Текст книги "Королевская гора и восемь рассказов"

В промежутках между ласками они строили несбыточные планы. Все они сводились к тому, чтобы покинуть этот страшный дом, чтобы уехать из этого города. Сходились на том, что после удачной постановки обязательно выпустят его, что поймут, оценят его талант. Будем жить у теплого моря, мечтала Даша, у меня есть родная тетя в Крыму, там жизнь много дешевле, зимы теплые, не надо топить печки, купаться можно почти целый год. И для детей простор, и винограда полно. Построим там домик, недалеко от Ялты, в Ялте есть театры, дадут тебе главные роли. Аврутин не перебивал ее, ему было все равно, где найти покой и уединение, только бы вместе с Дашей, он даже театральной карьерой готов был пожертвовать. Не нужен мне театр в Ялте, говорил он Даше, сейчас все под надзором, он повторял слова Ивана Анисимовича: можно ли играть в стране, где повсеместно разыгрывается свой театр абсурда, пожалуй, только здесь, в психушке возможна свободная постановка. Это тебе только кажется так, успокаивала его Даша, на воле другие возможности, у тебя талант, и это должны заметить. У нас будет настоящая интересная жизнь. С этим нельзя было не согласиться. Но на пути всех мечтаний стояли каменные стены и высокие ограды психушки.

Познакомил Аврутин Дашу с Валентином, читал ей его стихи, оказалось, что и поэзию она понимает тонко, знает стихи и Есенина, и Вознесенского. Поэт Валентин быстро сходился с людьми. Подружился он и с Иваном Анисимовичем, тот тоже любил слушать стихи, при этом умел так восхищаться, так восторженно восклицать, что для любого поэта это было бы, как мёд по сердцу. Валентин же не особенно прислушивался к похвалам, он ждал замечаний. С ним всегда было интересно говорить. Он был тюремной энциклопедией. Кроме стихов, можно было многое узнать о тюрьмах и лагерях, узнать и ужаснуться. Получалось так, что в стране очень многие сидели, руками зэков строились дороги и плотины, добывался уран. Стать зэком мог каждый. Потому и поговорка такая была: от тюрьмы и от сумы не зарекайся. Началось всё у Валентина с армии, на политзанятиях отобрали листок со стихами, и пошло, поехало. Первый срок отбывал в воркутинских лагерях. Холода страшные, бараки продувались насквозь. Потом второй срок за контрреволюционную агитацию, за стихи. Мать парализовало, не пожалели. В третий раз залетел за то, что обругал начальство. Сказали в сером доме, больше не будем сажать за политику, будем за хулиганство. Так что не страшна мне эта психушка, как-то сказал Валентин. И даже прочел такое стихотворение:

В сумасшедшем доме Плаваю, как рыбка В черном водоеме Плаваю, как рыбка Улыбаюсь робко Мир – в меня вошедшим О, как много черных чар В доме сумасшедшем.

Аврутин даже подумал, уж не влюбился ли поэт в Дашу, несколько раз они мило беседовали. Но ревность здесь не имела основания. Как и всякий поэт, Валентин обожествлял женщин. А кому же, кроме Даши, он мог здесь посвящать стихи. Но у Даши был один кумир – Аврутин, и никакие стихи ее смутить не могли.

Неожиданно легко согласился главврач с местом для постановки пьесы. Чудненько, сказал он, прижимая пальцами к губе свои усы, а то я тоже думал, куда вас разместить, а на свежем воздухе – это великолепно. Пользуясь хорошим настроением главврача, Аврутин выпросил разрешения на постройку в парке макета крепости.

И закипела работа, каждый старался что-нибудь сделать полезное, по мере сил, ведь многих из артистов раньше никогда не выпускали из стен больницы, и для каждого надо было добиваться особого разрешения, зато когда человек выходил в парк, он становился счастливым, улыбки появлялись на лицах. Исходили, исползали весь парк в поисках завалявшихся кирпичей и досок, все сухие сучьи притащили к холму, где должна была возникнуть крепость. Архитектор Петр Иванович по памяти нарисовал план, конечно, выполнить его было невозможно, решили обойтись одной крепостной стеной и двумя башнями. Был он недоволен, даже сам в одиночку пытался выстроить замковую церковь, но быстро сдался, не хватало ни кирпичей, ни глины, глиняные залежи нашли в самом дальнем углу парка, но разрывать их, делать ямы, было запрещено. Торопились закончить быстрее работу, надо было успеть поставить пьесу в сентябре, пока еще стояла теплая погода. Осень подступала все ближе, заявляла о себе желтеющими листьями. Листья тоже шли в ход.

Неожиданный удар чуть не нанесла санитарная комиссия, у одного из сидельцев обнаружили вшей, и было решено всех обрить наголо. Ждали приезда парикмахера. Аврутин заметался. Гавврача не было, а без него никто отменить процедуру не решался. Даже представить было страшно. Вот обреют всех, будут все одинаковые. Вспомнилась школа, как казались все тогда ушастыми, и как блестели головы в вечерние часы при свете ламп. Париков здесь, в психушке нет, какие это будут артисты, бритые крестоносцы вызовут смех, можно, правда, сделать шлемы, в шлемах разыграть сцены битв, а потом? Да и сам Аврутин, без рыжей бороды, какой он Оттокар. Иван Анисимович возмутился, нельзя этого допускать, нет такого закона, чтобы человека насильно стричь. А разве мы для них люди! – с горечью изрек профессор. – Мы психи! Это ведь все делается, чтобы нас унизить. Помните, библейского Самсона, сила его в волосах была, когда остригла Далила, все он потерял. Аврутин рассказал Ивану Анисимовичу, про школу, про то, как мать восстала. Вот ведь, как все повернулось, в школе сам побежал стричься, чтобы быть как все, а здесь твердо решил – не дамся. Наполеон тоже возмутился: солдат можно обрить, но маршалов и старую гвардию я трогать не позволю! Кто-то вспомнил, как в армию призывают, сразу всех наголо стригут, в строю никто не должен выделяться. Решили твердо – стрижки под ноль не допускать. Выход нашли простейший – собрали денег. И когда пришел парикмахер – пожилой горбун незаметно отозвали его в коридор и дали денег. Тому и притворяться особо не пришлось, руки у него и до этого тряслись, а тут он еще и глаза стал закатывать. Аврутин даже испугался: вот артист, не переиграл бы. Дежурный врач поверил. Старика отпустили. Эта задержка со стрижкой дала возможность выиграть время, вернулся главный врач, ему все объяснили, он согласился: бритоголовые артисты это никуда не годится. Стрижку заменили общей помывкой. Договорились с городскими властями, был выделен день, и в настоящей бане, в настоящей парилке отвели душу, выскакивали из парной красные как раки, окатывались холодной водой из шаек, и снова втискивались в парилку. Набирались тепла впрок.

В эти сентябрьские дни по вечерам становилось все холоднее, Аврутин с Дашей перенесли свидания в подсобку, маленькую комнатку, затерянную в самом дальнем конце здания. Здесь хранились матрацы и подушки. Спали больные на старых матрацах, а здесь новые для чего-то берегли. Даша выучила роль, и здесь в кладовке они разыгрывали сцены обольщения короля Оттокара прусской жрицей. Все было так естественно, так выразительно, жаль только, что не было зрителей. Но вот близился день постановки, надо было идти к главврачу и снова просить его об очередной милости – разрешить участие в постановке Даши.

Увлеченные друг другом они полагали, что их любовь остается тайной и принадлежит только им, но о том, что они по вечерам встречаются в парке, многие знали или догадывались. Больных это радовало, врачам никто не донес, но был один санитар по кличке «вездеход», полученной очевидно за то, что всюду он совал свой нос; тот мог внезапно появиться там, где его совсем не ждали, узнать то, что хотели скрыть, и чтобы откупиться от него, чтобы остеречь себя от его доносов, приходилось делиться тем, что с таким трудом добывали, что приносили родственники. Было в его лице что-то бульдожье, отвращающее от него, хотя и был он высок ростом и волосы у него были черные кудрявые. Опасность всегда исходила от него и потому все его сторонились, даже врачи. Был он неравнодушен к Даше, и это обстоятельство более всего настораживало Аврутина. Даша же говорила, что «вездеход» никогда не станет на них доносить, что одно ее слово делает его шелковым. Но Аврутин почувствовал, что «вездеход» ненавидит его, с некоторых пор тот с особым усердием исполнял назначенные процедуры, жал на щеки, заставляя глотать таблетки, увеличивал дозы инъекций, и хотя это было дело медсестер, те охотно поручали свою работу «вездеходу». И не один «вездеход» так усердствовал, были у него сотоварищи ему под стать. Где их набрали, где они росли, почему так ожесточила их жизнь, было не очень понятно. Даша объясняла, что городок маленький, что здесь в психушке работают больше сотни обслуги из местных, что даже устроиться сюда трудно, вот и усердствуют, вот и держатся за работу, выходило, права эта немецкая ученая Ханна Арендт – банальность зла. И все же не все шли сюда от безысходности, многим работа даже была по душе, наделяла правами властвовать над чужими жизнями, были здесь и так называемые вохровцы, бывшие охранники лагерей, были разжалованные милиционеры, проштрафившиеся врачи, были и просто садисты. Надо было не обращать на них внимания, не нарываться на скандал, быть тише воды и ниже травы. Ведь главное было сегодня поставить пьесу.

Репетиции были почти закончены, шла шлифовка отдельных сцен, сохраняя историческую правду, по настоянию профессора вводили новые сцены. Но тот все время оставался недовольным, все казалось ему слишком литературным и далеким от истины.

Да поймите вы, Аврутин, убеждал профессор, богемский король не тот герой, которого нарисовал в своей пьесе ваш Мирский. Оттокар отчаянный рубака, да, смелый в бою, мог одним ударом разрубить пополам сидящего в седле врага, не надевал в бою шлема, лихо мчался впереди войска с развевающейся рыжей бородой; в вашей пьесе любовь к жрице красивая выдумка, но оставьте ее, я понимаю, она нужна пьесе, какая же это будет пьеса, если в ней нет любви, к тому же, я слышал, что вы нашли жрицу, при этих словах он заговорщически подмигнул Аврутину. Аврутин стал возражать, какая жрица, приснилась она вам, и знаете, есть правда истории и есть правда литературы, законы драмы, он повторял слова Мирского, которые теперь отчетливо осознал – факт жизни ещё не есть факт литературы. И все же пришлось согласиться и ввести эпизод, показывающий жестокость Оттокара. Эпизод, который, как уверял профессор, отражен в летописях. Когда рыцари захватили Твангсте, прусскую крепость, то привели к королю прусского жреца. Оттокар хотел узнать подробнее об этом месте, оно ему сразу понравилось, высокая гора над рекой. Жрец объяснил, что река называлась Претора, что значит бездна, в ней утонула жена племянника Верховного жреца красавица Преголла, и теперь называют реку Прегель. Куда же течет эта река? – спросил Оттокар. Жрец не смог ответить. Оттокар был взбешён. От него, показалось ему, хотят что-то скрыть. Казнить язычника! – приказал он. Да если бы только одного этого жреца, пощады не было всем, кто посмел возражать королю, всем, кто не хотел признать единого Бога и его сына Иисуса Христа! – заключил свой монолог профессор.

Был уже назначен день для спектакля, даже ждали приезда на постановку высшего начальства, то ли из минздрава, то ли из комитетчиков, хотел главврач всем показать, как излечиваются люди, если их приобщать к культуре, как можно вытеснить их дурные воспоминания и пресечь дурные наклонности, вовлекая в иную жизнь. Но не дано было сбыться его планам, и не дано было Аврутину вкусить славы и услышать аплодисменты.

В ночь за два дня до постановки пьесы разыгралась другая невыдуманная трагедия. Даже и предположить было нельзя, что все так нелепо провалится. Аврутин проснулся от едкого запаха дыма и топота ног в коридоре. Койка Ивана Анисимовича была пуста, профессора тоже не было. Аврутин быстро оделся и выскочил в коридор, несмотря на глубокую ночь окно, на той стороне, откуда был виден парк было светлым, словно в этой стороне уже наступил день. Дверь на улицу была не заперта, дежурного санитара возле нее не было, и Аврутин легко раздвинул железные створки и беспрепятственно выбежал из здания. И сразу его окутал дым, вокруг суетились и охранники и санитары, громко кричали, разворачивали пожарный шланг. В парке на взгорье полыхала самодельная крепость, с таким трудом построенная для спектакля, пламя пожирало сухие ветки, трещали доски. Никто не собирался тушить её. Занялась огнем сухая трава, змейки огня вспыхивали то тут, то там, ползли к зданию. Их затаптывали, поливали водой. Аврутин бросился к полыхающему костру, пожирающему декорации, выхватил у кого-то ведро, набрал воды из шланга, но добежать туда ему не дали. Санитар, тот самый вездеход, подставил ножку, и вдобавок ударил сапогом под ребра. Воспользовался общей паникой и вот – отомстил. Боль была резкая, но прошла сразу, потому что он увидел, что другому человеку достаются и не такие удары. Бился в руках санитаров профессор, он был абсолютно голый и пронзительно кричал: фашисты, фашисты! Его повалили на землю, били ногами, при каждом ударе он вскрикивал, хватал воздух ртом, из которого ползла кровяная нить. Аврутин закричал, как вы смеете, что вы делаете, вы же убьете его. Уймись, крикнул вездеход, и тебе так же достанется, он поджигатель! И все это из-за тебя, мать твою так!

Выручать профессора бросились другие узники каменного дома. Но что они могли сделать! Их расшвыряли, сбили с ног медбратья. Но уже все новые и новые бежали на подмогу. Завыла сирена. Фары подъехавших машин осветили затухающий костер. В нем догорали последние доски, сгорала и надежда связанная со спектаклем, для Аврутина это был такой удар, что он сейчас готов был биться с любыми самыми сильными санитарами. Но в парк уже ворвались милиционеры или солдаты, трудно было разобрать кто, во всяком случае, они были вооружены. Кто-то из них начал палить в воздух. Избитый профессор валялся на траве и продолжал выкрикивать проклятия. Через полчаса удалось всех больных скрутить, успокоить, развести по палатам. В коридоре на Аврутина всем телом надвинулся главврач, в нем он видел главного виновника пожара. Это все ваша затея! – зловеще прошипел он, забыв, что сам считал простановку пьесы элементом излечения. – Вы же знали, что профессор склонен к поджогам, вот и случился рецидив! Зачем вы привлекли его! И учтите, что если скажите, что я разрешил постановку, вам не жить, сгною здесь заживо! Он перешел на крик, куда делась вся его интеллигентность, он все же не был врачом, милосердным исцелителем, он был палачом, назначенным сюда.

4

На следующий день вся больница затаилась в ожидании расправы. Рано утром главный врач провел совещание. Скрыть ночной пожар было невозможно, ведь вызывали и пожарных, и бойцов из спецотряда. Оставалось одно – жестоко наказать виновных. В этот день была Дашина очередь делать уборку. Когда она убирала в палате Аврутина, она шепнула ему, что надо срочно поговорить, он проскользнул в кладовку. Она была крайне взволнована. Она слышала, как совещались у главного врача. Как договорились всех, кто собирался играть в пьесе, подвергнуть такой обработке, чтобы они не могли ничего соображать, чтобы они и слова произнести не могли. Вас всех пропустят через шоковую терапию. Предлагали даже делать лоботомию. После нее человек становится полным идиотом. На глазах у нее выступили слезы. Она была готова бороться за жизнь Аврутина любым путем. Она предлагала немедленно бежать. Покинуть этот дом с помощью Даши было легко, но уйти без документов, без справки об излечении, обречь себя на скитания, все время скрываться, было очень рискованно. Одному еще можно выдержать такую жизнь, но вместе с Дашей, значило и ее обречь на страдания. Даша, однако, не видела особых препятствий для осуществления своего плана. Она бралась немедленно выкрасть историю его болезни, достать печать, написать там о его излечении, взять его паспорт, она все рассчитала, главврач сейчас вызван для доклада в комитет, у нее есть ключи от кабинета. Бежать, но куда, куда денешься в стране, где все под надзором. Уехать немедленно из этого городка. Но было еще одно препятствие – Даша не могла бросить свою больную мать. Надо было брать ее с собой. И хотя она убеждала, что обо всем договорится, что достанет машину для переезда, Аврутин отказался, он не мог оставить здесь всех тех, кого увлек спектаклем, он должен был разделить с ними одну судьбу.

В ночь перед общей расправой над артистами, всех, не только привязали к койкам простынями, санитары не реагировали ни на какие просьбы, не отвязывали, даже если требовалось пойти в туалет. Утром начали по одному выдергивать в процедурную, там сортировали, одним, которые казались молчаливыми и покорными, выдавали пилюли, других, значащихся в особом списке, оставляли в процедурной. Затем, связав руки кожаными ремнями, вели в операционную. Перед Аврутиным туда затащили художника, толстые стены не могли заглушить его пронзительных криков. Потом настала очередь Аврутина, его уложили на операционной стол, пахло жженой кожей и мочой, намазали виски, зарядное устройство было за ширмой, в щелку он видел, как санитар возится у регулятора напряжения. Другой санитар проверил, крепко ли связаны руки и ноги, а потом воткнул шланг в рот. Прикуси, сильнее придурок, сказал он, наклонившись над Аврутиным, и Аврутин узнал вездехода. Первый разряд Аврутин выдержал, хотя казалось, голова раскололась, тысячи искр взорвались там внутри. Все дрожало и расплывалось перед глазами. Второй разряд зажег в мозгу адское пламя, которое вытереть было невозможно. И мир вокруг перестал существовать.

Очнулся он не в своей палате, здесь были низкие потолки, возможно, это был подвал, перевязанный крест – накрест простынями, мокрый от пота и мочи он не мог даже шевельнуться, ни руки, ни ноги не слушались его. Каждый поворот головы давался с трудом, стоило его начать, как в мозгу начинался сильный стук. Он терял сознание. Начинались галлюцинации. Загорался огонь, и он не мог выбраться из горящей палаты. Голый профессор метался в самом центре пламени. Он уменьшался в размерах, становился величиной с ребенка. В потолке было отверстие. Только ребенок мог пролезть в него. Я отомщу за всех, я отомщу фашистам, кричал ребенок– профессор, и словно ангел взлетал к потолку и исчезал. Он спасся, но Аврутину не было спасения, он увеличивался в размерах, голова становилась огромной, она не только не могла протиснуться в отверстие, она не вмещалась в палате, волосы горели. Сознание возвращалось медленно, тогда он отчетливо понимал, что хотели умертвить его мозг, что надо притвориться лишенным рассудка, иначе ещё одну шоковую терапию он не выдержит, а если прибегнут к лоботомии и умертвят мозг, то наступит самое страшное, ты не умрешь, но и не будешь жить. Он позволял кормить себя искусственно, водить в туалет, не отвечал ни на какие вопросы, а только мычал. И притворяться ему было почти не надо. Головные боли не утихали. Он плохо спал. Одолевали кошмары. По ночам возникали страшные видения. Такие же уродцы, каких он видел на картинах Босха, в толстом альбоме, который был у Григория Ефимовича, оживали и начинали его терзать. Он был беззащитен, как Святой Антоний, весь исколотый стрелами. Он едва сдерживал свой крик, устало хрипел. Его перевезли в другую палату, там было больше воздуха, но он все равно задыхался. На одном из врачебных обходов он услышал, как главный врач сказал: этому недолго осталось, две недели от силы. Он обрадовался. И засмеялся. Главврач поспешил отойти от его койки. В преддверии обещанного конца у Аврутина начались галлюцинации. В них появлялись уродцы с картин Босха, служки из ада, но их разгонял опальный генерал. Он вовсе не был таким, как его обрисовывал Иван Анисимович. Генерал был статный и штаны у него были с ярко красными лампасами, и ордена в два ряда блестели на груди. Здесь обитают крысы! В подполье могут жить только крысы! – кричал генерал. Нужно призвать Ленина, нужно восстановить человеческие нормы! При этом генерал тянул Аврутина за руку, и они долго шли по сырому и мрачному коридору. И потом внезапно становилось светло. И Аврутин понимал, что это настала желанная свобода. И тут появлялась мать. Она была молодая и веселая. Мама, говорил ей Аврутин, ты же умерла. Нет, отвечала она, матери никогда не умирают. Они живут, пока живы их сыновья. Ты должен жить, потому что твоя смерть будет и моей смертью. Ты лучший, ты самый лучший, ты забыл про это. Я напомню, говорил генерал, и широко улыбался беззубым ртом. И Аврутин вспомнил, что Иван Анисимович рассказывал, что генералу выбили зубы на допросе. Маме генерал явно нравился, она прильнула к генеральскому плечу. И оба они радостно заулыбались. Но тут стала обваливаться каменная кладка коридора, стало темно, Аврутин испуганно закричал. И от собственного крика к нему вернулось сознание. Было так жалко прерванных видений, что он опять закрыл глаза и уткнулся в подушку. Потом внезапно повернулся и заставил себя встать с кровати. Впервые за все эти дни он сам прошел в туалет, а потом держась за стенку выбрался в коридор, и улучив момент, когда вахтер задремал, раскрыл дверь и глубоко вдохнул свежий морозный воздух. Вокруг было белым бело, крыльцо занесло снегом, он захватил горсть снега и растер лицо. Снег был таким первозданным, таким свежим, он слизывал его с губ, потом сел прямо в снег у крыльца. Весь следующий день он крепко спал. Подходили санитары, проверяли, дышит ли. Во сне опять явилась к нему мать. Она явно помолодела, была как на той фотографии в семейном альбоме, где была изображена с бантом на голове и гитарой в руках. Она была удивительно похожа на Дашу. Он вспомнил, что говорили старушки – мамины подруги, мужчина всегда выбирает себе жену, похожую на мать, пусть не внешне, но хотя бы одинаковую по характеру. Но Даша не только с маминым характером, она и внешне была похожа на мать. Мать в том сне играла на гитаре и напевала свою любимую песню, зачем тебя я милый мой узнала, зачем ты мне ответил на любовь. И на вопрос Аврутина: кто ты? Ответила – сам догадайся.

Он открыл глаза, за окном светало, чья-то ласковая ладонь легла на лоб, рядом на стуле сидела любимая и близкая женщина. В первое мгновение он не мог сразу решить кто это, мать или Даша. И только когда она начала говорить, он окончательно понял, что это Даша, и обрадовался и одновременно испугался за нее. Вдруг увидят, она уборщица, ей не положено говорить с больными, да еще с такими, которые приговорены к молчанию. Он хотел сказать ей об этом, сказать, чтобы ушла. Она приложила палец к губам. Потом провела рукой по его руке, подоткнула сползающее одеяло.

Ничего не говори, – прошептала она, – только дай знак, что понимаешь меня, если понимаешь, сожми мою руку один раз. Он осторожно сжал протянутую руку. Ты не должен показывать, что очнулся, что сознание вернулось к тебе, ни с кем не говори. Мне разрешили быть возле тебя, потому что уверены, что ты уже стал невменяемым. Здесь была комиссия из органов, всех тягали на допросы, главврач боялся, что кто-либо из вас придет в себя и расскажет, что постановку пьесы разрешил он. Его хотели уволить, но нашлись на самом верху заступники. Комиссия разъехалась вчера, но надо еще потерпеть, здесь все напуганы. Аврутин о многом хотел расспросить ее, но всякий раз, едва он начинал говорить, она вздрагивала и умоляла – ни слова. Если ты хочешь жить, ни слова. Я не хочу жить – прошептал он. Живи ради меня, сказала она. Он кивнул. Она права. Сколько бы он отдал за то, чтобы сейчас обнять ее. В палате пустые койки, они одни. Всех вот так разделили, поодиночке, значит, боялись. Жизнь возвращалась к нему. А эта маленькая беззащитная женщина никого не испугалась. Позже он узнал, что она сидела у его койки, когда он был на грани жизни и смерти, что убирала, протирала его мокрым полотенцем, приносила всякие травяные настои. И сейчас она достала из сумки термос и налила в стакан медовую смесь. Он глотал сладкую тягучую жидкость. Силы возвращались к нему. Ты знаешь, ведь когда я поила тебя раньше, ты звал меня мама. Ты ведь не думал, что я приду, ты ждал мать. Не ревнуй, прошептал он. Я люблю тебя не меньше чем ту, которая родила меня. В палату зашла медсестра. Взглянула на них. Спросила у Даши: ничего еще не соображает. Спросила с сочувствием. Да, откликнулась Даша, он витает в других мирах. Счастливый, сказала медсестра и положила на тумбочку горсть пилюль. Скорми ему, если сумеешь. И когда она вышла, Даша смахнула пилюли в свою раскрытую сумку. Они хотят залечить тебя, а я вылечу, сказала она. Ничего не принимай. Мне разрешил главврач быть с тобой, я призналась, что была влюблена в тебя. В нем осталось много человеческого, просто должность обязывает его быть иногда подлым, и к тому же, он трус. Да, шепнул Аврутин, я понимаю. И подумал, что зря она сказала врачу о любви, разве он поймет. Она ведь сама дала ему козыри, дала оружие, которое он в любой момент направит против нее. И как хорошо, что не втянул ее в постановку пьесы, что сделал тайным ее согласие на роль, сейчас бы ее замучили вместе со всеми, кто получил роль. Здесь жизнь человеческая не имеет никакого значения.

Аврутин был еще молод, и организм его постепенно приходил в норму. Он свободно ходил, правда, по-прежнему притворялся, что ничего не понимает. На очередном врачебном осмотре главврач сделал вывод, что Аврутин перешел в хроники, что вреда никому не принесет и распорядился перевести его в общую палату. Стоял январь, неожиданно холодный для Балтики, топили плохо, батареи едва прогревались, и в отдельной палате даже несколько одеял не помогало, а в общей палате было значительно теплее, от испарений потных тел, от жаркого дыхания. Но был в этом переводе и неприятный момент, теперь Даша не могла уже приходить и сидеть у его койки, не могла ему рассказывать, что происходит. И выйти в парк с ней было невозможно. Все там занесло снегом. Сугробы никто не убирал. От пожара, от сгоревшей крепости не осталось и следа. Больным вспоминать о том, что произошло, было запрещено. Комиссия прошла, особых мер против врачей не потребовала. Иван Анисимович обнял Аврутина, когда тот в ответ на вопросы только мычал, испугался, на глазах его появились слезы. Когда они остались наедине, Аврутин признался, что симулирует сумасшествие. По вашему же совету. Иван Анисимович усмехнулся, правильный совет, хотел главврач, чтобы мы молчали, вот и замолчали, а сейчас все прошло, чего ему бояться, так что начинай.

И какое же это было освобождение – не сдерживать себя, говорить, спрашивать и отвечать, беседовать, как нормальные люди. Врачи не удивились возвращению речи, приписав это правильному лечению. И Аврутин теперь мог подолгу говорить с Иваном Анисимовичем. Выстояли они, Иван Анисимович, правда, избежал тяжелых процедур, полагали, что не выдержит у него сердце. Так что из этой передряги он вышел сухим. Даже стал набирать вес, ему регулярно присылали посылки. Так что и едой они были обеспечены. Правда, при проверке посылки половинили, забирали медбратья то, что им приглянулось, но и оставшегося вполне хватало. Подкармливали и Наполеона и Щорса. Двоих своих друзей они лишились. Увезли профессора в областную больницу, неизвестно выжил ли он после побоев, сумели ли там поднять его на ноги, во всяком случае, он не вернулся, и это порождало самые тяжелые догадки. Аврутин узнав об исчезновении профессора, не смог ужинать, еда не шла в рот, винил себя во всем, если бы не эта пьеса, ничего бы с профессором не случилось, а тут тевтонцы – немцы, все это в нем всколыхнуло прошлое, откликнулось оно рецидивом, да еще санитары слишком яро расправились, били жестоко, как всегда бьют поджигателя, а он ведь был вне себя, он ведь мстил… Не было и художника, комиссия расследовавшая пожар стала для него спасительной, нашелся среди приехавших знаток живописи, забрал картины, а позже художника было приказано от всех процедур освободить и прислать в город, а оттуда и в столицу отправили, где должна была открыться его персональная выставка. Вот, говорил Иван Анисимович, полагали, что художник псих, краски у него отбирали, картины выбрасывали, а оказывается он гений. В искусстве живописном не разбираюсь, но ведь разные бывают оценки, вот сюрреалисты, абстракционисты – чем лучше у них картины, у нашего художника взрыв был, экспрессия, помнишь, мы удивлялись, что он красок не жалеет, а он хотел показать то, что в мозгу творится после электрошока, вот и получалось такое, что иным просто мазней казалось, а в столице разобрались. И еще, добавил Иван Анисимович, гений – это ведь отступление от нормы, это сумасшествие, создавать другие миры, жить фантазиями, ради этих фантазий быть готовым и на тюрьму, и на псисхушку. Вот, мы таким талантом не обладаем, потому что мы не настоящие психи.

Аврутин не стал возражать, хотя продолжал верить в свой талант, но вера эта слабела, вот ведь отказался даже бороться за пьесу, сдался. Надо пойти к главному врачу, просить опять разрешение. Об этом сказал Ивану Анисимовичу. И не вздумай, возразил тот, мало тебя лечили, и разве не раскусил ты этого хамелеона, он за свою шкуру трясется. Настанет черед и ему, и всем нашим надсмотрщикам отвечать. Ты о небесном суде? – спросил Аврутин. Нет, ответил Иван Анисимович, я не очень верю в суд на небесах, себе я сам устроил суд, сам себя обрек на муки, а надсмотрщики и палачи не знают мук, но я чувствую, что здесь на земле все же придется им отвечать, и молю Бога, чтобы дал мне дожить до этого времени. Аврутин не разделял его надежд, да и сам Иван Анисимович становился день ото дня мрачнее от известий, которые получал с воли. Там продолжали закручивать гайки, к власти пришел деятель из госбезопасности, и не было видно никакого просвета. Все это на положение людей в этой спецбольнице не сказывалось. Те, кто давно здесь пребывал и привык и приспособился к процедурам, даже утверждали, что психушка не самое худшее место, здесь ведь свобода слова в ее первобытном смысле. Кричи, о чем хочешь. Как-то Аврутин шел с «Наполеоном» после процедуры, их провожал дежурный врач. И «Наполеон» специально громко сказал, почти выкрикнул: Андропов – тиран! Тиран, тиран, согласился дежурный врач, не надо только нервничать по этому поводу. Видишь, усмехнулся «Наполеон», попробуй я сказать такое на воле. А здесь свобода, можно отсидеться и дождаться перемен.

От политики Аврутин был далёк и даже Иван Анисимович в конце концов пришёл к выводу, что Аврутин здесь случайный пациент и наверняка его выпустят. Но вскоре Иван Анисимович переменил своё мнение. Он случайно подслушал разговор заместителя главного врача с инспектором. Этот инспектор, по описанию Ивана Анисимовича, точная копия Петра Прокофьевича, бровастый и мяукающий, расспрашивал о генерале, а потом завел речь и об Аврутине. И главный врач говорил, что Аврутин был буйным, но лечение помогло, стал тихим и вполне может быть выписан, на что инспектор стал возражать и объяснять, что это только видимость, а на самом деле Аврутин не в своем уме, что опасен для социалистического общества и от него можно ждать любых непредвиденных поступков. Вроде тех, что случились у вас, нам пришлось замять это происшествие, но учтите все записано в вашем личном деле. Как бы и вам этот Аврутин не навредил.