Текст книги "Вокруг света"

Усадьба

В лучах осеннего солнца за березами рдел калиновый куст. Я оставил велосипед у березы и, шурша желтыми травами, подошел к кусту, усеянному ягодами. С трескучим воплем прочь полетела сойка. Вкус калины был лекарственный, горьковатый, но чем-то приятный. Не турфанский виноград, конечно. Калина доходит при первых морозах, читал я. Ну, что ж, подожду.

Едва видная в травах дорога привела меня к обвалившемуся мосту через речку. Сизая вода шумела, набегая на дряхлые черно-зеленые бревна. Вот о таких местах и писал Господин Пяти Ив, Тао Юаньмин. «И тропинки их странствий / навсегда заросли травою…»

Мне удалось отыскать дерево, рухнувшее прямо через речку, и я ступил на него, ведя велосипед рядом. Вода пенилась вокруг спиц, скрыла педали, большую звездочку. Я балансировал на мокром стволе. И уже на середине речки кора отделилась от ствола под моей ногой, и я ухнул в ледяную воду. Но мой скарб на багажнике остался сухим.

Противоположный берег был низкий, болотистый, заросший ивами, осинами и черной ольхой. И я решил не останавливаться здесь, идти дальше. Только наполнил фляжки. Но вскоре мне попался ручей с чистейшей, явно родниковой водой. Я тут же опорожнил фляжки и набрал этой воды. Вечер был теплый, и я быстро согрелся, продираясь сквозь заросли. Дорога уже пропала, но еще угадывалась тропинка, она вела куда-то вверх. Неожиданно впереди вырос коричневый зверь с чашей рогов. Это был лось. Он неторопливо шел среди яблонь, подсвеченных солнцем. Увидел меня и остановился. Я тоже замер. Постояв так некоторое время, лось двинулся дальше. Я продолжал почтительно стоять и глядеть, забыв о мокрых сапогах. Лось чувствовал себя здесь хозяином. Когда он удалился, пошел и я, направляясь к ближайшей яблоне. Увы, яблоки лишь хороши были на вид. Зубы мне свело кислятиной. Яблони – значит, здесь, скорее всего, когда-то стояла деревня. Яблоки круглились повсюду. И чернели стволами липы.

«Сквозь кусты продираясь, / мы идем по пустынным местам. // И туда и обратно / мы проходим меж взгорьем и полем, / С сожаленьем взираем / на жилища старинных людей. // Очага и колодца / там следы во дворах сохранились, / Там бамбука и тута / полусгнившие видим стволы. // – Ты не знаешь, – спросил я / дровосека, рубившего хворост, – / Тех селений, в какие / эти люди отсюда ушли?»

И мне уже мерещится, что я вступил в стихотворение Господина Пяти Ив. Только вместо бамбука и тута здесь липы и яблони. Наконец на одной из них я нахожу сочные и вкусные плоды. Хотя вид у яблок кислый. Но что-то мне подсказывает, что именно их надо отпробовать. И точно, яблоки сладкие. Невероятно, как они сохранили этот дивный вкус прошлого. Ведь яблони достаточно быстро дичают без человека.

Куда же подевались эти садовники?

«Дровосек распрямился, / поглядел на меня и ответил: / – Эти умерли люди, / их в живых уже нет никого».

Хорошее место я нахожу под старыми липами. Мягкая земля усыпана желтой листвой. Воду я зря тащил снизу. Прямо под липами, на дне глубокой и обширной чаши, среди корней и камней, опавших листов, бьют сразу несколько родников, свивающихся тут же в сильный ручей.

Уже при звездах я сушу у костра одежду, сапоги, ем лапшу с консервированным цыпленком и зеленым горошком, пью крепкий красный чай из Фуцзяни на сокровенной воде этой земли. Запах липовых веток в костре особенный. Они пахнут старой одеждой, мешковиной.

Как называлась эта деревня? И что за имя у ручья?

Еще мне хотелось бы точно установить, какое сейчас время. После эпизода на горе я в некотором сомнении… Да и лось не добавил уверенности, что я знаю время.

Движение за город в сторону леса всегда дарит особое ощущение времени. В лесу уже через сутки удивляешься, когда подумаешь, что еще вчера ехал в теснине вывесок, стекла и камня. Время города при мысленном взгляде из леса громоздится и сверкает, подобно чудищу, которое обло, стозевно. И понимаешь, что там-то оно тебя и пожирает.

Огонь, хлеб, дождь, деревья – здесь вещи и явления обретают первоначальный очищенный смысл.

На вторые сутки уже с любопытством задерживаешь взгляд на пустой пачке из-под супа, печатные буквы кажутся странными. Ты еще помнишь, что эти же буквы могут складываться в трактаты и поэмы. Буквы – знаки времени, его слуги, корабли и крылья. Но и они не могут сравниться с молниеносным зверем.

Дикий зверь всегда уносит созерцателя в самую глубь времени. Встреча со зверем распахивает пласты времени. Доисторические эпохи взирают на тебя звериными очами. И на мгновение ты оказываешься там.

А если не на мгновение?

Я задирал голову, стараясь разглядеть среди ветвей и звезд точку спутника или пульсирующие огни самолета, но многоцветные песчинки и камни неба были неподвижны. Нет, они как будто шевелились, переливаясь огнями, но оставались на месте… На самом-то деле смещались. Большой Ковш уже весь висел над лесом, хотя незадолго до этого я видел только его крутую ручку. Но спутники и самолеты движутся быстро, всегда вызывая удивление в первый миг. В ответ пульсирующим огонькам в нас вспыхивает что-то. Может, это непреходящее вечное ожидание. Оно тлеет искрой.

Утром я отправился дальше, любуясь осенними красками и вспоминая… нет, не Пушкина, а его предтечу, Лю Юйси:

 
С древности самой встречали осень
               скукою и печалью.
Я же скажу, что осени время
               лучше поры весенней.
Светлая даль, журавль одинокий
               в небе над облаками
Могут поднять мое вдохновенье
               прямо к лазурным высям.
 

Почти за тысячу лет до Пушкина это написано. Не знаю, мог ли Александр Сергеевич читать это.

Хотя что ж удивляться. Переклички поэтов вещь распространенная.

 
В год Шань-э,
С наступлением четвертого месяца,
Вестника летней поры,
На исходе угасшего дня,
Что зовется Гэн-цзы,
        В дом нежданною гостьей влетела сова,
Важно и безмятежно села возле меня.
Появлением странного существа
Удивлен и встревожен,
        Страницы гадательной книги
Я открыл
И увидел зловещей приметы слова:
«Если дикая птица влетела нечаянно в дом,
Значит, скоро хозяин из этого дома уйдет».
«Так позволь же узнать, – обратился я
                                      к гостье ночной, —
По какой из дорог мне отныне придется идти?
Дай ответ…»
 

Это начало стихотворения Цзя И, жившего во втором веке до нашей эры. А вот начало другого стихотворения другого поэта:

 
Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так застукал в двери дома моего.
«Гость, – сказал я, – там стучится в двери дома моего,
Гость – и больше ничего».
 

Как мы помним, на бюст Паллады уселся ворон. На Западе превозносят это стихотворение, о Цзя И никто не вспоминает.

Совпадение очевидно, даже интонации похожи. Перекличка через две тысячи лет разных культур вызывает изумление, но, если подумать, что тут странного? Поэты черпают вдохновение из одного источника. И даже судьбы у них бывают схожи. Как, например, у тех же Цзя И и Эдгара По.

Цзя И блестяще начал карьеру царедворца, но затем по навету завистников попал в опалу, был сослан в отдаленную провинцию с непривычным жарким и влажным климатом, заболел и в тридцать три года скончался. Автор второго отрывка тоже плохо кончил, в белой горячке, в богадельне. Было ему всего сорок лет.

Так размышляя, ехал я на скрипящем велосипеде, а чаще шел, ведя железного ослика рядом: дорогу забивали травы.

Нет, у того бессмертного ослик был побыстрее моего велосипеда. Он запросто покрывал огромные расстояния Поднебесной. Утром его хозяин мог слушать цинь где-нибудь на юге, в Цзянсу на Желтом море, а полдневный чай распивать где-нибудь в Турфане… Мне вспомнилась бабушка из Восточного Туркестана, сиречь Уйгурстана, ну, или Синьцзяня на новый лад, что буквально и означает Новая граница, ее домик в тени шелковицы в Кульдже. Дедушки я не знал – тот пропал без вести, сражаясь с японцами. Бабушка рассказывала, что это был тихий и сумрачный русский, курил свою трубку и резал из дерева различные фигуры, стулья, кровати. Он был резчиком. Ему как раз и заказывали бессмертных и других персонажей, одноногого быка Куя, например. Чжан Голао у него сидел на осле задом наперед. Эту фигурку никто не купил даже за бесценок, потому что у осла отломилось ухо. Ведь он один из главных гадателей, а отломленное ухо – явный знак, и даже словоохотливой бабушке не удалось никого убедить, что знак добрый.

Этот район был одно время русским, в девятнадцатом веке, всего около десяти лет. А потом сюда бежали русские белые. Многие местные могли кое-как изъясняться на русском.

Разве забудешь базар Кульджи! Ящики с самым сладким турфанским виноградом, дыни, сахарные арбузы, инжир, завернутый в фиговые листья, белую шелковицу…

Наконец я вышел на другую дорогу. Она была лучше. Уже можно было различить следы колес, копыт – конских, отпечатки лосиных ног другие. Значит, здесь продолжается жизнь, думал я. Конечно, лошадь всюду пройдет, в этой стране лошадь, наверное, и в третьем тысячелетии будет спасать жителей глубинок…

– Стой!

Я вздрогнул, вероятно, как тот ежик, житель горы. Окрик прозвучал в высшей степени неожиданно. Но на дороге никого не было…

– Спешиться! – вновь прозвучал приказ.

Я остановился, озираясь.

– Руки подыми!.. По-русски микитишь?

Но я не мог поднять рук, так как придерживал велосипед. Кусты зашевелились, и на дорогу вышел рыжий мужик в шинели, просторных портках и разбитых ботинках. В руках у него было охотничье ружье. Темно-рыжие усы топорщились.

– Руки, говорю! – негромко, но как-то бешено прикрикнул он, направляя на меня ствол.

Мне стало не по себе. Я подчинился, придерживая велосипед телом. Я старался оценить обстановку. Бежать было некуда. Тут появился и еще один мужик в какой-то допотопной затасканной одежде, рваной зимней шапке, босой. В руках он держал крепкую гладкую палку.

– Ну-тко, пошарь! – сказал рыжий.

И второй, приблизившись ко мне, похлопал по карманам моей куртки, нащупал спички, вынул их, заинтересованно разглядывая.

– Ишь, какие, – протянул он. – А это? Штуковина…

– Компас, – сказал я и опустил было руки.

– Куды?! – крикнул рыжий, вращая синими глазами.

Я снова поднял руки и пробормотал, что у меня ничего нет.

– Заговорил, – сказал босой, ухмыляясь. – Япона мать.

– Это мы ишшо проверим, – откликнулся рыжий. – Один?

– Как видите, – ответил я и тут же пожалел. Можно было что-нибудь сочинить про туристическую велогруппу. Но было уже поздно.

– Откудова?

– Из Смоленска, – честно признался я.

– К Сергею Никитичу?

Я взглянул непонимающе.

– Не хитри, – сказал рыжий. – Ты же на дороге в Николу-Славажу. А там Сергей Никитич. Или не знамо?

Я пожал плечами:

– Впервые слышу. Я здесь в командировке.

– Какие ж командиры тебя… – начал рыжий, но тут послышался дальний окрик, свист, и он умолк, оглянулся. Снова посмотрев на меня, велел: – Пошли.

Мы направились в обратную сторону. Возражать, догадывался я, бесполезно. Как-то дурацки скрипел мой велосипед. Мужик в зимней шапчонке к нему приглядывался. Не скажу, что я был шокирован. Чего-то подобного я ждал после соприкосновения со сновидениями горы. Мое путешествие было обречено на такого рода происшествия. Мы прошли мимо той дороги, по которой я притащился от родников и яблонь, и свернули к осиновой красной рощице. Там я увидел много мужиков. Они ждали нас, обернув бородатые – и редко безбородые – лица. Все молчали. Только скрипел велосипед. Надо было подкрутить винтики багажника.

Мы вошли в рощицу и остановились.

– Вот! – сказал рыжий, указывая на меня.

Все уставились на меня. А я быстро оглядывал их суровые загорелые лица, по большей мере бесцветную, серую одежду, линялые пиджаки, грубые рубахи, башмаки, сапоги, а на ногах у одного были даже лапти. Выделялся широкоплечий мужик с туго вылепленным лицом, небольшими темными глазами, простоволосый, в серой длиннополой рубахе, подпоясанной как будто уздечкой. Все как-то на него оглядывались. Явно ждали, что скажет. А он молча озирал меня.

– Грит, с города, едет в неведомом направлении, кто таков Любасов, ни в зуб ногой, мол, – разъяснил всем рыжий.

– Ну, а сам? – спросил мужик, подпоясанный уздечкой, въедливо глядя на меня.

– Командирами какими-то направлен.

Подпоясанный уздечкой перевел взгляд на него и снова посмотрел на меня.

– Какими такими? – раздумчиво спросил он.

– Говори! – крикнул рыжий.

– Здесь… какая-то ошибка, – проговорил наконец я. И это было правдой. Произошла явная ошибка. Я попал не на ту дорогу.

Подпоясанный уздечкой хмыкнул.

– Балакает как-то… – С этими словами он покрутил короткими пальцами в воздухе, стараясь выразить особенность моей речи.

Его все поняли. Я – нет.

– Оно сразу видно, – фальцетом проговорил высокий худой мужик в картузе с треснувшим козырьком и замотанным грязной тряпкой горлом. – Нехристь, япошка.

– Рассказывай, чего тут промышлял? – послышался чей-то хриплый голос.

Кто-то дернул из моих рук велосипед. Мужики освободили поклажу от веревок, вытащили из рюкзака спальник, целлофановый тент, палатку, топорик, тетрадь.

– Ага! Вона! Записи!

– Юрик, читай.

Тетрадь оказалась в руках кадыкастого парня с красными веками. Он раскрыл ее, зашевелил еще беззвучно губами над первыми записями.

– Тсс! Ша!

Все обернулись к худому мужику с замотанным горлом и перебитым носом. Он стоял, повернув одно ухо к небу, и напряженно слушал, призывая всех к тому же.

Нанесло как будто нестройное пение. Кто-то выругался.

– Так и есть! Кудря! Я говорил, поведет народ.

Все обернулись к мужику с уздечкой. Его невысокий, но обширный лоб штурмовали морщины. От него исходила большая сила.

– А пущай себе, – сказал он. – И мы подойдем послушаем. И повернем дело, как надо.

– Да! Да! Так, Мироныч!

– Вздумал барина совестить! Щас, уступит землицу.

– Кудря баламут!

– Не бывать ему больше старостой!

– Айда, ребята! Свое брать! Век терпели. А теперь бары претерпят!

– На конюшне!

– И барышень туда же!

– Как оне наших девок драли – порвем!

– Айда, Мироныч!

Мужики даже побросали мои вещи. Только Юрик еще держал тетрадь, но читать уже и не пытался.

– А с япошкой как? – крикнул кто-то.

– Да я ему быстро глазы расправлю, – сказал рыжий, бешено глядя на меня.

Но мужик с уздечкой, Мироныч, поднял литую ладонь:

– Охлынь, Коська. – Он еще немного подумал и решил мою судьбу: – Пойдет с нами.

– Зачем?

– Будет против Любаса улика.

– А ну улизнет япошка?

– Так ты и смотри в оба! – ответил мужик с уздечкой и свел пальцы в увесистый кулак.

Тетрадь осталась у Юрика. Вечная незадача с полевыми записями! Велосипед я покатил было рядом, но босой мужичок в рваной зимней шапке удержал его, вцепившись корявой пятерней за багажник.

– Эт-та… оставь, – сказал он, глядя в сторону. – Легше идти.

Обернувшись, я увидел, как он откатывает велосипед в рощицу и в кусты и быстро складывает вещи в рюкзак и прячет туда же.

Небольшой отряд споро шагал по дороге теперь уже в том же направлении, в каком двигался первоначально и я. Впереди ударил колокол. Я удивился. Похоже, где-то в этих ольховых джунглях стояла церковь. Хотя это мог быть и какой-нибудь подвешенный рельс или даже котел для еды – на армию. Все были так захвачены предстоящим, что никто не мог говорить. Только шли, дышали хрипло, откашливались.

Это упорство гипнотизировало. Воздух начинал гудеть от напряжения, как морская раковина.

Меня охватывала какая-то гнетущая тоска. Я уже догадывался, что здесь происходит. Стать свидетелем этих событий не входило в мои планы.

Я смотрел на жухлую траву, на грязную листву ольхи, на белую кору маленькой березки, на дорогу, кое-где запекшуюся красноватой глиной, как кровью, и чувствовал, что весь мир погружается в какую-то баню. На лице моем выступала испарина, и я боялся утереть ее – и увидеть ладонь в крови. Вкус крови был на губах.

И молитвенное пение прозрачными бессильными волнами колыхалось над березняками и полями в осенней дымке.

Нет, все-таки тусклые фонарики не были столь чрезмерны, конкретны и грубы. Я не ожидал все же такого поворота. И многое отдал бы, чтобы плыть сейчас на лодке или вот ехать на велосипеде, а еще лучше – проснуться в бабушкином доме в Кульдже под бормотание и флейту комнатной солнечной птицы, соловья в просторной клетке, пойманного дядей в верховьях Янцзы.

Мы прошли кладбище у дороги, приблизились к пруду с морщинистыми ивами. Показались сады и крыши. На возвышении деревянная церковь, ярко выкрашенная в голубой и зеленый цвет. Все уже побежали к высоким деревьям в желтых и лиловых, охряных листьях, образующим остров среди изб и огородов. Пение из глубины этого острова и доносилось. Я приотстал. Мужики пробегали мимо. Вот уже как будто все. Я остановился. Оглянулся и встретился с глазами мужика с бледным, изможденным лицом и почерневшими от свежей щетины щеками. На нем были какой-то сюртук с железными пуговицами и галифе. Из кармана сюртука он достал револьвер и с мучительной улыбкой показал мне. Я вынужден был последовать за остальными.

Лаяли собаки, доносились женские и детские голоса.

Всех нас затягивало в какую-то воронку.

Мимо могучих кленов, лип и дубов все спешили дальше, туда, где пестрела толпа. И наконец я увидел высокий каменный дом с железной крышей, колоннами и парадным крыльцом. Люди теснились перед домом.

Здесь были белобородые старики и бабы, сновали дети. Высокий лобастый мужик с черной длинной бородой, в косоворотке, сапогах, темных брюках и пиджаке держал перед собой небольшую икону в чисто-белом рушнике.

На крыльце стоял пожилой хмурый человек с кустистыми бровями, в картузе, линялом пиджаке, высоких запыленных сапогах. Толпа уже не пела. Молчала.

– Где же его сиятельство?! Сергей Никитич?! – крикнул кто-то из тех, что привели меня с собой.

– Что, Кудря, выкусил?! – крикнул другой, обращаясь к чернобородому. – Метишь чаю откушать в беседке с господскими дочками? И мирно землю переделить? А он к тебе не выйдет, Сергей Никитич-то!

Послышались ругательства, свист.

– Люди! – возвысил голос стоявший на крыльце. – Я просил бы…

Но его голос потонул в криках:

– Заткнись, Карла!

– Мироедище!

– Прихвостень!

– Управляй своей Карлихой! А нам давай Любасова! Где прячется их сиятельство?! Пусть выйдет! Не то сами войдем!!

Из толпы полетел кусок глины, глухо ударил в колонну и рассыпался, оставив желтоватый след и облачко. Мужчина на крыльце обернулся на удар, метнул взгляд в толпу.

– Актер с погорелого цирка, никшни! – закричали ему. – Представь нам барина!

Еще один ком глины угодил прямо в дверь… И она внезапно распахнулась, и на крыльцо вышел полноватый мужчина средних лет в свободной светлой рубашке, темных брюках. У него были небольшие черные усы, черная бородка.

Все стихли. Только лаяли по деревне собаки. Мужчина обвел собравшихся взглядом. Глаза его были холодны, спокойны, хотя левая рука подергивалась. Он остановил взгляд на чернобородом мужике и четко, громко произнес:

– Говорите, Кузьма Ильич.

– Ишь, как величает вдруг, – снова произнес тот же мужик.

Чернобородый Кузьма Ильич откашлялся:

– Сергей Никитич! Что ж говорить… Мир к тебе пришел с добром. Не то что в Ляхове. У нас народ другой. Мы любим справедливость. Прояви и ты ее. Окажи милость и честь миру. И мир не забудет.

– Чего хотите? – нетерпеливо спросил Сергей Никитич, дергая левой рукой.

– Раздела по совести! – отвечал чернобородый.

Повисла пауза.

– Да! По совести и правде! – крикнул кто-то.

Сергей Никитич взглянул на выкрикнувшего и обернулся к Кузьме Ильичу.

– Разделить?.. По совести?.. – спросил он, дергая левой рукой. – Все? И, к примеру, мою библиотеку? Полторы тысячи томов! На всех хватит. Кому на английском, кому на французском, а кому и латынь с греческим сойдет.

– Нет, Сергей Никитич, – спокойно отвечал чернобородый, – зачем же! Мы ни на что не заримся. Только землю поделить наново, по Христу.

– У тебя, Сергей Никитич, сто семьдесят десятин на четверых, а у меня одна – на восьмерых! Где же правда? – закричал босой мужик в рваной зимней шапчонке.

– А ты бы меньше плодил, Прасол! – не вытерпел мужчина, стоявший чуть позади Сергея Никитича.

– Так вот у меня только трое! – крикнул другой мужик.

– А тебе меньше жрать горькую!

– Лихвой заели, душегубцы!

– Проценты платите государству, а не Сергею Никитичу! Оно у вас выкупило землю! – отвечал мужчина, судя по всему управляющий.

– Оно! Это было при царе! А сейчас его нету! А коли так, то и нечего тянуть за старое! Хватит! Баста! Долой! Дели землю!

– И что, у вас и землемер есть? – спросил Сергей Никитич.

Никто не успел ответить. Послышались крики, топот, народ расступился, и к дому подъехал парень на сером прекрасном жеребце в яблоках.

– Коленьку перехватили в Васильеве! В город за казаками скакал. Дали в зубы – во всем сознался! – сипло проорал всадник.

Сергей Никитич побледнел. А мужчина, стоявший позади него, наоборот, стал черен. Он сошел с крыльца, схватил жеребца под уздцы:

– А ну слезай!

– Что? Куды?.. Не тронь! – закричал всадник.

– Не твоё!

– Ах, да?.. Так? Н-на! – выдохнул курносый всадник и, быстро нагнувшись, ударил кнутовищем прямо в зубы этому человеку, так что с него полетел картуз, волосы растрепались, оголяя крепкую лысину, подбородок окрасился кровью.

И тут же послышался свист. По крыльцу забарабанили комья и камни. Сергей Никитич, закрывая голову руками, отступил к двери. Над его головой взрывались пыльные облачка глины, как будто стреляли глиняными пулями.

– Иван Карлович! – крикнул Сергей Никитич.

Но того уже окружили и сбили с ног. Худой мужик с завязанным горлом ринулся на крыльцо. Но Сергей Никитич захлопнул и запер дверь перед самым его перебитым носом. Тот заколотил в дверь кулаками. И тогда толпа как-то окуталась рычанием и с воем кинулась к дому. Зазвенело стекло. Камни гулко стучали по крыше.

Я ощутил какой-то электрический энтузиазм, мгновенно пронзивший толпу. Слышались деловитые распоряжения, куда кому лезть, что нести. Дом превратился в осажденную крепость. Мужики пробовали вышибить дверь натиском, но ничего не получалось. Тогда принялись рубить ее топором. Да тут два мужика притащили гладкое бревно. Это бревно схватили несколько пар рук и начали раскачивать на «раз-два – три!» и таранить дверь. С других сторон сыпались стекла. Раздался выстрел, и в саду закрутилась собака. Тут откуда-то высыпали сразу несколько породистых упитанных гончаков и две великолепные поджарые борзые. По ним тоже открыли стрельбу. Хотя один широколицый, заросший светлой курчавой гривой мужик и орал заполошно: «Не замай собачек! Я всех возьму! Мои!» Но его не слушали. Собаки с визгом рассыпались по двору, волоча перебитые туловища, кувыркаясь в кровавом обруче. В воздухе стоял странный запах. Бабы уже голосили, как на похоронах. Из конюшни, фыркая, выбегали лошади. Заливисто горланили индюки. Пахнуло дымом. Дверь трещала. Кузьма Ильич, сунув подвернувшемуся подростку икону, пытался накинуть рушник на гнедого жеребца, сияющего ухоженной кожей. Дому держаться оставалось считаные минуты, секунды. Управляющий, с окровавленным лицом, разбитой головой, полз в пыли…

И когда дверь, взвизгнув петлями, распахнулась, болезненный чернявый мужик, стоявший все время рядом, не смог больше противостоять всеобщему порыву и ринулся к черному проему, откуда несло кромешной тишиной.

И тогда я повернулся и пошел прочь, сначала с осторожностью, медленно, но в аллее ускорил шаг. На деревенской улице мне попался только большеголовый сопливый малыш, забавлявшийся с котенком у плетня, увешанного перевернутыми глиняными кувшинами. Да перед церковью заметил молодого унылого священника, стоявшего в каком-то оцепенении: он ни в церковь не входил, ни шел к разноцветному древесному острову, где хрипели полумертвые собаки, ржали лошади и азартно, горячо, весело кричали люди.