Текст книги "Ливень"

* * *

Я очнулся от ослепительной вспышки и даже когда открыл глаза, то какое-то время не видел ничего, кроме завораживающей красноты пламени. Потом до меня донёсся настырный стук в дверь, и я наконец понял, что нахожусь в своей каморке на комбинате.

– Сейчас! – крикнул я каким-то осипшим голосом и попытался встать, но ноги подо мною подкосились, а через мгновение их стало колоть и ломить. Я их отсидел и теперь не мог дойти до двери. Они болели, оживая, и абсолютно не слушались.

«Матерь божья! Да что же это, чёрт побери!?»

– Просыпайся, Паша! – крикнул знакомый голос из-за двери – И пойдём домой. Собирайся, пошустрее.

– Ладно, – прохрипел я и ошалелыми глазами уставился перед собой. Боль отступила, и передо мною быстро промелькнуло всё то, что я увидел только что во сне. И теперь я озадаченно, не в силах вообще хоть что-то подумать, пытался переварить увиденное.

«Я же не просто это всё увидел. Я пережил!»

Более чем в озадаченном состоянии я достал из кармана ключи от квартиры и посмотрел на них. В столе должны были лежать палка копчёного сыра и шматок сливочного масла. Они были на месте.

Ну правильно. Куда же они могли деться? Я прошёлся туда-сюда по тесной комнатушке и, вернувшись за стол, достал свою тетрадь, раскрыл её и с авторучкой в руке перед чистым листом задумался.

Люсёк

В деревне без собаки на цепи – как бы и жизнь не в радость. Ну некому среди ночи о кошках, крадущихся через двор, или о прохожих за забором оглушающим, на всю округу лаем доложить, некому визитёров и воров облаять, некому остатки харчей доесть и вселить спокойствие в душу хозяина, что вот, мол, под надёжной охраной ты теперь, а посему, уходя из дому, ничего не бойся и не дрожи о сохранности своего хозяйства. Хоть и держишь ты меня, маленькую и облезлую, на якорной цепи, одно звено которой весит больше, чем моя голова, – я, не раздумывая о неудобствах, брошусь на птичку и на кошку, а если твой дом будут грабить, не охладит мой пыл и неподъёмная цепь – я всю округу с ума сведу лаем и визгом, дабы доказать: не за похлёбку служу, а за идею и ласковый хозяйский взгляд. И если даже шею сверну в последних конвульсиях – всё равно хвалу тебе буду воздавать, о прекрасный хозяин. Меня хоть на палку привяжи, хоть вверх ногами подвесь, хоть в кандалы обуй – я всё равно так брехать буду, что у тараканов барабанные перепонки полопаются, а мыши и ёжики от инфарктов замертво падать будут. И коту в доме делать нечего станет, потому что он оглохнет, и мышей не станет – а глухой кот-бездельник кому нужен? И совсем ничего, что цепь неподъёмная, даже наоборот: гордость распирает оттого, что раньше к ней, наверное, индийский слон был привязан, а теперь вот я…

Но шутки шутками, а в деревне всё-таки лучше иметь какую-нибудь хоть маленькую собачонку, чем без нее обходиться. Чтобы она оповещала хозяев по всякому тревожному поводу. Иначе в недрах своего уютного жилища ты ни в жизнь не услышишь, как во двор через запертые калитки проберутся злоумышленники, и не узнаешь, зачем они проделали эту небезопасную операцию, пока не досчитаешься какой-нибудь алюминиевой кастрюли или старого газового баллона. Они же, эти архаровцы, не станут, как друзья-приятели, названивать тебе по сотовому телефону, стоя у калитки. Они подло и молча просочатся в щель и оставят хозяина без граблей, мотыг, лопат или чего посущественнее. А без этого всего – всё! Каюк! Огород останется неухоженным, а без огорода – голодная смерть. Потому что без него в деревне не прокормишь ни себя, ни ребёнка, ну никак: работы нет, зарплаты мизерные. И вот потому те, у кого есть на цепи свирепый пёс, спокойны и счастливы. Они, зная о своей защищённости, с высокомерным пренебрежением поглядывают на соседей. А те, у кого нет лохматого друга, грустят и озабоченно вздыхают, мечтая о нём даже во снах.

Ну как же без пёсика! Кто хочешь, заходи, что хочешь, бери! Пробирайся хоть в дом, хоть в погреб с припасами, и никто даже не тявкнет, а уж если и мужчины в доме нет – впору караул кричать от беззащитности и ужаса перед этой беззащитностью. Будут грабить и измываться – никто и не услышит.

Так что нужен пёсик, решила Таня, просто необходим в хозяйстве. Но маленький, чтобы ел не много и был симпатичный. И чтобы обязательно мальчик.

– Да, мама! – согласилась дочка Регина. – Нам очень нужен пёсик, такой маленький и пушистый. Ну очень-очень нужен!

– Ну пойдём, приготовим ему домик.

– Ура!

– Ему же надо место, где он будет жить?

– Ура, ура, ура! А как мы его назовём, Шарик?

– Не знаю пока. Давай придумаем.

– Мы назовём его Мухтар, как в кино, да?

– Он маленький, на Мухтара совсем не похож. Уж лучше Шарик.

– А Рекс? На Рекса он похож?

– Вряд ли, я же говорю: он ма-а-аленький. Ну что ты прыгаешь вокруг меня, помогай, что ли!

– А Тузик! На Тузика он похож?

Они наскоро соорудили некое подобие собачей конуры, постелили в ней на пол старое одеяло и пошли к знакомым за собачкой.

– Ему уже около года, – сообщили те. – Спокойный, умненький, но на цепи никогда не сидел.

– А как его зовут? – Регина радостно разглядывала пушистый светло-серый комок.

– Пушок.

– Пушок!? – она весело засмеялась. – Но так же кошек называют, а он – собака!

Хозяйка слегка смутилась.

– Дети назвали так, – сказала она. – И он уже привык к кошачьему имени.

– Но он же собака! – по-прежнему весело возмущалась Регина.

– Регина! – строго произнесла Таня. – Перестань. Тебе же сказали, что он давно привык к этому имени. Мы уже не можем назвать его по-другому, потому что новые имена дают только очень маленьким существам.

– Ну ладно, пусть будет Пушок. – Девочка радостно запрыгала рядом, приговаривая: «Пушок, Пушок!»

– Ой, ну спасибо вам, – слегка волнуясь, произнесла Таня. – У меня никогда раньше не было собаки, я и не знаю толком, что с ней делать.

– Девочку вон какую хорошую вырастила, а с пёсиком тем более справишься. Это не сложнее и почти то же самое – всего лишь посади на цепь и не забывай кормить.

– Говорят, чтобы собака пришлась ко двору, надо что-нибудь за неё дать. Вот, возьми пятачок.

– Пушок, Пушок! – напевала Регина.

«Ну вот, – радостно думала Таня, глядя на притихшее в корзине существо, – теперь и у меня будет настоящая собака, как у всех. И даже лучше. Вон он какой симпатичный, пушистый, а мордочка такая умная, а глазки такие чёрненькие пуговки, и так они жалобно смотрят. Ну какая прелесть, ну какой он хороший!»

– Пушок, – с гордостью негромко произнесла она.

Регина так и лезла в корзину – потрогать его и погладить.

– Регина, ну подожди, он же грязный очень, надо его искупать.

– Ну какой же он Пушок, – не унималась девочка, – Пушок – это же ко-о-ошка. Давай назовём его Рекс.

– Какой же он Рекс! Рекс большой, а этот наш кнопка какая-то!

– Ну тогда Степашка или почтальон Печкин! – девочке было весело.

– При чём здесь Печкин-Перепечкин? Хватит выдумывать, у нашей собачки есть имя, он Пушок.

И Регина снова залилась весёлым смехом. Так они и шли домой: девочка, не скрывающая своей радости, и её мама, пребывающая в лёгком волнении от того, что как будто вот сейчас взяла на себя ответственность ещё за одну жизнь.

Дома они сразу затащили его в баню, искупали с шампунями и после высушили феном. При этом Пушок вёл себя, как идеальный ребёнок. Он не сопротивлялся, не вырывался и не подавал никаких звуков протеста или одобрения. Он с какой-то обречённой покорностью, словно праведный мученик, моргал смотрящимив никуда глазами и до такой степени был напряжён всеми мышцами своего тельца, что даже когда его, распластанного, отрывали от пола, у него не менялась поза, словно он застыл на века и сделался каменным. Высушив шерсть феном, Таня понесла щенка во двор, всё больше и больше при этом недоумевая по поводу его растопыренных в стороны лап. Так она его и положила на травку рядом с конурой и надела ему ошейник.

– Пушок, – ласково позвала она. – Ты чего застыл-то?

– Мама, он замёрз, – тут же разобралась Регина. – Его надо укрыть шубкой.

– Ага! На улице тридцать градусов. Замёрзнешь тут, пожалуй.

– Он хочет есть! – И девочка умчалась в дом за колбасой. – Я сейчас принесу!

Но даже кусок хорошей варёной колбасы с жирком, положенный на его чёрный нос, не привлёк внимание Пушка. Он так и продолжал глядеть в никуда, с ярко выраженной отрешенностью от всего земного в жалостливых глазах, но при этом старательно вцепившись раскоряченными лапами в матушку-землю.

– Ну и ну, – в замешательстве произнесла Таня. – Он, наверное, пережил жуткий стресс и никак не отойдёт. Ну, пусть посидит и, может, попозже придёт в себя.

– Я тут с ним посижу! Можно?

– Сиди, если хочешь, но только не приставай к нему и не обижай… Что это с ним вообще такое? – Таня пошла в дом обзванивать подруг и родственников, пытаясь получить от кого-нибудь совет или объяснение непонятному поведению собаки. Парализовало её, что ли, или заболела она отчего-то. Но тревогу её быстро развеяли: привыкнет пёсик, и всё будет нормально, стесняется он, может быть, на новом месте, не в своей, так сказать, тарелке себя чувствует, да к тому же в окружении двух таких обворожительных женщин…

Но к ночи ситуация не изменилась. Пушок словно прилип к земле и объявил ну очень принципиальную голодовку – все попытки Регины накормить его колбасой, жареной курицей или сметаной ни к чему не приводили. Только продукты изводили на мусор.

– Мама! – возмущалась девочка. – Я ему даже шоколадку предлагала, он и её не хочет! Он ненормальный, что ли?

– Нельзя так говорить. Он ещё не привык к новому месту. Пусть лежит. Проголодается, поест сам. Пойдём, милая, в дом.

Таня, будучи женщиной чувствительной и имея доброе сердце, не могла спокойно спать, когда рядом с ней живое пушистое существо по непонятным причинам не ест, не спит, не пьёт и не шевелится весь день. Она ругала себя за дурацкие переживания по поводу собаки, но всё равно не могла отбросить их и уснуть. «Ну что я за дура такая?» – ворчала она и, набросив кофту, очередной раз шла среди ночи на улицу, опустившись на корточки рядом с Пушком, гладила его оцепеневшее тельце и, вздыхая, уходила обратно.

– Мама! – Регина утром с разбегу прыгнула на диван к спящей матери, отчего та в ужасе подскочила и, еле проснувшись, вытаращила глаза.

– Что? Где?

– Пушок съел колбасу! – выпалила девочка.

– О боже мой. Регина, ну нельзя же так! У меня чуть сердце не остановилось. Думай иногда головой.

– Пушок съел колбасу.

– Правда, что ли? Одумался наконец. Закончил свою голодовку, – Таня прошла к окну, выходящему во двор, и выглянула в него. Колбасы в собачьей миске действительно не было, а щенок лежал теперь в другом месте и, казалось, спал. Таня с облегчением вздохнула.

– Ну и слава богу.

Но обрадовались они, как оказалось, рано. Как только Пушок увидел их на улице, то запищал, прижав уши, уполз в конуру, забился в дальний её угол и больше оттуда не показывался. Он выползал из своего укрытия только тогда, когда поблизости за версту не было ни одной живой души. Увидев же не только людей, но даже кошку, он с писком забивался обратно и боялся высунуть наружу даже нос. Ел он строго по ночам, и за несколько недель Таня с Региной так и не удостоились чести услышать мужественный лай своего охранника.

Таня расстраивалась всё больше и больше и уже просто не знала, что делать с собакой. Ясно было, что от неё надо было избавляться. Толку от неё нет и вряд ли будет позже. На место Пушка надо искать другую, нормальную собаку, но как это объяснить Регине, которая однозначно не поймёт и не примет такого решения, даже если видит, что эта собачка – никудышная трусиха. Девочка была очень щепетильна в вопросах отношения к домашним животным. Как-то Таня хотела взять в дом симпатичного пушистого котёнка, но дочка, узнав о её намерениях, пылко возмутилась маминому вероломству: «А как же Вася? – спрашивала она, имея в виду их старого серого кота. – Он же подумает, что его предали и что он в доме больше не нужен. Будет переживать и мучиться. А ведь он прожил с нами в этом доме всю свою жизнь. Так нельзя делать!» И от котёнка пришлось отказаться до тех пор, пока не станет старого, наполовину беззубого, израненного в битвах Васи.

– Регина, – Таня решила наконец поговорить с дочкой. – Ты понимаешь, – совсем тихо произнесла она, – Пушок совсем не умеет охранять дом.

– Но он научится. Он же ещё маленький.

– Он сам не сможет научиться. Я не умею учить собак охранять дома, а тётя Света и дядя Сережа, те, у кого мы Пушка брали, сказали, что научат его всему.

У девочки на глаза навернулись слёзы. Она поняла, куда клонит мать.

– Ты хочешь его отдать обратно?

– Да. Чтобы он научился всему.

– Он и здесь научится.

– Это очень долго, Регина.

Девочка, надувшись, молчала и вот-вот готова была расплакаться.

– Там Пушку будет лучше учиться и веселее. Там же живут его мама и братишки с сестрёнками.

– А когда он научится сторожить, мы его заберём обратно?

– Ты же знаешь, как сильно нам нужен охранник. Когда ты уходишь в школу, а я на работу, за нашим домом никто не следит. А вдруг воры залезут?

– И что же нам делать? – совсем тихо спросила девочка.

– Дедушка нам привезёт другую, уже выученную собаку.

Регина громко зарыдала и убежала в свою спальню.

– Так нельзя поступать! – донеслось оттуда, а Таня схватилась за сердце, сама едва не плача от жалости к дочке, да и к Пушку тоже.

Привезённая дедушкой собачка была тоже маленькая и симпатичная, но, в отличие от Пушка, ещё и бойкая. Она довольно быстро в течение дня признала хозяев и, завидев их, высоко подпрыгивала и виляла хвостом. Она за милую душу уплетала колбасу и всё остальное, что ей давали, и играла с Региной. Регина бурно веселилась, а Таня по этому поводу тихо радовалась и думала, что на этот раз им повезло с собачкой. Но она ошибалась.

Как только все ушли со двора в дом, солнце село за горизонт, а на небе повисла луна, – округа огласилась собачьим воем.

«Это ещё что такое?» – подумала Таня и побежала во двор, но как только она вышла, вой прекратился, и собачка вновь радостно запрыгала и завиляла хвостом.

Поспать в эту ночь не удалось и во многие следующие ночи – тоже. Вой сменялся звонким лаем и обратно, а способа прекратить это не находилось. Что только Таня ни пыталась сделать. Она скормила маленькой собачке не один килограмм дорогой колбасы, кричала на неё и ласково уговаривала – всё было бесполезно. Съев колбасу, пёсик снова начинал свой концерт; едва Таня забиралась под одеяло и закрывала глаза, как звонкий лай или заунывный вой прогонял сон прочь. Просто в голове не укладывалось, как эта маленькая тварь может выть и лаять ночь напролёт, и не только ночь. Утром, когда Таня и Регина уходили из дома, концерт продолжался и не прекращался до тех пор, пока кто-нибудь из них не возвращался домой.

У всех соседей уже лопнуло терпение и они грубо ругались, грозили отравить безмозглую шавку, не дающую покоя ни днём, ни ночью, или написать сердитые жалобы во все мыслимые и немыслимые инстанции, после которых на Танечку обрушатся земные и неземные кары, и что самое ужасное – с такой ненавистью смотрели на несчастную женщину, словно это она собственной персоной выла и визжала сутками напролёт. Оставалось непонятным, как это только она не вспыхивает синим пламенем под злобным жаром соседских взглядов и не проваливается оттого же под землю, а уж в том, что она теперь, вместе с разнообразными дальними родственниками, старым котом Васей и всеми сколь-нибудь относящимися к ней существами, проклята до седьмого калена, не приходилось сомневаться ни на йоту.

– Но что же мне делать? – порой совершенно теряясь под злобными нападками, спрашивала она. – Ну, может, она привыкнет и перестанет выть?

– Скорее, луна свалится с неба к тебе в огород и прибьёт эту чёртову шавку, чем она сама поумнеет и заткнётся.

– Но я же не могу её выбросить или убить.

– Интересно, почему это ты не можешь?

– Потому что нельзя так поступать с живыми существами.

– Че-го-о? – матерная тирада, от которой у Тани уши в трубочку сворачиваются, а лицо делается пунцовым, – а с нами можно?

Сама Танечка почти не спала уже много ночей, зато на работе вырубалась прямо на ходу. Она уже почти не носилась по ночам во двор, пытаясь успокоить собаку, но и спать под такой аккомпанемент не могла. Она то плакала в подушку от бессилия, то ворочалась, ругая себя за то, что не может пойти и просто вышвырнуть собаку за ворота; и за то, что нет мужчины в доме, который взял бы ружьё и пристрелил эту сволочь; и ещё за то, что она такая невезучая. До того невезучая, что не может даже выбрать себе нормальную собаку, что только травмирует ребёнка своими действиями… и себя… Соседи – чёрт с ними, переживут как-нибудь.

А собачка не собиралась прекращать свою вокальную деятельность, и в какую-то из ночей Танечка, не выдержав, пошла во двор, открыла настежь калитку и отцепила собаку:

– Иди отсюда. Иди куда хочешь, никто тебя не держит.

Но не тут-то было. Уходить пёсик, как и замолкать, не собирался. Он шмыгнул под дрова, потом в другой укромный уголок, но в руки не давался и пределы двора не покидал. А то! Здесь и колбасу дают, и слушателей вокруг, фанатов, так сказать, как у звезды какой, и внимания море. Зачем же уходить отсюда? Наоборот. Надо расстараться ещё больше, раз выгоняют.

Устав от безуспешных попыток поймать и вышвырнуть безмозглую собаку, Таня вернулась домой с тайной надеждой на то, что, может быть, теперь отцепленный этот тупой пёс заткнётся наконец. Но думать так было наивно.

Пёсик устроился прямо под окном и завыл с переливами и повизгиванием. Соловей прямо. Монсеррат Кабалье. И Таня со стоном накрыла голову подушкой, а позже взяла телефон и, невзирая на поздний час, набрала номер.

– Дедушка, умоляю, забери у меня эту собаку. Она меня с ума сведёт.

Регина мужественно переносила разлуку со второй собакой. Она не плакала и ничего не говорила, лишь вздохнула и смирилась. В её маленькой и светлой головке строились простые и логически верные умозаключения. Лежащие на поверхности и напрашивающиеся, но порой невидимые взрослым людям из-за тысяч доводов и сомнений.

– Мама, – потом спросила она, – а почему она всё время выла? Ей было плохо у нас?

Таня, ищущая объяснения для дочери, ухватилась за эти слова, как за соломинку:

– Да, она, наверное, очень хотела домой.

– А дедушка повёз её туда, где она раньше жила?

– Да, туда.

– Ну пусть тогда она там живёт, раз ей там лучше. А у нас теперь больше не будет собаки?

Таня не знала, что и ответить на это.

– Мама, надо брать совсем маленького кутёнка! Он вырастет у нас дома и никуда не захочет уходить, потому что здесь будет его дом! Это же так просто!

У Регины в этот день ни одной слезинки не пролилось. Она, конечно, переживала, и слёзки так и подступали к глазам, но она с ними мужественно справлялась. Жалко собачку, но она была нехорошей: маме спать по ночам не давала, и соседи все на неё злились, и раз уж она сама так домой хотела, что выла, не переставая, то ладно.

А Танечка ночью обильно смачивала подушку слезами. «Да почему же, – думала она, – такие в общем-то простые вещи с огромным трудом ей даются, ведь что, казалось бы, проще? Принесла собаку, на цепь посадила – и все дела. Как у других! Ан нет! Для кого-то это да, просто, а вот ей всю душу надо вымотать. Насмехается, что ли, над ней господь бог?! Но если да, то за что, или проклята она, но кем и за какие грехи? Ведь никому за всю свою жизнь смертельной обиды не нанесла ни разу».

Это ж надо так, одна собака оказалась трусихой невозможной, другая прямо оперная певица, блин горелый. И ведь знали, наверное, люди, что из себя представляют эти тузики, и всё равно подсунули ей. Ну не могли они этого не знать! Но не верилось, что её подруга и дед могли умышленно так с ней поступить. Ну не может этого быть! А что же тогда?

Спустя некоторое время Танечка принесла в дом маленького, месяцев пяти, коричневого кутёнка. Не отказалась она в силу своего упорстваот мысли завести собачку. Всё равно, будет у неё нормальная собачка, назло всем чертям, соседям и в доказательство самой себе, чтобы не мучиться больше этим вопросом.

Кутёнка на первые несколько дней поселили в доме на кухне. Он оказался забавным. Регининой радости не было конца. Кутёнок смешно бегал, смешно тявкал, хвостиком семенил за ногами девочки, спотыкался и гонялся за своим хвостом. Назвали его Тима.

На цепь его сажать было рано, поэтому мама с дочкой заделали все дырочки и щели под забором, в которые Тима мог бы пролезть и убежать, и стали выпускать его со двора. И всё пошло нормально. Тима жил-не тужил, уже тявкал на чужих, и Таня готовабыла вздохнуть с облегчением, что, мол, на этот раз, кажется, всё в порядке, свершилось наконец-то, и успокоиться. Но не тут-то было.

Как-то раз, выйдя во двор, она поискала глазами Тиму и, не найдя его, стала звать и заглядывать во всевозможные укрытия, в которые он мог бы забраться. Но его нигде не было. Сердце женщины тревожно забилось. Не зная, где ещё искать, она вышла за калитку и пошла вокруг дома, как вдруг на асфальте, на краю дороги, увидела знакомый коричневый комочек.

«Может, спит он там?» – с надеждой пронеслось в голове, а в груди заныло. И в этот момент, заметив маму в окошко, Регина, улыбаясь, забарабанила по стеклу и весело замахала руками, а через мгновение увидела то, к чему шла мама… Лицо её сразу изменилось, и она, захлёбываясь слезами, отпрянула от окна. И у мамы тоже потекли ручьями слёзы. Она бережно подняла ещё тёплое, но уже безжизненное тельце Тимы и, едва сдерживая рыдания, вернулась с ним во двор.

– Мама, он умер! – ревела в голос девочка и не могла остановиться, и мама, будучи не в силах переносить слёзы дочери, зарыдала вместе с ней. Потом они долго друг друга утешали, а когда немного успокоились, для похорон Тимы вызвали дедушку. Суровый дедушка приехал, скорбно покачал головой и пошёл рыть могилу в дальнем углу сада, а девочки подобрали подходящую по размеру коробку из-под обуви и уложили в неё кутёнка.

Дедушка, как уже говорилось, был человек суровый, и потому вся эта эпопея с собаками его просто раздражала. Ему хотелось выругаться и отчитать Таню за то, что не уберегла кутёнка. Но в то же время он понимал, что девочки ни в чём не виноваты. Да и вообще, слишком они близко принимают всё к сердцу. Ну не пришлись ко двору две собаки, ну сбила ещё одну машина. Ну бывает! Да, дело житейское. Собаки, они, как и люди, разные все. Маленькие глупые и беспомощные, а среди взрослых, так сказать, особей и уродов всяких, и дебилов предостаточно. Не в элитном же, в конце концов, клубе Таня себе пёсика выбирала, где всех с отклонениями от стандартов экстерьера и поведения отбраковывают. А отбраковывают куда? Вот то-то и оно, и рассеиваются отказники собачьего рода по помойкам да деревням.

Но как бы ни старался дед объяснить чертовщину с собаками какими-то банальными совпадениями, у него не получалось. И он снова раздражался, а раздражаясь, бубнил себе под нос и зловеще шевелил жесткими усами: «Иные людей хоронят – меньше почестей оказывают и слёз льют. Нашли, из-за чего рыдать. Мало, что ли, в посёлке тузиков да бобиков бегает? Принесу ещё! Ёк-макарёк! Не ревите только, бога ради, как на похоронах Христа».

«Больше никаких собак! – сказала себе Таня спустя несколько дней. – Никаких и никогда!» – и наотрез отказалась от назойливых услуг деда: «Я не буду больше травмировать ребёнка, да и себя тоже. Ничего себе, обзавелись, блин, собачкой, – я успокоительное до сих пор горстями глотаю и валерьянку пузырьками пью. Ни в какие ворота, блин, не лезет!»

Но шли дни, складываясь в недели, и когда переживания, подлеченные временем, уже притупились, Таня стала грустить. Как бы чего-то не хватало, и вроде как незаконченное дело не отпускало до конца. Задумавшись, она иногда расстраивалась чуть ли не до слёз. Обидно было ужасно из-за того, что такое вроде бы простое дело не даётся ей. И если бы только с собакой так. Часто решение простых проблем таких несоразмерных усилий стоит, что невольно думается о какой-то вине перед богом, за которую он её со свету хочет сжить.

Чем она хуже других? Что она в этой жизни делает не так?

Жизнь с мужчиной не сложилась, и она всю себя отдаёт дочери. Воспитывает её в доброте и любви. Невообразимо раскраивая ничтожную деревенскую зарплату, старается делать так, чтобы девочка, не дай бог, не почувствовала себя в чём-то ущемлённой, но и не стала бы избалованной капризулей. Изо дня в день, из года в год однообразная душевная и физическая работа, нескончаемые домашние заботы и полная пустота в личной жизни. И иногда так нахлынет тоска, что хочется уставиться на луну и тупо выть или сорваться с катушек и хлебнуть всласть беззаботного веселья, которого, прямо говоря, никогда и не было, оторваться без оглядки, мужика найти. Ведь в жизни, мало что видела и уже почти убедила себя в том, что ничего и не надо, да и не хочется. А на самом деле не хватает времени, денег и, наверное, всё-таки мужчины. Но девочке незачем знать это. Пусть она, пока маленькая, думает, что вот так и надо жить.

Круг жизни почти закончен: родилась, отучилась, вышла замуж, родила и развелась. И вот уже скоро её дочь вступит на эту же дорогу. И так хочется, чтобы у неё всё было намного лучше. Чтобы и человеком была хорошим, и счастье чтобы не сторонилось её. На алтарь этого будущего дочкиного счастьяТаня готова положить всё. И поэтому снова после работы – за уроки, на кухню и в огород, и ни на что другое уже ни сил, ни времени не остаётся. А судьба ещё вдобавок, словно мало у Танечки забот, то ли издевается по мелочам, то ли насмехается с изощрённой жестокостью, находя в её мирной жизни места, где можно протащить её, как по стиральной доске, и ободрать в кровь. И не узнаешь никогда, как ни гадай – за что эти увечья? Но это просто жизнь, которая трудна так же бессмысленно, как бессмысленны ухабы на просёлочных дорогах.

Но хочется думать, что бог знает: пока вот такие женщины воспитывают своих девочек и мальчиков, жизнь не прервется, и любовь не иссякнет, потому что и их дети не пожалеют для своих будущих детей того, что дали им родители, и какой бы жизнь ни была потом, они по-другому не смогут. И за это бог их любит…

После того как погиб кутёнок, прошло полгода. И Таня время от времени снова стала возвращаться к мысли о собаке. Этому способствовало ещё и то, что рядом с её работой постоянно кружилась стайка собак, и все их подкармливали. Подкармливала и Таня. В стайке особо симпатичен ей был маленький коричнево-рыжий пёсик. То она специально для него сосиску купит, то из дома чего вкусненького захватит. И всё ему норовит отдать. У собачки не было имени, и как-то Таня, глядя на неё, непроизвольно позвала:

– Люсёк!

Рыжий пёс перестал есть и, распрямив висячие уши, стал вопросительно смотреть на Таню. Женщина улыбнулась.

– Тебя Люсёк, что ли, зовут?

Пёс повернул голову набок и моргнул обоими глазами. До того забавно это у него получилось, что Таня снова улыбнулась.

– Хочешь пойти ко мне жить? – спросила она.

Вечером Люсёк ждал Таню на ступеньках магазина.

– О, привет!

Пёс вскочил, выпрямил уши и завилял хвостом. Таня нагнулась и потрепала его по лохматой голове.

– И что же с тобой делать-то? Взять тебя домой? Я, конечно, могу, а ты вести себя будешь хорошо? И имей в виду, я посажу тебя на цепь. Хочешь на цепь?

Люсёк, казалось, изо всех сил старался понять Таню и при этом на всё был согласен и от нетерпения вилял лохматым хвостом.

– Ну, в общем, давай решим так: если надумаешь, то иди за мной. Дело твоё. – Таня сделала несколько шагов, и пёс двинулся за ней. – Но ты должен знать, у меня дома можно вести себя только хорошо. Ты будешь охранять дом, как настоящая сторожевая собака. И если ты этого не умеешь, то, пока не поздно, лучше поверни обратно. Ты понял?

– Тяф-тяф!

Так и пришёл Люсёк сам к ней домой, познакомился с Региной и живёт до сих пор. В ус не дует, ест от пуза, спит вволю, службу несёт исправно, но вот только, как ёжика увидит, то с ума сходит и не может успокоиться, пока или не закопает его, или Таня не отберёт. Но потом он всегда стыдится, уши к голове прижимает, голову опускает и так виновато смотрит, что и ругаться даже невозможно.