Текст книги "Ночь Сварога. Княжич"

Глава четвертая
Послух

19 апреля 943 г.

Осторожно, стараясь не поднимать лишнего шума, мы пробирались через Полесье в сторону заката.

Нас было трое. Я и два риттера5050
  Риттер (от нем. Ritter) – всадник, рыцарь.


[Закрыть].

Первый был молодой. Очень высокого роста. С непомерно длинными ногами. С широкой грудью и большими ладонями. Хоть и был он риттером, но совершенно нелепо выглядел, когда садился верхом. Мне было удивительно, как он умудряется не цепляться сапогами за торчащие из земли корни.

Он был чехом. Его звали Яромир.

Второй был уже в летах. Роста среднего. Очень широк в плечах и узок в поясе. Казалось, что он родился в седле. Да и с конем управлялся умело. Даже не брал повод в свои сильные руки. Но конь слушался его, словно читал мысли. Коростеньские конюхи только цокали языками, глядя, что он на коне вытворяет.

Он был фрязем5151
  Фрязь – франк (француз).


[Закрыть]. Его звали Хлодвигом5252
  Хлодвиг – первый король франков (V век). Первым крестился сам, затем дружина.


[Закрыть], и он очень гордился своим именем.

В Полесье пришла весна. Тропы просохли, и на обочинах во всю прорастало весеннее разнотравье. Сквозь раскидистые ветви деревьев рвалось яркое Солнце. Деревья набухли почками, а стройные березы плакали соком. Радостно щебетали птахи, и могло показаться, что вокруг разливается покой и благодать.

Однако нам было не до весенних красот. Мы знали, что за нами по пятам спешат люди, которые хотят только одного – нашей погибели…

27 августа 942 г.

Под конец дождливого лета пришли по-настоящему теплые деньки. Только не радостными они были.

Еще не затянулись раны на земле Древлянской. Еще стонут матери по своим сынам, погибшим от захватчиков. Еще отец живет, как во сне, не в силах отойти от горя. А у меня сжимается сердце, и наворачиваются слезы, когда перед глазами встает мама…

Сразу после Перунова дня5353
  Перунов день – 3 августа. В более позднее время Перуна заменил Илья Пророк.


[Закрыть] небеса одарили землю знамением.

По вечерам, после захода солнца, на восточном склоне небес появлялась яркая хвостатая звезда. За полночи она пролетала всю небесную твердь и падала за окоем. Но на следующий вечер вновь вспыхивала на прежнем месте, для того чтобы еще раз проделать свой непостижимый путь.

Измученные горем люди тыкали пальцами в звезду, стараясь понять, добро ли несет этот Божий знак, или еще большие беды обрушатся на Древлянскую землю…

Они с тревогой смотрели вслед Гостомыслу. Ведун должен был знать, что значит это знамение. Но старик и сам терялся в догадках.

Отцу сейчас было не до меня. Он пытался забыться. Убежать от навалившейся беды. Убежать от себя. Все время пропадал в разъездах по окрестным городам, деревенькам и подворьям. Старался снова собрать в кулак земли и людей.

Малуша была присмотрена.

После гибели болярина Грудича, Владана и Загляда, которые еще пол-лета назад друг друга терпеть не могли, теперь стали лучшими подругами. Вместе оплакивали любимого. Вместе нянькались с княжной. А Малуша рада была своим нянькам и о матери почти не вспоминала.

Я же был отдан под присмотр Белорева и Гостомысла. Стал их послухом. Вместе со мной знахарству и ведовству обучались еще трое недорослей. Красун, сын конюха Колобуда, Ивиц, оружейников сын, и Жарох, сирота неприкаянная.

У Жароха отца и матушку варяги на подворье живьем пожгли. А он в лесу укрылся и только через два дня на пепелище выбрался. Не пропадать же одному. Он в Коростень и пришел.

Побор его в своей семье приютил. Они с женой бездетными были. По молодости застудилась тетка Милава. От того у нее дети мертвыми рождались. Вот Жарох и стал им вместо сына.

Побор его хотел к стрелковому делу приучить. Только не вышло ничего. В кадку дубовую с трех шагов не мог Жарох попасть. Ему бы только по лесам окрестным блукать. Травы собирать. Цветы всякие.

Повздыхал Побор, да в послушание его отдал. Стало сироте у Белорева сподручнее.

Были послухи года на три старше меня. И потому всячески старались со мной потешиться. То подножку поставят. То побить захотят. Только я в обиду не давался. Отбивался, как мог. Эх, были бы живы Славдя с Гридей, мы бы им устроили. Но нет моих друзей. Сгинули, меня бороня. Жалко.

Зато Ивиц меня в тавлеи5454
  Тавлеи – игра похожая на шахматы.


[Закрыть] играть обучил. Занятная игра. Словно ты сам Даждьбоже и людьми своими управляешь. Или князь удалой, что дружину на бранное поле вывел. Выучился я быстро. Стал у послухов выигрывать. За это меня еще сильней бить стали.

Гостомысл обучал нас читать и писать. Рассказывал про времена стародавние. Про пращуров наших. Про Древу, дочь Богумира, от которой Род Древлянский по земле пошел. Про Богов давнишних и нынешних. Кто кому братом, а кто кому отцом доводится. Про Сварога и Ладу. Про Велеса и Святогора, и про Даждьбога нашего.

Читать я еще маленьким обучился. И писалом по вощеным дощечкам царапать мне давно нравилось. Про Богов бабуля сказки рассказывала. Так что все мне было не в диковинку.

Я к нему с расспросами про звезду хвостатую приставать начал. Он только руками развел. Говорит, что в складнях5555
  Складень – деревянная книга. Текст вырезался на буковых или дубовых досках. Доски скреплялись между собой последовательно. Если складень разворачивался весь, то получалась длинная полоса из скрепленных досок.


[Закрыть] смотрел, нашел там про Звезду Седунь, но та ли это звезда или не та и что она предвещает, он понять не может.

Белорев нас травному делу учил. Какая трава от лихоманки, какая от кашля, какая кровь запирает. А какая к предкам на пир отправить может. Это было занятней. Особенно в травном деле Жарох преуспел. Он, как Белорев, хотел знахарем стать. Людям от болячек помогать. Целыми днями заговоры бубнил. Заучивал.

А мне все больше про звезду хотелось узнать.

По вечерам я забирался на дозорную башню детинца. Поначалу боязно было. Так и мерещилось, что сейчас Ингварь из темного угла выскочит, да вниз, как маму, меня скинет. Но потом привык. Охота же любой страх переборет. Подымался я туда и смотрел на звезды. Долго смотрел. Пока сон меня в полон не брал.

На дозорную башню, которую в народе уже стали называть Беляниной, я взобрался и на этот раз.

Далеко видно с этого места. Многое рассмотреть можно.

Вот Жирот-оружейник Ивица мордует. Он сегодня днем Жароху за ворот лягушку живую засунул. Тот перепугался. Руками размахивать начал. Чан с варевом перевернул. Белореву прям на ноги. Ошпарило знахаря не сильно, но, видать, он оружейнику нажаловался.

А там, за стеной городской, конюхи коней на водопой гонят. Там и Гнедко мой, и отцов Сивка.

Отец сегодня от кривичей вернулся. У кривичей князя нет. Ими ведун Богини Макощи правит. Кривей его зовут. Отец в Смоленск5656
  Смоленск – столица Кривичской земли.


[Закрыть] ходил, чтоб решать, как ярмо киевское с наших шей снять. Решил или нет? Он мне не докладывал.

А дальше Шатрище, где войско Ингваря стояло. А за ним бор.

А в другую сторону взглянешь, – Святище. И священный дуб стоит. Я всегда диву давался, как тот дуб мог среди глыб гранитных подняться.

Здесь, возле дуба, Асмудовы да Свенельдовы отроки наших казнили. С высокой кручи кидали. Было место святым, а стало еще святее от пролитой крови древлянской.

Под крутью Уж. Река полноводная. Вспомнилось мне, как тогда рыбу удили. Крючками новыми. Гридей точенными. И вздохнул в память о товарищах. Они уже, наверное, в светлом Ирии из Смородины-реки всю рыбу без меня выловили. Ну, ничего. Вот когда помру, я свое наверстаю.

За рекой Дом Даждьбогов. Видно, как Гостомысл ворожбу вершит. Ярко костер пылает. Вокруг огнищане собрались. Что им ведун напророчит? Скоро ли земля Древлянская вновь поднимется?

А дальше – снова бор. И не видно ему ни конца, ни края.

Березы уж желтеть начали. Точно напоминают о том, что все в этом мире проходит.

Солнце село. Темнеет.

В это время небо становится особенно прозрачным и чистым. И звезды высыпают на небосводе.

Сварог постарался. Эти маленькие огоньки на темно-синем небе у него особенно получились. Я смотрел на них, словно зачарованный, не в силах отвести взгляда.

Вот и ночь накатила. Тишина в Коростене. Тягучая. Хоть ложкой ее ешь, да молоком запивай. Тем более, здесь оно. Вон как на небе сияет.

Молоко Священной Коровы, матери Давшего Мудрость5757
  «…молоко Священной Коровы, матери Давшего Мудрость…» – Млечный путь. Корова Земун, мать Велеса.


[Закрыть], холодной рекой разлилось по небосводу. И где-то там, в неведомой выси, Даждьбог Сварожич мучается в плену у Перуна и оплакивает поражение Древлянской земли.

Эх, звезды… сияете в недосягаемой дали, и неведомо вам, что творится на земле.

А вот и Седунь. Она, и вправду, похожа на взлохмаченную бабку. Седые космы дыбом встали. То ли оттого, что видела эта звезда жуткое, то ли оттого, что знает она, сколько бед еще земле Древлянской пережить предстоит.

Я вглядывался в ночное небо. Пытался разгадать тайну появления Седуни. И о Любаве печалился. Как она там? Отошла ли она от боли, варягом злым причиненной. Страх-то Берисава у нее прогнала, но осталось в ней что-то, что заставляло ее мужиков сторониться. Даже отца родного, и то невзлюбила. Жалился он мне, когда в Коростень на торжище приезжал.

Я, как увидел его, с расспросами накинулся. Как, мол, и что? Здорова ли Берисава? И про Любаву, конечно. Он вначале, по обыкновению своему, отмалчивался. Но потом все и выложил. Наболело у него видать. Накипело.

– В чем я-то провинился? – говорил он мне. – Разве ж виноват я, что не поспел тогда? Ведь варяжина этот ничего ж ей не сделал. Напужал только. Ведь так? Не было у них ничего? Не было?

– Не было, – сказал я.

– Так чего же она? – разошелся Микула. – Я же ей отец родной. А она от меня, точно от чумного бежит. Словно заледенела вся. А Берисава по ночам плачет. И тоже меня корит. Эх… – в сердцах махнул он рукой.

Что я мог ему ответить? Видно, права была Любава, когда назвала меня маленьким. Мал я тогда еще был. Не понимал многого. Иногда кажется, что и сейчас многого не понимаю…

Так сидел я на башне, в небо звездное смотрел, про Любаву думал. Про друзей погибших. Про мать. Про отца. Про землю древлянскую…

Но тут знакомое до боли шуршание в ночной тишине заставило плюхнуться на деревянный пол башни. Я даже не успел сообразить, зачем сделал это. Только сделал правильно.

Стрела со звоном впилась в деревянный столб, подпиравший крышу. Затрепетала. Именно там всего за мгновение до этого была моя грудь. Не упал бы… поймал бы ее на вдохе.

– Как же это? – удивленно прошептал я.

Осторожно высунул голову. Откуда же в меня стреляли? Скорее всего, вон с той башни. Точно. Стрела могла прилететь только оттуда. И тут, словно в подтверждение моей догадки, еще одна стрела воткнулась в трех пальцах от лица.

– Знатный лучник стрелы кладет, – зачем-то подумалось. – Не на вид, на слух стреляет. Да как же это?

Но высовываться уже не хотелось. Червяком я пополз прочь из башни. За дверь выполз. А впереди еще длинный помост вдоль Большого крыльца. Поясом то крыльцо Детинец окружает. Открытое оно. Только крышей тесовой от дождя защищает. И лишь по помосту можно до входа в Детинец добраться.

– Кто же строит так? – вырвалось.

Мне бы крик поднять, да боюсь, спугну лучника. Лучше рискнуть. А сердце ухает. Того и гляди, из груди выскочит.

Отдышался. Успокоил сердцебиение. Рванул по помосту что есть мочи…

Только сердца стук. Дыхание тяжелое. Грохот ног по настилу деревянному. Да еще звонкие щелчки железа об мореный дуб.

Точно.

Дока стреляет. Трижды успел он стрелу на тетиву наложить. Трижды выпустил смерть мне вдогонку. Да только повезло мне. Быстрее смерти я оказался. Вспугнутым оленем пронесся по Большому крыльцу. Дверь входную рванул.

Заперто!

– Когда же это в Детинец дверь запирали? – удивиться успел.

И понял вдруг, что стою перед лучником, точно вошь на ладони. Открытый весь. И луна нежданно на небо выкатила. Меня осветила. Бери хоть руками голыми. Хоть стрелами решети. Даже не рыпнусь. Я и глаза закрыл, чтоб кончину свою не разглядывать. А сердце еще сильней заухало. Вот сейчас железо холодное в него вопьется. И затихнет оно. Навсегда затихнет. А так пожить хочется…

Но что-то медлит убийца… не слышно жуткого шуршания…

Тихо…

Я глаза открыл…

Никого.

То ли стрелы у лучника кончились, то ли спугнул его кто. А может, Доля моя решила, что рано еще в Репейские горы мне отправляться. Как знать…

Я выждал еще пару мгновений, а потом забарабанил кулаками в дверь.

– Сейчас… сейчас… – из-за Детинца послышалось.

Домовит распахнул дверь.

Не помню я, как внутри очутился. Заорал на ключника. Голос сорвался. Петуха дал:

– Вы тут что?! С разума сошли?! Почему двери на запоре?

– А ты чего по ночам блукаешь? – спокойно так Домовит спросил.

Я ошалело вытаращился на него.

– Сроду же не запирали.

– Сроду не запирали, а сегодня князь велел, – невозмутимость Домовита было мне, как снадобье успокоительное. – Я же думал, что ты уж спишь. Вот и притворил. А ты где-то шлындаешь.

– Отец спит? – тревога за него всколыхнула душу.

– Да. У себя. Устал он с дороги. Велел не будить. А ты чего такой взбаламученный?

– Нет… ничего… темени испугался.

– Так луна ж на дворе. Эх, ты, – вздохнул ключник. – Здоровый уже, а все ночи пужаешься. Спать иди, – он зевнул, снова запер двери и пошел к себе.

Я тоже к себе поднялся…

Только не спалось…

Никак я понять не мог, почему меня жизни лишить хотели. Почему? Да и кому это нужно?..

Все же заснул…

И во сне Любаву увидел. Словно мучает девчонку страшный зверь. Ящур5858
  Ящур (Яша) – ипостась Чернобога. Враг рода человеческого. Представлялся в виде многоголового змея, который жил у легендарной реки Горынь. Отсюда его былинное имя Змей Горыныч. Считалось, что до прихода в Мир Ящура на земле царил порядок и справедливость. Но в тяжелой войне между Белобогом и Чернобогом люди поддались на хитрость Ящура и попали под его власть. Пращуры – предки славян, жившие до прихода Ящура.


[Закрыть] злой. Обвил ее кольцами. Головами рогатыми шипит. А голов у него целых семь. И у всех лица варяга угрюмого. Того, что я лопатой забил.

Увидал меня Ящур. Засмеялся жутко. Головами замотал. Языками раздвоенными сучит. Не хуже гадюки-змеи лесной.

– Зачем, – шипит, – ты меня жизни лишил?

А Любава стоит – ни жива, ни мертва. Только в глазах у нее тоска смертная.

– Отпусти ее, – я ему в ответ. – Я тебя жизни лишил, мне и ответ держать. Отпусти.

Смотрю, а он хватку свою ослабил. Кольца развил. На меня пополз. Боязно мне. Так боязно, что зуб на зуб не попадает. А он все ближе и ближе. Плюет в меня огнем. Из ноздрей пар повалил.

Окутало все вокруг этим паром. Где Любава? Где Ящур? Не разобрать. И только фыр-фыр-фыр… Стрела опереньем прошелестела. И мне прямо в грудь. Впилась в самое сердце. И душно мне стало. Пар вокруг. Жарко. Точно в Микулиной бане. Я вздохнуть хочу – не получается. Стрела мешает. Древко ей обломать собираюсь, только руки у меня короткими стали. Никак не дотянусь.

И вдруг понимаю, что все это снится мне. И стрела сразу пропала. И пар из ящуровых ноздрей развеялся. И стою я под кустом ореховым. Вьюга кругом. Зима. А передо мной волк стоит. На меня смотрит. И ведь знаю я, что вырос уже давно, а все как маленький.

– Избавиться от меня хотел? – человеческим голосом волк мне говорит. – Ан не выйдет, – и в оскале клык желтый показал.

Потом подошел ко мне. Лапу задрал. Возле правой моей ноги. Пометил меня и прочь потрусил…

А я вскочил с лежака, словно ужаленный. Темно кругом. Тихо, как в скрыне5959
  Скрынь – сундук.


[Закрыть]. И никак я понять не могу, то ли во сне он мне привиделся, то ли наяву?..

Понял, что это сон. Просто сон. Упал на лежак и… точно в омут провалился…

20 июля 942 г.

Наконец-то три долгих нудных дня прошли. Боль ушла вслед за временем, проведенным в Микулиной бане. Утром дня четвертого Берисава распеленала меня, накормила вареным кабаньим мясом, велела надеть большую чистую рубаху и беленые6060
  Беленые – льняную ткань выбеливали, опустив полотно в ручей или быстротекущую реку.


[Закрыть] порты и, поддерживая под руку, вывела на свет Даждьбожий. Голова шла кругом. Ноги в коленках тряслись.

– Это от слабости, – сказала Берисава и усадила меня на большое дубовое бревно, прилаженное к стене бани.

– Посиди тут пока, – сказала она. – Если тошнить начнет, Любаву зови.

– Хорошо, – ответил я. – Ты за меня не бойся.

– Я и не боюсь. Знаю, что ты мужичок крепкий. Мне на поле надо. Закружилась я с тобой, а жито сыпаться стало. Перестояло. Жатва в разгаре, а Микула один не справляется.

– А Любава где?

– В доме она. Скоро гости будут. Она снедь готовит.

– Отец приедет? – обрадовался я.

– Может, и князь пожалует, – она почему-то грустно вздохнула. – Ты дыши. Тебе сейчас с силами собираться надо. С Даждьбожьей помощью к вечеру совсем здоровым будешь. Ну, да ладно. Пошла я.

Солнышко ласково пригревало уставшее от долгого лежания тело.

С того момента, как я вышел из беспамятства, постоянная боль в голове не давала мне покоя. И сейчас я радовался ее отсутствию. Радовался утру. Радовался жизни. Я чувствовал себя здоровым. Вот только слабость… так Берисава обещала, что это скоро пройдет.

И лишь смутное ощущение тревоги омрачало день выздоровления.

Сколько раз за эти дни я вспоминал тот бой у Припяти. Вспоминал отца, друзей и того огромного варяга, который едва не лишил меня жизни.

Как я вновь очутился на древлянской земле? Как попал на подворье Микулы? Где дружина? Что стало со Славдей, Гридей и остальными? Почему я здесь, а не рядом с родителями в Коростене? Вопросы… вопросы…

– Здрав буде, княжич.

Погруженный в свои невеселые мысли, я не заметил, как появилась Любава. Она стояла у входа в дом с большой, плетеной корзиной в руках, смотрела на меня и улыбалась.

– А? Что?

– Спрашиваю, как боль твоя, княжич? Ушла ли? – она поставила корзину на землю, подошла ко мне и села рядом. – Ну? Что молчишь?

– Вроде, прошло все, – почему-то смутился я.

– Вроде, или прошла? – Любава внимательно посмотрела на меня.

– Прошла, – улыбнулся я.

– Вот и славно, – кивнула она, совсем как Микула.

Посидели. Помолчали.

– Слушай, – не выдержал я, – а что матушка твоя все время бормотала мне на ухо? Ну, когда я в беспамятстве…

– А… так это заговор старый. Говорят, еще от пращуров дошедший. Я его тоже знаю. Слушай, – она закрыла глаза и прошептала:

– Боля, ты, боля, Марена Кощевна, покине мя ныне, а приходи надысь. Сильный заговор. Меня как мать научила, так я часто свои болячки заговариваю. Помогает.

– Боля, ты, боля… – повторил я, запоминая. – Марена Кощевна… покине мя ныне, а приходи надысь. Правильно?

– Да. Только ты сначала должен ту боль почуять. А потом гнать.

– Понятно. А как я оказался-то здесь? – наконец-то я задал вопрос, который мучил меня в последние дни.

– Так ведь старик-знахарь тебя привез.

– Белорев?

– Кажется, так его звали.

– Один он был?

– Да. Один. Мы как раз ужинать сели. Слышим Гавча, это собака наша, ну, прям разрывается. Матушка всполошилась. Думала, что чужой кто. А это он оказался. Тебя привез. Ты совсем мертвый был. В бане тебя положили. А потом он с моими о чем-то долго шептался. Меня-то спровадили, точно маленькую. Я и не слышала ничего. А потом он снова на коня вскочил и ускакал. Даже не поужинал с нами. А мы с матушкой тебя выхаживать стали. Она же у меня по округе ведьмой слывет. И не таких тяжелых на ноги подымала. Вот прошлой зимой дядьку Сапуна медведь поломал, так думали – всё. Мы его, почитай месяц выхаживали. Ничего. Живехонек. Я же тоже ведьма.

– Да ладно… – усмехнулся я.

– Ну, не совсем еще настоящая, но матушка учит, – смутилась Любава. – Как помирать начнет, так мне все передаст. А пока я помогаю ей. Подле тебя-то кто ночами сидел? Моим-то еще и в поле работать. Жатва ведь. Почитай с русальной недели дожди. А тут ты еще…

– Ну, прости…

– За что? Такая уж наша доля, – вздохнула она.

Ветер Стрибожич налетел нежданно. Пошумел соснами в ближнем бору. Прошелся пыльным облачком по двору. Холодком пробежался по моему телу. Застрял в подвязанных расшитой тесемкой русых Любавиных волосах. И затих.

Большая рыжая собака выскочила из-за угла дома, подбежала к нам и, настороженно окинув меня взглядом, ткнулась девчонке в колени.

– Ой, Гавча, – Любава ласково потрепала ее. – Видишь, – показала она мне на изорванное собачье ухо. – Это ее волчище подрал. Отца загрызть хотел, так Гавча не дала. Хочешь, можешь погладить. Не бойся. Со мной она не тронет.

Я осторожно погладил Гавчу по большой голове. Она снова внимательно посмотрела на меня и лизнула ладонь. Щекотно.

– А что это у нее? – наткнулся я на холщовый мешочек, пришитый к ошейнику.

– Это матушка весточку прислала, – девчонка достала из мешочка свернутый в окатыш кусок бересты.

Развернула его и принялась читать, смешно шевеля губами.

– Что там? – спросил я Любаву, пытаясь заглянуть ей через плечо.

Но та вдруг стала очень серьезной.

– Что? Что случилось? – спросил я ее.

– Беда, княжич, – ответила девчонка. – Гости в наш надел вступили незваные.

– Кто?

– Не знаю. Но матушка остеречься велит.

– Что делать будем?

– Пока ничего, – ответила Любава. – Может, мимо пройдут. На наше подворье дорога не дюже протоптана. Авось не заметят.

Тревожно на душе стало. Боязно. Но виду я не показал. Мужик все-таки. Не пристало свою тревогу на людях оказывать. Тем более перед девчонкой.

– Ты не бойся, – сказал я ей. – Я тебя в обиду не дам.

– Да… – усмехнулась Любава, – тебе сейчас только меня от обидчиков оборонять…

Она встала, подняла корзину и потащила ее в баню.

Она шла. Статная и насмешливая. А я почему-то вспомнил ее в тот день, когда пришел в себя…

И луч, пробивающий темень натопленной бани…

И капельки сверкающей в солнечном свете влаги на ее неприкрытом девчоночьем теле…

И от этого стало не по себе. И вдруг кольнуло где-то под сердцем.

Истомой.

– Тебе помочь? – спросил я.

– Сиди уж, помощник. Гавча, стереги его.

Собака легла у моих ног, зевнула и, положив морду на лапы, прикрыла глаза.

– Любава, – позвал я.

– Чего тебе, княжич?

– Я, когда вырасту, женюсь на тебе.

В бане что-то громыхнуло.

– Как есть дурак, – послышался оттуда голос девчонки. – Буробит не знамо что. Или снова головой помутился? Пока ты вырастешь, я уж старой буду. И потом, отец меня за кузнецова сына на следующее лето отдать обещал. Так что выбрось глупости из головы.

– А он тебе что? Нравится?

– Кто?

– Так кузнецов сын.

– Хороший парень. Только уж черен больно. Говорит, что сажа ему под кожу въелась. Не отмывается. Так в темноте это в глаза не бросается, – и захихикала.

– Ты про него забудь, – упрямо сказал я. – С Микулой я поговорю. Пусть он тебя для меня побережет. А кузнецов сын себе кого еще подыщет. А ты б за меня пошла?

Из дверей прибанника показалась Любава. Она вытерла руки. Потом повесила утирку на бельевую веревку. Поправила поясок. Пригладила растрепавшиеся волосы. Подошла. Смерила меня взглядом. Хитро так посмотрела.

– Ну, – сказала она собаке, – как тебе, Гавча, жених?

Собака приподняла изорванное ухо, точно прислушиваясь к чему-то, и, повернувшись на спину, подставила лохматое пузо. Чеши мол.

Любава присела на корточки. Почесала собаку. Еще раз взглянула на меня. А потом сказала Гавче:

– Вот и мне кажется, что зеленый он больно. Еще, небось, и женилка не выросла.

И рассмеялась.

Кровь бросилась мне в лицо.

Болью застучала в висках.

Потемнело в глазах.

– Ну, чего ты? Чего? – услышал я голос Любавы. – Эка разошелся. Успокойся.

– Все уже, – ответил я. – Прошло.

– Не знала я, что ты такой, – положила она свою горячую ладошку мне на лоб.

– В порядке я, – убрал ее руку.

– Ну, как знаешь, – надула она губы и повернулась, чтоб уйти.

И тут Гавча вскочила на ноги и с лаем бросилась в лес.

– Выходит, не прошли мимо гости, – с тревогой сказала Любава.

И точно. Под громкий собачий лай на опушке показались всадники. Их было человек двадцать. Не поляне и не варяги. Русь разноплеменная. Уж больно пестро было их снаряжение. И плащи разные, и доспехи в разброд. Кто в кольчуге, кто в кожаной рубахе, а кто и вовсе в дерюге. И сбруя на конях разная. У кого-то ременная, а у кого и из простого вервья вязанная.

Впереди этой ватаги ехали трое.

Левый всадник был молод. Видно было, что он редко ездит верхом. Словно мешок, болтался в седле. Знать, привык он больше на своих двоих, или на драккаре по этой земле передвигаться.

Правый был средних лет. Усы, завитые в косы по варяжскому обычаю, болтались в такт конскому шагу. Был он угрюм и сосредоточен. Точно думал свою варяжскую великую думу, да додумать никак не мог.

Третий, тот, что посередке, ехал чуть впереди остальных и сидел на коне, как влитой. У него усы хоть и коротки были, зато в цепком взгляде, в крепкой руке, лежащей на большом навершии меча, в самой его посадке читалось сила и властность.

Эти трое были точно не из руси. И сбруя справная, и кони сытые. Резво идут. Только плащи серые по ветру вьются.

А Гавча возле них кружится. Лаем заходится. Норовит коня переднего за бабку хватануть.

– Отстань, рваная! – один из троицы крикнул.

Плетью махнул, да не попал по собаке. А та еще пуще завелась.

– Ой, дяденьки! – закричала Любава. – Собачку не забижайте!

Она подбежала ко мне, шепнула:

– Посиди пока, княже, – и надавила ногтем мне где-то за ухом.

Ржавой иглой боль пронзила тело. И отступила мгновенно. Я даже вскрикнуть не успел. Да и не смог бы я вскрикнуть. Даже если бы захотел. Одеревенели мои руки. И ноги тоже одеревенели. Словно чурбан бездумный я над телом своим владение потерял. Сижу колодой. И вижу все и слышу все, а не двинуться, ни сказать ничего не могу.

– Так лучше будет, – сказала Любава. – И что б ни увидел и ни услышал – не удивляйся.

Я на нее посмотрел и поразился. Так она в лице переменилась. Глаз правый косить начал. Нижняя губа оттопырилась. Вот-вот слюна изо рта побежит. Ни дать ни взять – дура дурой.

– Убери свою горлодерку! – крикнул кто-то из всадников.

– Сейчас, дяденька! – смешно прихрамывая, Любава поковыляла им навстречу. – Гавча, пошла! Пошла!

Собака сразу перестала лаять. Остановилась и недоуменно посмотрела на хозяйку.

– Пошла! – повторила Любава.

И Гавча, словно поняв, чего от нее хотят, бросилась в лес.

– Ох, и красивые коняжки у вас, – между тем продолжала Любава. – А покатайте, дяденьки.

А сама конникам наперерез. Чуть ли не под самые копыта.

– Отстань, убогая, – замахнулся на нее плетью молодой сероплащник.

Но другой, видимо, главный среди этой троицы, да и всей ватаги предводитель, остановил его:

– Не надо, Олаф, – сказал он строго. – Оставь ее.

– А чего она под коня-то лезет? – крикнул Олаф, но плеть опустил.

А Любава точно того и ждала. Под конскую морду поднырнула и коню в ноздрю дунула. Взвился конь. На дыбы поднялся. Олаф в седле не удержался. Перекутырнулся через конский круп, да на землю грохнулся.

Громким хохотом отметила ватага падение молодого варяга.

– Сильна девка, – натянул повод предводитель.

– А чего он плеткой меня побить хотел? – захныкала Любава. – Я ж к нему с радостью, а он… – и ну давай в голос реветь.

А Олаф с земли поднялся и на нее с кулачищами. Обидно ему быть посмешищем перед своими. Только Любава его дожидаться не стала. Прошмыгнула под пузом вожакова коня. К сапогу вожакову щекой прижалась.

– Защити, дяденька!

А я тогда сиднем сидел на своем бревне, смотрел, как завороженный, на то, что творит девчонка, и все понять не мог, почему она не побежала от опасности, а на рожон полезла. И только потом понял, что побеги мы, нас, словно дичину, загонять бы стали. И загнали бы. Точно загнали. А так…

Она дурехой прикинулась, а с убогой какой спрос? Ватагу остановила. Собаку от смерти неминучей спасла. Ведь кто-то из всадников уже за луком потянулся. К родителям Гавчу отослала. Потом рассмешила гостей незваных, а тот, кто весел, к смертоубийству не годен. Раздор между Олафом и вожаком внесла. И защиты у сильного попросила. А под его защитой и ей, и мне спокойней стало.

Одним словом – Ведьма.

– Не бойся, девка, – сказал вожак и на Олафа строго взглянул. – Не тронет тебя никто.

– Ты с ней осторожней, Свенельд, – сказал тот. – Она и тебе коня сглазить может.

– Не верьте ему, дяденька, – Любава реветь перестала, рукавом сопли и слезы вытерла и на вожака снизу вверх посмотрела доверчиво. – Не глазливая я.

– Знаю, что не глазливая, – ответил Свенельд. – С такими косыми глазищами даже кошку не сглазить, – и рассмеялся громко.

А вместе с ним и вся ватага рассмеялась, и даже Олаф про злость свою забыл.

И только тут очнулся я от своего оцепенения. Словно из сна вырвался.

– Свенельд, – имя вспыхнуло в памяти.

Вспомнил я, как предводитель ятвигский, Велемудр, про него отцу рассказывал. На варяга этого за смерть Славуты-посадника вину возлагал. Дескать, вот кто кожу с него драть велел. Свенельд.

Вот и свиделись.

Ярость во мне вздыбилась. Пальцы сами в кулаки сжались… да и разжались опять. Значит, тело мне под власть возвращается. Попробовал ногой шевельнуть – не получилось. Не сразу чары Любавины, видать, проходят.

Обидно только, что с варяжиной этим ничего поделать не могу!

– А это у тебя кто? – наконец-то и меня заметили.

– Это? – Любава погладила Свенельда по забрызганному лесной хвойной грязью замшевому голенищу сапога, а потом послюнявила палец и нарисовала на побуревшей замше смешную рожицу. – Это братишка мой, – соврала она. – Немцем6161
  Немец – так до недавнего времени на Руси звали глухонемых. Так же называли всех иностранцев, не понимающих и не говорящих на русском языке.


[Закрыть] его мамка зовет.

– Почему?

– Так он у нас недоделанным уродился. Слабый он. Головой мается. Не ходит почти. Вишь, какой худющий. И главное – слышать все слышит, а сказать не может, – и на меня взглянула.

И косоглазь вдруг прошла, и взгляд стал ясным. И я на мгновенье увидел прежнюю Любаву. Только больно строгую.

– А в кого же ты такая прыткая? – спросил ее Свенельд.

А она на него свой косой глаз вылупила:

– Так ведь, знамо дело, в тятеньку. Он у меня стоумовый. Правда, заикается сильно и во сне зубами скрипит, так это же рукам-то не мешает. Видишь, какое подворье у нас справное.

– Подворье, и верно, у вас немаленькое.

– Как это он зубами? – подал голос, до того тихий и угрюмый, третий варяг.

– Да вот так, – шмыгнула носом Любава. – Его в юности лось боднул, так с тех пор он по ночам зубами скрипит. Знаешь, дяденька, как страшно? Спишь себе, сны красивые видишь, а тут вдруг… гры-ы-гг, гры-ы-гг. Это тятенька зубами во сне скрипит.

– Как это его лось боднул? – Олаф уже и забыл, что недавно злился на девчонку.

– Да как? – пожала плечами девчонка. – Они с дедом моим, с Тетером, по осени на охоту пошли…

– Ладно, девка, – перебил ее Свенельд, – про деда твоего мы в другой раз послушаем, а сейчас скажи, где же отец-то твой?

– Так ведь они с матерью в Коростень-стольный-город еще анадысь поехали. Тятька мой на торжище овсы летошные6262
  Летошные – из урожая прошлого года.


[Закрыть] повез. Хотел на сошку поменять. И матушка с ним поехала – Дубу на Святище требу совершить. Да за тятей приглядеть, чтоб не загулял. А то коростеньские бабенки ушлые. Враз тятьку захомутают…

– Анадысь? – вставил слово Свенельд.

– Точно, – кивнула Любава радостно. – Завтра, послезавтра или на тот день вернуться должны. А на меня вон, – кивнула она в мою сторону, – немца и двор оставили.

– Ясно, – сказал варяг. – К тебе сюда чужие не заходили? Может, войско на постой останавливалось?

– Это навроде вас, что ли?

– Да. Вроде нас.

– Не, вроде вас никого не было. Да и глушь тут у нас. Глухомань. Одни только волки заглядывают.

– Хорошо. Олаф, – обратился он к молодому.

– Да.

– Двух человек здесь оставь. Пусть дождутся огнищан. Расспросят, не встречали ли они по дороге Малову дружину. Да вели им, чтоб не обижали девку с парнем. Я с них спрошу.

– Хорошо, Свенельд, – ответил Олаф, садясь в седло.

У меня при имени отца сжалось все. Значит, ищет его дружину варяг. Значит, за Припять мстить хочет. Эх, как бы о промысле его князю сообщить?

– Не нужно двоих, – подал голос угрюмый. – Я здесь останусь. Дня через два догоню вас.