Текст книги "Бесы Лудена"

Увы, случай избавиться от оков стыда все никак не представлялся. Кюре не имел ни профессиональных, ни личных причин для посещения обители. Он не был наставником урсулинок, и ни одна его родственница не училась в этом монастыре. Обязанности священника и бесконечные судебные тяжбы не оставляли времени ни на светскую болтовню, ни даже на беседы о божественном совершенстве. Что касается плотских удовольствий, Грандье в избытке получал их от своих любовниц и считал новые интрижки как излишними, так и опасными. Проходили месяцы и годы, а мать-настоятельница все еще не получила ни единой возможности устремить на Грандье свой неотразимый взгляд. Грандье оставался для нее именем – но даже имя властвовало над Жанной, вызывало неподобные фантазии, ассоциировалось с распаленной плотью. Грандье стал демоном, инкубом желанным, вожделенным.

Дурная репутация – это ментальный эквивалент физиологических способов привлечь к себе внимание. Их используют животные в брачный период. Звуками и запахами они сигнализируют потенциальным партнерам, что готовы к спариванию; есть даже летучие насекомые, которые подают такой сигнал посредством инфракрасного излучения. Если о женщине идет соответствующая молва, любой мужчина, до которого эта молва докатится, воспринимает ее как приглашение к соитию. Тот же механизм воздействия имеет имя распутника на женское воображение. Чем больше о распутнике разговоров, чем больше ему приписывают разбитых сердец, тем вернее воспламенится женщина, будь она хоть почтенной матерью семейства. В воображении прихожанок Грандье – типичный успешный сластолюбец – вырос несоразмерно своим истинным характеристикам. Экзальтированные женщины превратили его в фигуру почти мистическую, в нечто среднее между Зевсом и сатиром (похоть – от сатира, а неотразимое, божественное обаяние – от Зевса). Во время процесса над Грандье некая дама (замужняя и принадлежавшая к одной из самых почтенных луденских семей) свидетельствовала, будто после причастия, под пристальным взглядом пастора, «сделалась охвачена дикой страстью к нему, от каковой страсти дрожь прошла по всем ее членам». Другая дама повстречала Грандье на улице – и ее немедленно «обуяло плотское желание». Третьей даме оказалось достаточно увидеть, как Грандье входит в церковь, чтобы на нее «нахлынула волна сильнейших эмоций вместе с побуждением отдаться кюре прямо на церковном крыльце». Все упомянутые дамы имели незапятнанную репутацию и отличались добродетельностью. Вдобавок все были замужем и познали счастье материнства. У бедной сестры Жанны не было ни мужа, ни детей, ни серьезного занятия, ни призвания служить Господу. Стоит ли удивляться, что она влюбилась в восхитительное чудовище – в Урбена Грандье? «Настоятельница была не в себе и говорила исключительно о Грандье, помыслы о котором сделались для нее сладчайшей пытткой». Двойное «т» в «пытке», как нам представляется, не случайно; сама орфография показывает, насколько серьезным было увлечение сестры Жанны. Поистине, Грандье стал предметом нечеловечески страстного обожания. Мысли о нем преследовали Жанну. Отдаваясь созерцательной молитве, долженствовавшей приблизить ее к Господу, Жанна как бы отдавалась своему земному кумиру, точнее, образу, который на основе живого Урбена Грандье создало ее воображение. Жанной владело пагубное, не ведающее границ желание – так мотылек стремится на огонь, так школьница сохнет по эстрадному певцу, а заезженная мужем, детьми, бытом домохозяйка мечтает о Рудольфе Валентино. Для грехов сугубо телесных, вроде обжорства и похоти, у организма имеются лимиты, установленные самой природой. В отличие от слабой плоти, дух ничем не ограничен. Масштабы алчности и властолюбия у отдельных обитателей подлунного мира стремятся к бесконечности. То же можно сказать о явлении, которое Дэвид Герберт Лоуренс называл «секс в голове». Если считать этот феномен героической страстью, он – одна из последних слабостей благородного ума. Если же рассуждать о воображаемой чувственности – тогда «секс в голове» становится одной из главных слабостей ума помраченного. В обоих случаях, будучи свободен от тела и ограничений телесного свойства (усталости, пресыщенности, скуки и прочего, что портит наши идеи и фантазии), «секс в голове» – бесконечен. К такому-то ненасытному монстру в лапы и угодила наша аббатиса – она сделалась жертвой собственного воображения. В сестре Жанне сосуществовали жертва, гонимая охотничьими псами, и инфернальный аналог Гончему Псу Небес[43]43
  Англ. «The Hound of Heaven» – поэма английского поэта Фрэнсиса Томпсона (1859–1907). Гончий Пес символизирует Господнюю любовь, которая преследует человеческую душу с единственной целью – отвратить ее от греха, спасти. Душа, подобно глупому зайцу, так и норовит спрятаться или уцепиться за что-нибудь материальное.


[Закрыть]. Вполне ожидаемо ее здоровье пошатнулось, и к 1629 году сестра Жанна уже сильно страдала от психосоматического расстройства, которое лекари называли «слабостью утробы»; как свидетельствовали доктор Роже и хирург Маннори, «от недуга сего мать-настоятельница едва могла передвигаться».

Между тем «пансионат» урсулинок продолжал учить девочек и юных девушек чтению, письму, катехизису и изысканным манерам. Как же реагировали ученицы на сексуальное помешательство матери-настоятельницы, тем более что оно оказалось в некотором роде заразно и уже начало поражать и других учительниц? К сожалению, ответ на этот вопрос, если и существовал – в документах не сохранился. Нам известно лишь, что луденские семьи долго ничего не подозревали, а возмутились и стали забирать дочерей у «добрых сестер», когда процесс был уже в разгаре. До поры до времени атмосфера в монастыре не вызывала родительских тревог. Но на пятый год правления сестры Жанны произошел ряд событий. Вроде бы незначительные, события эти возымели серьезные последствия.

Во-первых, скончался духовный наставник урсулинок, каноник Муссо. Достойнейший из святых отцов, каноник делал все, что мог, для новой обители; но мог он немного, ибо пребывал на той грани, переступив которую старики впадают в детство. Муссо слабо понимал откровения кающихся, а кающиеся, в свою очередь, чихать хотели на его наставления.

Едва стало известно о смерти каноника, мать-настоятельница принялась симулировать глубокую скорбь; но сердце ее преисполнилось радости, шипучей, будто шампанское. Наконец-то! Наконец-то!

Сразу после того, как тело святого отца надежно упокоилось под землей, сестра Жанна написала Грандье письмо. В первых строках, разумеется, она поведала о невосполнимости этой потери для всей обители; затем сообщила, как она и все сестры нуждаются в духовных наставлениях персоны, которая ни мудростью, ни благочестием не уступает покойному Муссо; и далее прямо пригласила Грандье занять его должность. За вычетом орфографических ошибок (с орфографией сестра Жанна всегда была не в ладах), любой нашел бы ее письмо восхитительным. Перечитав его перед отправлением, Жанна совершенно уверилась: Урбен Грандье не устоит перед столь прочувствованной, столь возвышенной, столь тонкой лестью.

Грандье, паче чаяния, ответил вежливым отказом. Он отнюдь не считает себя достойным столь великой чести и вдобавок слишком занят: у него, как у приходского священника, полно обязанностей.

Мать-настоятельница будто сорвалась со шпиля восторга, словно упала, распластавшись, на каменные плиты отчаяния, словно вляпалась в собственную уязвленную гордость. После этого шока ей предстояло жевать горчайшую жвачку поражения и ждать, когда жгучая боль преобразуется в ледяной гнев и устойчивую ненависть.

Но как отомстить, если Грандье обитает в мире, куда монахине вход заказан? Сестра Жанна не имела ни малейшей возможности добраться до Грандье, а сам он к ней не приближался. Слабое подобие личного контакта явилось в лице Мадлен де Брю, посетившей монастырь, в котором воспитывалась ее племянница. В зале Мадлен встретила сестра Жанна. В ответ на учтивое приветствие сквозь пресловутую решетку вылился целый поток проклятий; казалось, с каждым мгновением сестра Жанна распаляется все сильнее. «Потаскуха, уличная девка, совратительница святых отцов, греховодница, святотатница!» – усердствовала Жанна. Мадлен в страхе ретировалась.

Исчезла последняя надежда свершить личную месть. Впрочем, кое-что сестра Жанна все-таки могла сделать. Она могла вступить (вместе со своими подопечными) в альянс с заклятыми врагами Урбена Грандье. Без дальнейших отлагательств она написала к человеку, у которого были самые убедительные причины ненавидеть Грандье. Дурной лицом, хромой от рождения, лишенный даже намека на талант или обаяние, каноник Миньон всегда завидовал привлекательной внешности Грандье, его остроумию, красноречию и удачливости. С годами к этому, так сказать, базовому списку добавились и личные мотивы: сарказм Грандье и совращение им Филиппы Тренкан (с которой каноник Миньон состоял в родстве). Был и свеженький мотив – распря из-за земельного участка, на который претендовали коллегиальная церковь Святого Креста и приход Святого Петра. Каноник Миньон не послушался друзей, возбудил дело в суде и вполне предсказуемо его проиграл. Он все еще переживал унижение, когда мать-настоятельница пригласила его к себе и после недолгой речи о духовности в целом и скандальном поведении Грандье в частности предложила занять пост покойного Муссо. Миньон сразу же согласился – ему тоже нужен был союзник в объединенной лиге врагов Грандье. Как использовать этого союзника, Миньон пока не придумал, но, подобно дальновидному генералу, не собирался упускать ни одну возможность.

Что касается матери-настоятельницы, в ее мозгу вновь усвоенная ненависть к Грандье не отменила и даже не умалила прежнего вожделения. Героем ночных снов и дневных мечтаний оставался Урбен Грандье, только теперь он являлся не в образе Прекрасного Принца, для которого на ночь открывают зарешеченное окошко; нет, Урбен Грандье сделался навязчивым инкубом, доводящим свою жертву до экстаза – всепоглощающего, хоть и непрошеного. После смерти Муссо сестре Жанне пару раз снилось, будто покойник восстал из Чистилища, дабы помолиться вместе со своими бывшими подопечными. Но уже во время благочестивой речи все менялось: «вместо старика каноника Жанна видела лицо и фигуру Урбена Грандье. Претерпев преображение не только внешнее, но и внутреннее, сей персонаж говорил ей о любовной страсти, склонял отдаться непотребным ласкам и подарить ему то, что давно не принадлежало ей, что она, принявши постриг, обещала божественному Жениху».

По утрам мать-настоятельница пересказывала свои видения некоторым сестрам. Результат не замедлил себя ждать: двум молодым женщинам, сестре Кларе де Сазилье (родственнице кардинала Ришелье) и другой Кларе, послушнице, тоже скоро стал являться похотливый священник и нашептывать разные непристойности.

Однако определяющим фактором в цепи событий, приведших к гибели Грандье, стал глупый розыгрыш. Придумали ее молодые послушницы вместе со старшими ученицами; целью было запугать младших учениц и простодушных монахинь, внушить им, будто в обители орудуют привидения – подтвердить, словом, дурную репутацию здания, которое занимал монастырь. Тому, кто знает о нечистой силе, повадившейся в одно и то же место, испугаться куда как проще. И вот, вскоре после кончины каноника Муссо, в коридорах и общих спальнях стала мелькать фигура в белой простыне. Назавтра после визита все двери были заперты – но коварный фантом проникал сквозь щель, или через окно, или иным способом бывал впускаем в помещение «пятой колонной». Со спящих стягивались одеяла, девичьих щек касались ледяные пальцы. А наверху, на чердаке, кто-то жалобно стонал и гремел оковами. Младшие девочки плакали, монахини осеняли себя крестным знамением и взывали к святому Иосифу. Тщетно. Привидение затихало на две-три ночи – а потом возвращалось. Школу и монастырь охватила паника.

Каноник Миньон, заседавший в исповедальне, знал и про инкубов в кельях, и про привидения в дортуарах, и про шалуний, лязгавших цепями на чердаке. И Миньона осенило. Поистине, он увидел перст судьбы. Не случайно, о нет, не случайно все складывается именно так, как складывается! Он, Миньон, уж сумеет извлечь из событий пользу. Каноник отчитал проказниц, но наказал им помалкивать о своих шуточках. Затем он занялся жертвами розыгрыша. Не привидения, вещал Миньон, проникают в ваши опочивальни; по всем признакам это – бесы! Влив новый страх в сердца девочек и монахинь, каноник убедил мать-настоятельницу и обеих Клар в том, что их ночные гости – реальны и имеют сатанинскую природу. Покончив с этим, Миньон в компании четырех-пяти самых заклятых врагов Грандье отправился на загородную виллу мэтра Тренкана. Вилла находилась всего в лиге от Лудена. Был созван военный совет, на котором Миньон доложил, какова обстановка в монастыре, и объяснил, как использовать ситуацию для уничтожения Грандье. Так родился план психологической войны – с секретным оружием и сверхъестественными силами, поставленными на службу общему делу. Заговорщики расстались на душевном подъеме. Они буквально чуяли: теперь-то уж Грандье не отвертеться.

Следующим шагом Миньона был визит к кармелитам. Нет ли у них опытного экзорциста? Есть? Отлично! Не отпустят ли его святые отцы в урсулинскую обитель? Настоятель расщедрился и выделил не одного, а троих экзорцистов – отцов Юзеба де Сен-Мишеля, Пьер-Тома де Сен-Шарля и Антонина де ла Чарите. Вместе с Миньоном они взялись за дело и преуспели – уже через несколько дней от визитов порочного кюре страдали все обитательницы урсулинского монастыря, кроме пары-тройки самых старших монахинь.

Прошло еще немного времени – и слухи о нечестивых делах просочились во внешний мир. Скоро всем луденцам стало известно, что добрые сестры одержимы бесами и что бесы терзают их по наущению Урбена Грандье. Протестанты, как нетрудно вообразить, возрадовались. Весть, что католический священник вступил в сговор с Сатаной для совращения целого монастыря урсулинок, послужила протестантам некоторым утешением за падение Ла-Рошели.

Что до самого кюре, он только плечами пожал. В отношении матери-настоятельницы и ее подопечных совесть Грандье была чиста; он к урсулинкам и близко не подходил. Подумаешь – наговоры полубезумных женщин! Да у них просто меланхолия в сочетании с бешенством матки. Изолированные от мужчин, бедняжки только потому и выживают, что воображают соитие с инкубами. Когда реакция Грандье дошла до Миньона, он криво улыбнулся и заметил: хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Действия по изгнанию бесов продолжались, но плодов не приносили. Через несколько месяцев героической борьбы каноник вызвал подкрепление. Сначала он обратился к Пьеру Ранже, кюре из города Венье. Сей достойный муж своему влиянию в епархии и своей же непопулярности был обязан тем фактом, что служил тайным агентом самого епископа. Имея Ранже среди экзорцистов, Миньон мог не сомневаться: наверху к луденским событиям отнесутся со всей серьезностью. Одержимость бесами будет признана официально.

Вскоре к Ранже присоединился священник совсем иного толка. Отец Барре, настоятель церкви Святого Иакова в соседнем городе Шиноне, принадлежал к тем христианам, для которых дьявол – фигура более реальная и более интересная, чем Бог. Отцу Барре всюду мерещились следы раздвоенных копыт; все странное, непонятное, опасное, все приятное в человеческой жизни носило, по мнению отца Барре, печать Сатаны. Получая удовольствие исключительно от хорошей потасовки с Белиалом или Вельзевулом, отец Барре сам фабриковал бесов – и сам же брался их изгонять. Его стараниями вверенный ему Шинон кишел одержимыми девицами, коровами, пострадавшими от сглаза, а также мужьями, неспособными исполнять свои супружеские обязанности, ибо на них наложил чары некий злой волшебник. Паства отца Барре никак не могла пожаловаться на скуку – в вечном тонусе жителей Шинона держали кюре и дьявол.

Отец Барре с энтузиазмом откликнулся на приглашение Миньона, и уже через несколько дней в Луден прибыла целая процессия. Возглавлял ее Барре, а составляли в основном наиболее фанатичные из его духовных чад. Отец Барре возмутился, увидав, что изгнание бесов доселе проходило за закрытыми дверьми. И впрямь, разве можно держать под спудом божественный свет? Пускай паства смотрит и делает выводы. Итак, двери урсулинской обители распахнулись, впустив толпу любопытствующих. С третьей попытки отец Барре заставил настоятельницу биться в конвульсиях. «Утративши чувства и разум», сестра Жанна каталась по полу. Зрители волновались; особый восторг у них вызвало задранное платье и голые ноги одержимой. Наконец, после многочисленных «приступов бешенства, проклятий, завываний и скрежета зубовного, от коего сломались два задних зуба», дьявол повиновался отцу Барре и оставил в покое свою жертву. Выдохшаяся настоятельница лежала на полу, отец Барре отирал потное чело. Затем настала очередь каноника Миньона и сестры Клары де Сазелье. После отец Юзеб занялся послушницей, а отец Ранже – сестрой Габриэль. Спектакль длился до вечера. Выйдя в осенние сумерки, зрители дружно признали, что подобного представления старый добрый Луден не видел с тех пор, как сюда завернул бродячий цирк с акробатами, двумя карликами и учеными медведями. Вдобавок это представление было бесплатное. Нет, конечно, с кружкой зрителей обошли – но ведь не обязательно опускать в кружку серебряную монету, когда можно бросить и медяк.

Через два дня, 8 октября 1632 года, отец Барре одержал свою первую значительную победу – изгнал Асмодея, который, в компании еще шести бесов, вселился в мать-настоятельницу. Устами несчастной одержимой Асмодей поведал, что гнездится в нижней части ее живота. Больше двух часов бился с ним отец Барре. Снова и снова сотрясали воздух звучные латинские фразы: «Изгоняю тебя, нечистый дух, посланец Врага; изгоняю всякого посягателя адского, всякий легион именем и добродетелью Господа нашего Иисуса; изыди, искоренись от сей рабы Божией». Было и окропление святой водой, и возложение рук, и епитрахили, и требника, и мощей. «Не смеешь боле, змий хитрейший, обманывать род человеческий, Церковь Божию преследовать и избранных Божиих отторгать и развеивать, как пшеницу. Повелевает тебе Бог Всевышний, во власти Коего ввергнуть тебя в геенну огненную; повелевает оставить сию рабу Божию, дабы вернуться ей в лоно Церкви, ты же трепещи и беги, когда призываем мы святое и страшное имя Иисусово». Асмодей, впрочем, не трепетал и не бежал, но, напротив, мерзко хохотал и сыпал богохульствами. Любой другой экзорцист на месте отца Барре сдался бы. Но не таков был шинонский священник. Он велел отнести мать-настоятельницу в келью и послал за аптекарем. Мэтр Адам явился вместе с классическим атрибутом своей профессии – огромным медным клистиром, какие сейчас увидишь разве в комедиях Мольера; а в семнадцатом веке они были страшной реальностью. В клистир живо закачали целую кварту святой воды, и мэтр Адам приблизился к кровати, на которой лежала мать-настоятельница. Асмодей, чуя, что настает его последний час, выкинул фортель. Это его не спасло. Мать-настоятельницу схватили за руки и за ноги, усмирили, прижали к кровати извивающееся тело. Со сноровкой практикующего врача мэтр Адам поставил чудодейственную клизму. Через две минуты Асмодей ретировался из тела своей жертвы[44]44
  Этот способ изгнания бесов изобрел вовсе не отец Барре. Жедеон Таллеман де Рео пишет, что французский дворянин, некто де Фервак, успешно применил сей способ к одержимой монахине, с которой водил знакомство. В наши дни в Южной Африке существует несколько негритянских сект, практикующих анальные орошения при обряде крещения. – Прим. авт.


[Закрыть].

Несколько лет спустя сестра Жанна писала в автобиографии, что в первые месяцы одержимости бесами ее разум был затуманен и она почти ничего не помнит о том периоде. Может, это правда, а может, и нет. Многим из нас хотелось бы очистить память от тех или иных впечатлений – но старания подчас бывают тщетны. Отдельные впечатления просто неизгладимы. К таковым, пожалуй, относится клистир мэтра Адама…

Вырваться из изоляции своего «я» и преобразиться в личиночное состояние можно целым рядом способов. Это состояние – субчеловеческое – сходно с Забвением, описанным Стефаном Малларме.

 
Поток твоих волос – та теплая река,
В которой я тону душой… как глубока!
Забвенье в ней найду, – а ты и не узнаешь…[45]45
  Цитата из стихотворения «Летняя печаль» С. Малларме. Перевод Н. Сидемон-Эристави.


[Закрыть]
 

Впрочем, для многих абсолютного Забвения недостаточно. Им подавай Ничто – феномен со знаком «минус», Ничтожество зловонное и ужасное.

 
Я эту ночь провел с еврейкою ужасной;
Как возле трупа труп, мы распростерлись с ней[46]46
  Из цикла «Цветы зла» Ш. Бодлера. Перевод Эллиса.


[Закрыть].
 

Здесь мы имеем тот же опыт Небытия – но вместе с возмездием. Как раз в Небытии-с-возмездием отдельные умы особого склада обнаруживают для себя максимально приемлемый способ выйти за границы «я». В сестре Жанне это стремление было пропорционально врожденному самомнению и прискорбным обстоятельствам жизни. Позднее Жанна делала вид, что пытается (а может, и впрямь пыталась) раздвинуть пресловутые границы посредством высокодуховного существования. Но в описываемый нами период бедняжка только и могла, что погружаться в сексуальность. Начала она с того, что вполне сознательно стала воображать сексуальные сцены со своим «сумрачным кумиром», не знакомым ей лично, однако волнующим кровь – с этим Грандье. Постепенно «сеансы» учащались, пока не подчинили себе волю сестры Жанны. Привычка сделала сексуальные фантазии необходимыми, как воздух или пища. «Сумрачный кумир» теперь существовал сам по себе и являлся, когда ему вздумается. Сестра Жанна из госпожи своего воображения превратилась в рабыню. Любое рабство унизительно; однако сознание того факта, что ты уже не контролируешь собственные мысли и поступки, является формой самотрансценденции, к которой так стремятся все человеческие существа. Сестра Жанна пыталась освободиться, не служить более собственным эротическим фантазиям; но добилась лишь одного – стала тем самым «я», к которому питала отвращение. Что ей оставалось? Вновь соскользнуть в ту же яму – больше ничего.

И вот, после многих месяцев внутренней борьбы, Жанна оказалась в лапах отца Барре, настырного и честолюбивого. Фантазии об унижении «я» стали реальностью, ибо отец Барре обращался с Жанной не как с человеком, а как с экзотическим животным, например, с ученой обезьяной, удел которой – забавлять чернь. Он уничтожил Жанну как личность; в результате его манипуляций Жанна корчилась и агонизировала, сквернословила и богохульствовала, скрипела зубами и мычала, а напоследок, вопреки остаткам ее воли и обрывкам скромности, была подвергнута насильственному промыванию кишечника – опыт, почти идентичный изнасилованию в общественном туалете[47]47
  В медицинской практике XVII–XVIII веков клистир использовался столь же активно, как в наши дни – инъекция. «На клистиры всегда спрос, – читаем у Роберта Бёртона в „Анатомии меланхолии”. – Тринкавеллиус рекомендует сразу прибегать к ним, Эркюль Саксонский также горячо одобряет их применение. Я сам на опыте убедился, что во многих случаях ипохондрическая меланхолия исцеляется одними только клистирами». «Грамотно поставленный клистир, – добавляет Бёртон в другом пассаже, – весьма эффективен при целом ряде недугов и не приносит ничего, кроме пользы». От себя добавим: представители сословий, которым по карману был вызов на дом врача или аптекаря, в самом раннем возрасте знакомились и с гигантским шприцем, и с разнообразными наполнителями, среди которых «кастильское мыло, мед, сваренный до консистенции скаммония, или еще более густой, а также отвар чемерицы, и тому подобное». Неудивительно, что современник сестры Жанны, Жан-Жак Бушар, в своих детских воспоминаниях пишет о маленьких подружках своих сестриц, которые приходили к ним поиграть, и называет любимую игру. Оказывается, в те времена малыши развлекались тем, что имитировали действия врача, ставящего клистир. Но любой ребенок взрослеет и заводит собственных детей; так и вышло, что монструозное аптекарское орудие вызывало сексуальную дрожь у целого ряда поколений. Через полтора столетия после отца Барре герои и героини маркиза де Сада пользовались секретным оружием экзорциста, чтобы испытать все грани сексуального наслаждения. За поколение до маркиза, Франсуа Буше создал картину «В ожидании клистира» – и изобразил, пожалуй, самую желанную девушку своего века (а может, и всех времен). Дикая непристойность и изящная порнография легко превращаются в раблезианские хохмы и шуточки для чисто мужской компании. Вспомним хотя бы Старуху в вольтеровском «Кандиде» с ее остротами насчет «канюлей» и «других женщин». Вспомним любвеобильного Сганареля из комедии Мольера «Лекарь поневоле», умоляющего Жаклину, чтобы позволила не поцеловать себя, а «усладить клистирчиком». Отец Барре не усладил, а освятил сестру Жанну. Впрочем, какова бы ни была цель, сама процедура сути своей не меняет, остается тем, чем ее сделал исторический период. А именно – опытом, далеким от эротики, надругательством над скромностью; она символична, ибо отзывается множеством порнографических обертонов, что вошли в обиход и стали частью культуры. – Прим. авт.


[Закрыть].

Итак, личность, когда-то называвшаяся сестрой Жанной от Ангелов, настоятельницей луденской обители урсулинок, была уничтожена – причем не по Малларме, а по Бодлеру, то есть возведена в Небытие-с-возмездием. Пародируя святого Павла, сестра Жанна могла бы сказать о себе: «Я живу – но то не я, а грязь, тлен, прах – одна гнилая плоть». В процессе экзорцизма Жанна из субъекта превратилась в объект – правда, имеющий чувства. Опыт был ужасен – но и прекрасен; растоптанная, Жанна воспарила, испытала экстаз отделения от своего надоевшего «я».

Следует отметить, что сама сестра Жанна не считала себя одержимой бесами. Каноник Миньон и отец Барре внушали ей, будто ее тело сделалось бесовским логовом; во время сеансов Жанна это признавала вслух, но вовсе не ощущала, что в ней гнездятся целых семь (ладно – шесть, после изгнания Асмодея) мерзких бесов. Да и где бы им поместиться – она ведь так хрупка и миниатюрна! Вот ее личный анализ ситуации:

«В те времена я не верила, что человеком могут завладеть бесы, если он сам не дал на то согласия, не подписал договор с дьяволом; я заблуждалась, ибо даже самые безгрешные, самые святые люди порой подвергаются нашествию бесов. Я же не принадлежала к числу безгрешных – тысячи и тысячи раз я предавала себя в лапы дьявола, греша и противясь благодати… Бесы вторглись в мой разум и помышления, притом так незаметно, что я их от себя не отделяла… Поначалу они действовали в согласии с моими собственными чувствами и душевными порывами и были столь ловки, столь осмотрительны, что я об их наличии даже не подозревала. Если другие намекали на мою одержимость, я чувствовала себя оскорбленной; если же мне говорили об этом прямо, я впадала в неописуемую ярость и не могла удержаться от проявлений негодования». Приведенный пассаж означает, что женщина, которая грезила о Грандье и с которой отец Барре обращался как с подопытным животным, вовсе не полагала себя ненормальной (конечно, лишь до опытов и в передышках между ними). Экстаз унижения и галлюцинаторное сладострастие владели разумом, упорствовавшим в убеждении, будто его обладательница – обычная женщина, просто ей не повезло: вместо того чтобы испытывать радости супружества, она угодила в монастырь.

О душевном состоянии отца Барре и его подручных нам ничего не известно. Автобиографий они не писали, писем – тоже. Лишь через пару лет отец Сюрен приоткрыл для нас закулисье этой растянутой во времени психологической оргии. На наше счастье, Сюрен был интровертом со склонностью, даже страстью к излияниям на бумаге, компенсировавшей скрытность его коллег. Повествуя о юности в Лудене и более поздних годах, проведенных в Бордо, Сюрен сознается: его постоянно терзали плотские искушения. Что ж, вполне естественно для экзорциста, живущего среди одержимых монахинь. В толпе истеричек, пребывающих в состоянии хронического сексуального возбуждения, Сюрену отводилось место привилегированного Самца с полномочиями повелевать и тиранить. Самоуничижение, в которое впадали одержимые по приказу экзорциста, лишь подчеркивало в последнем всепобеждающую мужественность. Покорность монахинь укрепляла в экзорцисте ощущение, будто он – их владыка. Окруженный бесноватыми, он сохранял ясность разума; среди женщин, уподобившихся животным, он один оставался человеком, а в борьбе с бесами представлял самого Господа Бога. И, как представитель Господа Бога, имел право поступать как заблагорассудится с низшими существами. Пусть выполняют трюки, пусть бьются в конвульсиях – он их вышколит, как упрямых нетелей; пропишет им клизму или кнут[48]48
  В письме, написанном сразу после визита в Луден в 1635 году, Томас Киллигрю сообщает о методах усмирения сестры Агнесы, которая за редкостную красоту и ошеломляюще развратное поведение была прозвана отцами-экзорцистами «прелестницей-дьяволицей». «Совсем юная, хрупкая и очень красивая, сестра Агнеса имела вид нежного создания – куда более нежного, чем остальные монахини… Очарование ее лица несколько портил грустный взгляд. Когда я вошел, сестра Агнеса опустила веки, но тотчас снова подняла». (Киллигрю было всего двадцать лет, и он считался писаным красавцем.) «Хотя сестра Агнеса стояла связанная, словно рабыня, и была целиком и полностью в руках святого отца, в положении самом плачевном – ее черные глаза светились лукавством – признаком многих побед». «Словно рабыня» и «в руках святого отца» – вот ключевые слова, исполненные сострадания. Чуть позднее, по свидетельству Киллигрю, святой отец применил к несчастной девушке ноги – попросту заставил ее биться в конвульсиях на полу, а сам стал победно попирать свою жертву. «Зрелище было слишком тягостное, и я не нашел в себе сил дождаться чуда избавления бедной одержимой – я поспешил удалиться на постоялый двор», – признается Киллигрю. – Прим. авт.


[Закрыть].

В моменты просветления монахини (с бесстыдным восторгом топча убеждения, на которых зиждилась личность каждой) раскрывали своим повелителям физиологические подробности, вытаскивали из глубин подсознания самые непристойные фантазии. Взаимоотношения между экзорцистами и монахинями, которых, предположительно, одолевают бесы, отлично иллюстрирует следующий пассаж из отчета о массовой одержимости урсулинок из Осона, каковая одержимость началась в 1658 году и продолжалась до 1661-го. «Сестры заявляли, а святые отцы подтверждали, что посредством экзорцизма избавили сестер от многих хворей, как то: грыжа, кишечные колики, пучение лона, причем некоторые сестры извлекли из оного шипы, колючки, свечные огарки и прочие колдовские орудия, коими для своих тайных и гнусных целей пользуются колдуны. Также сестры, при содействии святых отцов-экзорцистов, исцелились от болей в животе и мигреней, а еще от грудных опухолей – и всё в процессе исповеди. Экзорцизм излечил сестер от геморрагии, а питье святой воды положило конец вспучиванию живота, которое вызывают сношения с бесами и колдунами.

Три монахини прямо заявили, будто демоны овладели их телами и лишили их девственности. Еще пять монахинь выразились в том смысле, что были подвергнуты, оказавшись в лапах колдунов, магов и бесов, действиям, отписать или даже назвать которые не позволяет им скромность; впрочем, определенно речь тут, как и в первых трех случаях, идет о дефлорации. Сказанные экзорцисты засвидетельствовали правдивость всех приведенных заявлений». (См. «Барбе Бюви и мнимая одержимость осонских урсулинок», Сэмюэль Гарнье, Париж, 1895, с. 14–15.)

Какое смакование интимных подробностей, какая точность – ну просто история болезни! Грязь бывает не только телесная – она бывает и нравственная; физиологические недомогания идут рука об руку с недугами души и разума. А над ними, подобно густому зловонному туману, тяготеет сексуальность – материальная, хоть режь ее ножом; вездесущая; необоримая. Когда, по распоряжению Бургундского парламента, к урсулинкам прибыли врачи, их осмотр не выявил никаких признаков сексуальных контактов, зато у многих сестер обнаружил признаки расстройства, называемого тогда бешенством матки. Вот они, эти признаки: «лихорадка и неугасающий аппетит к плотским утехам», а также, среди самых молодых сестер, «неспособность думать и говорить о чем-либо, кроме секса».

Такова была атмосфера в обители одержимых урсулинок, и таковы были личности, с которыми проводил дни и ночи священник. Отношения между ним и одержимыми можно сравнить с отношениями между гинекологом и его пациенткой, между дрессировщиком и животными, между именитым психиатром и болтливым невротиком. Для экзорцистов, практиковавших в Осоне, искушение оказалось слишком велико – есть все основания полагать, что эти святые отцы воспользовались своей властью и вступили в половые сношения с вверенными им женщинами. А вот об отцах-экзорцистах, трудившихся в Лудене, такого не скажешь. Сюрен подтверждает: действительно, искушения были – но их преодолевали. Оргия имела место исключительно в воображении бесогонов.

Выдворение Асмодея прошло успешно, стало значимой победой; монахини выучили свои роли назубок – вот Миньон со товарищи и почуяли за собой силу, достаточную для действий на официальном уровне. 11 октября Пьер Ранже, кюре из города Венье, был отправлен прямо к бейлифу де Серизе, дал полный отчет о событиях и пригласил бейлифа, заодно с лейтенантом Луи Шова, убедиться воочию, что Грандье связан с нечистой силой. Приглашение было принято. В тот же день де Серизе и Шове вместе с писцом пришли в урсулинскую обитель. Отец Барре и каноник Миньон встретили гостей и препроводили в залу «с высокими потолками, где стояло семь узких кроватей, две из которых были заняты послушницей и матерью-настоятельницей. Вокруг последней толпились кармелиты, монахини этого же монастыря, а также Матурин Руссо, кюре и каноник церкви Святого Креста, и врач, Маннори». На глазах у бейлифа и лейтенанта мать-настоятельница «начала дергать всеми членами и издавать звуки, свойственные поросятам» (это уже из бумажек быстрого на руку писца). Затем, сообщает писец, «мать-настоятельница спряталась с головою под одеяло. Мы услышали скрежет зубовный и увидели движения, которые обыкновенно производят безумцы. Справа от матери-настоятельницы стоял отец-кармелит, слева – каноник Миньон. Он-то и сунул ей в рот два пальца – большой и указательный – и произвел над нею обряд экзорцизма с положенными молитвами. Все было сделано в нашем присутствии».

В процессе изгнания бесов открылось, что сестра Жанна согласилась предоставить оным свое тело, приняв два вполне материальных, но, несомненно, дьявольских знака – этим она как бы подписала договор с врагом рода человеческого. Знаками были, во-первых, три шипа боярышника, а во-вторых, букетик роз, который настоятельница нашла на лестнице и прикрепила к поясу. «При свершении сего ее постигли великое дрожание правой руки и страстная любовь к Грандье, не унимавшаяся даже при молениях. Настоятельница была способна думать лишь о Грандье, а более ни о чем, ибо его персона поселилась в ней, завладев всеми ее помыслами и желаниями».