Текст книги "Королевская гора и восемь рассказов"

После визита инспектора Аврутину увеличили дозу лекарств, правда, он давно уже научился делать вид, что глотает таблетки, а сам задерживал их во рту. Хуже было с инсулиновой блокадой, но и её он выдержал. Правда, теперь его настроение с каждым днем становилось все мрачнее. И он вполне мог впасть в помешательство и потерять всякий интерес к жизни, если бы не Даша. Аврутин с нетерпением ждал дней ее дежурств, помогал ей в уборке, потом они запирались в кладовке, самом уютном и теплом месте и не было вокруг никого счастливее их. Но и этой радости его вскоре лишили.

В один из холодных январских вечеров Даша не пришла на дежурство, не появилась она и через три дня на очередное дежурство. Аврутин слонялся по коридорам сам не свой. Напрасно Иван Анисимович пытался его успокоить. Мало ли что бывает. Могла заболеть, могла мать у нее заболеть. Но у Аврутина были другие более мрачные догадки. И они оказались горькой истиной. Он видел, как оживленно смеется санитар-вездеход, как что-то рассказывает своим медбратьям, показывая в его сторону. А когда они в коридоре столкнулись нос к носу, «вездеход» посмотрел на него с кривоватой усмешкой и бросил в сторону, словно сам с собой говорил: доигрались.

Аврутин пошел к дежурному врачу, хотел у того узнать, что с Дашей, напрямую спрашивать он не мог, чтобы не повредить ей. Дежурный врач был из молодых, появившихся здесь недавно, не было под его халатом милицейского мундира, а из под халата торчали длинные ноги в джинсах. Он был не прочь поболтать, скучал, сидел разгадывая кроссворд. Оказалось, что театр он не любит, что уверен – кино заменяет и превосходит любые спектакли, спорить с ним Аврутин не стал. Они разговорились, врач учился в Ленинграде, вспомнили Петергоф, фонтаны. Аврутин улучил момент и как бы вскользь спросил, где сегодня уборщица. Да, ответил врач, приходится самому выносить мусор, бардак, а эту уборщицу уволили. Написал тут один санитар, что завела она связь любовную с больным. Да не просто сюда главврачу написал, а прямо в комитет.

Перед обедом Аврутин улучил момент, когда «вездеход» пошел в процедурную, где не было медсестер, ходивших обедать в городскую столовую. Здесь санитар приготовился выпить заначенный спирт, раскладывал закуску. Увидев Аврутина, сразу по его виду понял, что предстоит нелицеприятный разговор и попытался вытолкнуть того за дверь. Аврутин, напротив, надвинулся на санитара и сумел даже запереть дверь на задвижку. Где Даша, спросил он, отвечай, где. Вездеход что-то забормотал невразумительное. Ты донес? – спросил Аврутин, заталкивая санитара в угол. Отстань, крикнул санитар, причем здесь я? Её уволили и поделом! Ты сам виноват в этом! Завел шашни! – Ах ты, гнида! – закричал Аврутин и сжал горло санитара правой рукой, а левой удачно схватил обе его руки. Откуда только взялись силы, ведь он был явно слабее вездехода, но в этот момент мог, казалось, смять его, раздавить. Вездеход вывернулся, отдышался и изо всех сил закричал: на помощь! Убивают! В дверь уже ломились с той стороны, задвижка не выдержала и отскочила. На Аврутина накинулись сразу несколько служителей – вахтер, две медсестры и дежурный врач. Он не сопротивлялся. Какое-то безразличие охватило его. Больно заворачивали назад руки, стягивали запястья веревкой, ударили несколько раз под дых. Он не ощущал боли. Потом его поволокли в операционную, последнее, что он запомнил – смеющееся лицо вездехода, и капли пота на лбу медсестры, вкалывающей двойную дозу инсулина. Этот его выпад и расплату за него Аврутин перенес стойко, что-то повернулось в нем, какая-то до сих пор сжатая пружина начала распрямляться. Он твердо решил, что добьется выписки и найдет Дашу. Без нее он дальнейшей жизни не мыслил.

На майские праздники, когда психушка была открыта для посещения, состоялась неожиданная для Аврутина встреча. Как обычно в дни посещений Аврутин уединялся в каком-нибудь закутке с книгой в руках, никого давно он уже не ждал, и смотреть, как к другим приходят друзья и родственники, было тягостно. А в этот праздник его разыскал Николай, стал, заикаясь, объяснять, что его ждут, что надо спешить, что человек может уйти, что человек этот очень хороший и сразу поверил, что Николай – красный командир, Щорс. И сейчас этот человек говорит с врачём и конечно убедит того, что никакой он, Николай не Петлюра, а Щорс, которого надо уважать и выполнять его приказы. Аврутин поспешил к выходу, там была комната для свиданий. К нему бросился человек с курчавой бородой, в котором он не сразу признал Григория Ефимовича. Инженер очень постарел, к тому же его старила эта борода, да и глаза потускнели, не осталось и следа от прежнего блеска, замер его взгляд, словно он только в себя всматривался и никого замечать не хотел. Поначалу Аврутину он показался совершенно чужим, мало что напоминало того молодого инженера, который опекал его в свое время, вел разговоры давал читать книги. Говорить приходилось вполголоса, потому что вокруг сидели и тоже говорили, разбившись на пары – посетители и больные. Дразнящие запахи еды, вздохи, восклицания, слезы на глазах – и все же настроение праздничное.

Иван Анисимович успел шепнуть, что ему удалось незаметно получить бутылку. Аврутин не соблазнился, сказал – без меня. Важнее всего был разговор с Григорием Ефимовичем. Это была единственная возможность узнать о судьбе тех, кого самодеятельный театр сделал «политическими». Оказалось, что Мирского не оставили в покое, несмотря на все его заслуги и звания сослали в мордовские лагеря. Процесса никакого судебного не было, все делалось по-тихому. Такая же судьба ждала и самого Григория Ефимовича, у него был обыск, нашли запрещенную литературу, родители включили все свои связи, его не сразу взяли, но спасти окончательно его даже они не могли, сам Григорий Ефимович понимал, что лучше всего залечь на дно, он завербовался в бригаду нефтедобытчиков и отправился на Воркуту. Эвелина поехала к Мирскому, повторить решила путь жен декабристов, но условия там были уже не те, что у декабристов. Читал, наверное, про каторжные норы, говорил Григорий Ефимович, про поселения, так там и дома свои построили, и фортепьяно привозили из столицы, и гувернёров выписывали и слуг. Теперь иные времена. Лагерь тот был не для старика. Не выдержал он. А Эвелина там осталась, писем давно от нее не было. Подробности Аврутин не стал расспрашивать. Жаль, конечно, но давно уже понял, что Эвелина в прошлом. И все же, оказалось, что способна она на благородные поступки, мало кто так бы решился, поехала, чтобы поддержать Мирского, а может быть, была влюблена в него.

– Я ведь сразу узнал, что ты в психушке, но ничего не мог сделать, сам был на крючке, могли и меня к тебе прибавить, – оправдывался Григорий Ефимович.– Тебя ведь здесь могли настоящим сумасшедшим сделать, у них это запросто, так что виноват я перед тобой, сам понимаешь, если бы мог…

– Ничего страшного, – успокаивал его Аврутин, – здесь не так уж и плохо, как всем кажется, здесь своя жизнь идет.

– Это разве жизнь, это все бесчеловечно, – продолжал Григорий Ефимович, – разве это допустимо, чтобы из человека нормального делали психа.

– Но здесь есть и действительно больные, трудно во всем разобраться, – отвечал Аврутин.

Можно было Григорию Ефимовичу высказать многое, из того что накопилось на душе. Ведь первое время так ждал его, так надеялся, что придет. Спасал себя, это естественно. И все же ему тоже досталось, Воркута – это нечто вроде ссылки, в которую тот сам себя сослал.

Вот и разбросало нас, сказал со вздохом Григорий Ефимович, все мы поодиночке терпели и терпеть будем. И еще сказал, я тебя вытянуть отсюда могу, во многом ты себе сам ситуацию подпортил, опять за эту пьесу взялся. Кстати, дай мне свой вариант почитать.

Аврутин посмотрел на Григория Ефимовича с недоумением, что он не понимает, что здесь, в психушке, пьесы не пишут, их запоминают. Сказал, нет у меня никакой пьесы. А жаль, скривив губы, сказал Григорий Ефимович. И все равно, я тебя спасу. С пьесой бы было легче. Но есть и другие варианты. Я заработал достаточно денег, найму адвоката, должна восторжествовать справедливость, я вытяну тебя отсюда, все сделаю, но вытяну, – пообещал Григорий Ефимович. Так не может продолжаться. Проходят годы, лучшее время жизни мы теряем, вздохнул Григорий Ефимович. И стал расспрашивать про врачей, про санитаров, про соседей по палате, особенно хотел побольше узнать о генерале: надо бы найти к нему ход, его надо вызволять в первую очередь, мы можем поднять волну протеста. О какой волне говорит Григорий Ефимович, было непонятно, генерал уже не первый год здесь, давно бы могли поднять эту волну. Да и он, Аврутин, так долго здесь обитает, что, кажется порой, другой жизни и не было.

Я скоро приду, пообещал Григорий Ефимович, а ты узнай про генерала, и если он замышляет побег, попытайся отговорить, скоро он выйдет на свободу, как и ты… Скажу тебе по секрету, грядут большие перемены. Обещай набраться терпения.

Аврутин ничего не пообещал, почему-то его утомили расспросы Григория Ефимовича. Уже ночью, лежа без сна и по многу раз припоминая все, что говорил инженер, Аврутину показалось, что в этом посещении была какая-то тайная цель. Столько времени ни слуха, ни духа, а тут появился, да еще говорит, что полно денег, может быть, не в Воркуте он их заработал, а вдруг специально подослан, а вдруг генерал тоже замыслили побег, и кто-то из властей хочет его остановить. И вид у Григория Ефимовича не простого нефтяника из Воркуты, больно уж холёная борода. Никому нельзя доверять, так постоянно учит Иван Анисимович. Даша – вот была единственная родная душа. Только ради того, чтобы снова увидеть ее стоит поскорее вырваться отсюда. Но время шло, и опять Григорий Ефимович исчез и никаких вестей не подавал.

.

Через месяц они узнали, Валентина увезли, скорее всего, на комиссию в Москву, и может быть, скоро освободят. Они тогда порадовались за поэта, но преждевременно, увезли его в Новошахтинск, где он короткое время работал, и буквально через неделю пришло печальное известие, что там, в Новошахтинске, поэт умер от инфаркта. Верить в эту смерть не хотелось. Хотя и был поэт старше Аврутина на десять лет, но выглядел моложе и сумел сохранить физическую силу, как-то мерялись на руках, кто кого пережмёт, всех одолел. И мелькали страшные мысли, а вдруг усыпили. Всё могло статься.

Иван Анисимович обрадовался перемене, произошедшей с Аврутиным, добывал для него добавки в обед, старался говорить с ним, рассказывать только забавные истории, чтобы вызвать улыбку у своего подопечного. И однажды прибежал с радостной вестью. Из больницы выписали генерала, при этом не просто выписали, а вернули тому генеральский мундир и ордена и провожали так, словно это был их самый лучший друг, словно и не мучили они его и не унижали долгие годы. Это событие рождало надежды на то, что скоро начнут выписывать политических. И надежды эти имели свои основания.

Аврутин получил письмо от Григория Ефимовича, в котором тот сообщал о том, что грядет свобода, что уже никого не преследуют за правдивые слова. Наступает время гласности, писал Григорий Ефимович. К власти в Кремле пришли разумные люди. Они осознали, что есть предел терпению народа, что могут сорваться любые предохранительные клапана. Нужна свобода. Только свободный человек сможет вытянуть общество из той трясины, в которую его загнали большевики. Ещё сообщал, что стали открыто продавать запретные книги и возвращать ссыльных. Само письмо было хорошим знаком, ведь раньше такие смелые письма уничтожали и не давали тем, кто был заперт в этом каменном мешке…

Письмо это обрадовало Аврутина, и в то же время рождало сомнения, ведь инженер обещал нанять адвокатов, все сделать для освобождения его, Аврутина. А теперь надеяться, что все изменится только по велению сверху.

Он дал письмо прочесть Ивану Анисимовичу. Тот скептически улыбнулся и сказал, что свободу не даруют сверху, что это очередной спектакль для таких доверчивых людей, вроде тебя. Жизнь это равнина, идешь по ней, попадаешь в ямы, но все-таки идешь. И вот на пути гора, есть выбор – обойти или взойти на нее. И никто тебе не поможет, решай сам, выбирай сам.

Никаких надежд, однако, на свое освобождение Иван Анисимович не возлагал. Он не числился политическим, был определен в неизлечимые хроники. И вот в один из дней неожиданно пришел его черед. Аврутин не заметил радости на его лице. Иван Анисимович долго и тщательно перебирал свои вещи, отдал Аврутину свитер, упаковал все в рюкзак, почему-то не было у него ни баула, ни чемодана. Аврутин просил его узнать, где Даша. Он словно не слышал просьбы, он уже ни на кого не обращал внимания. Это было так не похоже на него. Вы что же, Иван Анисимович, не рады, что вырываетесь отсюда, все завидуют вам, что с вами? – спросил Аврутин. Иван Анисимович стукнул кулаком по спинке кровати и сказал, словно выдохнул: ну кто его просил, все коту под хвост, столько лет мучений и для чего? Расспрашивать его было бесполезно. Аврутин проводил друга до самых ворот, и только там спросил уже настойчиво, почему и чем тот расстроен. И Иван Анисимович открыл свою тайну. Был он водворен в психушку по решению суда и медицинской экспертизы, судили его за убийство жены. Жена эта была балериной, молодой и красивой, женился на ней Иван Анисимович после смерти его первой жены, от которой остался сын. Сын и балерина поначалу даже дружили, обожали друг друга, а потом какая-то черная кошка между ними пробежала, стали ненавидеть друг друга. И сын убил ее. В то время сын уже был после окончания института международных отношений был назначен в министерство, уже и у самого сына была жена, и родился мальчик. Иван Анисимович взял вину на себя, все это сделал даже не ради сына, а ради внука. Впрочем, заметил он, не думай, что я шел на подвиг, меня и так бы взяли. Я был как политический давно на крючке. Товарищей моих многих сгноили в лагерях. Но возможно, я поторопился. На свободе я бы ещё многое сумел бы сделать. И вот теперь все оказалось напрасным. После долгих лет молчания сын подал заявление и сейчас в тюрьме. Вот такая ерунда случилась, все испортил сынок! – закончил свой рассказ Иван Анисимович. Они постояли еще некоторое время молча. Вахтер у ворот торопил. Обнялись на прощание. И когда ворота сдвинулись, отделяя одного от другого, Аврутин долго не мог отойти от них, пока вахтер ни подошел к нему и толчками стал направлять к больничному входу. Бывает же такое, удивлялся Аврутин, что это подвиг или глупость, кто нужнее был на воле, такой знающий многое человек как Иван Анисимович, или его сын, министерский клерк.

Без Ивана Анисимовича жизнь в каменном доме для Аврутина стала еще утомительней. Вести с воли приходили разные, иногда совсем противоположные. В стране проходили свободные выборы. Но опять оказались в депутатах прежние вожаки. Объявили амнистию. Освобождали досрочно даже уголовников, а до психушек руки не доходили, а возможно, хотели их оставить, чтобы прятать туда неугодных, к, примеру, тех депутатов, кто мешает обогащаться. Появилось такое понятие, как олигархи. Этим тоже могли понадобиться психушки, чтобы избавляться от конкурентов. Разговоры среди сидельцев каменного здания были разные, составить общую картину того, что происходит в стране, было трудно. От единственного телевизора не отходили. Дикторы и депутаты взахлеб и наперебой обещали новую жизнь. Жизнь эта, правда, судя по письмам родных все никак не наступала. Освобождали репрессированных, про психушки никто не сказал ни слова. Но все уже жили ожиданием перемены своей участи, нервы у всех были напряжены до предела.

В январе в психушку прибыла комиссия из Москвы. Первую неделю вызывали только врачей, подолгу с ними беседовали, врачи после таких бесед ходили по коридорам нервной дергающейся походкой, с больными говорили мягко, вежливо, постоянно оглядывались. Это поведение врачей вселяло большие надежды. Наконец стали вызывать больных. Аврутин оказался в числе первых. Комиссии как таковой не было. Сидел в кресле главного врача пожилой седоусый мужчина, с набрякшими красными веками. Увидев вошедшего Аврутина, встал из-за стола и даже протянул руку для пожатия. Было это так необычно, что Аврутин не сразу сообразил, что тоже должен подать руку. Смелее, подбодрил он Аврутина, и представился: Эдуард Филиппович. Слушал Аврутина внимательно, постукивая карандашом по столу. Все выяснял, какие насильственные действия применяли, какие давали лекарства, что представлял из себя карцер. Знал и про историю с постановкой пьесы, и про пожар. Все он знал этот пожилой, сострадательный человек. Сказал, что и без его приезда освободили бы, что писал во все инстанции письма человек, с которым Аврутин работал на заводе. Григорий Ефимович? – спросил Аврутин. Эдуард Филиппович наморщил лоб, пожал плечами, сказал – запамятовал. Потом сказал, не поднимая глаз, словно был сам лично виноват перед Аврутиным: вам жизнь искалечили. Кому мешала ваша пьеса? Трудно понять. И не вы один такой. Скольких людей мы потеряли! Вы еще сравнительно молоды. Выйдите отсюда, верю, свой театр создадите. Вам я особенно верю!

Вы знаете, продолжал Эдуард Филиппович, мне ведь ваша фамилия показалась такой знакомой, фамилия редкая, в сорок девятом я был арестован почти что по одному делу с Анатолием Аврутиным… Возможно, это был ваш отец. Вы ведь Анатольевич?

Аврутин придвинулся ближе к столу, Эдуард Филиппович поднял голову и теперь они смотрели друг другу в глаза. Взгляд был сочувственный, Аврутин сразу почувствовал это. Как повезло, теперь он узнает о судьбе отца, а вдруг отец жив, жив и прислал сюда эту комиссию. Что с отцом, скажите! – почти крикнул он. К сожалению, его не стало в живых на первом же этапе, убили уголовники. Фамилия показалась подозрительной, его и на следствии допытывались – не еврей ли? Я уверен, что и уголовников подговорили. Он был сильным человеком, допросы выдержал, а тут ничего мы не могли поделать. Творилось полное беззаконие! Тогда нас взяли как космополитов, мы разрабатывали вакцину, да вздумали с американскими учеными переписываться. Мать, наверное, вам рассказывала. Аврутин отрицательно покачал головой. Мать меня оберегала от всего, признался он, но про вакцину я что-то припоминаю, это от рака? Да, – оживился Эдуард Филиппович, – конечно, это был ваш отец, теперь я не сомневаюсь. Очень славный человек. Вы можете им гордиться. Его наверняка вскоре реабилитируют! И я постараюсь, чтобы вы вышли отсюда, как незаконно водворенный, как пострадавший за свои взгляды. Аврутин хотел возразить, что это вовсе не так. Ах, перестаньте, – перебил его Эдуард Филиппович, – теперь вы должны жить и за себя, и за отца, вы должны многое наверстать, желаю удачи вам от души. Аврутин пожал протянутую руку и медленно прошел к выходу из кабинета. Судьба отца потрясла его, и после этой беседы с Эдуардом Филипповичем, ему еще острее захотелось покинуть каменную обитель, выйти на свободу, найти Дашу, выяснить все про отца…

На следующей неделе начали выписывать тех, кто был сюда водворен насильственно. Аврутин не спал спокойно почти ни одной ночи. Ожидание свободы оказалось тоже трудным испытанием. Казалось бы, надо было радоваться освобождению каждого невинного сидельца, но на душе становилось все тяжелее. Среди проверяющих не видно было теперь Эдуарда Филипповича, и порой Аврутину вспоминался разговор с ним, словно увиденный сон. Наконец через неделю двери психушки открылись и перед ним. Аврутин вышел на свободу. Был февраль и ветер пронизывал насквозь, но Аврутин не чувствовал холода. Он был совершенно одинок в этом незнакомом городе, но у него было главное – он узнал перед выпиской у одной из медсестер адрес Даши. Город был небольшой и улица, где стоял ее дом, была почти рядом. Он не надеялся увидеть ее там, но был уверен, что узнает, где она.

В одноэтажном доме с красной черепичной крышей было два входа, он вошел в тот, к которому была протоптана тропинка, двери были не заперты. И в одной из комнат он обнаружил пожилую женщину, которая нисколько не удивилась его приходу и сразу определила, кто пожаловал в дом. Вы Вилор, сказала она, я ведь говорила Даше не спеши уезжать, я ведь и платы за квартиру не требовала, говорила, потом отдашь, а твоего скоро выпишут, но ей нужна была работа, на ее шее и мамаша, а здесь слишком маленький город. А в Калининграде у мамаши была однокомнатная, они ее сдавали, чтобы денег на лекарства хватало. На буфете лежит записка – там ее адрес.

Аврутин взял бумажку с адресом, поблагодарил хозяйку дома и, несмотря на ее уговоры остаться и выпить чаю, быстро скользнул в дверь. Он успел на последний поезд, идущий в областной центр. Вагон был полупустой, это его устраивало, он ни с кем не хотел разговаривать, да и вид у него был не внушающий доверья. Истертое временем пальто вовсе не по сезону. То же самое, в котором его привезли в психушку. Он пытался высчитать, сколько же лет провел в этом заведении. Пять лет или больше, получалось даже семь, неужели так долго… Время там порой просто останавливалось, а порой бежало так, что год превращался в день, и в этом было спасение, теперь же предстояло нагнать то, что потеряно, предстояло начать совершенно новую жизнь.