Текст книги "Камуфлет"

Очковая змея противно захихикала и спародировала иронично-нахальным голосом Шона Коннери:

– Бонд. Джеймс Бонд.

В зале посмеивались. Вот издеватели! Но какое коварство.

– И что получается? Заявился он сюда, ибо на Материке не добился ничегошеньки. Если чиновник, то мелкий, коли писатель, то ремесленник, учёный – неполноценный, а преподаватель – доцент. А доцент, как мы знаем, тупой. Прямо многостаночник какой-то.

Дружный смех. Ну и поганка, бьёт по болевым точкам. А, так ещё не всё.

– Вот что сказал по этому поводу Александр Сергеевич.

При чём здесь… Ага, из ментограммы прознали.

– Пушкин, – змеюка возвела очи, – наше всё. Но его гений изумляет и сегодня. Как мог поэт полтора века назад предвидеть появление этого господина (кивок в мою сторону) и дать такую меткую характеристику?

Полумилорд, полукупец,

Полумудрец, полуневежда,

Полуподлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

Всеобщие усмешечки. Обидно до слёз. Ничего себе, формальная процедурка.

Постой-ка, это же проверка на вшивость, как в японских бизнес-школах. Или «прописка» на зоне. И главная цель тут не садистское удовольствие, а понять, чужак ты или свой.

Но тогда – правило трёх: не обижайся, не извиняйся, не суетись.

Савельич благожелательно взглянул на меня:

– Ну-с, батенька, что скажете?

– Оправдываться не собираюсь. Не хотите – не берите меня в свой застенок. Да я в хорошем смысле: Академию ведь стена окружает.

Савельич хрюкнул.

– Извиняться не намерен, – повторил я. – Но возразить хочу, относительно гражданской службы. Сам Александр Сергеевич немало годочков числился слугой государевым. И Козьма Прутков, – надеюсь, никто не сомневается в его мудрости? – отмечал: только в государственной службе познаёшь истину. Надеюсь, о намерениях Остапа Ибрагимовича переквалифицироваться в управдомы присутствующие в курсе?

Что там в зале? Лёд тронулся.

– А насчёт многостаночника и спорить не о чем. – продолжил я. – До нас классиками сказано:

Землю попашет, попишет стихи.

И ещё:

Кто знает только химию – тот и её знает плохо.

Приняли меня тайным голосованием почти единогласно: при двух воздержавшихся и одном (скорее, одной) «против».

Савельич торжественно пожал руку, а кобра по имени Просто Мария — этаким интимным тоном: не подумайте что; у нас так положено; тут все свои, и тоже прошли через; вы обиду не держите и если что, великодушно простите.

Но я-то заметил её неформальное рвение:

– Бонд простит. А за Пушкина ответишь.

Слово я сдержу – через два года. Но сейчас ожидало представление начальству.

На дверях красуется монументальная вывеска:

В кабинете, кроме хозяина, ещё посетитель, примостившийся возле стола. Но в глаза бросился именно стол. Даже не мебель, а настоящее инженерное сооружение. Гигантские, размером со шкаф, тумбы; три компьютера и целых пять телефонов. И непонятный предмет на столе: продолговатая хрустальная шкатулка.

А портретов на стенах – целая галерея; но знакома лишь сладкая парочка народных учёных, Лысенко да Фоменко.

Вольдемар Модестович восседал в огромном кресле. И соответствовал: массивная фигура с большой круглой головой, увенчанной лысиной,. В первые годы советской власти так живописали буржуинов-кровопивцев и кулаков-мироедов.

Бывает так: встретишь человека – и как искра между вами. А сейчас наоборот. Лёд, отталкивание.

Столоначальник вперил тяжёлый взгляд и, не сделав попытки оторвать руководящий зад от кресла-трона, сунул руку; да не абы как, а ладонью вниз. Если подстраиваться, ваша кисть окажется снизу – считайте, ваш статус ростом не вышел.

Мне эти жёлтые штаны – два раза «Ку!» по барабану – пятерню протянул вертикально.

Однако и Вольдемар оказался не лыком шит: протянутой руки якобы не заметил, а свой жест раскрыл как приглашение присесть. Я занял стул по соседству с незнакомцем.

Рассмотреть его не успел, потому как Вольдемар сразу начал вещать. Речь внушительна и неспешна. «Надо идти в ногу с прогрессом», «Общность рабочей обстановки» и так далее, и тому подобное.

И пошли прозрачные намёки: «Конечно, следует учитывать уровень провинциалов»; «Каким-то образом к нам попадают люди, минуя общепринятые традиции, и надо порешать, как надлежит на это реагировать». Он бухтел и бухтел, изредка скашивая взгляд влево и вниз, под крышку стола.

Интересные бывают лысины. Многим мужчинам, особенно интеллигентным, даже идут, придают обаяния. А бывают плешаки – так бы и треснул. А ещё такая болезнь: вербодиарея. Словесный понос, если дословно.

Динозавр наконец подустал, и удалось вклиниться:

– Вольдемар Модестович, вы не представляете, как я рад попаданию в Академию и личному знакомству с вами. Жаль, не успел записать ваши слова. Но впечатление, будто вывалили кучу… золотых червонцев на чёрный бархат.

Дойдет? Дошло. На багровой ряхе действительного члена сгустилась туча, очи грозно сверкнули:

– Ты… ты мне это прекратите. Не успемши даже начамши, – он откашлялся. – В общем, так. С вопросами впредь обращайтесь… э-э… к своему тьютору, – и указал на соседа.

Плотный, лет тридцати пяти-сорока, смугловатый, с длинными чёрными волосами. Лёгкая небритость. Крупные, как у Депардье, черты, при этом аристократический нос. Где же… да, у Ярмольника похожий.

Наставник привстал (я тоже), протянул руку для короткого, но энергичного пожатия:

– Сергей Олегович. Я был на приёмке, Александр Павлович, – усмешка в чёрных глазах. – Разговор удобнее продолжить у меня. Вольдемар Модестович, не возражаете?

– Идите, – милостиво разрешил великий Вольдемар.

А вот и кабинет наставника. Здесь табличка куда скромней:

И внутри куда проще. Однако нестандарт: камин и боксёрская груша. Зачем она тут? – и вспомнился Вольдемар. Я взглянул на хозяина несъедобной груши, и случилось невероятное. Он кивнул, и стало ясно: догадался, о чём я подумал. Более того, он уверен: его молчаливый ответ понят правильно. А камин?

– Камин затоплю, буду пить… – начал я.

– …Хорошо бы собаку купить, – закончил наставник. – Только с собаками в Академию нельзя. В трамвай нельзя с котами, а в Академию с собаками.

Стремительный взгляд, – убедился, что про котов дошло.

– И пить в Академии нельзя. Только пиво, и то ограниченно. Однако к делу. Прошу, – кивнул на кресло возле камина.

Ещё не присев, я сказал:

– Сергей Олегович, ваше положение в Академии много выше. Но как старший по возрасту, предлагаю на «ты». Если для вас это удобно.

– Принимается, – ещё одно рукопожатие, и мы приземлились в кресла.

– Так вот, Александр Павлович. Твоя ближайшая задача в Академии – развитие, точнее, саморазвитие. Для этой цели у нас разработана система. Суть вот в чём. Будут возникать вопросы – приходишь сюда. Но отвечать не собираюсь.

– А какого же…

– Не торопись пись-пись, – снова мгновенный взгляд. – Отмалчиваться не собираюсь. Встречный вопрос, подсказку бросить – пожалуйста; но разжевать да в рот положить – уволь. Готовый ответ исключает прогресс. А любая задача важна не лишь сама по себе – но и как повод для умножения способностей. Так?

– Согласен.

– Отлично. Но бывают такие вопросы… Я тоже не всеведущий. Зато у нас есть главный, и вот он-то знает всё.

– Президент? В смысле, президент Академии?

– Ты мне это прекратите. Президент у нас один. А Он – Генеральный Вождь.

– А зовут его…

– А зовут Его – в зависимости от. Привыкай, привыкай, Александр Павлович. У Генерального нет постоянного имени, ибо нет устойчивой внешности.

– ?!

– Я же говорю, привыкай. Вот предстанет Он перед тобой в виде Брежнева – так и называй соответственно: Леонид Ильич. Можно – дорогой Леонид Ильич.

– А…

– А будет это нечасто. Но обязательно. Дело вот в чём. Каждый из нас имеет право на вопрос. Помнишь табличку на дверях у… – он поднял палец вверх, – как там?.. Действительный член…

– Четвёртого уровня. Только не табличка – табло.

– Вот-вот. Всего в Академии пять уровней. Ну, пятый – у Генерального и двух его замов. У меня, к примеру, второй. У тебя первый. Так вот, на каждом из уровней, с первого по четвёртый, мы можем задать вопрос. Любой. На каждом уровне – один-единственный. Ты хоть сейчас можешь обратиться к Самому, и он ответит. Но мой совет – не спеши.

– Не торопись пись-пись.

– Именно. И ещё. Я вижу в твоих глазах недоумение. Мол, как это кой-кому удаётся достичь высокого уровня без… скажем так… видимых оснований? В двух словах: сейчас это невозможно; а раньше правила были другие, – снова быстрый взгляд. – Понимаю, трудный день; но осталась ещё процедурка… Не пугайся. Тебя что, Савельич не предупредил? Насчёт особого отдела?

– Нет.

– Забыл, значит. Сам понимаешь, у Академии имеются свои секреты, и хранятся как раз в особом отделе. Только не очень там резвись. Не то чтобы там ребята без юмора: юмор есть, но тоже особенный. Кстати, сейчас дежурит сам начальник отдела. Пойдём, провожу.

Длинный сумрачный коридор без окон, в торце обитая кожей дверь с круглым окошком из триплекса.

– Не забудь, о чём говорили. Если что, заходи, – он вдавил кнопку звонка, пожал на прощанье руку и быстро удалился.

И вот я в святая святых. Никаких компьютеров и телефонов. Невысокий деревянный барьер, отгораживающий посетителей от хранилища секретов. В глубине комнаты единственный сейф, солидный, со штурвалом.

Неприметной внешности шатен средних лет, представился: Владимир Николаевич.

– Александр Павлович, сдайте-ка часы, пусть у меня полежат. А впредь оставляйте на проходной, таковы правила.

Из сейфа явился на свет фолиант с прошитыми страницами, скреплёнными сургучной печатью. Начальник положил документ на барьер, можно прочесть на обложке. Гриф что надо:

Экземпляр единственный. АБСОЛЮТНО СУГУБО.

Сжечь до прочтения, пепел развеять по ветру. Доставившего документ курьера расстрелять на месте, тело кремировать, с пеплом поступить аналогично.

Я хмыкнул: дескать, ценю, – и попытался документец раскрыть.

Не тут-то было. Начальник забрал фолиант обратно; вытащил из сейфа сверкающую золотом плоскую коробку и, сгибаясь под тяжестью, поместил на свой стол. Что-то нажал, у коробки откинулась крышка. Опа: золотой чемодан. Без ручки. Особист засунул документ в чемоданчик, крышка захлопнулась – снаружи осталось лишь несколько страниц. Хранитель секретов с видимым усилием приподнял сверкающий контейнер, донёс до барьера и осторожно поставил передо мной.

– Работаете с доступными листами здесь, – Владимир Николаевич кивнул на спартанского вида стол с моей стороны барьера. – Осилите или помочь? – он похлопал ладонью по блестящему ящичку.

– Спасибо, управлюсь, – подхватил чемоданчик половчее, собираясь перенести единым махом, приподнял и… чуть не шмякнулся на пол. Контейнер оказался на удивление лёгким.

Раздался раскатистый смех: шутка удалась; очевидно, такой розыгрыш ожидал каждого новичка. Я не обиделся – нормальный прикол. Каждый развлекается, как может.

– Вы что же, Александр Павлович, всерьёз решили, что чемоданчик золотой? Наверное, Маркса-Ленина начитались? О золотых унитазах при коммунизме? Лёгкий сплав, анодированный алюминий. Ладно, работайте. Ничего не выписывать: абсолютно сугубо. Распишитесь-ка в формуляре.

– Кровью? – и тут же наткнулся на суровый взгляд: нам тут шутить не положено.

По краю формуляра отметка: стр. 100-500 – только для сотрудников первого сектора.

В графах для подписей не всё ясно. От сотой страницы и далее вместо подписей – знак Z.

Присел за стол. Снаружи чемодана жалкие шесть листочков. Но по прочтении оказалось – немало. Даже многовато, для первого-то раза.

Обо всём и сейчас нельзя: абсолютно сугубо… с пеплом поступить аналогично. Разве что самую малость.

Сначала о шрифте. Никаких компьютеров-принтеров. От руки, каллиграфический почерк, чёрными чернилами, перьевой ручкой. Все знаки очень сочные.

На первой странице – содержание документа. Да, документ без названия, сразу оглавление.

Часть 1. Положение об Академии cтр. 2–30

Часть 2. Взаимодействие с Материком стр. 31–199

Часть 3. Ежегодные аннотационные отчёты стр. 200–500

На верхнем свободном поле – едва заметный карандашный след. Читается при косом освещении: Сверхновый Завет. Дальше – основной текст.

Часть 1.

Первое правило Академии – никому не рассказывать об Академии.

Во дают, у Чака[9]9
  Чак Паланик, автор романа «Бойцовский клуб».


[Закрыть] слямзили. Хотя… стоп. Академия существует дольше «Бойцовского клуба». Выходит, Чак… Ладно, потом.

Хм, интересно: иерархические уровни.

В графе против «Уровень II» – таинственные Творческое сочетание, Спецэффекты и Двойное зрение.

«Уровень III»: Защита творческого проекта и Право на персональный мозг.

А вот к уровням IV и V комментарии скупые; зато ссылки: см. стр. 11-15. А как их «см.», коль они внутри чемодана? Ага, имеются-таки коротенькие пояснения. Обладатель IV уровня может читать мысли (с оговоркой: как правило, с разрешения субъекта) и (обалдеть!) получает пожизненное бессмертие.

Но самое интригующее – об академиках V уровня.

Умение наводить самостоятельные мысли.

Возможность находиться в параллельных реальностях одновременно.

Свобода однократного выбора в отношении формы существования (жизнь/смерть).

И ещё, в графах «Уровень IV» и «Уровень V», соответственно:

Выход на Материк только по решению Генерального Вождя, утверждённому Правлением Академии.

Выход на Материк Генерального Вождя исключается.

Уфф, на первый раз хватит. Постучал по металлу:

– А что внутри?

– Информация, на бумажном носителе. Текст называется.

– Понятно. А какой текст?

– Закрытый. Внутренний замок видите? Материал для вас недоступен. Покамест.

– А… потом?

– Потом – суп с котом.

В общем, поговорили. Отодвинул поразительно лёгкий чемоданчик, взгляд зацепился на «доступном» тексте, написанном по старинке – и мелькнула смутная идея. Прошмыгнула – и тут же исчезла. Лишь холодком повеяло. Смертельным холодком, что и погасил неуместную мыслишку.

– Минуту, – особист протянул крошечный, со спичечный коробок, мобильник. – Для внутренней связи. При выходе оставляете на проходной. До свидания. Да, вот ваши часы.

Вышел в коридор. М-да, на Материке столько и за год не узнаешь.

Но ведь как интересно человек устроен. По идее, о чём следовало думать? О вновь открывшихся возможностях. Но нет. Мысли вернулись к приёмке, а точнее, к очковой змее. Молодая, блин, а наглая до ужаса. Да… Плохо мы ещё воспитываем нашу молодёжь… Очень плохо.

Ступень вторая.
Инферно
Материк. Середина и конец прошлого века

Нет такой чистой и светлой мысли, которую русский человек не смог бы выразить в грязной матерной форме.

Городской фольклор

Воспитание наше проходило на Васиной горке, возле мусульманского кладбища.

Занятия вёл Валька Девятаев. Нам было лет по восемь-десять, а Вальке тринадцать-четырнадцать.

Как дивно летом на поросшем крупным сосняком холме! Неистовствуют кузнечики, пытаясь перезвенеть птичий гомон; хвойный дух перебивается благоуханием земляники; из нежно-зелёной травы-муравы проглядывают голубые, синие, лиловые, сиреневые цветы. Наверное, вероника, фиалки, лесной горошек, какие-то колокольчики: в памяти остались прохладные цвета небосвода.

Так вот, о воспитании. Недавно Валькин брат из армии вернулся – с тетрадкой в обложке из коричневого дерматина. Валька изредка умыкал тетрадь из дембельского чемоданчика; по этому учебному пособию и проводилась культурно-воспитательная работа.

Открывала тетрадь рифмованная пьеса, насыщенная интересными словами. Нагорную проповедь Валька всякий раз начинал с поэтического шедевра. При первых же словах: Дон Аскольд сидит в своем кабинете… – умолкали птицы и кузнечики; исчезал лучший в мире аромат русского леса; цветы, пунцово вспыхивая, отворачивались, не готовые к такому искусству.

Именно тогда у меня сложилось нормальное отношение к специальной части русского языка. Оказывается, особые слова применяют не только для оскорбления недругов, не лишь как знак зрелости или для связки слов.

Язык, сдобренный специями, становится веселее и ядрёнее. Взять хоть запись в больничной карте: рваная рана правого полужопия. Куда там бледной ягодице!

Дмитрий Менделеев, тот самый, что научил человечество правильно смешивать спирт с водой, отмечал в «Заветных мыслях»: ругайся себе направо и налево – и будешь здоров. А Марк Твен как-то изрёк: богохульство даёт облегчение, какого не может дать даже молитва.

Вспомнилось начало девяностых. Тогда отпустили цены, и в магазинах, как по мановению волшебной палочки, появились продукты. В гастрономе встретилась полузнакомая старушка, бывшая учительница литературы и русского языка. Она разглядывала ценник, где красовалось необычное сочетание: «Колбаса – 8 руб. 80 коп.», вместо привычных «2 руб. 20 коп.».

Бабушка к этикетке как приклеилась. И вдруг выразилась. «Херово», – точный приговор перестройке. И вмиг стало ясно: нашу страну ждут грандиозные перемены, и языку родному в сторонке не отсидеться.

Совсем другое – словесный беспредел: бессилие слов, созданных человеком цивилизованным. Что делает атеист, когда свет не мил? Зовёт в помощь слова из другой сферы, из преисподней. А библейская заповедь «Не богохульствуй» означает: ты выбрал не ту крышу, брат.

Важную роль играет и принимающая персона: всякий понимает в меру своей испорченности. Это относится к любым словам, не только матерным. Так, известный стишок послевоенных времён начинался словами:

 
Резиновую Зину купили в магазине.
 

Мои сверстники понимали: речь о небольшой резиновой кукле. А расскажи это нынешним детям? В их воображении такая игрушка претерпит серьёзные изменения. Скорее всего, она:

а) станет надувной;

б) вырастет в размерах;

в) приобретёт новое назначение.

Или вот ещё. Услышать от писателя или журналиста: жизнь заставила меня взяться за перо, – это одно. А то же самое – из уст уголовничка? И последите за реакцией того же зэка на безобидную поговорку: вчера я лёг спать с петухами.

Но вернемся к «энергическим выражениям». Совсем без них никак не получится, тем более в России, где, как говорится, даже забор строят по-особому: сначала пишут три буквы, а потом к ним прибивают доски. Но. Кудреватые обороты обязаны быть к месту, как острая приправа. Не посыпаем же мы перцем торт или мороженое. А когда всё сплошь в горчице: и фильмы, и книги, и губы малолетних пацанов и пацанок, – это уже не приправа, а… вот именно.

Теперь о качестве. Увы, мне высший пилотаж не по зубам: филфак МГУ не заканчивал, в армии служить не довелось и от зоны бог спас. Но убогий лексикон нынешней молодежи прям-таки удручает. Сплошные слова-паразиты.

Так, что-то я разворчался. И что там с Валькой? Вообразите картину.

Собрались мы на Васиной горке, костерок дымит – картошку печём. Валька достаёт заветную тетрадь с инфернальными бестселлерами, начинает – и вдруг спотыкается… Пробегает взглядом первую страницу, вторую… Чешет репу:

– Вот что, пацаны. Слов тут много нехороших, – и в костёр тетрадь.

Представим невозможное: Валька охрабрел настолько, что забыл про брата, настоящего владельца коричневой тетрадки. Хотя вообразить такое трудно: старший брат незримо присутствовал. Точнее, тень брата с солдатским ремнём из толстой кожи. Но повторюсь: допустим. И что? Валькин поступок поправил бы нашу нравственность? Фантастика!

Стоп, стоп, стоп! И снова мы отвлеклись. Тема, конечно, интересная. Тем более что история с тетрадкой имела продолжение, спустя многие годы. Но об этом чуть позже.

А главное вот что. Наш Валька вовсе не случайный персонаж; кабы не он, рассказ мой лишается важнейшего звена, что должно войти в ответ Генерального Вождя (помните: право на вопрос?). Однако и этому своё время.

* * *

А пока об одном знаменательном явлении. О нём загодя писали газеты, частенько упоминали по радио (телевизоры тогда были у немногих счастливцев). Не буду томить: солнечное затмение.

А при чём здесь Валька? – спросите вы.

Так ведь именно он предложил нам закоптить стеклянные осколки (тёмные очки были редкостью, атрибутом вражеских шпионов). Валькин совет оказался бесценным.

Ни к чему многие описания. Да, ночь среди дня. Да, собаки смолкли, а птицы загомонили. Но было нечто, куда более важное.

Погасло дневное светило,

Закрывшись светилом ночным.

Дрогнуло чёрное стекло в руке – осколком кольнуло внутри (уже тогда!). Что-то не так.

Откуда-то возникла зловещая мелодия. Я ощутил себя букашкой, на которую вот-вот опустит огромную ногу надменный великан.

Этот набатный мотив я узнал спустя полвека. Да, через полста лет тревожную тему угадает Эннио Морриконе: IL TRIO INFERNALE.

Но как выразить внезапное откровение? Мне тогдашнему не хватало знаний и слов. А сейчас недостаёт ясности воспоминаний. Понял многое, но успел позабыть, что именно нужно вспомнить. Осталась лишь странная тяжесть.

Знаете, на что это похоже? Представьте себя ребёнком. Полезли в шкаф и наткнулись на спрятанную шкатулку. Похоже, родители скрывали её от вас – любопытство разгорается. Что там за секреты? Надеясь узреть таинственные сокровища, открываете – а там бумаги.

Ну-ка, ну-ка… Усыновители… Как?! Разве папа и мама – не родные?

Да, подобное испытал я, глядя через закопчённое стекло на погасшее Солнце. Но детские ощущения недолговечны, новые заботы их вытесняют с лёгкостью.

* * *

Но вернёмся к Вальке. Нет, уже не к Вальке.

«ВАЛЕНТИН ДЕВЯТАЕВ», – значилось на афише, спустя тридцать лет после детства.

«ВАЛЕНТИН ДЕВЯТАЕВ… Заслуженный артист… Начало в 18 часов».

Он? Наверное. Не может ведь так совпасть: Валентин Девятаев, Свердловск.

Вечер, полутёмный зал. Солист выходит на сцену, сомнения остаются. Но вот запел: Валька, наш заводила Валька!

Репертуар из Ободзинского – «Эти глаза напротив» и прочее – исполнял здоровски, не чета нынешним голубым с голубого экрана.

И созревает шальная идея. Нынешний Валька – артист, то есть натура чувствительная. Может получиться.

По окончании концерта захожу в комнату за сценой, то ли гримёрную, то ли уборную (в приличном смысле слова). Там процесс для узкого круга: поцелуйчики, опять же цветочки. Интересно, куда артисты девают такую прорву букетов?

Скромно пристроившись в уголке, жду, пока девицы испарятся. Валька сидит у зеркала, не замечая меня. Не тот, что на сцене, полный энергии и бьющей через край радости; наоборот, усталый, с потухшим лицом.

Погодь-погоди, сейчас мы тебя взбодрим.

Подхожу ближе.

Не узнавая меня, он пытается встать. Я же, приложив палец к губам (дескать, молчи!), отхожу на пару шагов. И, в манере прежнего Вальки:

– Дон Аскольд сидит в своем кабинете и глупо рассматривает… – и далее по тексту.

При первых же словах Валька дёрнулся, как от шила в задницу. Он силится меня вспомнить. Ещё не то.

Откашливаюсь, и сызнова:

– Дон Аскольд сидит в своем кабинете и глупо рассматривает в лупу свою… — замолкаю, и Валька въезжает. Слово рвётся у него с языка, и дальше мы читаем в синхрон по памяти.

Рот у Вальки до ушей, в глазах слёзы. Что значит волшебная сила искусства!

Удалась лихая затея! Подойдя к другу детства, на миг сжал его плечо. Развернувшись, дал ходу. С тех пор я о Вальке не слышал.