Текст книги "Ночь Сварога. Княжич"

– Что? – улыбнулся Олаф. – Хочешь про деда Тетера сказку дослушать?

– Угу, – тряхнул угрюмый усами, а потом еще что-то добавил, на языке непонятном.

Видать, смешное что-то. Зашелся Олаф хохотом. И Свенельд улыбнулся.

– Как знаешь, – махнул он рукой.

Отстранил Свенельд от себя Любаву. Сапогом отпихнул. Рванул поводья. И мимо подворья вдоль огороды поехал. А за ним и вся ватага.

Только угрюмый остался.

Сошел он с коня. На Любаву посмотрел. Положил ей на плечо свою большущую ручищу. Другой под узду коня взял:

– Ну, пошли что ли, – сказал. – Накормишь меня.

И они в подворье вошли.

– Как звать-то тебя, девка? – спросил варяг.

– Любавой, – ответила девчонка, и я вдруг почуял, как напряглась она вся.

– А меня Клычом зови.

– Ладно, дяденька, как скажешь.

– Как скажу, – подтвердил Клыч.

Клыч привязал коня к коновязи и в дом зайти собрался. Потом передумал. Ко мне подошел. А я сижу чурка – чуркой, и даже скривиться от запаха его давно немытого тела не могу.

– Ну, что, немчура? – дыхнул он на меня скверной. – Сидишь, пенек с глазами? – и пнул меня ногой в коленку.

А я, как сидел, так набок и завалился.

– Ой, не надо, дяденька! – запричитала Любава, на руках у него повисла. – Не трогай убогого!

А я лежу на земле. Злой, похлестче Гавчи, а поделать не могу ничего. От этого еще сильней злюсь.

Он Любаву посторонил. Надо мной нагнулся.

– А это у тебя что? – зацепил он пальцем серьгу в моем ухе – благодар отцовский. – Это тебе ненадобно, – и рванул.

Больно.

И обидно.

Обидно, что я даже шевельнуться не мог. Замычал только на варяга сердито.

– И верно, немец, – ухмыльнулся он. – Мешать-то не будешь? – и еще раз пнул.

Потом отвернулся от меня, как от пустого места.

Любава ко мне было бросилась, только он не пустил.

Сграбастал ее в охапь и в дом потащил. Я ему вслед кричу, а изо рта моего только мычание вылетает.

А Любава визг подняла. Вырываться стала. Варяга царапает-кусает. А ему хоть бы что. Как был угрюмым, так и остался.

Пинчиной дверь отворил и затащил девчонку внутрь.

Загромыхало в сенцах. Визгом Любавиным рвануло.

А меня точно молния прошибла. Как помыслил о том, что он с ней сделать удумал, как представил его грязные руки на Любавином теле, зашлось во мне все.

От мыслей нехороших я из кожи вон полез.

– Что ж ты со мной… – серчаю я на девчонку.

А сам слышу – в сенцах что-то страшное творится. И от этого ярость во мне зверская.

Червяком земляным извиваюсь. Ползу к дому, бессилие превозмогая. Пальцами землю скребу. Ногти в кровь от натуги обламываю, а все едино ползу.

А в доме гвалт. Любава уже не кричит. Хрипит задавленно. И от хрипа этого ко мне силы возвращаются. Чую, что уже руками в землю упереться смог. Словно зверь с хребтом перебитым все ближе и ближе к дому свое непослушное тело волоку. До порога уже недалеко. Тут и ноги свои почуял.

На карачки встал. Дополз до двери. И только здесь меня Любавины чары отпустили.

Я на ноги поднялся, да в полумрак сенец ввалился.

Вижу – Любава в беспамятстве на полу лежит. Волосы по половицам рассыпались. Одежа на ней в клоки изодрана. Голое тело из прорех торчит…

А варяжина ей ноги раздвинул и порты с себя стягивать начал…

Тут меня слабость на сторону повела. Я рукой о стену оперся. Почуял под ладонью что-то. Смотрю – лопата деревянная, которой по осени жито по ветру веют. Схватил я ее и изо всех сил по варяжьей голове жахнул. Только сил видать немного у меня осталось. Обернулся Клыч. С удивлением на меня посмотрел.

– Ты чего, немчура? – заревел.

Встать хотел. Да только порты у него по колени спущены. Запутался он в них. Замешкался. Тут я еще к нему приложился. Наотмашь. Ребром лопатным.

Кровь у него из лопнувшей щеки по сторонам вразбрызг. Повалился он на сторону. А я еще раз по его роже…

И еще…

И еще…

Бил я его за обиду причиненную. За то, что он чистое грязным порушить захотел. За страх Любавин. За боль ее. Бил, пока под лопатой не зачавкало. А потом рядышком рухнул. Совсем без сил…

Опомнился я оттого, что захлебываться начал. Ноздрями жижу вместо воздуха втянул. Поперхнулся. Закашлялся.

Чую, в мокром в чем-то. Приподнялся. Огляделся. В луже кровавой лежу. Оттого и чуть не задохнулся. Кровь из размозженной варяжьей головы сячится. Остывать уж стала. Подсыхать коростой. А он так и лежит со спущенными портами. Только вместо лица у него месиво. И из месива косички усов торчат. Слиплись от сукровицы.

Рядом лопата валяется. А чуть подале – Любава. Гляжу, шевельнулась вроде.

Застонала.

От сердца у меня отлегло.

Жива.

А в голове у меня точно жито молотят. Бу-бух. Бу-бух. Цепы стучат. Только песни молотильной не хватает6363
  Молотильная песня – когда цепами молотили хлеб, обязательно пели особые песни. Пение задавало нужный ритм молотьбы и позволяло не сбиться с дыхания.


[Закрыть].

– Берисава сказала, пройдет, значит пройдет, – сказал я себе упрямо и понял, что снова могу говорить…

А вокруг перевернуто все. Переломано. Бурыми пятнами крови варяжской забрызгано. Только не до этого мне сейчас.

Подполз я к Любаве. Тормошу ее, чтоб быстрее в себя пришла.

Вот и глаза открыла. А в них ужас. Боль. Ненависть. Отпихнула она меня. Зарычала волчицей. А потом завыла, как собака побитая.

А я голову ее к груди прижал.

– Тише, Любава. Тише, – ей шепчу. – Это я. Добрын. Не бойся. Никому я тебя в обиду не дам. Никогда.

А она и затихла. В беспамятство впала…

И вдруг солнечный свет в дверном проеме померк. Кто-то его собой загородил. Взметнулся я как ужаленный. Готовый новую напасть на себя принять. Ощетинился ежом колючим и… успокоился разом.

Не враг это был. Не супостат. Микула в сенцы ворвался. Как медведь разъяренный. Дышит тяжело. В одной руке вилы трезубые, а в другой дубовый притвор от кадушки, что у бани стояла. Вот тебе и копье, и щит.

– Убью! – с порога заорал, со свету не разглядев, что в сенцах творится.

– Тише, Микула, – сказал я ему негромко. – Любаву напугаешь.

Тут он только увидел и нас, и кровь, и варяга.

Вилы у него из рук выпали. К нам бросился.

– Целы? – спросил.

– Да, – сказал я.

– Доченька, – встал он на колени и принялся нежно гладить Любаву по щеке своей огромной шершавой ладонью. – Ты прости меня. Не успел я. Не успел…

– Он тоже не успел, – кивнул я на мертвяка. – Напужал ее только сильно.

– Ну, ничего. Ничего, – сказал Любавин отец. – Это заживет. Отболит и заживет.

– А тетка Берисава где?

– В схороне она. В лесу. Мы, как Гавчу увидали, так поняли, что русь сюда завернула. Я ее к схорону отправил, а сам на выручку вам поспешил.

– Ушли они. Про дружину нашу расспрашивали. Ищут. Их всего два десятка было. Разведчики. Остальные, видать, стороной прошли. Сюда навряд вернутся. А этот вот, – показал я на труп, – остался.

– Навсегда, – сказал Микула.

Тут Любава застонала. Тело у нее дугой выгнулось. Вскрикнула тихонько, но в себя так и не пришла. Я только крепче прижал ее голову к своей груди, чтоб, не приведи Даждьбог, не ударилась.

– Берисава тут нужна, – сказал.

– В лесу мать. Небось, измучилась вся. От нас вестей заждалась. Она-то по первоначалу со мной хотела. Переживала сильно. Не напрасно, видать. Только не взял я ее. Чтоб, если что, руки не вязала. Не дело бабе в драке мужику мешать. За ней бы надо. В лес. В схорон.

– Я за ней съезжу.

– Сможешь?

Ничего я ему не ответил. Он и без слов все понял.

Я нехотя позволил Микуле забрать у меня Любаву. Он ее легко поднял на руки, перешагнул через мертвого и понес в светелку. А я все переживал, как бы он о варяга не споткнулся. Как бы в крови не оскользнулся. Как бы не уронил ее. Но все обошлось.

А я к мертвяку подполз. В калиту6464
  Калита – кошель. Поясная сумка, в которой наемники берегли свое добро и Благодар.


[Закрыть] его руку запустил. Все оттуда выгреб. Там золотая деньга цареградская оказалась с персуной6565
  Персуна – портрет. Изображение человека.


[Закрыть] бабы какой-то кудрявой6666
  Деньга цареградская… – Византийский динарий, на котором чеканился портрет базилевса в профиль.


[Закрыть]. Перстень с камешком лазоревым. Гребень костяной со зверями неведомыми. Два наконечника от стрел. И моя серьга.

Я все это рядом с варягом положил. Авось, добро его Микуле сгодится. А серьгу опять в ухо вставил.

Потом поднялся на ноги и не выдержал – пнул ногой мертвяка.

– Сам ты, – прошептал, – немец теперь. На веки вечные.

И наружу выбираться стал.

На улице уж солнце на закат повернуло.

Я до коня добрался. Повод с коновязи отвязал. В седло забрался. А тут и Микула вышел.

– Видишь вон ту сосну? – показал он в сторону противоположную той, где недавно скрылись всадники. – Ту, что над бором высится.

– Вижу, – ответил я.

– На нее правь. Там холм. А в холме землянка вырыта. Берисава ждет. Выдюжишь ли? Доберешься?

– Куда я денусь? Ты, дядя Микула, за Любавой присмотри.

– Уснула она. Спокойно вроде. Я, чтоб ее не тревожить, приберусь пока, – кивнул он в сторону дома. – Да скотине корм задам. И ждать вас буду. Ну, защити тебя Чур6767
  Чур – мелкий дух, который существует за счет страхов людей. Когда человек пугается, появляется Чур и съедает страх. До нас дошло выражение «Чур меня».


[Закрыть], – хлопнул он рукой по конскому крупу…

В бору смеркается быстро. Только светло было, и вот уже темень, хоть глаз коли. Боюсь, что не успею я дотемна. Уже и вечер собираться стал, а до схорона еще не близко. Тороплю я коня. А ветки меня по лицу норовят хлестануть. Только увертываться успевай. Но я упрямо вперед сквозь чащу пробираюсь. Схорон с Берисавой ищу…

А в животе урчит. Вспомнил я, что с утра во рту и росинки не было. Но терплю. Да и не до снеди теперь. Мне бы ведьму найти. Да к дочери отвести.

– Как она там? – мысли в голове мухами кусачими кружатся. – Доглядит ли Микула за Любавой моей?.. Моей ли?.. Вон как она меня на смех подняла… Ничего, я настырный…

И тут ворчание недовольное меня из дум вырвало. Конь варяжский, как вкопанный встал. Не заметил я, как мы на лежку медвежью наткнулись. На мою беду медведица. Да еще и с медвежатами. Заверещали медвежата испуганно. И быстрее на дерево.

Как же конь мой такую напасть не учуял? Жуть лесную растревожил. Обиду ей нанес.

Бросилась разозленная медведица на обидчиков. Конь было в сторону рванул, да на ствол боком налетел. Я едва ногу успел убрать, не то бы раздавило. Выбросило меня из седла. Кубарем полетел я в кусты. Лишь охнуть успел. От удара дух вышибло.

А медведица к коню подлетела, да под живот ему лапой. Так кишки и выпростались. По земле разволоклись. Скакнул конь и рухнул. Заржал страшно. А медведица его дубасит.

Ревет.

Рвет на куски.

Только шматы отлетают.

Я дожидаться не стал, когда она за меня примется. Поднялся с земли. Головой тряхнул, чтоб в себя прийти, и деру.

Только далеко не убежал. Устал быстро. С дыхания сбился. Босые ноги о ветки наколол.

– Что же за денек ты послал мне, Даждьбоже? – задыхаясь, прошептал я. – С утра варяги, к вечеру медведь.

Смеюсь над собой. Подшучиваю. А у самого руки-ноги трясутся. Вот сейчас бы полежать немножко. Отдохнуть. Отдышаться. Поспать. Силы-то на исходе.

Но только не до отдыха сейчас. Не до сна. В схорон мне надо…

За Берисавой…

Для Любавы.

Зубы покрепче сжал и дальше пошел…

А тут еще слышу – ветки затрещали. Видать, медведица с конем закончила. По моему следу пошла.

Медведь нрав имеет упористый. Особенно медведица. Если решила обидчику отомстить, ни за что не отступится. Значит, найдет меня непременно.

От мыслей этих у меня словно сил прибавилось. Не до отдыха теперь. Не до сна. И не до страхов уж точно…

Оторвал я у рубахи подол. Ноги обмотал. И дальше поспешил. Без оглядки.

Тороплюсь. А за спиной зверя чую. Ветки трещат. Приснувшие было птицы с пути его шугаются. Под вечер в бору тихо стало. Далеко медвежий ход слышно. Да и чего ему таиться? Зверь-то в бору, словно князь в коренной земле. Почет ему и уважение.

Одно хорошо – далеко пока медведица. Видать, надолго ее варяжский конь задержал. Ей душу отвести нужно было, а медвежатам потешиться.

Ох, успеть бы до схорона добраться. Ох, успеть бы…

А медведица все ближе и ближе. А силы у меня все меньше и меньше…

Вот и жуть вернулась. Комком противным в горле саднит. И так задыхаюсь, а тут она еще. Не хочется ведь под медвежьей лапой жизнь кончить. Молод я еще, чтоб в Репейские горы спешить. Эк она коня-то рвала, да кутыряла. Так ведь и меня рвать станет…

Нет. Не хочу…

Хочу – не хочу. Только совсем из сил выбился. Не могу больше. Пытаюсь, а не могу. Я уж и забыл, что только нынче с постели встал. Не до того как-то было. А вот теперь напомнилось.

Все…

Не успел…

Прости, Любава…

Вышла на меня медведица. Догнала. А я и не бегу уже никуда. К стволу спиной привалился. Думал – на сосну влезть – не смог…

Все вокруг плывет…

И бор, и земля, и зверь…

Она тоже остановилась. Втянула ноздрями воздух. Заворчала недовольно. А потом рыкнула зло. На задние лапы поднялась и на меня поперла.

Я сразу про мать, про отца, про Любаву, про бабулю вспомнил…

Как мне бабушка сказки рассказывала. О Белобоге. О Роде. О Свароге-создателе. Она меня так учила:

– Коли помирать придется, так помирай достойно. Чтоб в светлом Ирии тебя Даждьбог от других отличить смог. Чтобы не в Явь обратно отослал, а в Сварге с собой оставил6868
  Славяне, как и другие индоевропейские народы, верили в переселение душ. Считалось, что душа человека, прожившего Праведную жизнь, не возвращалась в новом теле на Землю (в Явь), а оставалась пировать в Сварге (своеобразной Нирване). А человек этот почитался, как Пращур. То есть охранитель рода и потомков своих. Становился домашним божком. След этого верования сохранился до сих пор. Его можно наблюдать во время празднования Православного Светлого Воскресения. В этот день, несмотря на запреты богослужителей, русские люди идут на кладбище. Поминают предков. Справляют тризну. Считается, что в этот момент Пращуры приходят к потомкам своим, выпивают и закусывают вместе с ними.


[Закрыть]…

– Вот и помрем достойно, – сказал я себе.

А подруга мудрого Велеса6969
  Подруга мудрого Велеса – Велес (Волос), Скотий Бог. Славянский Аполлон. Передал людям Божественную мудрость. Научил их земледелию и скотоводству. Дал музыку и музыкальные инструменты. Велес принес людям понятие Прави. От него они научились письму. Именно он дал людям Веды. До сих пор крестьяне оставляют на убранном поле несколько колосков и заплетают их в косичку «Велесу на бородку». Часто изображался в виде медведя. В знаменитой сказке «Иван-медвежья голова» (фильм «Морозко») рассказана история из жизни Скотьего Бога.


[Закрыть] ко мне все ближе и ближе. С клыков слюна бежит. Нижнюю губу оттопырила. Ревет…

Только подумалось мне, что на этот раз, как тогда, на первом гоне, с волком, у меня не будет. Не хочу больше позора…

Эх, помирать – так весело!

Собрал я остаток сил в кулак. Оторвался от соснового ствола. Руки растопырил, да как заору в ответ. Не ожидала она, видать, от дичи прыти такой.

Остановилась озадаченно. Реванула.

А я опять заорал. Заорал так, что сам удивился. Со всей мочи. Со всей дури.

Стоим супротив друг друга. Орем. То я, то она. Веселая у меня смертушка получается. Да, видать, Марена где-то в другом месте задержалась. Или не нашла меня. Или в дороге заплутала. Только не смертный день у меня ныне. Поживем еще. Помучаемся.

Замолчала вдруг медведица. Опустилась на четыре лапы. Да в бор прочь побежала. Точно вспомнила, что медвежат без присмотра оставила. Затрещало ветвями и стихло все. Один я остался.

Тут и силы меня оставили…

Чую – лицо мне кто-то лижет.

– Уж не медведица ли воротилась? – мысль меня в себя вернула. – Или какой другой зверь на дармовщинку попировать мной захотел?

Дернулся я. Дескать, живой еще. Гукнул. Отпугнул. Получилось.

Отскочил зверь. Да залаял.

Собака…

Гавча…

Значит, рядом схорон. И Берисава недалеко.

– Гавча, – прохрипел я, – родненькая. Веди меня к хозяйке…

А сам за ошейник рукой уцепился…

– Что ж ты, княжич, так себя надорвал? – корила меня Берисава.

Сняла она с меня рубище кровью, да грязью заляпанное. Тело тряпицей мокрой отерла. Да в чистое переодела. Видать, схорон основательно готовили. Землянка просторная. С очагом каменным. С запасами.

Она меня пестует, а я ей все как заведенный:

– К Любаве тебе надобно.

– Успеется, – она спокойно в ответ.

Точно забыла, как меня встретила. Как в ноги кинулась.

– Что там? – причитает. – Что с дочерью? Что с Микулой? – тревожится.

– Живы они, – отвечаю. – Только Любава в беспамятстве.

А самого бьет мелкая дрожь. От натуги колотит. Ну да это ничего. Добрался же. Остальное не важно.

– Я же знала, что гости будут, – Берисава налила из корчаги молока. – С утра в дом воробей залетел. Примета верная. Только думала, за тобой приедут. А видишь, как повернулось.

– Я тоже своих ждал. Пора бы уж домой.

– Ты здесь побудешь до утра, – сказала она мне, молока парного подала, хлеба кус.

– Нет, – жую, а сам головой мотаю. – Я с тобой пойду.

– Куда тебе?

– Не останусь я. Там медведица с медвежатами. Растревоженная она. Злющая. А я знаю, где она. Мимо проведу. Без меня как ты по темну пойдешь?

– Это ж Топтыга, – улыбнулась она. – У нее пестун да двое маленьких?

– А ты почем знаешь?

– Так я ее с медвежонка знаю. Ее Микула лет пять назад притащил. Она человека не тронет.

– Человека не тронет, а коня моего порвала. И меня чуть не закатала, – вспомнил я оскаленную медвежью пасть и поежился.

– Видать, ты ее вправду пугнул.

– Выходит, что я от ручной медведицы бежал?

– Выходит, так. Только ты же не знал, что Топтыга приваженная, – она поправила рукой волосы, перевязала платок потуже и посмотрела на меня. – Ладно. Пора мне, а ты лежи.

– Нет, тетка Берисава, – сказал я упрямо, вставая с лежака. – Все одно с тобой пойду.

– Что ж с тобой поделать? – залила она огонь в очаге.

28 августа 942 г.

Утром я проснулся раньше всех. Только рассвет забрезжил. Поежился от утреннего холодка, а из головы давешний сон не идет. Хоть снова к Берисаве езжай – страх прогонять.

Подошел к оконцу, на небушко заалевшее посмотрел.

– Куда ночь, туда и сон, – сказал, как бабуля учила.

И полегчало вроде. Так что и рад бы я к Берисаве отправиться, да Любаву повидать, только не досуг мне. Сперва узнать надо, кто стрелял в меня. И зачем?

Спустился я вниз, через горницу, тихо, чтоб не разбудить домочадцев, прошел. Двери отворил. На рассветную стынь вышел.

А Коростень уж оживать начал. Холопы рты в зевоте дерут. Доспал, не доспал, а управляться надо. Знают, что Домовит-ключник с них строго спросит. Даже дочь свою, Загляду, не жалеет. Ни свет, ни заря, а она уже откуда-то к Детинцу бежит. В руках корзина с бельем.

– Здраве буде, княжич. Что-то ты раненько нынче.

– Не спится. Утро хорошее.

– Утро знатное, – улыбнулась она. – Над Ужом туманище. Хоть топор вешай.

– На реке была?

– На реке, – кивнула. – Прополоскала кое-какую одежу для Малуши. Да еще колту7070
  Колты – височные кольца.


[Закрыть] искала. Хоть Перунов день минул, только мы все одно вчера купались7171
  После Перунова дня (3 августа по новому стилю) в речке уже не купались. Считалось, что вода после того, как «Перун в воду помочится», становится холодной и от купания можно простудиться.


[Закрыть]. За все лето третий раз.

– Да, – согласился я, – лета почитай, что и не было. То дожди. То Ингварь… И что с колтами?

– Да потеряла одну. Вот с утра поискать решила. А то батюшка заругает. От матери они остались. Память ее.

– Нашла?

– Какое там! – поправила она сползшую с бедра корзину. – Говорю ж – туман. Как теперь перед батюшкой виниться? – и задумалась на мгновение, а потом добавила:

– А вода теплая, как молоко парное. Ты-то, небось, тоже на реку?

– Нет. У меня другие дела.

– Загляда! – услышали мы голос ключника.

– Батюшка зовет, побегу я, – и сенная девка скрылась в Детинце.

Я ей вслед посмотрел, а потом прошел по Большому крыльцу. Поднялся по крутой скрипучей лестнице (и как только шею не свернул, вчера в темноте по ней сбегая) на помост. Со вчерашнего вечера здесь никого не было. Вон и стрелы из стены торчат.

Меня даже передернуло от мысли, что я мог здесь остаться. Стрела бы пришила. Так и висел бы на ней, пристрелянный, пока не нашли.

Я стрелы из бревен вынул. Смотрю – не наши. У наших жала одноперые, словно капля вытянутая. А эти на три пера. С закусами и кровотоком. Отродясь у Жирота таких наконечников не было. Значит, не Людо-стрельник их делал. И у руси стрелы другие. Я их еще по Припяти помню. У них они черненые и короткие. Так что и не киевский оружейник эти мастерил. А кто? Откуда они здесь взялись?

Заглянул в башню. И здесь две таких же. Чужой был в Коростене. Неизвестный. А как сквозь охрану прошел? Как на башне крепостной пристроился, что и не заметил никто? Куда потом делся? Почему меня не пристрелил, когда я перед дверью в Детинец плясал? Ведь я у него точно на ладошке был. Ерши меня да нанизывай.

Я спустился вниз. Подошел к воротам Коростеньским.

– Здраве буде, княжич, – услышал.

– И тебе здоровья, Гутора, – вспомнил я имя стражника.

– Далеко ли собрался?

– Считай, пришел уже. Ты мне вот что, Гутора, скажи. Не ты ли вчера вечером стражу нес?

– Я, – ответил ратник и копье тяжелое на другое плечо переложил. – А что стряслось?

– Чужих никого не было?

– Да ну, – помотал тот головой, – откуда ж чужие? Русь все дороги перекрыла. Только древлян по ним пропускает. Видать, боится Ингварь, что купчины нам вместе с тафтой и камкой7272
  Тафта, камка – шелковая узорная ткань с одноцветным рисунком.


[Закрыть] мечи да железо привезут. Будто нет в лесу тропинок да обходов, – подмигнул он мне и улыбнулся довольно.

– А много ли здесь вчера народу перебывало?

– Да и не сосчитать, – ответил стражник. – Вон, опять же, князь проезжал. Обоз привел из Смоленска. Как раз с тем, чего так русь опасается.

– А с обозом кривичи пришли?

– Наши. Куденя у них за коренного. Он же с рукой своей в лучники боле не годится. Вот князь его и приставил обозы водить. Жалко. Справным ратником был.

– Жалко, – согласился я, вспомнив, как мы с Куденей в дозор по ятвигскому бору шли.

– Так ты чего хотел-то, княжич? Или потерял кого? – Гутора рад был с утра пораньше языком почесать.

– Скорее нашел, – ухмыльнулся я. – Вот, – показал ему стрелы, – не знаешь, в каких землях такие делают?

Гутор переложил надоевшее за долгую стражу копье на другое плечо и внимательно стал разглядывать мою находку.

– Не, – через некоторое время сказал он. – Не знаю. Ты у Жирота спроси. Он по своим оружейным делам почитай весь Мир объездил. Он точно знает.

– Спрошу, – кивнул я. – Смена-то у тебя когда?

– Да уж скоро, – ратник взглянул на посветлевшее небо. – Вот и рассвело.

– Ладно. Недосуг мне.

– Понимаю, – грустно вздохнул стражник и вновь переложил копье.

Я взошел на стену града. Миновал несколько крытых тесом пролетов и, наконец, добрался до крепостной башни, с которой в меня вчера стреляли.

Здесь никого не было. Оно и понятно. Не будет же покуситель меня дожидаться. Хорошее место он выбрал. Дозорная площадка Детинца и помост простреливаются. Можно и не целясь стрелы посылать.

Я уж хотел уходить, как вдруг что-то звякнуло под сапогом. Нагнулся. Вижу кольцо витое. Вот она. Колта Заглядина…

– Сделаны они хорошо, – Жирот с интересом разглядывал стрелу. – Древко ровное, – он положил стрелу на палец, точно безмен7373
  Безмен – примитивные весы, состоящие из коромысла с грузиком на одном конце, и крючком на другом.


[Закрыть]. – Уравновешено неплохо. И перо прилажено по уму. Но не боевая она.

– Как так? – удивился я.

– Железо на жале дрянное. Броню не пробьет. Да и сам наконечник широковат. В кольцах кольчужных стрять будет. Опять же трехперый. Не сподручно это. Нет, – сказал Жирот, – это не наши стрелы.

– Знаю, что не наши. Так чьи тогда?

– Может, зять знает? Эй, Людо! – позвал он. – Взгляни.

Из дальней клети вышел Людо. Тощий, что моя стрела. Выбрит чисто, не по нашему заводу. Усат. Длинноволос. Волосы ремешком сыромятным подвязаны, чтоб глаза при работе не застили. Не похож на древлянина. Да и не был стрельник древлянином.

Когда с мазовщанами у нас из-за ятвигского удела раздор вышел, полонили его. На девять лет по праву войны в холопы забрали. Хорошим стрельником Людо оказался. Отец его к Жироту определил. Он и прижился. Дочке жиротовой, Ивица старшей сестре, приглянулся. Столковались они. Жирот ему холопство на три года убавил. Боле не мог, Правь не позволила. Так и жил он зятем-примаком7474
  Примак – зять, живущий в семье жены.


[Закрыть]. А прошлой осенью жена его померла от лихоманки. Тосковал он сильно. Сохнуть начал. Вот и истощал…

– То есть мне знакомо, – Люто вернул мне стрелу и повернулся к Жироту:

– То охотничьи стрелы. Видишь, кровоток-то какой? Чтоб раненый зверь больше крови терял. Слабел. А закусы на жалах, чтобы из шкуры стрела не вырвалась, когда тот уходить начнет. Но не мазовщанские мастера стрелу ладили. И не ятвигские. А чьи? То мне неведомо.

– На большого зверя, видать, стрелу ладили, на сохатого, а то и на секача7575
  Сохатый – лось. Секач – кабан.


[Закрыть], – сказал Жирот. – Откуда они у тебя, княжич?

– В бору нашел, – соврал я, а сам подумал:

– Не сохатому, а мне бы на той стреле висеть. Но, знать, Доля у меня другая…

Вернулся я к себе и до поры спрятал стрелы под своим лежаком. А сам пошел Загляду искать.

Искать ее, правда, долго не пришлось. Они с Владаной в Малушиной светелке сестренку мою счету учили.

– Смотри, – говорила Загляда, – у тебя, Малуша, четыре сливы. Две ты Владане отдала. Сколько у тебя слив осталось? Думай давай.

– Четыре, – отвечает сестренка.

– Как же четыре? – удивилась Владана. – Ты же две мне отдала.

– Ничего я тебе не отдавала, – возмутилась Малуша. – Я их лучше сама съем.

– Ух, и жадная ты, Малушка, – рассердилась Загляда.

– Я не жадная. Я запасливая. Ингварь с войском своим придет, веси окрестные разорит. Все голодать будут, а я сытая. Да две сливы в запасе. Одной с тобой, Загляда, поделюсь. А половинку другой, так и быть, тебе, Владана. Чтоб с голоду не померла.

– А ту половинку, что останется, куда денешь? – спросил я.

– На всех остальных поделю.

– Вот это по-хозяйски, – улыбнулся я.

– Ой, Добрынюшка! – наконец-то заметила меня Малуша.

Подбежала ко мне. Обняла.

– Соскучилась по тебе, – говорит.

– И я по тебе, Малуша. Ну, рассказывай, как ты счету обучаешься?

– Хорошо обучаюсь. Смотри, – скороговоркой затараторила, – у меня было четыре сливы. Две я Владане отдала. Сколько осталось? Осталось две. Самые кислые. Потому что всегда самые кислые остаются.

– А если бы у тебя было пять слив?

– Сейчас, – наморщила она лобик, а потом улыбнулась:

– Ты меня, Добрынюшка, не путай. Если бы пять было? А ты не сказал, сколько и кому я отдавала, значит, так пять и осталось.

– Молодец, – погладил я ее по голове, как когда-то мама меня гладила. – Учись дальше. Загляда, – повернулся я к сенной девке, – мне бы потолковать с тобой. С глазу на глаз.

– А не рано тебе еще, княжич, с девками с глазу на глаз толковать? – хитро посмотрела на меня Владана.

– Ты не смотри, что он летами невелик, – завторила ей ключникова дочь. – Он хоть и молодой, зато юркий.

И засмеялись на пару. И от смеха этого, почуял я, как щеки мои пылать начали.

– Да он еще и засмущался, как девка красная, – и снова в хохот.

А Малуша стоит, то на меня, то на них смотрит и в толк никак не возьмет, чего это ее няньки над братом потешаются.

– Загляда, – сказал я строго, – нечего тут гогот подымать. Я сказал, что мне с тобой поговорить нужно. Значит, пошли. Поговорим.

– Ого! Да из него, и вправду, мужичок прорезаться начал. Иду, княжич, – а сама смехом прыснула.

Вышли мы из светелки. Дверь притворили. Я кулак разжал.

– Твоя колта? – говорю.

– Моя, – обрадовалась она. – Нашел? Вот хорошо-то как! – и на радостях меня поцеловала.

Точно огнем губы обожгло.

– Так ты ее у реки потеряла?

– Я же говорила уже, – стала она колту на место подвешивать. – Все утро нынче от батюшки хоронилась. Боялась, что заметит. А ты нашел, – и снова в губы губами своими.

– Ты это… не слишком-то, – вырвался я из ее объятий.

– А что? – удивилась она. – Али боишься, что увидит кто?

– Ничего я не боюсь, – я опять смутился. – Ты мне лучше скажи, кто там с вами был, когда ты купалась?

– Да кто, – пожала она плечами. – Мы с Владаной. Малуша с нами. Да и все. Мы девок звали, так они не пошли. Говорят, дескать, вода уж простыла. А вода теплая. Да ты же сам сегодня утром пробовал. Ты же на берегу колту нашел?

– Да, – кивнул я. – А ты в вечеру где вчера была?

– Здесь, – махнула она на дверь Малушиной светелки. – После купания княжна расшалилась. Мы с Владаной ее до полуночи угомонить не могли. А потом и сам с ней уснули.

– С Владаной?

– А с кем же, – вдруг горько вздохнула Загляда. – Грудича-то моего варяжины сокрушили.

И вдруг я заметил, как в уголке глаза ключниковой дочери блеснула слезинка.

Я и раньше не верил, что Загляда была тем самым покусителем, который в меня вчера из лука стрелял. А теперь в этом бесповоротно уверился. Но ведь как-то колта ее в той башне оказалась.

Как?

– А больше вы никого не видели?

– Нет вроде, – пожала плечами сенная девка. – Хотя погоди… Белорев вроде по берегу ходил. В гольцах7676
  Голец – большой камень. Валун.


[Закрыть] что-то собирал.

– Загляда, – из-за двери показалось личико Малуши, – скоро ты там? А то я никак в толк не возьму, как к трем вишням двенадцать слив приложить?

– Иду, княжна, – ответила Загляда. – Спасибо, княжич, за колту, – снова поцеловала она меня и быстро в светелку убежала.

А я остался стоять, зацелованный и растерянный.

– Надо бы знахаря расспросить, – сказал, а сам подумал:

– Вот бы так, да с Любавой…

Белорев был в своей коморке. Знахарь что-то помешивал струганной палочкой в котле, подвешенном над очагом. Потом вынул ее. Понюхал. На язык попробовал. Задумался. Оторвал от снизки трав, что развешаны были для просушки под потолком, какой-то листок и бросил его в варево.

Увидел меня, нахмурился.

– Ты почему не в Даждьбоговом доме? – строгость проявил. – У вас же нынче с Гостомыслом дела.

– Гостомысл сегодня на дальнее капище ушел, – сказал я. – Нам свободный день дал.

– Понятно, – и строгость прошла. – Продых тоже нужен. А остальные послухи где?

– Ивиц с Красуном погнали коней купать, их Колобуд с собой взял. Жарох тетке Милаве по хозяйству помогает…

– А ты, значит, ко мне приперся? – перебил меня знахарь.

– Вроде того, – кивнул я.

– Вот и хорошо, – вдруг улыбнулся он. – Как раз к сроку. Время к обеду, а у меня как раз похлебка подоспела, – он снял котел с огня и поставил его на стол.

Только тут я вспомнил, что за дознанием своим совсем забыл о еде. От котла плыл сытный дух. Мой живот призывно заурчал.

– Садись, – указал Белорев на лавку возле стола. – Кору дубовую подвинь и садись. Какую пользу кора дубовая дает?

– Зубы крепит, от поноса лечит, кровь затворяет, волосы на голове укрепляет, а еще в ее отваре шкуры сыромятные вымачивают… – затараторил я.

– Молодец, – сказал знахарь.

Он достал из ставца две глиняных миски, две липовые ложки и полкаравая хлеба.

– Только кора, – довольный похвалой, добавил я, – два лета вылеживаться должна.

– А если меньше? – спросил Белорев.

– Может рвоту вызвать.

– Это точно, – он обнял каравай, прижав его боком к груди, и ножом отрезал большой ломоть. – Садись. Чего столбом стоишь?

– Дядя Белорев, – спросил я у него, когда миски были пусты, – почему у тебя похлебка такая вкусная?

– Ты видел, как я листок в котел бросал?

– Видел.

– В нем-то все и дело. Таких у нас не растет, – вздохнул он. – Только в саду у цареградского василиса дерево это найти можно. Называется лярв7777
  Имеется в виду лавровое дерево.


[Закрыть]. От него-то и похлебка такая. Мне ветку этого лярва лета три назад грек один привез. Я за нее гривну серебряную7878
  Куна – выделанная шкурка куницы. Куны выполняли на всей территории славянских земель роль денег и высоко ценились в других государствах. Гривна – золотой или серебряный обруч, который носили на шее. Так же играла роль денег. Одна гривна равнялась сорока кунам.


[Закрыть] отдал, да еще восемь кун в придачу. Обманул меня грек, говорил что такой редкий и духмяный лист от ста болезней помогает, а оказалось, что он только в похлебку годится. Так что не верь всему тому, что хорошо пахнет. Иногда воняет так, что с души воротит, а пользы от вонючки этой больше, чем от благовония заморского.

– Дядя Белорев, – наконец я решился, – ты вчера на берегу Ужа в гольцах чего искал?

– Здрав ли ты, княжич? – удивленно посмотрел он на меня.

– Вроде здоров, – пожал я плечами.

– А голова не болит?

– Нет, вроде, я сбор Берисавин пью. Помогает.

– Так чего же ты? Я же вчера вместе с вами, с послухами, по берегу водяной горец7979
  Горец водяной – трава, растущая по берегам рек. До сих пор применяется в акушерстве и гинекологии при послеродовых маточных кровотечениях, а также настой горца помогает от геморроя.


[Закрыть] собирал. У Побора почечуй8080
  Почечуй – народное название геморроя.


[Закрыть] разбуянился. Он нас и попросил. Или запамятовал?

Я чуть ложкой себя по лбу не огрел. Ведь и впрямь вчера мы целый день по гольцам лазали. И Белорев все время у меня на виду был. Потом отвар для Побора готовили. А Ивица Жароху лягушку за ворот сунул. Обжегся знахарь, а Жирот сыну за то выволочку устроил…

Все.

Начало с концом встретилось.

Провернулось коло.

Выходит, не зря чужак колту в башне подкинул. Словно русак, он скидку сделал. Замкнул петлю и в сторону сиганул. Теперь сколько по следу не беги, а все к тому же месту воротишься. А он затаился и нового случая ждать будет…

Хотел я сам все распутать, только, видно, не под силу мне это оказалось. Ничего не поделать…