Текст книги "Люди на войне"

Кульминации противопоставление Наполеона Гитлеру, так же, как антинемецкая риторика, достигает в предисловии к изданию «Нашествия…», вышедшему в свет в 1943 году:

В самых необузданных мечтах своих великий завоеватель, пришедший в Россию в 1812 г. с целью покорить и поработить ее, не задавался такими чудовищно жестокими и, в то же время, нелепыми целями, как те, которые ставят перед собой тупые и гнусные палачи гитлеровской шайки <…> Много пришлось перетерпеть русскому народу от наполеоновского нашествия, но речи не может быть о каком бы то ни было сопоставлении поведения наполеоновской армии на русской земле со всеми бесчисленными злодеяниями подлой гитлеровской орды <…> [Наполеон] издавал суровые приказы против мародерства и против каких бы то ни было насилий над мирным населением. Конечно, эти приказы (особенно с третьего месяца войны) очень мало исполнялись, но все-таки до самого конца похода солдаты наполеоновской армии знали, что производить грабеж открыто нельзя, начальство не велит. Если бы Наполеону сказали, что какой-нибудь из его маршалов издал приказ вроде приказа генерала фон Рейхенау от 15 октября 1941 г. об убийстве населения занятых мест и о планомерном истреблении всех русских художественных и исторических ценностей, то он подумал бы, конечно, что этот маршал окончательно сошел с ума.

Тарле писал, что, если в составе наполеоновской армии наибольшими грабителями были немцы, а наиболее дисциплинированными – французы, в особенности императорская гвардия, то в ходе настоящей войны наиболее гнусные злодеяния над мирными жителями совершали элитные немецкие части, составленные из «наиболее оголтелых, озверелых, потерявших всяческий человеческий облик мерзавцев». Общий вывод историка звучал так:

И в основных целях нашествия, и в характере действий неприятеля на русской территории существовала огромная разница между войной 1812 г. и Великой Отечественной войной. Между колоссом, возглавлявшим «великую армию» в 1812 г., и трусливым фашистским дегенератом, который посылает свою банду на смерть, лично пребывая в уютном берхтесгаденском бомбоубежище, – нет и не может быть ни малейшего сходства, как бы этого сходства «фюрер» ни жаждал. В одном отношении война 1812 года походит на Великую Отечественную войну: пламенный патриотизм и героизм русского народа готовят захватчикам такое же страшное поражение. На этот раз к чувству вражды по отношению к врагу примешивается еще и чувство ненависти, беспредельного презрения, доходящего до гадливости, чувство омерзения, заставляющее смотреть на подлых немецко-фашистских извергов как на грязных животных, как на своего рода чумных крыс, подлежащих беспощадному уничтожению.

Сюжеты, связанные с историей войны 1812 года, которые рассматривались советскими историками и публицистами, определялись преимущественно политическими задачами. Так, если в 1941 году особое внимание уделялось партизанской войне и организации народного ополчения, то в 1942‐м число публикаций, посвященных этим проблемам, резко сокращается, зато публикуется почти десяток брошюр и статей о М. И. Кутузове в связи с введением ордена имени прославленного полководца и со 130-летней годовщиной Бородинского сражения.

Что вполне естественно, Кутузов и далее оставался наиболее часто упоминаемым героем Отечественной войны 1812 года. Кульминации число публикаций о Кутузове достигло в 1945‐м в связи с его юбилеем – 16 сентября (по новому стилю) 1945 года исполнялось 200 лет со дня рождения полководца. В 1945 году число брошюр и статей о фельдмаршале превысило два десятка. Если говорить о других героях Отечественной войны 1812 года, то они редко удостаивались внимания. Собственно, можно говорить лишь о Денисе Давыдове, П. И. Багратионе и «кавалерист-девице» Надежде Дуровой.

Публикации В. Н. Орлова о Д. В. Давыдове появились еще в предвоенное время, в том числе подготовленный им основательный том «Военных записок» поэта-партизана, что существенно облегчило последующую работу пропагандистов. В 1941–1942 годах несколькими изданиями в Москве, Ленинграде и Свердловске в сокращенном варианте вышел «Дневник партизанских действий» Давыдова. В предисловии к свердловскому изданию (подписанному в печать 20 января 1942 года) некто А. Котов, не мудрствуя лукаво, писал: «В дни, когда весь советский народ ведет Отечественную войну с зарвавшимся врагом, славные партизанские традиции Дениса Давыдова оживают вновь в беспримерной по своему героизму борьбе наших советских партизан. Народ разжег партизанскую войну всюду, где бы ни ступила вражья нога». Процитировав соответствующий пассаж о партизанской борьбе из выступления Сталина по радио 3 июля 1941 года, автор предисловия заключал:

Сотни тысяч народных мстителей в тылу неприятеля поднялись на борьбу с фашистскими захватчиками. Горит земля под ногами врагов на Украине, ничего доброго не сулят фашистам леса Белоруссии, боевой партизанский клич Дениса Давыдова – «теснить, беспокоить, томить, жечь неприятеля без угомона и неотступно» – снова звучит на Смоленщине. Все выше и выше поднимается священный огонь партизанской борьбы, выжигающий скверну немецко-фашистского нашествия. Советский народ, ведущий победоносную Отечественную войну с фашистскими варварами за родину, за честь, за свободу, с любовью вспоминает о героях Отечественной войны 1812 года. Их боевой дух, несгибаемая воля к победе и поныне живут в русском народе, в Красной Армии Советского Союза, защищающей священную землю своей родины.

Публикации по истории Отечественной войны 1812 года или упоминания о ней в том или ином контексте и далее носили преимущественно ситуативный, «назидательный» характер. Так, в связи с вступлением Красной армии на территорию Польши в «Блокноте агитатора Красной армии» была напечатана статья «Русские солдаты за границей», в которой говорилось о заграничных походах русской армии 1813–1814 годов:

Русская армия прошла многие страны и везде оставила о себе добрую память. При вступлении русских войск в Варшавское герцогство главнокомандующий русскими армиями Кутузов издал приказ, в котором говорилось: «Смотреть за нижними чинами, чтобы не заводили ссор с обывателями, не озлобляли их упреками или бранными словами». Офицер Михайловский в своих воспоминаниях о походах 1813 года писал: «Жителям герцогства нельзя было жаловаться на русских: армия наша соблюдала величайший порядок».

Какова была эффективность пропагандистской работы на историческом материале, конкретно на материале Отечественной войны 1812 года? Ответить на этот вопрос вряд ли возможно. Общим местом является утверждение, что в годы Великой Отечественной войны история стала «средством „духовной мобилизации“ советского народа». Подобные умозаключения основываются, как правило, на заявлениях самих историков или политработников, статистических материалах, вроде числа прочитанных лекций, изданных брошюр, статей и т. п. Так, автор статьи, специально посвященной «историко-патриотическому воспитанию в годы Великой Отечественной войны» и опубликованной совсем недавно в ведущем российском историческом журнале, уверенно пишет: «Результатом проводившейся в стране огромной совместной работы по историческому просвещению и воспитанию историей стал стремительный рост интереса к событиям прошлого, расширение исторической эрудиции у советских граждан. Проявлений этого – множество». В качестве примеров этого «множества» сообщается, что когда войска 3‐го Украинского фронта, освобождавшие Болгарию, проходили мимо памятника русским солдатам – участникам войны 1877–1878 годов, политработники рассказали солдатам о значении Русско-турецкой войны для освобождения балканских стран от турецкого ига и провели митинг; что «проходя памятники участникам Отечественной войны 1812 г., советские солдаты всегда отдавали им воинские почести, проводились собрания и митинги, рассказывающие о войне с Наполеоном». Вслед за утверждением, что «многочисленные отклики фронтовиков на работу историков и писателей красноречиво свидетельствуют о том, что она была необходимой составляющей формирования патриотического сознания», также следует ряд примеров.

Нетрудно заметить, что все приведенные в доказательство «расширения исторической эрудиции» советских граждан факты свидетельствуют о деятельности тех же политработников или, точнее, о своевременно предоставленных ими отчетах. Отрывочные сведения о восприятии историко-патриотической пропаганды, которые можно найти в дневниках и воспоминаниях современников, принадлежат, как правило, сравнительно образованным городским жителям, часто – творческим работникам и вряд ли отражают настроения большинства населения. Это большинство было не слишком образованным, и дневники или воспоминания, оставленные «простыми» людьми, встречаются крайне редко. Согласно переписи 1939 года, на каждую тысячу жителей СССР приходилось статистически 77,8 человека со средним образованием (включая неполное среднее – 7 классов и неполное высшее) и 6,4 – с высшим. Данные по РСФСР немногим отличались от общесоюзных: на каждую тысячу жителей приходилось 76,9 человека со средним образованием и 6,6 с высшим.

Выяснить влияние чтения на сознание людей так же сложно, как понять, насколько читались многочисленные публикации на тему истории Отечественной войны 1812 года. Исключение здесь составляют книги Тарле, пользовавшиеся огромной популярностью. Однако их покупателями и читателями опять-таки были люди преимущественно городские и образованные. Интересные и вполне реалистичные сведения об отношении к лекциям на исторические темы и о методах их организации привел М. Г. Брагин, автор биографии М. И. Кутузова. Выступая на заседании Лекционного бюро при Комитете по делам высшей школы при СНК СССР, проходившем под председательством А. Я. Вышинского 4 августа 1943 года, он поднял вопрос «о проникновении нашей работы в массы». По его данным, «на лекции в Политехническом музее о Кутузове присутствовало 30–40 чел., на лекции на заводе в Кунцеве присутствовало 3 тыс. чел.». Столь разительная разница легко объяснима: посещение лекций в Политехническом музее было делом добровольным, что же касается завода, то вряд ли можно сомневаться, что была проведена «организационная» работа, о необходимости которой говорил и сам Брагин. Он же заметил, что «хотелось бы иметь лекции об иностранных армиях, лекции на злободневные темы. Вот эта злободневность массы больше всего интересует».

Выступая на заседании, Вышинский сообщил, что «возникновению этого дела мы обязаны инициативе тов. Сталина». Адресатом публичных лекций должен был стать «средний советский активист», который и есть «полк советской интеллигенции», «характер лекций должен определяться средним уровнем советского интеллигента». Правда, согласно Вышинскому, речь шла о низшем слое советских относительно образованных граждан: квалифицированных рабочих, квалифицированных мастерах, младших офицерах Красной армии. Как правило, они имели образование в объеме 7 классов или ниже. Вышинский специально подчеркивал, что речь не идет об организации лекций для учителей или научных работников.

Насколько можно судить по записям современников, отношение интеллигенции к возрождению традиций прошлого и апелляции, в числе прочего, к истории Отечественной войны 1812 года было смешанным, чаще скептическим, хотя в целом как будто позитивным.

Услышав в начале декабря 1941 года по радио симфонию Чайковского «1812‐й год», московский журналист Н. К. Вержбицкий не преминул заметить, что она «была запрещена 24 года, ибо в ней есть царский гимн „Коль славен“: „Славься ты, славься, наш русский царь“ и т. п.» Он же весьма скептически оценивал уровень «наглядной агитации» на материале произведений Л. Н. Толстого: «Выставка „Героизм русского народа в произведениях Л. Толстого“, устроенная в полутемном проходе метро („Охотный ряд“), производит жалкое впечатление. Случайные цитаты, случайные репродукции».

Вержбицкий был «из бывших», однако зигзаги советских историков в интерпретации российской истории, так же как ставшие неожиданными для многих нововведения вроде погон, вызывали скептическую реакцию вполне советских молодых людей, выросших при советской власти и/или ей преданных.

Узнав о введении орденов Суворова, Кутузова и Александра Невского, журналистка Ирина Эренбург (дочь писателя) записывает: «Как будто орденами можно победить?» Не исключено, что ее реакция на учреждение новых орденов объяснялась текущими событиями: цитируемая запись от 26 июля 1942 года начинается со следующих фраз: «Сводка: ожесточенные бои. Ростов, Цымлянская (так! – О. Б.), Новочеркасск. Воронеж. Значит – сданы».

Накануне нового 1943 года военный переводчик, недоучившийся студент ИФЛИ 21-летний старший лейтенант Владимир Стеженский прочел в немецком историческом журнале заметки по истории России, в которых проводилась мысль об азиатском характере Московии, а после записал в дневник собственные размышления о советской исторической науке:

При всей неразберихе и разноголосице, которые господствовали в течение долгого времени в нашей исторической науке, фашистским историческим писакам нетрудно сейчас состряпать свою «Историю России», ссылаясь на труды наших историков и издеваясь над откровениями, которые в последнее время столь популярны, вроде превращения Ивана Четвертого в народолюбивого демократа и гуманиста. А вполне объективная историческая концепция вряд ли когда-нибудь у нас утвердится. Хоть и издевались у нас над принципом Покровского, что «история есть политика, опрокинутая в прошлое», но этого принципа все-таки придерживаются. Менялась наша политика, менялись и исторические концепции.

Внешние изменения, в том числе погоны, которые, по замыслу советского руководства, должны были поднять авторитет командиров, встречали со смешанными чувствами: недоумение и скептицизм постепенно вытеснялись, уступая место самоуважению. Ироничный одессит Борис Сурис записывает в марте 1943 года: «Наши нацепляют погоны, в штабе вызвездило, аж глазам больно. Кое на ком погоны сидят, как ермолка на свинье, но вообще зрелище внушительное и солидное».

Капитан Михаил Коряков, журналист, отправленный в пехоту за посещение церкви, вспоминал, что, когда полк резерва, в котором он служил, оказался (дело было уже в 1945 году) недалеко от Бунцлау, где умер и был похоронен Кутузов, замполит отправил его собирать материалы о кутузовских местах для последующего использования в политбеседах.

Покойно и мягко несла нас машина по дороге, обсаженной вековыми дубами, – вспоминал Коряков. – Думалось: может, таким же теплым весенним вечером ехал по этой дороге в коляске старый Кутузов. Может, эти дубы, тогда молодые, простирали ветви над эскадроном, который вел Николай Ростов. Нет чувства сильнее, нежели чувство национальной гордости, – грудь распирало от радости, что вот, спустя сто с лишним лет, мы, русские, снова вступаем в Бунцлау, и я еду искать в этом городе памятники русской славы.

Коряков писал воспоминания за границей, он стал «невозвращенцем» в 1946 году, так что никакого давления не испытывал.

Еще раз повторю: все цитированные выше тексты принадлежат интеллигентам, составлявшим в то время количественно очень незначительную часть советского общества. Труднее всего понять, как реагировали на историко-пропагандистские усилия власти крестьяне, составлявшие подавляющее большинство населения и костяк Красной армии.

Редкий случай услышать голоса крестьян дает дневник М. М. Пришвина, жившего в годы войны в деревне недалеко от Переславля-Залесского и ставшего для крестьян «своим». Пришвин записывает (возможно, не без литературной обработки) диалог двоих крестьян, именуемых им, вероятно, условно, Иваном Кузьмичом и Петром Кузьмичом.

Иван Кузьмич говорил: – Как уменьшился орден Ленина с тех пор, как появились ордена Александра Невского, Суворова и Кутузова, вы заметили? Просто удивительно: драли нас, драли нас, четверть века гнали нас, строили, строили, и все разрушено. А что раньше наживали, и что к этому за четверть века прибавили – все до основания, и остаются только ордена царских генералов…

Петр Кузьмич на это сказал: – Мало кто понимает, в чем тут дело, но как я понимаю, иначе нельзя понимать. Наша картина показывает нам картину прежних времен. Наговорили нам тогда, что есть у нас родина, отечество, герои, царь, Бог и все это разное. А как нынче всмотришься, все это был обман: ничего не было, и Кутузов, и Суворов – ничего особенного, просто высшие чиновники: выбор счастья пал на них. Только тогда были вовсе глупые люди и все верили в обман, а теперь все стали умные, никто не верит, но по необходимости веры выдумывают и оправдание мудреца, который сказал: если бы не было Бога, то его надо было бы выдумать. Вот и выдумываем теперь Суворова, Кутузова, родину, отечество.

Цитированный уже мною Георгий Федотов еще в 1937 году писал, что «официальная Россия, бесспорно, нуждается в оформлении своего национального сознания», и указывал, что противоречия, которые предстоит преодолеть «ковачам русского национального синтеза», едва ли преодолимы, ибо, когда «Ленина надо мирить с Карамзиным, тут воображение отказывается работать».

В период Великой Отечественной войны историками (вместе с другими деятелями культуры) – по прямому указанию или по намекам сверху – была предпринята, прежде всего на материале истории Отечественной войны 1812 года, попытка примирить условную «Россию Карамзина» с Россией Сталина, изобразить отечество, которое бы отвечало представлениям различных слоев советского/русского общества. Насколько эта попытка оказалась успешной, как на самом деле советские люди воспринимали усилия армии пропагандистов, одним из передовых отрядов которых были историки, – это вопрос, на который еще предстоит ответить.

РЕПРЕССИИ ПРОТИВ ВЕРУЮЩИХ НАКАНУНЕ И ВО ВРЕМЯ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

Верхней хронологической границей подавляющего большинства исследований по истории сталинизма является, как правило, 1941 год. Существенно меньшее, хотя тоже немалое, число работ посвящено послевоенному периоду. Война, по словам Стивена Ловелла, обычно рассматривается историками сталинизма в качестве «катастрофической интерлюдии между двумя фазами сталинизма: турбулентной и кровавой эрой 1930‐х годов и глубокими заморозками поздних 1940‐х… Невоенные историки (nonmilitary historians) не знают толком, что делать с периодом войны».

В полной мере это относится к репрессивной политике военного времени. В 1941–1945 годах, включая предвоенные и послевоенные месяцы, судами общей юрисдикции, военными трибуналами и разного рода специальными судами (не считая осужденных Особым совещанием при НКВД) было осуждено свыше 16 миллионов человек. Это превосходит любой сопоставимый по времени период советской истории. Однако история репрессий военного времени остается исследованной довольно фрагментарно.

В настоящей главе я рассматриваю особенности репрессий против «служителей культа» и «простых» верующих накануне и в период Великой Отечественной войны, преимущественно на ее начальном этапе. В литературе, посвященной отношению советских властей к религиозным институциям (прежде всего к Русской православной церкви) во время войны, преобладают исследования об изменениях в политике власти, нежели о ее преемственности. Это вполне объяснимо, но, на мой взгляд, нередко приводит к искажению реальной картины.

Формально верующих преследовали не за исполнение религиозных обрядов или пропаганду религии, а за «контрреволюцию». Так, проверявший работу Чкаловского областного суда по делам о контрреволюционных преступлениях представитель НКЮ СССР указал на недопустимые формулировки в приговоре к расстрелу за «антисоветскую агитацию» грузчика ИТК-3 в Орске Емельяна Дегтярева. В приговоре облсуда от 14 сентября 1941 года говорилось: «15 июня 1941 года восхвалял религию и духовенство», «проводил антисоветскую агитацию религиозного характера, восхвалял царский строй и религию, призывая заключенных встать на защиту религии». «Нет нужды доказывать, – заключал проверяющий, – что такая недопустимо небрежная формулировка, из которой можно сделать вывод, что Советское государство, якобы, преследует религию, является политически вредной».

Думаю, не надо пояснять, что советское государство занималось именно этим.

Дела против верующих квалифицировались, как правило, по статье 58-10 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующим статьям УК союзных республик, иногда по статье 58-14 (контрреволюционный саботаж).

Статья 58-10 (пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений) была наиболее «популярной» «контрреволюционной» статьей. Статья 58-10, часть 1 в мирное время предполагала наказание в виде заключения на срок не менее 6 месяцев. Те же действия при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекли за собой применение «высшей меры социальной защиты», предусмотренной частью 2 статьи 58-10, – расстрела.

Статья 58-14 (контрреволюционный саботаж), то есть «сознательное неисполнение кем-либо определенных обязанностей или умышленно небрежное их исполнение со специальной целью ослабления власти правительства и деятельности государственного аппарата», влекла за собой лишение свободы на срок не ниже одного года, а при особо отягчающих обстоятельствах – расстрел.

Основным «поставщиком» дел по священнослужителям и верующим был НКВД. «Церковники и сектанты» состояли на учете в НКВД наряду с «участниками антисоветской деятельности бывших политпартий, организаций и групп, троцкистско-бухаринской агентурой иноразведок; эсерами всех оттенков; меньшевиками; анархистами; участниками антисоветской деятельности буржуазно-националистических партий, организаций и групп; бывшими офицерами, жандармами, полицейскими, политбандитами и др.; бывшими кулаками, помещиками, торговцами, фабрикантами и т. п.». В статистических материалах НКВД соответствующая графа именовалась «по окраскам учета». Лексика после начала войны нисколько не изменилась. Не изменились и первоочередные объекты репрессий.

Русская православная церковь (РПЦ), крупнейшее религиозное объединение на территории СССР, в 1930 году насчитывала около 30 тысяч приходов, 163 епископа. К 1941 году число действующих храмов сократилось до 3732, причем 3350 из них находились на территориях, вошедших в состав СССР в 1939–1940 годах. К 1941 году, по разным оценкам, число репрессированных священнослужителей составило от 50 до 140 тыс. человек, а общее число «репрессированных за веру» – около 350 тыс. В РСФСР в 25 областях не было ни одного действующего храма, в 20 – от одного до пяти. На Украине были закрыты все православные церкви в шести областях, по одной действовали в трех. В Киевской епархии оставалось в 1940 году два прихода с тремя священниками. Для сравнения: в 1917 году в епархии насчитывалось 1710 церквей и 1435 священников. В 1939 году из архиереев на своих кафедрах оставались Патриарший местоблюститель митрополит Московский и Коломенский Сергий, митрополит Ленинградский Алексий (Симанский), архиепископы – Петергофский Николай (Ярушевич) и Дмитровский Сергий (Воскресенский). Двое последних были агентами НКВД. Точнее, НКВД считал их своими агентами. По наблюдению О. Ю. Васильевой и И. Соловьева, «положение самого митрополита Сергия (Страгородского)… напоминало марионеточное управление». Церковь не являлась юридическим лицом, не имела собственного счета, издательства, какого-либо канала по взаимодействию с властью. Не лучше было положение других конфессий и разного рода религиозных групп.

В конце 1939‐го и в 1940 году РПЦ неожиданно оказалась востребована властью в связи с присоединением Западной Белоруссии и Западной Украины, а затем прибалтийских республик, Бессарабии и Северной Буковины. На этих территориях действовали 3350 православных храмов, а приступить к немедленной ликвидации религиозных институций на вновь присоединенных территориях было политически нецелесообразно. На священнослужителей присоединенных областей властями было сочтено необходимым «распространить марионеточную по существу юрисдикцию в условиях нового для них общественного строя». Выполнять решение Сталина, принятое по представлению НКВД (формально – Московской патриархии), были направлены архиепископы Николай (Ярушевич) и Сергий (Воскресенский), управляющий делами Московской патриархии. Николай возглавил учрежденный 28 октября 1940 года по указу митрополита Сергия (Страгородского) Западный экзархат, в который входили западноукраинские и западнобелорусские епархии. Он был возведен в сан митрополита Волынского и Луцкого, затем Киевского. В конце 1940 года Сергий (Воскресенский) прибыл в Ригу, в начале 1941‐го был назначен митрополитом Виленским и Литовским, а затем возглавил Прибалтийский экзархат, учрежденный 14 марта 1941-го. В декабре 1940 года временное управление Кишиневской епархией было поручено епископу Тульскому Алексию (Сергееву).

«Колонизаторская» миссия РПЦ на присоединенных в 1939–1940 годах территориях дала Церкви отсрочку, однако не изменила конечных целей советского государства по ликвидации религиозных институций. Закрытие храмов и аресты священников продолжались, хотя и не с прежней интенсивностью. К примеру, в 1939–1940 годах в Пермской (с 1940-го – Молотовской) области было закрыто 139 православных молитвенных зданий. В первой половине 1941 года были закрыты 32 церкви и 5 часовен, включая единственный еще действовавший в Молотове храм. Последнее решение о закрытии церквей было принято Молотовским облисполкомом 20 июня 1941 года. В области осталось, по разным оценкам, от 6 до 11 храмов. Мнения исследователей о числе действующих православных храмов на «старых» советских территориях накануне войны расходятся: от 100 до 350–400. В любом случае это число было ничтожным.

Массовое закрытие храмов загнало верующих в подполье: любое молитвенное собрание могло быть квалифицировано как контрреволюционное сборище, а группа верующих приравнена к контрреволюционной организации. В этом случае к статье 58-10 добавлялась статья 58-11: «Всякого рода организационная деятельность, направленная к подготовке или совершению… контрреволюционных преступлений, приравнивается к совершению таковых и преследуется уголовным кодексом по соответствующим статьям». Это служило отягчающим обстоятельством наряду с «использованием религиозных пережитков» и могло подвести под расстрел. В случае с группами «церковников и сектантов» задача сотрудников НКВД и прокурорско-судейских работников облегчалась тем, что верующие не возносили молитв за здравие советских вождей. Любые критические слова в адрес власти интерпретировались как антисоветская агитация, которая и объявлялась главной целью «организации». К этому иногда добавлялись – в зависимости от усердия следователей и их способности выбить нужные показания – террористические намерения или подготовка вооруженного восстания, которые приписывали деятельности представителей любых конфессий.

Согласно статистике НКВД, в 1939 году были арестованы 987 «церковников и сектантов», в том числе 414 «служителей культа». По мнению М. В. Шкаровского, на сокращение арестов в десятки раз по сравнению с 1937–1938 годами повлияло «улучшение государственно-церковных отношений». От Церкви в этих отношениях зависело очень мало, если вообще что-либо зависело; она не имела возможности каким-либо образом повлиять на эти отношения. Резкое сокращение репрессий против священнослужителей и мирян имело другие причины. Год 1939‐й уникален в истории репрессивной практики. Большой террор был остановлен, как и начат, практически одномоментно, постановлением ЦК и СНК от 17 ноября 1938 года «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Началась интенсивная чистка НКВД от «ежовцев»; ответственность за «перегибы» была возложена на исполнителей. В рамках так называемой бериевской оттепели в 1939 году были освобождены около 110 тысяч человек, а вновь арестованы 44 731 (в 15 раз меньше, чем в предыдущем году), причем 65,6% всех арестов были произведены в западных областях Украины и Белоруссии. Таким образом, резкое снижение числа арестованных среди верующих (речь идет об абсолютных цифрах: по моим подсчетам, доля арестованных «церковников и сектантов» среди всех арестованных осталась практически неизменной по сравнению с 1938 годом – чуть более 2%) объясняется «феноменом 1939 года». Можно было бы предположить, что соотношение арестованных среди «церковников и сектантов» соответствует доле арестованных на «старых» и новообретенных советских территориях, однако это не так. В 1939 году в западных областях БССР и УССР был арестован «всего лишь» 51 «служитель культа».

Аресты священников в присоединенных в 1940 году прибалтийских республиках также носили «точечный» характер: НКВД интересовали участники Белого движения и причастные, хотя бы в прошлом, к какой-либо политической деятельности. Так, в Эстонии и Латвии в 1940–1941 годах арестовали по 16 служителей православной церкви и причастных к ней. Почти все арестованные были расстреляны, погибли при невыясненных обстоятельствах или умерли в заключении. Показательно дело отставного епископа Печерского Иоанна (Н. А. Булина), арестованного 18 октября 1940 года в Петсери (Эстония). В 1932 году епископ Иоанн, отстаивавший интересы русских прихожан, был отстранен от службы в Эстонской православной церкви в результате конфликта с ее руководством. Он жил у родных как частное лицо. После ареста Булина поместили в тюрьму в Таллине, затем перевезли в Ленинград. Его обвинили в том, что он «в проповедях с амвона выступал против Советского правительства и Коммунистической партии», а также состоял «председателем комиссии для собирания материалов по биографиям погибших при Советской власти в России русских архипастырей, пастырей и церковных деятелей с целью издания их потом в печати». Восемнадцатого апреля 1941 года Ленинградским областным судом Булин был приговорен к смертной казни. Его расстреляли 30 июля. Патриарший местоблюститель митрополит Сергий признал Иоанна в звании епископа Печерского и в письме главе Эстонской апостольской православной церкви митрополиту Александру (Паулусу) от 13 декабря 1940 года предложил определить ему архиерейское служение, не ведая, что тот уже почти два месяца находился в тюрьме.