Текст книги "Люди на войне"

Идеалы и практика большевиков противоречили всему, во что верил и что защищал Черчилль.

Навеки погибли империя Петра Великого и либеральная Россия, о которой так долго мечтали и Дума, и только что созванное Учредительное собрание. Вместе с царскими министрами канули во тьму кромешную либеральные и радикальные политики и реформаторы… Верховный большевистский комитет, эта нечеловеческая или сверхчеловеческая организация, как вам угодно, – это сообщество крокодилов, обладавших образцовым интеллектом, взял власть 8 ноября… Пока еще не было проведено более детальное разрешение политических вопросов, в массы был брошен лозунг: «грабь награбленное». Крестьян поощряли на убийства помещиков и захват их поместий: на огромной территории распространились массовые и индивидуальные убийства и грабежи.

Мог ли предполагать Черчилль, что ему придется обсуждать в Кремле планы совместных действий против Германии с самым кровожадным из этого «сообщества крокодилов», пожравшим всех остальных? А потом еще и разделить с ним ужин? Поистине, прав был ироничный Николай Глазков: «Век двадцатый, век необычайный…»

Как-то в разговоре с Борисом Савинковым Черчилль назвал армию Деникина «моя армия». Русские политики, прослышав об этом, обиделись; обижаться было нечего. Дело было не только в том, что Черчилль, во многом вопреки мнению своего премьера, оказывал деникинцам материально-техническую и военную помощь. Похоже, в его бестактной фразе заключался двойной смысл. Позднее Черчилль писал:

Было бы ошибочно думать, что в течение всего этого года мы сражались на фронтах за дело враждебных большевикам русских. Напротив того, русские белогвардейцы сражались за наше дело. Эта истина станет неприятно чувствительной с того момента, как белые армии будут уничтожены и большевики установят свое господство на всем протяжении необъятной Российской империи…

Впечатления 1917–1920 годов наложили серьезный отпечаток на отношение Черчилля к СССР в дальнейшем, и, видимо, он принимал решения, сообразуясь не только с конкретной политической ситуацией, но и с собственными неприятными воспоминаниями. Во всяком случае, большевизм остался для него врагом номер один. До тех пор, пока с этой позиции его не вытеснил нацизм. Но так случилось в будущем.

Пока же Черчилль вернулся в лоно консервативной партии, в 1924 году был избран от нее в парламент и получил портфель министра финансов (1924–1929). При активном участии Черчилля в 1925 году ради восстановления роли Лондона как мирового финансового центра был введен золотой стандарт фунта стерлингов. Правда, по отзывам специалистов, министром финансов Черчилль был отнюдь не лучшим. В 1929 году на выборах победили лейбористы, и их лидер Рамсей Макдональд получил возможность сформировать однопартийное правительство. Естественно, лишился своего поста и Черчилль. Места в правительстве для него не находилось десять лет – даже когда кресло премьера занимали консерваторы Стенли Болдуин и Невилл Чемберлен. Причины тому были как личные – Черчилль был чересчур ярок и, возможно, излишне агрессивен в понимании его однопартийцев, – так и политические: он расходился с партийными лидерами во взглядах на важнейшие внешнеполитические проблемы.

В том числе на самую важную и тревожную в 1930‐е годы – проблему германской угрозы.

В 1934 году, выступая в палате общин, Черчилль с тревогой указывал на растущую мощь германского военно-воздушного флота и предрекал, что к концу 1935 года «германская авиация будет почти равна по числу самолетов и по своей боеспособности оборонительным воздушным силам нашей метрополии». И это в то время, когда

ни одна страна не является столь уязвимой, как наша, и ни одна не сулит грабителю большей наживы… Мы с нашей огромной столицей – этой величайшей мишенью в мире, напоминающей огромную жирную дорогую корову, привязанную для приманки хищников, – находимся в таком положении, в каком мы никогда не были в прошлом и в каком ни одна другая страна не находится в настоящее время…

Внимание Черчилля к авиации, как и вообще к военной технике, было не случайным и вполне оправданным. Авиация действительно сыграла решающую роль в период «битвы за Англию». Еще в годы Первой мировой войны Черчилль приложил руку к созданию «сухопутного линкора» – танка. В 1930‐е у него имелся консультант по военно-техническим и научным вопросам – профессор экспериментальной физики Оксфордского университета Фредерик Линдеман; их сотрудничество продолжилось и в годы Второй мировой войны. Предостережения Черчилля по поводу угрожающего роста германской авиации были поначалу проигнорированы премьер-министром Стенли Болдуином. Но вскоре он был вынужден признать свою ошибку. Тем не менее это не добавило Черчиллю популярности в консервативной партии.

Одну из самых ярких своих речей по внешнеполитическим вопросам Черчилль произнес в марте 1936 года на заседании комиссии по иностранным делам. В ней он затронул основополагающие принципы британской внешней политики, из которых исходил в своей деятельности.

На протяжении 400 лет, – говорил Черчилль, – внешняя политика Англии состояла в том, чтобы противостоять сильнейшей, самой агрессивной, самой влиятельной державе на континенте… Если подойти к вопросу с точки зрения истории, то эту четырехсотлетнюю неизменность цели на фоне бесконечной смены имен и событий, обстоятельств и условий следует отнести к самым примечательным явлениям, которые когда-либо имели место в жизни какой-либо расы, страны, государства или народа. Более того, во всех случаях Англия шла самым трудным путем. Столкнувшись с Филиппом II Испанским, с Людовиком XIV при Вильгельме III и Мальборо, с Наполеоном, а затем Вильгельмом II Германским, ей было бы легко и, безусловно, весьма соблазнительно присоединиться к сильнейшему и разделить с ним плоды его завоеваний. Однако мы всегда выбирали более трудный путь, объединялись с менее сильными державами, создавали из них коалицию и таким образом наносили поражение и срывали планы континентального военного тирана, кем бы он ни был, во главе какой бы страны ни стоял. Так мы сохранили свободу Европы, защитили развитие ее живого, многообразного общества и вышли из четырех ужасных битв с растущей славой и расширяющейся империей… В этом замечательная инстинктивная традиция английской внешней политики. Сегодня все наши мысли исходят из этой традиции…

Отвлекаясь от политики, замечу, что в этой речи, как и во многих других ставших знаменитыми публичных выступлениях Черчилля, чувствуется некая литературность, которую можно было бы даже назвать напыщенностью, если бы… Во-первых, если бы его речи не были так хороши, во-вторых, если бы они не столь соответствовали моменту, и, наконец, в-третьих – если бы между словом и делом не было такой короткой дистанции. Блистательный Исайя Берлин писал об ораторском стиле Черчилля:

Его языку присущ смелый, веский, довольно равномерный, легко распознаваемый ритм, хорошо поддающийся пародии (и самопародии), как всякий ярко выраженный индивидуальный стиль… То, что он говорит, всегда звучит как литература, как публичное заявление, обращенное ко всему миру, – без интроспективных колебаний и напряжений, связанных с личной жизнью.

Но предупреждений Черчилля, несмотря на их логичность и ораторский блеск, не слушали. Правительство Невилла Чемберлена проводило печально известную политику «умиротворения» Гитлера, которая привела к подписанию Мюнхенского соглашения, означавшего капитуляцию Англии и Франции перед германскими притязаниями.

Мы без войны потерпели поражение, последствия которого будем испытывать очень долго, – констатировал Черчилль. – Мы пережили ужасный этап нашей истории, когда было нарушено равновесие Европы… Для меня невыносимо сознание, что наша страна входит в орбиту нацистской Германии, попадает под ее власть и влияние и что наше существование отныне станет зависеть от ее доброй воли или прихоти… Не думайте, что это конец. Это только начало расплаты. Это только первый глоток, первое предвкушение той горькой чаши, которую нам будут подносить год за годом.

Дальнейшее известно. Гитлер, не удовольствовавшись Судетской областью, уже в марте следующего года захватил всю Чехословакию; попытки создать антигитлеровскую коалицию с участием Англии, Франции и СССР летом 1939 года провалились; Чемберлен продолжал колебаться, и Сталин в конечном счете выбрал Гитлера; первого сентября началась Вторая мировая война. Третьего сентября военно-морское министерство оповестило флот: «Уинстон вернулся»: под давлением обстоятельств Чемберлен был вынужден пригласить Черчилля в правительство, и почти четверть века спустя тот вновь занял кабинет, который оставил после Дарданелльской катастрофы.

Десятого мая 1940 года, вскоре после захвата нацистами Норвегии и Дании, в день атаки германских войск против нейтральной Голландии и начала разгрома Франции, Черчилль был приглашен к королю. Цель приглашения была очевидна. Чемберлен должен был уйти; его политика полностью провалилась; Англии в этот час нужен был человек c бульдожьей хваткой; его имя было известно всем.

Меня немедленно провели к королю, – вспоминал Черчилль. – Его величество принял меня весьма любезно и пригласил сесть. Несколько мгновений он смотрел на меня испытующе и лукаво, а затем сказал: «Полагаю, вам неизвестно, зачем я послал за вами?» Применяясь к его тону, я ответил: «Сир, я просто ума не приложу». Он засмеялся и сказал: «Я хочу просить вас сформировать правительство». Я ответил, что, конечно, сделаю это.

На 66‐м году Черчилль достиг вершины, о которой мечтал всю свою политическую жизнь. «Взобрался» он на нее в самый трудный и неблагоприятный момент. Это могло смутить кого угодно, но не самого Черчилля:

Таким образом, – подвел он черту, – вечером 10 мая в начале этой колоссальной битвы я был облечен величайшей властью в государстве, которым я с тех пор управлял во все большей мере в течение пяти лет и трех месяцев, пока шла мировая война… В эти последние, насыщенные событиями дни политического кризиса мой пульс бился все так же ровно. Я воспринимал все события такими, какими они были. Но я не могу скрыть от читателя этого правдивого рассказа, что, когда я около трех часов утра улегся в постель, я испытывал чувство большого облегчения. Наконец-то я получил право отдавать указания по всем вопросам. Я чувствовал себя избранником судьбы, и мне казалось, что вся моя прошлая жизнь была лишь подготовкой к этому часу и к этому испытанию… Я считал, что знаю очень много обо всем, и был уверен, что не провалюсь. Поэтому, с нетерпением ожидая утра, я, тем не менее, спал спокойным, глубоким сном и не нуждался в ободряющих сновидениях. Действительность лучше сновидений.

Самое забавное заключается в том, что все эти утверждения, которые в устах другого человека показались бы хвастовством, были правдой.

Три дня спустя Черчилль выступал в палате общин с просьбой о вотуме доверия вновь сформированному правительству и произнес свою, возможно, самую знаменитую и, несомненно, самую короткую речь:

Я не могу предложить ничего, кроме крови, тяжкого труда, слез и пота, – заявил премьер, обращаясь к парламентариям. – Перед нами испытание жесточайшего характера. Перед нами долгие, очень долгие месяцы борьбы и страданий.

Вы спрашиваете, какова наша политика? Я отвечу: вести войну на море, на суше и в воздухе, со всей нашей мощью и со всей той силой, которую Бог может даровать нам; вести войну против чудовищной тирании, равной которой никогда не было в мрачном и скорбном перечне человеческих страданий.

Такова наша политика. Вы спрашиваете, какова наша цель? Я могу ответить одним словом: победа – победа любой ценой, победа несмотря на все ужасы; победа, независимо от того, насколько долог и тернист может оказаться к ней путь; без победы мы не выживем. Необходимо понять: не сможет выжить Британская империя – погибнет все то, ради чего она существовала, погибнет все то, что веками отстаивало человечество, к чему веками стремилось оно и к чему будет стремиться. Однако я принимаю свои обязанности с энергией и надеждой. Я уверен, что люди не дадут погибнуть нашему делу.

Сейчас я чувствую себя вправе потребовать помощи от каждого, и я говорю: «Пойдемте же вперед вместе, объединив наши силы».

Шесть недель спустя капитулировала Франция. Великобритания осталась в одиночестве; многие предрекали, что ей придется склониться перед Германией. Выступая 19 июля 1940 года с победной речью в рейхстаге, Гитлер для начала предрек, что Черчиллю скоро придется искать убежища в Канаде, а затем во имя разума предложил прекратить войну. «Мне тяжело думать о жертвах, которых она потребует… – заявил свежеиспеченный миротворец. – Возможно, мистер Черчилль отвергнет это мое заявление, сказав, что оно порождено лишь страхом и сомнением в окончательной победе. В этом случае я избавлю себя от угрызений совести в отношении того, что последует».

Мало кто рассчитывал, что Англии удастся оказать серьезное сопротивление. Кое-кто из капитулировавших французских генералов говорил: «Через три недели Англии свернут шею, как цыпленку».

Черчилль был уверен в себе и в английском народе. Он заявил: «Мы будем биться на пляжах, мы будем биться на десантных площадках, мы будем биться на полях и на улицах, мы будем биться в горах. Мы никогда не сдадимся».

Биться на пляжах не потребовалось; в период воздушной Битвы за Британию в августе и сентябре 1940 года немцы потеряли 1733 самолета, из них 595 было сбито за одну неделю. Выступая в декабре 1941 года в канадском парламенте, и отнюдь не в роли беженца, Черчилль счел уместным «расквитаться» с битыми генералами, сравнивавшими Англию с цыпленком: «Вот так цыпленок! Вот так шея!» – подытожил он.

Яркие зарисовки работы и быта Черчилля в самый трудный период для Великобритании, когда она сражалась один на один с гитлеровским рейхом, оставил личный представитель президента Франклина Рузвельта Гарри Гопкинс. По поручению Рузвельта, желавшего разобраться, на что в действительности способна Англия и ее лидер, Гопкинс посетил Британские острова в начале 1941 года. Надо сказать, что по отношению к Черчиллю он был настроен не очень доброжелательно. Когда один его знакомый, хорошо ориентировавшийся в ситуации, посоветовал Гопкинсу не тратить времени на того или другого министра в английском кабинете, а «сосредоточить все свои усилия на Черчилле», поскольку «именно Черчилль является английским военным кабинетом и никто, кроме него, не играет никакой роли», Гопкинс, которому надоело слушать разговоры о всемогущем премьере, пробормотал: «Я полагаю, Черчилль убежден в том, что он является величайшим человеком в мире». Похоже, он был недалек от истины.

После первого посещения премьера Гопкинс писал Рузвельту: «Дом 10 на Даунинг-стрит имеет несколько неряшливый вид, потому что находящееся рядом здание Казначейства порядочно пострадало от бомбардировки. Премьер-министру больше не разрешают здесь ночевать… Все говорят мне, что он работает по пятнадцать часов в сутки, и я вполне этому верю». Большинство стекол в доме было выбито, и Черчилль позднее признался Гопкинсу, что хорошей бомбы резиденция премьер-министра просто не выдержит.

Гопкинса ввели в столовую.

Появился круглый улыбающийся краснолицый джентльмен, протянул мне полную, но тем не менее внушающую доверие руку и поздравил меня с приездом в Англию. Короткий черный пиджак, полосатые брюки, ясный взгляд и мягкий голос – таково было мое впечатление от лидера Англии, когда он с явной гордостью показывал мне фотографию своей красивой невестки и внука.

Завтрак был прост и хорош. Его подавала очень простая женщина, видимо, старая прислуга семьи. Суп, холодное мясо (я, по мнению премьер-министра, взял к нему недостаточно желе, и он мне добавил), свежий салат, сыр и кофе, легкое вино и портвейн. Он нюхал табак из маленькой серебряной коробочки – ему это нравилось.

С явной гордостью он рассказал о своей собственной роли в войне до настоящего времени. По его словам, он не знал, сможет ли Англия выдержать натиск после падения Франции, но был в этом уверен.

Именно так – «не знал, но был уверен»!

Черчилль высказал надежду, что с помощью США Англия сможет господствовать в воздухе, и «тогда Германии со всеми ее армиями придет конец». Черчилль считал, что «в этой войне никогда не будет противостоящих друг другу крупных сил». Это очень важное заявление, во многом позволяющее понять отношение Черчилля к проблеме второго фронта; по-видимому, он полагал, что Германия может быть поставлена на колени с помощью только систематических бомбардировок и экономической блокады.

На следующий день, в субботу, Гопкинс был приглашен в один из загородных домов, куда выезжал Черчилль на уикенд. Работа не прекращалась и здесь, загородные резиденции премьера были снабжены необходимой аппаратурой.

Гопкинс был удивлен огромной разнице в образе жизни Черчилля и Рузвельта. Вот его впечатления в пересказе Роберта Шервуда:

Даже если кругом был ад кромешный, это редко чувствовалось в непосредственном окружении Рузвельта, где царило спокойствие. Черчилль же всегда, казалось, находился на командном пункте опасного плацдарма, и в его разговоре постоянно слышался гром орудий. Где бы он ни был, там был фронт, а ум его был занят битвами не только текущей войны, но и всех прошлых времен, от Канн до Галлиполи. Для того чтобы заставить Рузвельта не спать до полуночи, нужны были либо Пирл-Харбор, либо выборы, либо очень напряженная игра в покер. Черчилль же набирал полный темп примерно к 10 часам вечера. Зачастую после того, как его замученные сотрудники добирались до постели в два или три часа ночи, их через час снова поднимали сообщением о совершенно новом проекте, план которого необходимо составить немедленно… Много говорили о потреблении Черчиллем алкоголя. В этом отношении его можно считать единственным в своем роде. Он пил с правильными перерывами во все время своего бодрствования; причем алкоголь не оказывал заметного влияния ни на его здоровье, ни на умственную деятельность. Те, кто утверждает, что напитки действовали на него, очевидно, никогда не имели случая спорить с ним поздно ночью по какой-либо проблеме, требующей знания фактов, когда все присутствующие падали от усталости. В потреблении спиртных напитков его можно было сравнить только с богами Олимпа. Его главные помощники… и не пытались состязаться с ним в потреблении шампанского, шотландского виски и бренди (он ненавидел коктейли, а его виски по сравнению с американским было слабым), и им приходилось мобилизовывать все свои резервы энергии, чтобы не отставать от него в работе.

Гопкинсу пришлось присутствовать при обзорах военного положения, которые устраивал Черчилль; представитель президента США знал о красноречии британского премьера, его умении удерживать внимание аудитории по часу и более; однако осведомленность английского лидера, свободное оперирование множеством цифр и фактов, причем с совершенной точностью, не могли не удивлять.

В очередном послании Рузвельту Гопкинс писал:

Черчилль олицетворяет правительство во всех смыслах этого слова: он определяет большую стратегию, а нередко решает и частные вопросы; рабочие доверяют ему; армия, флот и воздушные силы до единого человека поддерживают его; политические деятели и высшие слои общества делают вид, что он им нравится. Я не преувеличиваю, подчеркивая, что он – единственный человек в Англии, с кем вам следует провести исчерпывающий обмен мнениями.

Во время поездки по стране Гопкинс заметил, с каким благоговением британцы относились к Черчиллю. «Людям хотелось буквально прикоснуться к краю его одежды. Он был знаменитым человеком на этих островах в течение тридцати лет до войны, но они не доверяли ему пост первого министра короля, пока не оказались на краю гибели». Замечу, несколько забегая вперед: однако, едва опасность миновала, они предпочли ему другого политика.

В очередном послании Гопкинс, подытоживая личные впечатления и беседы с Черчиллем (а он провел с премьером двенадцать вечеров в течение своих первых двух недель пребывания в Англии), писал:

Ваш «бывший военно-морской деятель» (так Черчилль подписывал письма Рузвельту) – не только премьер-министр, он – направляющая сила стратегии и ведения войны во всех ее основных проявлениях. Он пользуется поразительным авторитетом во всех классах и группах английского народа. Особенно большой авторитет имеет он среди военнослужащих и трудового люда… Дух народа и его решимость сопротивляться вторжению выше всяких похвал. Как бы свирепо ни было нападение, вы можете быть уверены, что они будут сопротивляться, и сопротивляться эффективно. Немцам придется сделать что-то большее, чем убить несколько сот тысяч человек, для того чтобы разгромить Великобританию.

«Битва за Британию» оказалась хорошим уроком. Гитлер так и не решился вторгнуться на острова.

Остается удивляться, как человек, начавший войну на 66‐м году жизни и завершивший на 71‐м, мог справляться с теми безумными перегрузками, которые выпали на его долю. Многие современники указывали на привычку Черчилля спать час или полтора днем, после чего он мог работать до трех часов утра. Однако немало людей позволяют себе прилечь после обеда, и если бы это было универсальным рецептом, оставалось бы только порадоваться за человечество. Сам Черчилль на вопрос о секретах его работоспособности отвечал: «Я никогда не стоял, когда можно было сидеть, и никогда не сидел, когда можно было лежать».

Секрет остался неразгаданным; возможно, природа изготовила штучный экземпляр человеческой породы.

Особого внимания заслуживает проблема взаимоотношений Англии с СССР. При всей своей склонности к возвышенной риторике Черчилль был прежде всего прагматиком. Россия в обличье СССР по-прежнему могла служить противовесом усиливавшейся Германии. Черчилль расценивал германскую угрозу как наиболее опасную для его страны, а потому, будучи последовательным антикоммунистом, он без колебаний начал искать контакты с советской стороной.

В 1934 году Черчилль, не занимавший в то время никаких постов в правительстве, встретился с советским послом в Англии И. М. Майским и откровенно объяснил ему свою позицию. Позднее, в 1938‐м – первой половине 1939 года, когда предпринимались попытки заключить тройственное соглашение между Англией, Францией и СССР, Черчилль выступал его сторонником. Однако «мюнхенская» политика с одной стороны и решение Сталина, что союз с Гитлером принесет ему больше дивидендов, с другой, привели к неудаче переговоров.

Черчилль указывал на «ошибочность и тщетность хладнокровных расчетов советского правительства и колоссальной коммунистической машины» и на «их поразительное незнание собственного положения». Он полагал, что «они проявили полное безразличие к участи западных держав, хотя это означало уничтожение того самого второго фронта, открытия которого им суждено было вскоре требовать». Главу в своей «Истории Второй мировой войны», посвященную нападению Германии на Советский Союз и непосредственно предшествовавшим ему событиям, Черчилль не без злорадства назвал «Советы и Немезида».

Война – это по преимуществу список ошибок, – писал он, – но история вряд ли знает ошибку, равную той, которую допустили Сталин и коммунистические вожди, когда… они лениво выжидали надвигавшегося на Россию страшного нападения или были неспособны понять, что их ждет. До тех пор мы считали их расчетливыми эгоистами. В этот период они оказались к тому же простаками.

Конечно, советское руководство предпринимало немалые усилия для укрепления обороноспособности страны. Однако история оценивает не столько намерения, сколько результат. Огромные людские и территориальные потери наглядно продемонстрировали внешнеполитические и стратегические просчеты Сталина и его советников.

Черчилль, конечно, был заинтересован во вступлении СССР в войну против Германии или, по крайней мере, в прекращении советских поставок нацистам. Однако Сталин не шел ни на какие контакты, а советская пресса обличала «англо-французских поджигателей войны». В марте 1941 года Черчиллю стало ясно, что Гитлер готовит нападение на СССР весной или летом. Он отправил Сталину послание о переброске германских танковых соединений в Польшу, предлагая тому самому сделать выводы. Однако британскому послу в Москве Стаффорду Криппсу удалось передать текст Черчилля Сталину лишь 22 апреля. Черчилль был раздражен этой задержкой и неисполнительностью дипломата.

Дело было не в Криппсе. Летом 1941 года английский посланник рассказывал корреспонденту Би-би-си Александру Верту:

В Лондоне не представляли, с какими трудностями мне приходилось здесь сталкиваться. Там никак не хотели понять, что не только Сталин, но даже Молотов избегали меня как чумы. В течение нескольких месяцев перед войной я имел встречи только с Вышинским, притом совершенно неудовлетворительные. Вам я могу сказать, что Сталин не хотел иметь никаких дел с Черчиллем, настолько он боялся, как бы об этом не узнали немцы. Не лучше обстояло дело и с Молотовым.

Тем не менее 22 июня 1941 года в 9 часов вечера в речи, которую начал готовить в 11 часов утра, а закончил за 20 минут до выступления, Черчилль заявил: «Сейчас не время морализировать по поводу безумия стран и правительств, которые позволили разбить себя поодиночке, когда совместными действиями они могли бы спасти себя и мир от этой катастрофы». Он утверждал:

Мы никогда не станем договариваться, мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на суше, мы будем сражаться с ним на море, мы будем сражаться с ним в воздухе, пока, с божьей помощью, не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь… Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем.

В этом же выступлении Черчилль подчеркнул, что ведущаяся война – не классовая, и если Гитлер рассчитывал нападением на Россию расколоть фронт демократий, ведущих против него борьбу, то он просчитался. В то же время британский премьер ясно дал понять, что его взгляды на коммунизм не изменились. Просто нашлось нечто еще более худшее:

Нацистскому режиму присущи худшие черты коммунизма. У него нет никаких устоев и принципов, кроме алчности и стремления к расовому господству. По своей жестокости и яростной агрессивности он превосходит все формы человеческой испорченности. За последние 25 лет никто не был более последовательным противником коммунизма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, которое сказал о нем.

Помощь, предложенная Черчиллем в личном послании Сталину, была, разумеется, принята; правда, очень скоро советская сторона стала воспринимать эту помощь как должное и требовать все новых поставок, а также скорейшего открытия второго фронта в Европе. Второй фронт был открыт только в 1944 году. Возможно ли это было сделать раньше? Вероятно, высадка могла быть осуществлена и ранее; сопутствовал бы ей успех и каких жертв бы она потребовала, никому не известно. Аргументы Черчилля, который считал, что понимает в десантных операциях больше, чем кто-либо другой, подробно изложены в его «Второй мировой войне». Он не хотел расплачиваться за недостаточно подготовленную высадку кровью своих солдат. В это время лилась кровь русских солдат. Черчилль отдавал должное их героизму, но считал, по-видимому, что сохранение их жизней – проблема советских руководителей.

Он не говорит этого прямо, однако как еще можно расценить следующие слова: «Советское правительство полагало, что русские оказывают нам огромную услугу, сражаясь в своей собственной стране за свою собственную жизнь. И чем дольше они сражались, тем в большем долгу они нас считали. Это была не беспристрастная точка зрения». Беспристрастной точки зрения не было ни у кого. Рассудит ли этот спор история? Вряд ли. У нее ведь нет сослагательного наклонения.

Переписка Сталина с Рузвельтом и Черчиллем дает богатую информацию о взаимоотношениях союзников и о масштабах американской и английской помощи Советскому Союзу; споры о том, мог ли СССР выиграть войну в одиночку и способны ли были справиться с Гитлером Великобритания и США без содействия Красной армии, кажется, стихли за бессмысленностью. Войну выиграла коалиция; этого не отменить и не переиначить.

Конечно, немалую роль в межсоюзнических отношениях играло мнение лидеров антигитлеровской коалиции друг о друге; то, что Черчилль думал о Сталине, он высказал в своих военных мемуарах. Милован Джилас записал любопытное и предельно откровенное высказывание Сталина о Черчилле; дело было накануне высадки союзников в Нормандии. На встрече с югославскими коммунистами он между делом сказал:

А вы, может быть, думаете, что мы, если мы союзники англичан, забыли, кто они и кто Черчилль? У них нет большей радости, чем нагадить своим союзникам, – в Первой мировой войне они постоянно подводили и русских, и французов. А Черчилль? Черчилль, он такой, что, если не побережешься, он у тебя копейку из кармана утянет. Да, копейку из кармана! Ей-богу, копейку из кармана! А Рузвельт? Рузвельт не такой – он засовывает руку только за кусками покрупнее. А Черчилль? Черчилль – и за копейкой.

Восемнадцатого июля 1945 года в Потсдаме Сталин во время обеда, который он давал Черчиллю, извинился за то, что не поблагодарил Англию за помощь в снабжении во время войны. И заявил, что Россия приносит благодарность за это. Двадцать третьего июля Черчилль устраивал заключительный банкет для советской и американской делегаций на Потсдамской конференции. Сталину вздумалось собрать автографы некоторых из присутствующих, и он стал их обходить с меню в руках. Когда он подошел к Черчиллю, тот наполнил два бокала коньяком и предложил один из них Сталину. «Мы одним духом осушили бокалы и одобрительно посмотрели друг на друга».

Интересно, пришлось ли Черчиллю заглянуть в книгу Джиласа, вышедшую в 1961 году? В то время бывшему премьеру шел 87‐й год, и он был не в лучшей форме…

Потсдамскую конференцию начал в качестве британского премьера Черчилль, а завершил Клемент Эттли: на первых послевоенных парламентских выборах лейбористы одержали безоговорочную победу. Один из ближайших сотрудников Черчилля Ричард Пим вспоминал о том, как недавний национальный кумир воспринял известие о своем поражении:

Когда были получены первые результаты, Черчилль принимал ванну. Я пошел в ванную комнату и прочел ему результаты из первых десяти или двенадцати округов. Они были явно неблагоприятны для консерваторов. Он немного подумал и потом сказал: «Очень возможно, что произошел сдвиг, но избиратели имеют полное право нас выбросить. Такова демократия. За это мы и сражались… Дайте мне полотенце!»

При всем авторитаризме, свойственном Черчиллю как руководителю, ему и в голову не приходило подвергнуть сомнению такие основополагающие британские ценности, как демократия и парламентаризм. Вот некоторые из его высказываний на эту тему: «Назначение парламента – заменить кулаки аргументами»; «Парламент не основан на единогласии. Демократические собрания не основаны на единогласии. Они действуют большинством голосов».