Текст книги "Бесы Лудена"

Эта история интересна сама по себе; и вдвойне интересен самоанализ, которому подвергла себя Армель, ведь он является одним из множества свидетельств, доказывающих, что в основе феноменального «я» лежит «чистое эго», оно же – Атман, имеющее одну природу с божественной Основой всего сущего. Под дверью центральных покоев, «доступ в которые имеет только сам Господь» (пока душа не очистится от себялюбия), между божественной Основой и осознанным «я» пребывает подсознательный ум. Он почти деперсонализирован, но при приближении к феноменальному «я» кристаллизируется в личное подсознательное, где попадается всякая гадость вроде крыс и тараканов, а то и скорпионы с гадюками. В этом-то личном подсознательном и обитает наш внутренний безумный злодей; оно-то и есть гнездо Первородного Греха. Однако тот факт, что эго связано с внутренним маньяком, не противоречит факту другому – что эго также связано (на подсознательном уровне) с божественной Основой. Мы рождаемся с Первородным Грехом, но также с Первородной Добродетелью, или, выражаясь терминами западного богословия, в нас заложено добро, оно же – «искра Божия», «чистая частичка души», фрагмент сознания, не испачканный Первородным Грехом, появившийся из изначальной невинности и называемый совестью. Фрейдисты куда больше внимания уделяют Первородному Греху, нежели Первородной Добродетели. Трещат о крысах и тараканах, а внутреннего Света в упор не видят. Юнг и его последователи – чуть реалистичнее. Ступив за пределы личного подсознательного, они взялись исследовать область, где разум, делаясь все более неперсонифицированным, обретает черты медиума, вследствие чего кристаллизуется личное «я». Учение Юнга перешагивает через внутреннего маньяка, но не доходит до внутреннего Бога.

Повторяю: полно доказательств существования Первородной Добродетели, которая лежит в основе Первородного Греха. Опыт доброй Армель не уникален. Слишком многие познали, что и впрямь есть тайные покои, осиянные светом божественной любви и мудрости. Знание это снизошло и на отца Сюрена – причем, как будет описано далее, заодно с открытием: в душе гнездятся ужасы, а личное бессознательное отравлено чудовищным ядом. В одно и то же мгновение Сюрен узрел Господа и Сатану, познал, что навечно связан с божественной Основой всего сущего, и убедился, что уже проклят, притом без права обжалования приговора. Впрочем (мы об этом еще напишем), осознание Бога победило. В измученном разуме Сюрена Первородный Грех был сражен Первородной Добродетелью – она оказалась «первороднее», ибо была бесконечна.

Мистические видения, богоявления, вспышки так называемого космического сознания невозможно вызвать, повторить, воспроизвести в лабораторных условиях. Впрочем, это касается лишь самих центральных тайных покоев. Зато дежурство на пороге в компании ангелов вполне подлежит повторению, пусть даже не совсем точному (ибо только самые элементарные психологические эксперименты можно повторить с точностью). Зато «дежурить» можно достаточно часто, чтобы определить Предел трансцендентного – ради чего, собственно, эксперименты и проводятся. Например, гипнотизеры отмечают, что объекты гипноза, достаточно глубоко погруженные в транс и оставленные в покое, нередко чувствуют внутреннее спокойствие и благодать. В чем именно это выражается? Они видят свет и обширные пространства. Иногда загипнотизированному хочется рассказать о своих ощущениях. Жиль Делёз, едва ли не лучше всех описавший второе поколение адептов месмеризма, утверждает, будто сомнамбулизм характеризуется полным отрешением от личных интересов, бесчувственностью, равнодушием к мнениям и предубеждениям, а также «принципиально новым способом видеть объекты, способностью быстро принимать решения и абсолютной убежденностью в их правильности… Таким образом, человек-сомнамбула имеет разом и факел, дающий свет, и компас, указывающий путь. Эти факел с компасом, – подытоживает Делёз, – есть не только у сомнамбул. Они есть у каждого из нас, но из-за мирской суеты, страстей, а главное, гордыни и слабости к преходящему мы не видим факела, не сверяем путь по компасу»[37]37
  См. Делёз Ж. П. Ф. Практическое руководство по животному магнетизму. Нью-Йорк, 1890. — Прим. авт.


[Закрыть]. (Заметим: гипноз более эффективен и менее опасен, чем наркотики (подчас способствующие откровениям)[38]38
  См. Джеймс Уильям. Многообразие религиозного опыта. – Прим. авт.


[Закрыть]; гипноз избавляет от бурных эмоций и усмиряет страсти, оставляя сознание пустым, а значит, давая ему возможность заполниться тем, что находится вдали от логова внутреннего маньяка.) «В этой новой ситуации, – продолжает Делёз, – разум полон религиозных идей, с которыми он, пожалуй, никогда раньше не имел дела». Разница между новым видением мира сомнамбулой и его нормальным состоянием «настолько огромна, что сомнамбула порой чувствует себя одержимым; считает себя неким органом высшего разума. Впрочем, ничуть не зазнается».

Изыскания Делёза подтверждаются изысканиями одной женщины-психиатра, дамы весьма опытной. Много лет она изучала феномен автоматического письма. Как-то в личной беседе эта дама сообщила мне, что почти все автоматисты рано или поздно выдают тексты, в которых изложены определенные метафизические идеи. Тема всегда одна: основа одной души идентична божественной Основе всего сущего. Вернувшись в нормальное состояние и прочитав написанное в трансе, автоматист, как правило, заявляет, что никогда в подобное не верил.

В данном контексте представляется нелишним заметить, что нравственная тональность медиумических представлений о жизни (об этом много лет назад говорил Фредерик Майерс) в целом безупречна. Разве что из-за стиля их можно принять за чепуху. Но, как бы ни был коряв язык изложения, как бы ни были банальны мысли (а в последние три столетия – это как минимум! – все великие истины кажутся банальными), т. н. чепуха неизменно оказывается безвредной и даже могла бы вызвать душевный подъем, пиши медиумы чуть более внятно. Вывод: в определенных видах транса медиумы выходят за рамки личного подсознательного, покидают грязное обиталище Первородного Греха и оказываются в пределах подсознательного разума, где, подобно окошку в отдаленном доме, горит и преображает все своим неярким, но заметным светом Первородная Добродетель. Тут-то и нельзя зевать; тут-то надо поскорее слиться с Богом Отцом и Богом Сыном – иначе, того и гляди, заполнит пустоту не Святой Дух, а всякие сущности – свои, доморощенные, подсознательные – или внешние; безобидные, а то и полезные – или совершенно нежелательные.

Имея дедуктивные подтверждения реальности мистических экспериментов, имея такие доказательства, Лалеман и его последователи могли не тревожиться. У них была информация из первых рук, подкреплявшаяся авторитетными литературными трудами – от «Мистического богословия» Дионисия Ареопагита до почти современных им произведений святой Терезы и святого Хуана де ла Крус. Насчет истинности и божественной природы, достичь которых можно лишь очищением сердца и покорностью Святому Духу, Лалеман с последователями не сомневались. Выдающиеся слуги Господни былых времен описали свои ощущения; правоверие этих записей подтверждено Отцами Церкви. Да и сам Лалеман, и его ученики пережили агонию Темных Ночей, когда терзаются чувства и воля, и познали мир Божий, превосходящий человеческое разумение[39]39
  Для дальнейшего обсуждения данной темы отсылаем читателя к Эпилогу (с. 423). – Прим. авт.


[Закрыть].

Глава четвертая

Всякому, кто не имел к тому душевного стремления, жизнь в монастыре семнадцатого века казалась безысходно тоскливой; чуть скрашивали ее редкие всплески религиозного экстаза, да еще, пожалуй, мирские новости, приносимые посетителями, и невинные, но совершенно идиотские виды рукоделия. Жан-Жозеф Сюрен в своих «Письмах» упоминает плетение из соломки – занятие, которому столь многие святые сестры отдали столь много своих свободных часов. Шедевром коллективного творчества стала миниатюрная соломенная карета, запряженная шестеркой соломенных же лошадок и предназначенная в подарок знатной патронессе для украшения туалетного столика. А вот что пишет о монахинях из обители Посещения отец де ла Коломбьер: хотя устав был от первой до последней буквы направлен на то, чтобы вести души к высотам христианского совершенства, и хотя среди сестер встречались поистине святые, никуда не деться от того факта, что «монастыри подчас полны лиц, которые живут по уставу, соблюдают все правила, встают чуть свет, спешат к мессе, молятся, исповедуются и так далее лишь по привычке, лишь потому, что к тому зовет монастырский колокол и потому, что так поступают все остальные обитатели монастыря. Сердца таких сестер и братьев никак не участвуют в их делах. У этих людей свои соображения, свои мелочные планы, свои занятия; а все связанное с Богом для них безразлично. Чувства и мысли, вся любовь этих монахов и монахинь устремлены к родным и друзьям, а Богу остаются лишь вымученные эмоции, которые, разумеется, никак не могут Его удовлетворить… Обители, сии горнила, где душам следует пылать любовью к Господу, обеспечивают им только тление, и велика вероятность, что ситуация изменится к худшему».

Жану Расину монастырь Пор-Рояль казался уникальным и достойным восхищения по причине «духа уединения, молчаливости сестер, их полного безразличия ко всему мирскому, даже к событиям, происходящим в непосредственной близости от обители». Этот список пор-рояльских добродетелей позволяет нам делать выводы о суетности сестер и братьев в других, не столь известных монастырях.

Обитель урсулинок, основанную в Лудене в 1626 году, по этим показателям можно назвать монастырем среднестатистическим. Большинство сестер (всего их жило в обители семнадцать душ) были молодые женщины из благородных семейств. На путь служения Господу они ступили не потому, что сподобились озарения или пылали желанием достичь христианского совершенства, а по причине весьма прозаической – семьи просто не могли дать за ними приданого, сопоставимого со знатным происхождением и удовлетворяющего соискателей столь же родовитых. Впрочем, сестры вели себя прилично, шлейф скандальной славы за ними не тянулся. Молодые аристократки следовали монастырскому уставу – правда, без энтузиазма и даже порой через силу.

Жизнь в обители была тяжела. В Луден, где каждый второй житель был протестантом, а каждый первый – скрягой, урсулинки приехали почти без гроша. Скудных средств хватило на аренду мрачного старого дома, о котором говаривали, будто в нем обитают привидения, – поэтому-то желающих там поселиться не находилось, даже несмотря на дешевизну. Мебели у сестер не было – некоторое время они, бедняжки, спали на полу. Ученики – источник столь необходимого дохода – что-то не спешили в обитель, и урсулинки голубых кровей – все эти де Сазилье, д’Эскобло, де Барбезье и де ла Мотте, все эти де Бельсиэль и де Дампьерре были вынуждены выполнять самую черную работу и обходиться без мяса не только по пятницам, но и по понедельникам, вторникам, средам и четвергам. К счастью, через несколько месяцев на помощь им явился снобизм. Буржуазный Луден сообразил, что за очень скромную плату сможет учить своих дочерей изысканному французскому и манерам, которые не посрамят и особ, приближенных ко двору; что наставницами будут: дальняя родственница кардинала Ришелье, близкая – кардинала де Сюрди, младшая дочь маркиза и племянница епископа Пуатевинского. И, едва эта мысль осенила луденцев, от учениц в обители отбою не стало.

Наконец-то у сестер-урсулинок завелись денежки. Были наняты слуги для черной работы, в трапезной появились говядина и баранина, а тюфяки с полу переместились на деревянные кровати.

В 1627 году настоятельницу перевели в другую обитель ордена урсулинок. Ее место заняла сестра Жанна де Анж, в миру – Жанна де Бельсиэль. Дочь Луи де Бельсиэля, барона де Козэ, и Шарлотты Гумэр д’Эшиллье, родовитостью не уступавшей своему супругу, Жанна родилась в 1602 году; в описываемый нами период ей было около двадцати пяти лет. Недурная лицом, она имела крайне малый рост и тяжелое искривление позвоночника – возможно, следствие костного туберкулеза. Едва ли Жанна получила лучшее образование, нежели остальные знатные девицы того исторического периода, зато она отличалась острым умом, который, вкупе с темпераментом и характером, делал ее несносной для окружающих и немало вредил ей самой. С ранних лет Жанна сознавала, что непривлекательна, что способна вызывать в людях лишь гадливую жалость. Понимание обделенности судьбой заставило девочку закрыться для всех; нет, она не позволит себе никого любить – ведь ответная любовь для нее все равно заказана. С ненавистью к окружающим, отверженная, она жила в некоем панцире и высовывалась наружу лишь для того, чтобы атаковать врагов. Врагами для Жанны априори были все люди, без исключения; отравленным оружием – сарказм и странные приступы глумливого смеха. «Я заметил, – писал о ней Сюрен, – что аббатиса обладает специфическим чувством юмора, которое, видно, не подвластно в ней контролю и провоцирует ее смеяться и отпускать шуточки; полагаю, культивирует сие пристрастие демон Балаам. Ему ненавистна серьезность, с какой следует относиться ко всему божественному, поэтому Балаам рождает в аббатисе злорадную веселость, уничтожающую угрызения совести, необходимые для слияния с Господом. Оказалось, одного-единственного часа подобной злорадной веселости довольно, чтобы разрушить все созданное мной за многие дни, но мне удалось вселить в аббатису сильное желание избавиться от врага». Бывает смех, идеально сочетающийся «со всем божественным», – это смех над собою, вызванный самоуничижением или самокритичностью, это снисходительный смех; это смех, каким отчаявшийся или негодующий реагирует на извращенную абсурдность, царящую в мире. Не таков был смех сестры Жанны. Издевательский или циничный, он всегда относился к другим, и никогда – к ней самой. Издевки можно счесть симптомами непреодолимого желания увечной женщины поквитаться с судьбой, указав окружающим их место (всегда – внизу, вне зависимости от качеств осмеиваемого). Цинизм, хоть и вызывается тем же стремлением к компенсаторному доминированию, имеет не столь личную природу. Он – просто глумление надо всем, вышучивание всего, что по общепринятым стандартам является священным, возвышенным и великим.

От персонажей, подобных Жанне де Бельсиэль, нет житья ни им самим, ни окружающим. Замучившись со своей гадкой дочерью, родители отправили Жанну к престарелой тетушке, настоятельнице соседнего монастыря. Через два-три года Жанна с позором вернулась домой – монахини потерпели полное фиаско в ее исправлении. Еще через несколько лет родительский дом опостылел Жанне настолько, что даже монастырь стал казаться избавлением. Жанна перебралась в обитель урсулинок в Пуатье, прошла период послушничества и дала священные обеты. Как нетрудно догадаться, доброй монахини из Жанны не получилось. Но семья ее была богата и влиятельна, и настоятельница считала необходимым терпеть Жанну. И вдруг, едва ли не в одночасье, с Жанной произошла разительная перемена. Едва прибыв в Луден, сестра Жанна стала на удивление благочестивой и прилежной. Девушка, которая совсем недавно, в пуатевинской обители, дерзила и не проявляла ни малейшего радения ни в трудах, ни в молитвах, теперь сделалась образчиком смирения, трудолюбия и набожности. Глубоко впечатленная таким преображением, мать-настоятельница рекомендовала сестру Жанну на свой пост, едва таковой освободится.

Пятнадцать лет спустя Жанна выдала собственную версию касательно этого случая. «Я весьма заботилась о том, чтобы стать незаменимой для тех, кому подчинялась. По причине малочисленности сестер, матери-настоятельнице пришлось возложить на меня целый ряд обязанностей. Не то чтобы она вовсе не могла без меня обходиться – к ее услугам были сестры куда более умелые и благонравные, чем я; просто я добровольно оказывала ей тысячи мелких услуг и сделалась совершенно для нее необходимой. Я отлично умела угодить матери-настоятельнице, чуяла изменения в ее настроении, подлаживалась под них и так в этом преуспела, что мать-настоятельница неизменно выражала недовольство всем, что было сделано не мною. Она даже уверилась в моей покорности и добродетельности. Сердце мое преисполнилось гордыни, коя побуждала меня и дальше выслуживаться. Я беспрестанно притворялась и лицемерила, все улучшая мнение матери-настоятельницы о моих достоинствах; за эти мнимые достоинства я пользовалась многими привилегиями. Мать-настоятельница, сама будучи добродетельной и уверенная в моем искреннем желании достичь христианского совершенства, приглашала меня на беседы с достойнейшими из монахов. Я подчинялась – отчасти чтобы угодить настоятельнице, отчасти – чтобы скоротать время».

Уходя, «достойнейшие из монахов» просовывали через решетку (разделявшую участников и участниц беседы) новинки переводной религиозной классики. Среди них попадались: трактат Блаусиуса; житие блаженной святой матери Терезы Авильской, написанное ею самой; «Исповедь» святого Августина и труд Мартина Антонио Дель Рио об ангелах. Читая эти книги, обсуждая их с настоятельницей, сестра Жанна стала ощущать в себе перемены. Благочестивые беседы и штудирование мистической литературы отныне не были для нее лекарством от вечной монастырской скуки, но сделались средством к достижению особой цели. Если сестра Жанна читала о мистике, если говорила с гостями-кармелитами о христианских идеалах, то вовсе не для того, чтобы «приблизиться к духовному совершенству, но исключительно для того, чтобы казаться умной и в любом обществе затмевать остальных сестер». Неизбывная жажда превосходства, интеллектуального реванша, владевшие жалкой горбуньей, нашли выход, обрели новое поле для приложения. С сестрой Жанной случались еще приступы сарказма и циничного глумления, но в промежутках, отмеченных сосредоточенностью, она заявляла себя как эксперт в вопросах духовности и прослыла весьма сведущей в мистическом богословии. Превознесенная этими новыми знаниями, сестра Жанна могла свысока смотреть на других монахинь; она упивалась презрительной жалостью к их невежеству. Конечно, бедняжки были набожны, изо всех сил старались вести праведную жизнь – но что в их слабом понимании есть добродетель? Что они смыслят, что могут, кроме как тупо поклоняться тому, чего никогда не познают! Разве откроются им особые милости? Никогда! Разве дано этим ничтожествам ощутить божественный экстаз, сподобиться видения? Разве проникнут они в суть таких понятий, как, например, ночь чувств?[40]40
  Ночь чувств – понятие из учения святого Хуана де ла Крус.


[Закрыть] Ответ, столь лестный для самолюбия сестры Жанны, всегда был один: конечно нет. А вот она – карлица с плечами разной высоты – она теперь знает практически все.

Мадам Бовари плохо кончила потому, что вообразила себя не тем, чем была. Догадавшись, что героиня Флобера демонстрирует весьма распространенный тип человеческого поведения, Жюль де Готье придумал термин «боваризм» и написал о нем целую книгу – весьма достойную прочтения. Боваризм не обязательно ведет к гибели. Напротив, представлять себя кем-то другим и действовать в соответствии с этим представлением – это один из самых эффективных механизмов обучения. Доказательство – название книги «Подражание Христу» – красноречиво свидетельствует в пользу данного факта, сама же книга является чуть ли не известнейшей в своем жанре. Размышляя и действуя в конкретной ситуации не так, как присуще нам, а так, как, по нашему мнению, размышлял бы и действовал бы другой человек, обладающий бо́льшими, чем наши, достоинствами, мы отдаляемся от собственной сути и начинаем походить на идеал.

Конечно, порой идеал – низок, а модель поведения в большей или меньшей степени нежелательна. Однако механизмы боваризма остаются прежними. Например, существует боваризм порочный – это когда порядочный молодой человек намеренно начинает злоупотреблять спиртным и повесничать, чтобы сойти за неотразимого и дерзновенного покорителя женских сердец. Есть боваризм сословный – когда какой-нибудь сноб-буржуа шикует не по средствам, мечтая втереться в аристократические круги или хотя бы производить впечатление вхожего в оные. Или возьмем боваризм политический – известны случаи подражания Ленину, Уэббу или Муссолини. Есть боваризм культурный, он же эстетический (боваризм «смешных жеманниц»); боваризм современного обывателя, за одну ночь переметнувшегося из лагеря тех, кто восхищается иллюстрациями на обложках «Сатердей ивнинг пост», в лагерь поклонников Пикассо. Наконец, есть боваризм религиозный; на одной чаше весов мы имеем праведника, который во всем подражает Христу, а на другой чаше – лицемера, который пытается казаться праведником, чтобы вернее достичь своих далеко не праведных целей. Где-то посередине, между двумя крайностями – Тартюфом и cвятым Хуаном де ла Крус – находится третья, гибридная разновидность религиозных боваристов. Эти нелепые, но подчас трогательные комедианты духовной жизни не являются ни воплощением зла, ни воплощением святости. Их вполне человеческое желание – получить по максимуму от обоих миров, горнего и дольнего. Им хочется вечного спасения – но они не согласны прилагать для этого спасения слишком много усилий и терпеть слишком много лишений. Они надеются на награду – но лишь за сходство с героями, лишь за видимость созерцательности, а вовсе не за подвиги и не за созерцательность. Их вера – только иллюзия, причем наполовину они это признают, а наполовину – убеждены, будто, произнося «Господи, помилуй» должное количество раз на дню, и впрямь войдут в Царствие Небесное.

Без «Господи, помилуй» или эквивалента этому «Господи, помилуй», более тщательно проработанного с точки зрения терминологии, процесс религиозного боваризма затрудняется, а то и вовсе разлаживается. Перо в этом смысле мощнее, чем меч, ибо именно мысль, удачно облеченная в слова, позволяет достигать цели. Однако можно словами заменять усилия; можно жить в чисто вербальной вселенной, где нет места реальным событиям. Изменить лексикон – легко, в то время как изменение внешних обстоятельств или давних привычек сопряжено с неприятными ощущениями и известными усилиями. Религиозный боварист, не готовый всем сердцем отдаться подражанию Христу, удовлетворяется тем, что усваивает новую лексику – которая не то же самое, что новые обстоятельства и привычки или новый характер. Буква – убивает; или, по крайней мере, оставляет равнодушным, а животворит исключительно дух[41]41
  Второе послание святого Павла к Коринфянам.


[Закрыть]; вербальные символы опираются на реальность, и она же дает новую жизнь. Фразы, изначально сформулированные и произнесенные с целью охарактеризовать некий опыт (и справившиеся с задачей), в процессе повторения подвергаются тенденции стать жаргонными, опуститься до религиозного сленга, которым ханжа маскирует злобность своей натуры, а комедиант (почти безвредный или по-настоящему опасный) пытается обмануть себя самого и впечатлить окружающих. Тартюф, в частности, говорит языком сынов и слуг Господних, а от него этот язык перенимают и особо восприимчивые натуры.

 
Нет больше для меня друзей, родство мне – чушь.
Пусть дети и жена умрут – не омрачусь,
Погибнет брат иль мать – и тем не огорчусь[42]42
  Здесь и далее цитаты из пьесы «Тартюф, или Обманщик» Ж.-Б. Мольера приводятся в переводе Н. Сидемон-Эристави.


[Закрыть].
 

Нетрудно в этой фразе расслышать эхо евангельских наставлений, опознать пародию на игнацианство и салезианство, проповедующие святое безразличие. Но как трогательно разоблаченный ханжа сознается в своей порочности! Все святые до единого полагали себя великими грешниками – с чего бы Тартюфу быть исключением?

 
Да, братец, я злодей. Преступник, негодяй я.
Я грешник и подлец, не стою состраданья,
Мерзейшая я тварь на лоне мирозданья.
 

Поистине, это язык святой Катерины Сиенской; местами в своей «Биографии» его использует и сестра Жанна.

Даже для комплиментов Эльмире Тартюф сохраняет лексикон праведника, посвятившего себя Господу. «Неизъяснимый свет божественного взора», – так он говорит о глазах женщины, которую хочет соблазнить, а ведь именно эти слова обнаруживаются у каждого христианского мистика применительно к Богу или Христу. «Конец! От праведных людей я отрекаюсь», – восклицает возмущенный Оргон, когда ему наконец-то открывается правда о Тартюфе.

 
Конец! От праведных людей я отрекаюсь.
Бегу от них, – они теперь мне лишь страшны,
Я ж сделаюсь для них ужасней Сатаны.
 

Благоразумный шурин Оргона, Клеант, вынужден прочесть зятю небольшую лекцию по семантике. Если отдельный «праведный человек» обманул его доверие, это еще не значит, что все кругом – сплошные злодеи и притворщики. О каждом следует судить сообразно его поступкам.

В семнадцатом столетии весьма популярна и востребована была тема ложной духовности; недаром мы имеем трактаты о способах разоблачения таковой, о том, как отличать пустые слова от живой субстанции, умышленный обман и фантазии от «божией благодати», за авторством выдающихся теологов, в частности, кардинала Бона и отца-иезуита Гиллора. Попадись сестра Жанна сим проницательным мужам – едва ли выдержала бы экзамен. Увы, ее реальные наставники не отличались критическим складом ума и во всех спорных случаях были склонны вставать на ее сторону. Адекватная женщина или истеричка, сестра Жанна была первоклассной актрисой, вследствие чего, к несчастью, неизменно вызывала доверие. Лишь один-единственный раз в ее словах усомнились – именно тогда, когда сестра Жанна пыталась сказать правду. Впрочем, об этом будет написано ниже.

Откуда такая наивность мудрых наставников? Возможно, у них были свои не слишком честные причины принимать сестру Жанну всерьез; а возможно, дело тут в темпераменте и сложившихся взглядах на иллюзии этого сорта. Теперь зададимся вот каким вопросом: а сама-то сестра Жанна всерьез себя воспринимала? А другие монахини – они действительно ей верили? Похоже, ответов мы никогда не получим.

Наверняка любой лицемер, шут, вздумавший изображать возвышенную жизнь собственной души, в определенный момент начинает подозревать, что не только Бога не проведешь, но и люди далеко не так глупы, как кое-кому хотелось бы. Поистине, ужасное открытие!

Судя по всему, оно посетило и сестру Жанну, причем еще на ранних стадиях ее долгосрочной самоидентификации со святой Терезой. «Господь, – пишет сестра Жанна, – весьма часто попустительствовал злым созданиям, в результате чего я терпела от оных великую боль». Осмелимся и предположим, что столь завуалированным способом наша праведница намекает на вполне реальные эпизоды монастырской жизни. Например, сестра Икс, выслушав особо красноречивый пассаж о Духовном Браке, только фыркнула, а сестра Игрек даже позволила себе скептическую реплику, заметив, как Жанна закатывает глаза и заламывает руки, всем своим видом изображая пульсацию божией благодати под монашеским одеянием, – ну ни дать ни взять, святая с картины в стиле барокко. Сами себе мы представляемся этакими книгами, закрытыми для окружающих, этакими тайнами за семью печатями, но окружающие (если только не ослеплены навязчивой идеей), живо разгадывают наши помыслы (прозрение, которое любого смутит).

К счастью для сестры Жанны (или, может, к несчастью), первая мать-настоятельница луденской обители была одарена проницательностью по минимуму – не то что «злые создания». Нет, от матери-настоятельницы Жанна «великую боль» не терпела. Напротив: глубоко тронутая ее благочестивыми речами и образцовым поведением, добрая мать-настоятельница без колебаний сделала Жанну своей преемницей. В двадцать пять лет сестра Жанна стала главой монастыря, королевой миниатюрной империи, в которой все семнадцать подданных находятся во власти обета послушания, а значит, обязаны выполнять приказы своей аббатисы и внимать ее наставлениям.

Когда победа была одержана, когда плоды долгой и изнурительной кампании оказались наконец в руках Жанны, она почувствовала: ей нужен отдых. Жанна продолжала читать труды мистиков и при случае со знанием дела рассуждала о христианском совершенстве, но в перерывах она позволяла себе (или нет – как настоятельница, она себе ПРИКАЗЫВАЛА) избегать излишнего рвения. В зале (где она теперь была вольна находиться столько времени, сколько пожелает) новоиспеченная аббатиса принимала друзей и знакомых из внешнего мира – и беседы были бесконечны. Много лет спустя сестра Жанна каялась: мне бы, дескать, спохватиться – тогда бы «я не совершила столько грехов. Ибо я грешила уж тем, что вела суетные разговоры; ибо не отдавала себе отчета в опасности, кою таит разговор для молодой монахини, даже если он свершается через решетку и кажется исключительно душеспасительным». Да-да, исключительно душеспасительный разговор почему-то сворачивает все на один и тот же предмет. Начинай его хоть с назиданий о поклонении святому Иосифу, хоть с пользы созерцания и угадывании того особого момента, когда созерцание переходит в сердечную молитву; начинай его хоть со святого безразличия и вечного присутствия Господа – неминуемо поймаешь себя на том, что сотрясаешь воздух сплетнями о похождениях этого обворожительного мерзавца, этого Урбена Грандье.

«Да возьмите, к примеру, бесстыдницу с рю дю Лион д’Ор… Или молоденькую потаскушку – она служила экономкой у мэтра Эрве, пока он был холост… Или дочку башмачника – вот как она пролезла в камеристки к Ее величеству, королеве-матери? Теперь-то ей удобно поставлять Грандье все дворцовые новости… А те, кто ходит к Грандье исповедоваться?.. Поистине, кровь стынет в жилах, как подумаешь… Да-да, матушка – прямо в ризнице – до Святых Даров и пятнадцати шагов не будет… А бедная малютка Тренкан? Он же совратил ее буквально под отцовским носом, не выходя из библиотеки! И вот теперь еще мадемуазель де Брю. Эта недотрога, эта святоша! Носилась со своей девственностью, клялась, что никогда замуж не выйдет. После смерти матери даже хотела сделаться кармелиткой – а сама предпочла…»

«А сама предпочла…» У сестры Жанны в свое время выбора не было. Послушница в девятнадцать лет, она ничего не могла предпочесть этой доле. Впрочем… Когда умерли ее сестры и два брата, родители взмолились: вернись домой, Жанна, мы выдадим тебя замуж, ты родишь нам внуков. Почему она отказалась? Почему, питая отвращение к убогой жизни в монастырских стенах, все-таки приняла монашеский обет, после которого вернуться в мир невозможно? Из любви к Господу – или из ненависти к матери? Чего хотела – раздосадовать барона де Козэ или угодить Иисусу?

Мысли сестры Жанны о Мадлен де Брю пропитывала зависть. Вот же повезло! Ни вспыльчивого отца, ни занудливой матери; плюс куча денег! Мадлен де Брю – сама себе хозяйка, вольна поступать, как заблагорассудится. А теперь она еще и прибрала к рукам Урбена Грандье.

Постепенно зависть переродилась в ненависть и презрение.

О, эта ханжа с вечно бледным лицом – хоть пиши с нее девственную великомученицу! Притворщица, умеренная в речах, не расстающаяся с четками, выискивающая самые длинные молитвы, щеголяющая карманным изданием сочинений епископа Женевского в красном сафьяновом переплете! А под черными одеждами, в глазах, которые мадемуазель де Брю вечно держит опущенными долу, – огонь распутства! Мадлен ничуть не лучше потаскушки с рю дю Лион д’Ор, дочери башмачника и малютки Тренкан. Падение этих троих, по крайней мере, можно оправдать либо неопытностью юности, либо тяжкой вдовьей долей. А де Брю далеко не юна – ей стукнуло тридцать пять! Старая дева, длинная и костлявая, как майский шест – и глядеть-то не на что! В то время как ей, Жанне, еще нет и тридцати, и лицо у нее как у ангела, что взирает на землю с облаков; да, да, так уверяет сестра Клара де Сазилье! А что за глаза! Все без исключения всегда восхищались глазами Жанны – даже ее мать, даже злющая старая тетка-аб– батиса. Если бы только залучить Грандье в обитель! Жанна заворожила бы его. Взглянула бы на Грандье сквозь решетку, обнажила бы перед ним всю душу. Вот именно: обнажила бы. Решетка ведь не является приложением к скромности – она заменяет скромность. Оковы снимаются с разума и воплощаются в железное кружево. Когда двое разделены решеткой – можно не стесняться.