Текст книги "Избранное"

ГЛАВА 5

Домников почувствовал, что ему стало окончательно легко, мышцы расслабились после длительного напряжения, а в голову начали приходить мысли о фобиях. «Современный мир породил десятки новых страхов. Все они, безусловно, вызваны ожиданием смерти в катастрофах, связанных с техникой… Последний год я перестал летать куда-либо самолётами, хотя в советское время летал очень часто, а иногда по два раза в неделю. Большое количество жутких подробностей об авиакатастрофах заставило меня отказаться от полётов. Тогда этих сообщений я не замечал. Власти ограничивали их появление, и только крушения самолётов за рубежом освещались широко. Теперь же каждая катастрофа в стране попадала с душещипательными подробностями на телевидение, на радио и в газеты. Особенно повлияли на меня репортажи журналистов, крупно выхватывающих объективами телекамер лица встречающих родственников в аэропорту тотчас после известия о том, что ожидаемый самолёт потерпел крушение… Именно гримасы ужаса этих несчастных людей, поражённых внезапно огромным горем в первые секунды после страшного известия, сыграли главную роль в моем решении отказаться от самолётов…» – рассуждал он.

Домников понимал, что можно погибнуть и за рулём своего автомобиля, и в поезде, и утонуть на морском судне, но там имелся шанс остаться живым. По статистике авиаперевозки считались самыми безопасными, как он помнил ещё с уроков обществоведения в школе, однако это не успокаивало, так как в самолёте очень часто погибали почти все пассажиры. Человек в авиалайнере, терпящем бедствие, не мог принять участие в своём спасении, кроме как пристегнуться ремнями безопасности, надеть кислородную маску, выполнить ряд инструкций стюардессы, молиться богу и ждать гибели в полном здравии и сознании.

Филипп опять мысленно вернулся в действительность. Он не мог решить, стоит ли ему стучать в дверь лифта и пытаться быстрее вызвать помощь. Домников опасался, что это может раньше времени дать Татьяне очнуться и вновь ввергнуть её в состояние ужасного страха. Если больная придёт в себя в темноте и не поймёт, что происходит, то это снова вернёт ей паническое настроение. Домников вспомнил, что когда его сосед на впереди стоящей парте в школе приходил в себя после приступа, то первые секунды не мог понять, что с ним произошло. Несчастный удивлённо смотрел на всех одноклассников, которые окружали его плотным кольцом и, как заворожённые, глядели на него, и молчали. Больной мальчик с бледным лицом быстро понимал, что именно с ним произошло. Он спешно вытирал ладошкой под носом густые зелёные сопли, а запачканной ладонью проводил по рукаву школьного пиджака и начинал вымучено улыбаться, глядя на всех. Как ни в чем не бывало, пришедший в себя мальчик, от неловкости шумно хлопал крышкой парты, доставал портфель и пытался что-то в нем найти, потом вынимал учебник другого урока, открывал его и начинал мнимо читать, шевеля губами. Этот ученик хотел поскорее отвлечь от себя десятки пар любопытных глаз.

Филипп услышал, что Катя опять заплакала и поспешил успокоить её.

– Катя, не стоит плакать… Скоро дадут свет, и мы благополучно спустимся вниз. Лифт надёжно держится и ничто не может его заставить рухнуть вниз. Это предусмотрено конструкцией, – искренне на этот раз постарался объяснить Филипп. Он боялся даже представить, что истерика случится и со второй девушкой.

– Я знаю… – ответила тихо Катя и спустя некоторое время добавила, что ей жалко Таню. Подруга, оказывается, больше переживала о том, что Татьяна серьёзно больна и это могло сказаться на её дальнейшей судьбе. Филиппа вдруг осенило предположение, что большинство фобий у людей имели природу недостаточной осведомлённости. Катя знала, что лифт не может упасть ни при каких обстоятельствах, и это позволило ей избежать паники. Но тут же, на своём примере, Домников нашёл противоречие своему предположению. Может быть, и он не имел бы боязни летать самолётами, если бы, не анализируя, взял на веру успокаивающую любого нормального человека статистику, что шанс погибнуть в авиакатастрофе равен соотношению, примерно, еденицы к десяти миллионам. Но именно его знания, как он считал, породили у него страх летать. Домников рассуждал следующим образом: представлял мысленно знаменитую «русскую рулетку», где в револьвер рассчитанного на шесть патронов смельчак вставлял только один и крутил барабан, проводя по руке от плеча до локтя, затем подводил к виску дуло револьвера и спускал курок. У отчаянного человека имелся один шанс из шести, что он погибнет. Здесь же нужно представить револьвер с барабаном на десять миллионов патронов, где вставлен так же только один патрон. Нарваться на единственную пулю в таком огромном барабане представлялось действительно маловероятным. Но если посчитать, что за всю жизнь вы можете совершить сто и более полётов, то барабан револьвера уменьшался с десяти миллионов до ста тысяч. А если представить, что вы живёте в вечно кризисной России из-за её огромных размеров и малочисленного населения, которая, как проклятая своей ролью противовеса в мире, не может себе позволить разделиться на маленькие и хорошо организованные национальные государства, подобно государствам Европы. В России вы вынуждены часто летать на старых самолётах или где ваш летательный аппарат отремонтируют не должным образом, или ваш самолёт могут заправить некачественным топливом, то ваш барабан уменьшится более значительнее. Эти «если» можно, наверное, добавлять и ещё, и вероятность их сосредоточения в каждом следующем полете в России неумолимо возрастает, а это уже причина для фобии. Значит, не только неосведомлённость может вызывать фобию, но и чрезмерная осведомлённость внушает нам страх.

Домников отогнал от себя все рассуждения, но теперь в его голову пришёл навязчивый, неприятный и колючий вопрос, который за все это время, что он находился в лифте, приходил тотчас, как только он переставал думать о чем-либо ином. Подобно вымокшему бревну на реке при сплаве леса, вопрос этот то тонул в сознании, то всплывал вновь. «Почему я избегаю спросить себя прямо?.. Если мой ответ будет неприличным, то никто об этом, кроме меня, не узнает… Никто! Разве я не могу честно себе ответить на вопрос: был бы я таким же чутким и участливым, если бы в моих руках оказалась больная или больной, которые не так приятны мне, как эта несчастная, но молодая и красивая девушка?» Филипп понимал, почему ему пришёл в голову именно этот вопрос. Домников помнил, что немедленно после остановки лифта и после того как больная бросилась к нему со словами о помощи, он словно услышал давно знакомый и удивительно настойчивый зов. Этот «зов тела», как он называл его для себя, подсказывал ему, что это шанс заполучить её, как женщину, с меньшими ухаживаниями в знак благодарности за оказанную помощь после того, как они благополучно выберутся из застрявшего лифта. Тогда Филипп отогнал эту приятную, как ему казалось, подсказку, но она сидела в его голове и никак не исчезала. Она только с каждой минутой проведённой в темноте все больше и больше казалась ему крамольной. Домникову было дьявольски сладостно осознавать, что это корыстное и неуместное в данной ситуации желание сидело в нем. Большее удовольствие приносило Филиппу то, что он понимал, что подобное желание могло реально осуществиться. Филипп, возможно, ненавязчиво постарается не упустить этого шанса. Никакая болезнь и страдания несчастной, но привлекательной девушки не могли поколебать его желания или ослабить силу этого желания. Филипп не нуждался особенно в женщинах, но каждая новая приятная девушка лишала его терпения, приличия и совести. Домников осознал, впервые за время проведённое в неподвижном лифте, что где-то глубоко в душе первые минуты был рад случившейся остановке лифта. Сила желания не давала ему замечать этот кошмар, несмотря на порванную и измазанную рубаху, несмотря на окровавленную спину, несмотря на то, что пришлось терпеть грязь, духоту, боль и неудобства, несмотря на то, что он не выполнит сегодня намеченных планов. Теперь Филиппу вдруг стало понятно, почему ничто не мешает плодиться народам в нищих странах Африки и Южной Азии. Нищета, голод, неустроенность не могут влиять на возможности тех сил, что сидят в нас. Домников где-то читал свидетельства военнопленных первой мировой войны, которые рассказывали, что зимой в лагерях, под холодным дождём, голодные, грязные и вшивые солдаты еженощно занимались онанизмом, а некоторые парочки мужеложством.

Филипп впервые со стыдом вспомнил, что улыбался первое время после остановки лифта и не мог не улыбаться, и благодарен был темноте, потому что девушки не видели его нескрываемой удовлетворённости на лице. Теперь только одно принесло ему моральное утешение – он честно и искренне утвердительно ответил себе на поставленный вопрос: «Да! Я помог бы в этой ситуации любому человеку, может без особого удовольствия, но помог бы, невзирая на его пол и внешнюю привлекательность! Но почему все моё тело испытывало приятное волнение от предстоящего возможного успеха у девочек?.. Почему позывы моего сытого и сильного тела подавляют мой человеческий дух?.. Почему нет равновесия между телом и духом?.. А возможно, это равновесие препятствовало бы жизненно необходимому приросту людей на Земле? Не увеличиваясь числом, род человеческий не смог бы развиваться и, как следствие, – выжить… Наверное, поэтому во мне, в молодом мужчине, должна, прежде всего, находить выход моя способность „рисовать“ себе подобных…»

ГЛАВА 6

Эти размышления заставили Домникова вспомнить сомнительные, неприличные и даже преступные поступки за прожитую недолгую жизнь, которые вызывали у него трепет и холодок в груди.

В старшей группе детского садика он подружился с девочкой, которая явно его выделяла из всех мальчиков в группе. Если всем ребятам она не позволяла принимать участие в её играх с подругами, то Филиппа она всегда принимала в компанию играющих во «взрослую семью» девочек. Эта девочка и Филипп одно мгновение смотрели друг другу в глаза, и им все становилось понятно. Девочка будто говорила ему своим взглядом: «Ты можешь всегда приходить… Я не могу тебя не пустить в игру, потому что очень рада тебе». Филипп уже тогда чувствовал свою силу над девочкой и во время прогулок на игровой площадке пользовался этим решительно. Филипп незаметно отделялся от компании мальчиков, уверенно звал подвластную ему девочку уединиться с ним в какой-нибудь разукрашенный большими божьими коровками фанерный домик и наперёд знал, что девчонка обязательно пойдёт, и она действительно, как на верёвочке, покорно шла за ним. Там Филипп садился на лавочку, прибитую вдоль стены, и просил поклонницу подойти к нему близко. Девочка знала, зачем он её зовёт, и подходила к нему вплотную и покорно стояла…

По закону автор вынужден удалить из данной главы сцены проявления первой сексуальности, которые часто имеют место между воспитанниками детских садов.

ГЛАВА 7

Поразительно схожую дрожь в руках и трепетный холодок в груди, помимо случая в детском саду с девочкой, Домников испытывал по другому и совсем непохожему поводу. В гостях у родной тёти, старшей сестры матери, он с бабушкой как-то остался ночевать, и сын тёти, его двоюродный брат Валера, похвастался Филиппу, что у его матери много денег в кармане пальто. Отец Валерия работал на железной дороге машинистом и зарабатывал приличные в то время деньги. Валера открыл шифоньер, потянул на себя пальто и сунул руку в карман. Двоюродный брат с восхищением достал толстую пачку не первый год называвшихся «новыми» после реформы 1961 года дорогих денег и показал Филиппу. Филиппу тогда шёл десятый год, и он никогда не видел такого большого количества новых бумажных денег. Валерий довольный тем, что удивил брата, положил всё обратно, закрыл шифоньер, приложил указательный палец к пухлым губам и ушёл в другую комнату спать. Взрослые – бабушка и тётя с мужем – сидели долго в зале за столом с ужином и о чем-то весело разговаривали. Филипп, находясь под впечатлением от увиденной кучи бумажных денег, тотчас вспомнил, что ему очень хотелось иметь спортивные тоненькие лыжи. Домников видел такие лыжи в магазине спортивных товаров, они стоили очень дорого по тем временам – десять рублей двадцать копеек! В школе на уроках физкультуры зимой выдавали громоздкие, тяжёлые и неудобные лыжи, которые крепились к обуви кожаными ремнями. Кататься на таких лыжах было мучением, потому что ремни во время бега ослабевали, и лыжи начинали болтаться на ноге и часто вылетали из лыжни, после чего обязательно случались падения. Это всегда задерживало приезд Филиппа к финишу. У преподавателя физкультуры на ногах красовались лёгкие и тонкие лыжи с ботинками и с жёсткими металлическими креплениями. Филиппу казалось, что эти лыжи делали преподавателя физкультуры стройным, ловким и уверенным, и что тот осознавал это, так как опираясь на тонкие изящные палки, подолгу стоял, и шутил с молодыми учителями, и явно красовался перед ними. Затем на глазах восхищенных молодых женщин физрук ловко и с серьёзным лицом, словно вспомнил что-то важное, в два движения на месте разворачивался и резво убегал прочь. Преподаватель физкультуры делал вид, что так разворачиваться для него обычное дело, и девушки, смотрящие на него с восхищением, совершенно не важны ему. Именно такие лыжи хотел всегда Филипп, но родители ему не покупали, а у бабушки свободных денег не было. Филипп с удовольствием представил, что все девчонки в классе будут восторженно смотреть на его красные тонкие лыжи, а друзья мальчишки будут признавать его исключительность.

Домников прислушался к разговорам взрослых в соседней комнате и понял, что может незаметно взять из кармана пальто тёти десять рублей, пропажу которых никто не заметит из-за большого количества купюр. Филипп неслышно поднялся с кровати и, не включая свет, приоткрыл медленно шифоньер, опасаясь скрипа дверцы. Несмотря на осторожность, дверь всё-таки дважды еле слышно скрипнула. Каждый скрип дверцы сильно пугал Филиппа. Он останавливался и снова прислушивался к взрослым за стеной. Сердце его в темноте билось неимоверно сильно, и ему казалось, что стук его сердца могут услышать родные в соседней комнате. Домников засунул по локоть дрожащую руку в глубокий карман пальто тёти. Филипп почувствовал запах духов и холод гладкого шелка, из которого был сшит внутренний карман, и на дне нащупал толстую плотную пачку денег. Руки в этот момент не дрожали, а буквально тряслись. Деньги не были перевязаны и лежали в кармане бесформенной кипой. Филипп достал одну новенькую хрустящую купюру и дрожащей рукой поднёс её близко к глазам, одновременно он продолжал прислушиваться к взрослым в соседней комнате, опасаясь возможного прихода кого-нибудь в этот момент в спальню. Из-за слабого света от уличных фонарей, попадающего в окно, Филипп с большим трудом смог различить, что это не десять рублей, а пять. Филипп сказал себе, что ему нужна десятка, а не пятёрка, но обратно в карман пятёрку не положил, а оставил себе, чтобы, как он ложно успокаивал себя, не вытянуть её повторно. Филипп уже знал, что никогда не вернёт в карман любую вынутую купюру. Филипп тайно желал, чтобы десятка дольше не попадалась ему в руку. Он полез опять в карман и на этот раз достал так же купюру в пять рублей. «Нет! – сказал Филипп себе притворно и решительно в темноте. – Пока не вытащу десятку – не остановлюсь!» Домников ясно видел, что когда Валера показывал ему деньги, то там имелись красные десятки. Филипп оставлял себе каждую новую пятёрку, которых набрал уже семь штук. Его уже начал одолевать огромный страх, и Филипп стал сомневаться, а стоит ли дальше таким образом искать десять рублей. Восьмая бумажка, наконец-то, оказалась десяткой. Вытаскивая каждый раз не ту купюру, Филипп ощущал все возрастающую дрожь в руках и приятный холодок в груди, потому что знал, что не вернёт обратно в карман семь пятёрок, и каждая новая не та купюра заставляла его трястись всем телом все сильнее, сильнее…

Наутро никто не хватился денег, а тётя проводила Филиппа. Тётка в прихожей помогла Филиппу одеться: держала для него тёплое зимнее пальто, а он вставил только руки в рукава. Затем тётя надела на него шапку, расправила уши на ней и связала их у него под подбородком, подняла воротник и повязала шарф. Все это время рядом стояла бабушка, которая с умилением и влажными глазами смотрела на любимого внука. Бабушка осталась и дальше гостить у дочери. Тётя любила Филиппа и на прощание дала ему целую горсть белой мелочи на мороженое и кино, а потом крепко расцеловала, удерживая силой при этом племянника за воротник. Тётя смотрела на него ласково и всегда видела в детском лице Филиппа удивительную схожесть с чертами своего отца и деда Филиппа, который умер от того, что замёрз пьяный на безлюдной дороге в тундре, где многодетная семья жила в голодные годы до и после второй мировой войны. У Филиппа тётка видела тот же вздёрнутый нос, что у отца. Филипп то и дело опускал глаза, когда любящая тётя улыбаясь и радуясь, целовала его. Филиппу стало нестерпимо стыдно от того, что он натворил ночью и поэтому не мог прямо смотреть на родного человека. Тёте же казалось, что Филипп очень застенчивый, раз то и дело скромно отводил взгляд, когда она после поцелуя смотрела на него. Филиппу вдруг жутко до слез захотелось признаться во всем и вернуть деньги, но что-то останавливало его. Племянник предположил, что тётя изменится в лице, если он откроется, то уже все равно станет нелюбимым. Пройти опять в спальню и положить в пальто в шифоньере деньги Филипп не мог, так как это не могло остаться незамеченным.

На улице стоял утренний мороз. Филипп снял варежки, высыпал из них мелочь на ладонь и лениво пересчитал. Ладонь чуть парила теплом квартиры родной тёти. Филиппа удивило то, что мелочи оказалось больше четырёх рублей. Он быстро определил, что этих монет ему хватит на тридцать порций мороженого или сорок раз сходить в кино на детские сеансы, или купить почти килограмм его любимых дорогих конфет «Кара-Кум», но это открытие не радовало его. Разведённые родители не давали Филиппу столько денег, а тётя оказалась намного щедрее. Кроме мелочи у мальчика в кармане было сорок пять рублей, что он украл у доброй тёти. Бабушка Филиппа получала сорок два рубля пенсии в месяц, и ей хватало на все, включая оплату своей маленькой коммунальной квартиры, на продукты, на конфеты и на мороженое для Филиппа. Филипп шёл до остановки автобуса и никак не мог избавиться от неприятного ощущения. Грядущее разоблачение и позор представлялись Филиппу во всех подробностях, и они не давали ему успокоиться. Однако Филипп не мог вернуться и отдать деньги. У него не было сил и возможности сделать это. Домников понимал, что это всё равно не спасло бы его. Он подумал, что не нужно было брать семь пятёрок, а стоило ограничиться одной десяткой, тогда, возможно, пропажу денег не заметили бы.

Всё-таки желание купить лыжи делало его готовым на кражу. Филипп сейчас на улице склонен был согласиться с тем, что столько денег брать не стоило, но в десяти рублях не мог себе отказать. Тревога в его детской душе не давала испытывать счастья от полного кармана денег. Филипп чувствовал, что никогда больше не приедет в гости к тёте. Он перестал думать о возможных последствиях и начал мысленно перебирать, что он может накупить на украденные деньги, кроме желанных лыж. Филипп подумал о том, насколько будут поражены друзья по двору его богатству и щедрости, но память настойчиво возвращала ему доброе и ласковое лицо родной тёти при расставании.

В пустом воскресном автобусе кондуктор вместо протянутых Филиппом пяти копеек за проезд разрешила ему ехать без оплаты. Женщина погладила Филиппа по шапке рукой в перчатке. Перчатка на концах пальцев была обрезана для удобства считать мелочь, а из дыр торчали её бледные и мёрзнущие в холодном салоне автобуса пальцы, и кондукторша то и дело подносила их ко рту и дышала на них, чтобы согреть. Филиппу казалось, что все сговорились и наказывали его своей добротой за ту мерзость, что он совершил вчера вечером. Если бы все его не любили и презирали, то ему сейчас было бы намного легче. Незаслуженная любовь к нему стольких людей приносила ему только боль. Скоро это все кончится, и он не может никак ничего изменить. Все его любили, и все желали ему сделать приятное, начиная от бабушки, доброй родной тёти и заканчивая сердобольной женщиной кондуктором. Вся эта любовь к нему не могла перевесить его желания понравиться некоторым девочкам в классе красными и стремительными лыжами. Этот день являлся последним в его жизни, когда о нем говорили все открыто и за глаза исключительно приятное и хорошее.