всей Германии? – громко спросил Зиверс. – Только для Германии?

– Я не предполагаю. Я уверен в этом, – торжественно объявил Штернберг, ловя по-отечески гордый взгляд Зельмана.

В какой-то миг всё происходящее, преломлённое исполинской линзой новой реальности, приоткрывшейся перед изумлённой публикой – реальности сверхчеловеческого всесилия, – предстало на долю секунды в совершенно неожиданном виде, словно на негативе, и в этой непривычной гамме иного мироощущения одно лишь присутствие суконномордых чиновников казалось кощунственной насмешкой над величием древней тайны, над восторженностью и молодостью её обладателя. Но стоило только моргнуть, и угол восприятия вновь сместился – и в зале всё было по-прежнему: эсэсовский учёный, новаторский проект, ничего особенного. Арийская наука, как известно, призвана творить чудеса…

* * *

Велосипед подрагивает и позванивает на стыках плит. Отсветы фонарей тусклым шероховатым сиянием на мокрых камнях отмечают узкую мощёную дорожку, ведущую через глухую темень океана высокой травы. Ветер то и дело тяжёлой волной накатывается на кроны деревьев, сопротивляющихся с паническим многоголосым шорохом, и тогда, стремительно падая из чёрной вышины, по дождевику лупят пули крупных капель.

Следует торопиться. Штернберг выезжает за резную чугунную ограду с высокими каменными столбами, взятую напрокат из какого-то безымянного городка, где он недавно был проездом, и оказывается на узкой улочке с довольно условными, слишком уж одинаковыми, но, тем не менее, вполне уютно сидящими по обе стороны мостовой домами. Свет фонарей плавится и растекается на округлых камнях брусчатки. Шелестит дождь, иногда позванивая металлом. Штернберг летит по ночной улице, словно дух почтальона. При нём даже есть какая-то сумка, но, что в ней находится, он не имеет ни малейшего представления. Не помнит он также – или вовсе не знает – смысл и содержание предстоящего собрания, на которое уже – отчего-то он твёрдо уверен – сильно опаздывает.

Безликая поначалу улица постепенно обретает внешность и характер и вдруг превращается в одну из мюнхенских улочек, но в конце концов удивляет, когда вдруг взбирается на пригорок и заканчивается таинственными чугунными воротами с полуотворённой калиткой. Штернберг бросает велосипед у ворот, чтобы ринуться через туманный двор и взбежать по ступеням высокого крыльца. Дёргает на себя дверь. Широкий коридор тускло-жёлтый сверху и тёмный снизу. Через каждые несколько метров стоит по паре эсэсовцев, при чудовищном освещении плохо видно, но, кажется, на петлицах у них изображены черепа: это означает, что они служат в частях СС «Мёртвая голова», задача которых – охрана концлагерей.

Прежде чем Штернберг успевает сообразить, куда его занесло, его вытряхивают из дождевика, и чей-то голос хрипло шепчет на ухо: «Вас давно ждут, оберштурмбанфюрер». Люди с белыми черепами на петлицах обступают его плотным кольцом. На их глаза падают чёрные тени от козырьков. От всего этого почему-то веет холодным ужасом, и Штернберг замирает в муторном ожидании, но тут его подхватывают под локти и всей толпой влекут куда-то в темноту. «Пустите, чёрт вас побери, куда вы меня тащите?» Ему не отвечают. Он упирается ногами, но каблуки скользят, будто по льду. Он рвётся назад, но масса твёрдых тел несёт его дальше, как горная лавина. «Я так никуда не пойду! Отпустите меня немедленно!» – «Мы все идём, – шипят ему в оба уха. – Мы идём вперёд – так приказал фюрер». Он подгибает колени и падает на пол – его хватают за руки, за ноги, несут. Он яростно отбивается, его крик тонет в многоголосом хоре, грянувшем «СС марширт». Мелькают факелы, взвиваются знамёна, луч прожектора ударяет в потолок, пробивает его навылет и уходит в чёрное беззвёздное небо. «СС идёт! Освободить дорогу! Готовы штурмовые колонны!» – распевают идущие церковными голосами. Вдалеке звучит орган. С визгом раскрываются высокие двери, и Штернберга швыряют за порог.

Всё мгновенно смолкает. Тихо шипит старый граммофон; стучат часы. Комната небольшая и скверно освещённая единственной лампой в углу. За квадратным окном густо валит снег. Горят свечи, сгущая черноту теней. Оберштурмфюрер Ланге поднимается из-за стола, неторопливо объясняет: «Видите ли, я отвечаю только за первоначальную сортировку заключённых. А что происходит в бараках, это уже надо спрашивать у капо… Хотите выпить, оберштурмбанфюрер?» Штернберг смотрит на угреватую физиономию Ланге, лоснящуюся в жёлтом свете, знакомую до рвоты, – именно эту рожу он на протяжении нескольких месяцев представлял себе в качестве мишени, когда ходил в тир. Ужас наваливается на плечи тяжёлым жарким одеялом. «В вашем деле я вам помочь вряд ли смогу», – Ланге разводит руками. Китель на нём застёгнут на все пуговицы, зато ширинка – расстёгнута. Позади Ланге на диване телесно желтеет что-то неестественно короткое. «Но вот если вы ко мне по поводу девочек – рад буду помочь. Выбор у нас, сами понимаете, богатейший, – Ланге ухмыляется, показывая кривые зубы. – И никаких низших рас. Для начала вы можете осмотреть мою коллекцию…»