Текст книги "Неизвестная. Книга первая"

На диване сидел человек.

– Ты бы хоть прибрался тут, – сказал человек и смачно высморкался в большой носовой платок.

– Уф… напугали вы меня, Иван Степанович, – перевел дух Богдан, зажег догорающей спичкой фитиль, прикрыл лампу стеклянной колбой и прикрутил огонек. По каморке поплыл чуть горьковатый запах сгоревшего керосина, а свету стало больше.

– Ну? – спросил Иван Степанович.

– Да все нормально, – воришка смахнул со стола крошки и тихонько хохотнул. – Этот идиот второй раз на один и тот же крючок попался.

– Хорошо, – кивнул Иван Степанович и громко чихнул. – И как ты в пылищи эдакой обитаешь?

– Да привык как-то, – пожал плечами карманник.

А Иван Степанович снова платком утерся, на коленке его, словно простыню, разложил, одной правой рукой свернул и в карман сунул.

– Хвоста за тобой не было? – спросил и левую руку, затянутую в черную кожаную перчатку, на стол положил.

– Обижаете, – сказал карманник.

– А если серьезно? – хмыкнул Иван Степанович.

– Да вроде увязался за мной какой-то… – воришка так и стоял у стола, не решаясь присесть. – От дежурки до станции за мною топал… Топтун. Только на вокзале я от него оторвался…

– Точно?

– Точно, – сказал Богдан уверенно. – Я потом по городу покружил, проверил. Может и не топтун, а так, привиделось мне… Но, как говорится…

– …береженого бог бережет, – закончил за Коноваленко гость.

А Богдан все никак в толк взять не мог, как это Иван Степанович к нему в каморку-то забрался. Ведь про это место ни одна живая душа не знала, да и замочек-то на двери с секретом.

«Как бес какой», – подумал он.

Боялся он своего незваного гостя. Сильно боялся. Но форс держал и испуга своего не показывал.

– Ну, стало быть, справился, – с прищуром взглянул на карманника Иван Степанович.

– Да, – кивнул Богдан.

– Хорошо, – сказал гость и запустил здоровую руку во внутренний карман светлого льняного пиджака.

Коноваленко напрягся, но Иван Степанович успокоил его:

– Да, не ссы, паря. Не дергайся. Чай не первый год знакомы, – вытащил из кармана не слишком толстый конверт и бросил на стол. – Вот. Пересчитай.

– Не первый, – согласился Богдан и хотел добавить: «И никогда не знаешь, чего от тебя, чертяка, ожидать».

Но промолчал, только покосился на гостя. Опасливо, словно бомбу, взял конверт, раскрыл его и быстро пробежался длинными тонкими пальцами по купюрам.

– Все точно.

– Ты же знаешь, у нас не обманывают, – сказал Иван Степанович и придвинул поближе к Богдану небольшой листок бумаги, который достал из того же кармана, пока карманник пересчитывал деньги. – Внизу закорючку поставь. Расписка это. В получении.

– А чем? – пожал плечами Богдан.

– Ох, – вздохнул Иван Степанович и в третий раз полез в карман. – Вот, держи.

– Ого! – карманник взял ручку и с уважением взглянул на гостя. – «Паркер»!

– Ты ее только вернуть не забудь, а то…

– Что вы, что вы… как можно, – сказал Богдан, разглядывая ручку.

– Знаю я вас… Подписывай, давай, – и добавил, когда Богдан Тарасович Коноваленко поставил свою закорючку на листке: – А красивая она.

– Ага, хоть и старовата, – согласился Богдан, с неохотой возвращая ручку хозяину, но тут же встрепенулся:

– Так вы все видели?

– Ну… – притворно смутился Иван Степанович.

– А чего же расспрашиваете?

– Рассматриваю ситуацию с разных точек зрения, – наконец улыбнулся Иван Степанович и спрятал «Паркер». – Чего стоишь-то? Наливай. Это дело стоит отметить.

*****

…Ночь… день… снова ночь… Все было так неясно… расплывчато и зыбко.

Но постепенно мир начал приобретать грани и углы. Потом я увидела окно. А за окном ветку дерева. Меня это потрясло… Я знала, что это окно. Я знала, что это ветка. Откуда я это знала?

Я не знала.

Потом пришел Дед Мороз. Он хотел казаться мудрым, важным и строгим… Только меня ему провести не удалось. Я видела, что под седой бородой сокрыто очень доброе сердце, а под внешней суровостью прячется обычный любопытный мальчишка. Я видела, как он может радоваться первому снегу, как ему важно переживать за близких и подопечных… как он плачет над погибшей собакой…

Он был добрым, как и положено быть Деду Морозу…

Собака?

Мальчишка?

Дед Мороз?

Это тоже слова. Слова, которые я знала.

– Ну-с… Юлия Вонифатьевна, – сказал Дед Мороз. – Вы у нас сегодня молодцом.

И улыбнулся.

глава 5

В августе двадцатого года Константин Константинович Владимиров наконец вернул себе свое доброе имя – то, которое получил при рождении. Скрываться уже не было никакого смысла. Та сложная многоходовая операция, которую они с Дзержинским придумали еще зимой семнадцатого, завершилась.

Феликс Эдмундович на коллегии ЧК торжественно объявил:

– Товарищи, разрешите вам представить человека, благодаря которому нам удалось поганой метлой вымести из руководящих органов всю эту эсеровскую шушеру, – после чего вызвал в кабинет Владимирова.

– Яков Григорьевич Блюмкин, прошу любить и жаловать, – сказал Дзержинский ошалевшим от неожиданности чекистам, похлопал Костю, или, точнее, Якова по плечу и добавил: – Впрочем, сильно любить вовсе не обязательно.

– Здравствуйте, товарищи, – это все, что смог сказать в тот момент Блюмкин.

Маски были сброшены, и Яша – он же Костя, он же Максим, он же Симха – даже представить себе не мог, что для него эта чехарда с переодеваниями только начинается. И ему еще предстоит побывать в шкуре комбрига Белова и криптографа Владимирова, и ювелира Исаева, и владельца палестинской прачечной Гурфинкиля, и даже примерить тивару буддийского монаха Кончека. Но все это будет потом, а пока коллегия ВЧК отпустила ему все прежние грехи и благословила на новые. Наградила и направила его, как проверенного и заслуженного героя революции в академию РККА.

*****

Ох уж этот Блюмочка… Яша Блюмкин… На самом деле он обожал все эти переодевания, гримы, накладные усы и парики… Знаете, он каждое утро себе «красоту наводил»… Что вы смеетесь? Он так сам эту процедуру называл. Зато, говорил он, у врагов замешательство случится, когда его разные люди описывать будут. И ведь прав он был. Ведь прав…

Наверное, именно за это умение менять внешность и путать карты врагам Дзержинский его и приметил. Яша как нельзя лучше подходил для той большой игры, которую задумал Феликс.

Вы же знаете, что революцию в октябре делали не одни большевики. С ними и анархисты были, и левые эсеры – социалисты-революционеры то есть, и прочие примкнувшие. А когда из слабеющих рук либеральной шушеры, что называла себя «временным правительством», власть вырвали, то попутчики вроде как и лишними стали.

Дзержинский раньше всех понял, что рано или поздно от балласта нужно будет избавиться. Готовился к этому. А пока в самое сердце партии эсеров своего человека пропихнул – Яшу Блюмкина. Придумал ему легенду, документы на имя Владимирова Константина Константиновича, левого эсера, выправил. И якобы от одесской организации в питерский комитет пристроил. На самом деле Яша в Одессе ни разу и не был, но кто будет это в революционной суматохе проверять? Да и в Одессе вскоре Антанта высадилась, оккупацию устроила. Так что Владимирова почти не проверяли. А когда он себя как очень надежный товарищ показал, то и совсем охота проверять его у эсеров отпала. Работает человек, взносы платит, партийную дисциплину соблюдает и политику партии в массы несет.

И должность у него важная… Фактически начальник собственной безопасности ВЧК. Ценили его эсеры, очень ценили. А Дзержинский ждал. И дождался. На доске фигуры так как надо выстроились, и Феликс Эдмундович шах и мат объявил.

Вы же помните, с чего разгром левых эсеров и анархистов начался? Правильно, с убийства немецкого посла Мирбаха. А кто в него из нагана стрелял, а потом бомбу бросил? Правильно, левый эсер Блюмочка, он же Владимиров… А кто ему приказ отдал? Как – не знаете? Ну тогда я вам подскажу – Феликс Эдмундович. Лично.

Вы об этом Наталью Розенель, вдову Луначарского, расспросите. Она вам расскажет… Откуда ей-то известно? Так ей сам Блюмкин про это… Лично.

Троцкий, который случайно узнал о роли Владимирова-Блюмкина в этой истории, предлагал Яшу на растерзание эсерам отдать. Дескать, материал отработанный. Но Феликс решил такого способного агента в живых оставить. Прикрывал всячески.

За гнусную провокацию эсеры его убить хотели. Несколько покушений устроили, но ведь выжил Блюмочка. Не ошибся в нем Железный Феликс. А Троцкий вдруг разглядел в Блюмкине «буревестника революции»… То «отработанный материал», то – «буревестник». Такой он, Лев Давидович, был ветреный… Даже помощником своим Яшу назначил. Только все это потом было. Потом… А пока…

*****

– У вас, Яша, неделя отпуска, а потом за учебу, – сказал Дзержинский, когда члены коллегии разошлись. – Восточному отделению необходимы такие люди.

– Феликс Эдмундович, – Яков посмотрел на начальника, – а можно…

– В Питер хочешь? К ней? – привычно прищурил глаз Дзержинский.

– Да, навестить, – кивнул Блюмкин. – Мне Бехтерев писал, что у нее заметный прогресс. Очень заметный.

– Хорошо. У нас завтра в Петроград Глеб отправляется. Бокий. С ним и поедешь.

– Спасибо, Феликс Эдмундович, – улыбнулся Блюмкин и торопливо направился к выходу.

– Да, вот что, Яша, – остановил его Дзержинский. – Помнится, ты мне про офицерика рассказывал…

– Кого? – обернулся Яков.

– Лектора-гипнотизера…

– Про Барченко?

– Да, про него. Если он жив, сведи его с генералом…

– Он жив. Я попросил одного товарища из петроградского ЧК за ним приглядеть…

– Это очень неплохо. Пусть Бехтерев с ним познакомится. Заодно шепни Владимиру Михайловичу, чтобы он к этому Барченко присмотрелся… Стоит он того, или просто языком мелет… Ну а если стоит, попроси генерала его к себе под крыло взять… Может, у них что-то и получится.

– Хорошо, Феликс Эдмундович. Я их сведу.

А сам подумал: «Хитер Дон Кихот. Никогда ничего просто так не делает».

Глебу Бокию как главе секретного отдела ВЧК полагался отдельный вагон – скромный, без чрезмерной аляповатой помпезности, которой грешили бывшие кочегары, плотники и мелкие чиновники, коих волна революции вынесла на самый верх… Кто был ничем, тот станет всем… Вот они и стали. Им бы вкуса еще немного, и скромности тоже не помешало бы. Но вагон Бокия был совсем не таким. Это понравилось Якову.

С владельцем вагона Блюмкин был мало знаком. Так, пересекались иногда и только. Однако Яков хорошо знал, что Глеб Иванович долгое время был личным секретарем Ленина, которого Яша видел всего однажды, и тот произвел на молодого чекиста огромное впечатление. Потому Блюмкин немного оробел, когда увидел нужный вагон на перроне Николаевского вокзала. Но виду, конечно, не подал, да и понял вскоре, что его робость совсем напрасна…

*****

Они ехали из Москвы в Петроград почти, как мы сейчас. Познакомились поближе, выпили, как водится, разговорились. И оказалось, что на многие вещи, происходящие в этом безумном мире, они смотрят похоже. И оба поняли, что, несмотря на различия в возрасте и положении, могут стать друзьями.

Вы же слышали о Яше Блюмкине? А Глеба Бокия помните? Конечно, сейчас даже фотокарточек от них почти не осталось… Постарались ретушеры – мастера, что тут скажешь… А ведь когда-то… Что? Помните? Да и как же их не помнить…

*****

Уже под утро, будучи изрядно навеселе, Яков рассказал Глебу о странном офицере, который в голодном восемнадцатом году так закрутил, завертел и увлек пьяную от власти и крови революционную матросню, что та готова была идти за ним хоть в Тибет, хоть к самому черту на рога…

– Барченко… Барченко… – задумался Глеб. – Кажется… Помню!

– Откуда? – удивился Блюмкин.

– Еще при царе книгу читал – «Доктор Черный»… Это же он, Барченко, написал… Погоди-ка…

Бокий закрыл глаза, сосредоточился и, вспоминая, медленно заговорил: «солнце повисло над самым горизонтом, когда Беляев с только что купленным в Петербурге пледом в руках вышел из вагона на маленькой промежуточной станции Финляндской железной дороги. Снег, кое-где маячивший во время пути по сторонам полотна, здесь исчез и мелкий гравий, напитанный весеннею сыростью, мягко скрипел под ногами. Редкие лужи кое-где подернулись стеклышками льда под вечерним морозом, но самый воздух, казалось, дышал еще весенним теплом. Беляеву в его ватном зимнем пальто было не на шутку жарко. Не успел он дойти до конца усыпанной гравием платформы, как его со всех сторон обступили бритые скуластые финны в кожаных, собачьего меха шапках с меховым помпоном или пуговицей на темени, с закушенными на сторону короткими трубками…»

– Это что? – спросил Блюмкин.

– Это, Яша, он и есть. Барченко Александр, роман «Доктор Черный».

– И ты наизусть помнишь?!

– Видишь ли, Яша, у меня такая особенность. Если что-то когда-то видел, читал или слышал, то вспомнить могу. Память у меня хорошая. За то и Владимир Ильич меня ценит… Да и не только он.

– Вот бы мне так…

– Тренируй память. Читай, пересказывай, проверяй, снова читай и все у тебя получится. Было бы желание.

– А какой он? – наконец решился Блюмкин.

– Кто?

– Ленин.

– Обычный… Только умный, в отличие от нас, – сказал Бокий и рассмеялся.

– А давай, Глеб Иванович, за его здоровье! – Яша потянулся за рюмкой.

– А давай! – согласился Бокий.

Выпили, закусили и поехали дальше, разговаривая о том и сем, и все больше и больше проникаясь уважением и симпатией друг к другу.

– Глеб Иванович.

– Что, Яша?

– А хочешь, я вас познакомлю.

– С кем?

– С Барченко.

– А почему бы и нет. Интересно. Роман мне его понравился. Очень понравился.

– Он и человечище замечательный… Вот увидишь… настоящий Калиостро. Не вру!

– Верю.

*****

В Мраморном дворце, который еще в семнадцатом году был отдан Бехтереву под Институт мозга, никто, кроме самых близких профессору людей, не знал о пациентке по имени Юлия Струтинская. Зато многие знали, что в подвалах дворца есть отдельная запретная зона, куда вход разрешен только самому Владимиру Михайловичу да еще нескольким сотрудникам института, которые умели очень хорошо держать язык за зубами.

Среди студентов и аспирантов даже ходила байка, что там «старик» пытается создать Красного Франкенштейна. Армия таких гомункулов должна совершить мировую революцию, а в дальнейшем заняться созидательным трудом на благо победившего пролетариата.

Эта история, рассказанная вечером в общежитии, в комнатах первокурсниц, производила неизгладимое впечатление на молоденьких студенток. Подробности этого жуткого эксперимента, которые были тем ужасней, чем изощренней была фантазия рассказчика, заставляли девушек искать защиты у «опытных» старшекурсников и придвигаться к ним поближе, а иногда позволять им кое-что большее.

«…Всякий индивид, оказавшийся перед лицом подлинной или мнимой опасности, испытывает ощущение беспокойства, неуверенности и страха, что является естественной реакцией организма, старательно стремящегося к сохранению жизни. Индивидуальность ищет поддержки у себе подобных, при этом снимаются некоторые внутренние запреты…».

Лекцию читали на третьем году обучения и, конечно же, первокурсницы об этом не знали. Кстати, «опытные» старшекурсники этим бессовестно пользовались.

Никакого Франкенштейна, конечно же, не было. Хотя… это с какой стороны посмотреть.

В закрытую зону Бехтерев провел Якова Блюмкина, которого, как вы помните, он знал под фамилией Владимиров.

– Признаюсь, Константин, я не понял вашего желания наблюдать за пациенткой здесь. Я же вам говорил, что она уже практически освоилась и восстановилась. Ни студенты, ни преподаватели, ни даже медперсонал не заметил в ней признаков недуга. Мы уже трижды выпускали ее в свет. Разумеется, под пристальным присмотром…

– Она вспомнила?

– К сожалению, нет, – досадливо тряхнул гривой Бехтерев. – Но вы даже не представляете себе, Костя, как она быстро прогрессирует, – сказал ученый, закрывая за собой двери на ключ. – Это потрясающе и совершенно необъяснимо.

– Это хорошо?

– Конечно же! Да вы сами взгляните…

– А как же…

– Не беспокойтесь, – сказал Бехтерев. – Вокруг палаты в стены, в пол и потолок вставлены стальные листы. Они гасят все мозговые волны…

– То есть…

– Она вас не почует.

Они прошли по белому коридору и остановились у массивной, окрашенной так же в белое, двери.

– Она здесь? – спросил Блюмкин.

– Здесь, – кивнул профессор.

– А как?

– Ну, – сказал Бехтерев, – если вы так переживаете, то внутрь заходить я бы пока не рекомендовал… Вот, извольте сюда.

Владимир Михайлович увлек молодого чекиста за собой в небольшую темную комнатушку рядом. Здесь, на стене, на небольшом бумажном экране, словно в кинематографе, отражались внутренности соседнего помещения. Правда, все это было лишь иллюзией.

– Это мне один профессор оптики соорудил, – почему-то шепотом сказал Бехтерев.

– Камера Обскура? – так же тихо спросил Блюмкин.

– Все несколько сложнее, – сказал генерал. – Тут сложная система зеркал, и через преломление света… Впрочем, я в этом не сильно понимаю…

Но Яков его уже не слышал. На стене он увидел ее.

Она сидела в белой комнате, за белым столом, на белом стуле и читала книгу в коричневом переплете.

– А оптик тот не проболтается случаем?

– Вполне человек надежный, – заверил Бехтерев. – Зато теперь у нас появилась возможность постоянного наблюдения, без личного, так сказать, контакта.

– И что она читает?

– Это Блок. Саша мне как-то свою книжку подарил… Я ей рекомендовал, – сказал профессор и огладил бороду.

А Яков все смотрел и смотрел и не мог отвести взгляда от ее профиля.

Ничего не происходило. Бехтерев молчал, она читала, Яков смотрел. И вдруг она оторвалась от книги, повернула голову и взглянула Блюмкину прямо в глаза. Или Яше это только показалось? Однако он отпрянул, и ему отчего-то очень захотелось уйти из этой комнаты. Он отвернулся от экрана и заторопился наружу. Профессор последовал за ним.

– Так вы говорите, что она готова к обычной жизни? – спросил Яков в коридоре.

– Я так думаю, – не слишком уверенно сказал Бехтерев.

Блюмкин взглянул на профессора, и тот решительно кивнул:

– Готова.

– Хорошо, – Яков посмотрел на дверь той странной комнаты, словно хотел вернуться туда, но передумал.

– Владимир Михайлович, – сказал он, когда они вновь оказались в кабинете Бехтерева, – вы случайно не слышали о некоем Барченко?

– Как же! – тряхнул профессор гривой седых волос, уселся в свое рабочее кресло, поправил лежащие на столе папки и указал Блюмкину на стул напротив. – Конечно же, знаю. Александр Васильевич – очень интересный человек: настырный, въедливый, настоящий естествоиспытатель… Мы с ним еще в седьмом году познакомились. Помнится, заспорили о вегетарианстве… Помилуйте, как человек может обходиться без мяса… Силы-то, силы где он брать будет? В траве? А что собственно…

– Ничего особенного. Интересуюсь, – Блюмкин сел и вкратце рассказал, как познакомился с Барченко, естественно, опуская подробности.

– Это он умеет, – рассмеялся профессор. – Как-то, году эдак в восьмом… Хотя нет, это было в девятом. У Рерихов собирался… ну, наверное, это можно назвать кружком по интересам… Елена Ивановна собирала. Книги Блаватской, помнится, обсуждали. Был и Барченко с женой. Как же ее? Наталья – милая девочка… Так вот, тогда Александр Васильевич заявил, что никакой магии не существует, а оккультизм – это просто вздор. Елена Ивановна возмутилась, а Барченко, как аргумент, забавный эксперимент учудил, сделал там что-то, а потом и говорит: «Вам не кажется, что вода шумит, уж не трубы ли у вас прорвало». Мы слышим, и впрямь как будто вода. Николай Константинович только дворника хотел кликнуть, а вода уж в гостиную добралась и пол заливать стала, да бойко так. Женщины за туфельки обеспокоились, на диваны запрыгнули. Мы, мужчины, и те перепугались. А Барченко сидит, как ни в чем не бывало. «Что же вы, Александр Васильевич?» – Рерих ему, а он в ответ: «А чего такого?». И в ладоши – хлоп! Смотрим, а пол-то сухой. Не было никакой воды. Причудилось нам… А точнее, Барченко на нас наваждение навел.

– Как это? – не понял Яков.

– Да как на тех матросиков… Я думаю, что тут гипноз, но странный. Массовый. Хотя сам Барченко говорил, что гипноз тут совсем ни при чем… Мы с ним последний раз еще в пятнадцатом виделись, после его ранения. Как же он?

– В добром здравии. И на особом попечении…

– Понимаю… А знаете что, – встрепенулся вдруг Бехтерев и дернул себя за бороду. – Как же я не догадался…

– Что такое, Владимир Михайлович?

– А ведь то, что она вытворяет с людьми, очень похоже на эксперименты Александра Васильевича… Точно, похоже. Интересно… интересно.

Бехтерев раскрыл на столе толстую, в синем бархатном переплете, записную книжку, лежащую рядом с пухлой папкой «История болезни», достал из кармана халата карандаш, сказал: – Извините, я должен записать, – и что-то начал строчить на последних страницах книжки.

Блюмкин терпеливо ждал.

– Ну вот, – закончил Бехтерев, отложил книжицу в сторону и спрятал карандаш.

– Знаете, – сказал он Якову. – Мой учитель словесности, бывало, говаривал: тупой карандаш порой полезней острого ума, – и рассмеялся.

– А не может ли Барченко быть причастным к этой истории? – спросил Блюмкин.

– В каком смысле? – не понял профессор.

– А если она… плод неудачного эксперимента?

– Ну… – задумался Бехтерев. – Я рассматривал такую версию. И она мне кажется вероятной… Однако мне также кажется, что Александр Васильевич здесь ни при чем… Здесь было, если оно, конечно, было, воздействие несколько другого свойства. И к тому же, – он быстро пролистал историю болезни и вынул оттуда листок бумаги. – Вот, полюбуйтесь.

– Что это? – Блюмкин взглянул на непонятные карандашные линии.

– Это зарисовка. Зимой девятнадцатого нам выделили излучатель Х-лучей профессора Рентгена. Знаете?

– Да, – кивнул Яков, – знаю. Мне когда пули удаляли…

– Вот и хорошо, что знаете, – тряхнул бородой Бехтерев и продолжил: – Мы просветили голову пациентке… Это зарисовка. Вот, – ткнул он пальцем в пятнышко на рисунке, – видите?

– Вижу. И?..

– Конечно же, прибор несовершенен, и я могу ошибиться, однако это очень похоже на чужеродный предмет. В правой лобной доле.

– Вы уверены?

– Весьма вероятно. Признаюсь, я попытался вытащить его, но, к сожалению, не смог. Тот, кто его туда поместил, должен быть нейрохирургом высочайшего класса. Я таких даже не встречал, хотя всех нейрохирургов знаю.

*****

Вам когда-нибудь вводили раскаленную иглу в мозг? Нет? Но представить-то это вы можете?

Чтобы было понятней, представьте, что вы лежите на большом, покрытом белой простыней столе. Стены и потолок, кстати, тоже белые. Как и люди, что суетятся вокруг. Люди одеты в белые халаты и потому почти неразличимы на фоне стен и потолка. Но вы-то знаете, что они там есть, и знаете, что они хотят с вами сделать.

А еще у вас чешется кончик носа. Так свербит, что кажется – вы умрете, если не почешете его немедленно. Но приходится терпеть. Терпеть изо всех сил. А свербит все сильнее, и уже чешется между лопаток, потом на животе, а потом и вовсе в затылке. Именно. В затылке. С внутренней стороны черепной коробки. Потом начинает изнутри щекотать глазные яблоки, а вы лежите, как манекен, и ничего поделать не можете, ведь ваши руки широкими кожаными ремнями привязаны к столу. Как не рвись, оторваться не получится. Кстати, ноги привязаны тоже.

Отчего-то вы знаете, что с вами собираются сделать. Точно знаете. Наверняка. И это знание вам совсем не нравится. Вы даже видите, как самый главный из этих безлицых белых людей берет в руки ту самую иглу и начинает раскалять ее в огне спиртовки.

Кончик иглы быстро становится красивого малинового цвета. Безлицый доволен. Он что-то резко выкрикивает, и все вокруг начинают суетиться еще больше. А вы понимаете, что на вас надвигается нечто необратимое, нечто равнодушное и безжалостное.

И весь мир начинает медленно схлопываться, скручиваться, стягиваться, сжиматься в крохотную точку. Сосредотачиваться в кончике той проклятой иглы. Эта игла нацелена прямо в ваш правый глаз.

Она приближается.

Она заполняет собою все.

Вам страшно?

Зря.

Вы ничего не почувствуете. В мозге нет нервов. Мозг не знает боли. Ему все равно.

*****

Яков посмотрел на профессора и спросил:

– Так вы считаете, что она из-за этого?..

– Не знаю, – сокрушенно вздохнул Бехтерев. – Не уверен даже, что там действительно что-то есть. И это не искажение аппарата. Мы еще только встали на путь познания тайн мозга, и ничего определенного пока сказать не можем. Так что на данном этапе любая гипотеза имеет право на существование… А почему вы заговорили про Барченко?

*****

Лекция, безусловно, удалась. Кузминкин понял это, когда увидел толпу возбужденных студентов, которые вывалили из парадной института, что-то бурно обсуждая.

– У него всегда так, – сказал Кузминкин Якову.

Они стояли поодаль от центрального входа в Мраморный дворец, стараясь не слишком привлекать к себе внимание.

– Я ему за это время сумел несколько лекций организовать, нужно же им с женой на что-то жить, – Кузминкин вздохнул. – Что там, в Москве-то, думают?

– Все решено уже, – ответил Яков. – Вчера сам Феликс велел средства выделить. Прямо в гостиницу мне телеграфировал. Интересовался.

– Ну вот и хорошо, – кивнул Кузминкин. – А то за это время только дважды паек выделяли, и то тушенкой, а Васильевич мяса не ест. Пришлось на рынке на рис и гречу менять, да и своим пайком делиться. Мне-то ненакладно, конечно…

– Все, все теперь будет по-другому, – улыбнулся Блюмкин и полез в карман. – Ты теперь официально курируешь Барченко. Приказ из главного управления уже пришел. Я сам под роспись передал. Так что, Степан, ты теперь за Василича головой отвечаешь. Понял?

– Понял, – кивнул Кузминкин.

– Вот, – протянул Блюмкин сложенные листки чекисту. – Дуй в контору, возьмешь машину и сегодня же перевезешь.

*****

Бехтерев был возбужден ничуть не меньше своих учеников. Его впечатлило даже не само содержание лекции. Тема знаний, оставшихся от погибших древних – «допотопных» – цивилизаций, всегда волновала Барченко, и он уже много лет носился с ней, как бабка со ступкой. Старого профессора привело в восторг то, как это лекция была прочитана.

– Александр Васильевич, поздравляю! – горячо тряс Бехтерев руку Барченко. – Мои бабуины, – так профессор именовал своих студентов, – аудитория не из легких. Тут же… Простите великодушно, я наблюдал за вами и вдруг поймал себя на мысли, что сам чрезвычайно увлекаюсь вашей подачей материала. Как точно вы завлекаете публику, как заставляете следить за ходом вашей мысли, как верно управляете вниманием слушателей. Мне даже показалось, что аудитория впала в некое странное состояние, похожее на трансовое… Почти триста весьма скептически настроенных, ну как все студиозусы в этом возрасте, бабуинов реагировали на ваши апп-арты словно единый человек. Сразу вспомнился Гамельнский крысолов. Если бы вы поманили их в реку, они бы последовали за вами. Потрясающе! Что же вы стоите? Присаживайтесь. В моем кабинете чувствуйте себя как дома, – и придвинул стул.

– Спасибо, Владимир Михайлович, – ответил Барченко, устраиваясь на стуле. – Я хотел бы поблагодарить вас за возможность выступить перед…

– Что вы, что вы! – перебил его профессор. – Информация, представленная вами, безусловно, интересна и многообещающа. Даже преподавательский состав в восторге. Нет, ну, конечно же, есть среди профессуры прагматики, да тот же Иванов-Смоленский, например, но даже он отнесся к вашей лекции весьма благосклонно.

– Признаюсь, – сказал Барченко. – В своих лекторских выступлениях я без зазрения совести использую ваши наработки. Ваша книга «Внушение и его роль в общественной жизни» произвела на меня потрясающее впечатление.

– Рад. Искренне рад… Но держать внимание такой массы народа, так долго и так увлекательно – это мастерство. А знаете что, – хитро взглянул профессор. – Знаете что…

Он вскочил из-за стола, достал с нижней полки пробирного шкапа старенький потрепанный фонограф, а из ящика стола фольгированный валик.

– Уверен, что это вам будет любопытно, – сказал профессор и сдвинул рычажок привода.

Валик закрутился, игла коснулась фольги, и из небольшого раструба фонографа послышалось скрипучее шипение.

– Терпение, – сказал Бехтерев, – сейчас…

И в этот момент из фонографа раздался душераздирающий женский крик.

– Вот, сейчас, – повторил Бехтерев спокойно.

Крик затих так же внезапно, как и возник. Несколько мгновений было слышно лишь шипение, а потом Барченко сумел разобрать, как из помех и щелчков все отчетливее и отчетливее стало проступать бормотание. Это был все тот же женский голос. Александр Васильевич прислушался.

– А?! Каково?! – через некоторое время воскликнул Бехтерев и гордо тряхнул бородищей.

– Что это? – спросил Барченко.

– Немецкий и французский я тут разобрал. Правда… – он немного замялся, – это старофранцузский… А вот здесь она говорит: «Этот пройдоха Кромвель не хочет казнить короля!» – это уже английский.

– Погодите-ка… Она произнесла «Дюн Хор»?!

– Да… кажется так.

– Чья это фонограмма? – заволновался Александр Васильевич.

– У меня есть пациентка…

– Я хочу ее видеть! – вскочил со стула Барченко.

– Всенепременнейше, – хохотнул профессор. – Но чуть позже… А пока, едемте ко мне, – и махнул рукой в сторону двери кабинета. – Наталья Петровна уже телефонировала: стол накрыт.

Барченко несколько замялся, но Владимир Михайлович решительно увлек его за собой.

– Тем более что у меня к вам есть весьма серьезный разговор.

На Каменном острове, в гостиной дома на набережной Малой Невки, собственного дома, который нынешние власти оставили профессору, заканчивался ужин. Наталья Петровна, жена профессора, прекрасно знала о вегетарианстве Барченко, а потому постаралась сделать так, чтобы гость остался доволен приготовленными блюдами. Надо сказать, ей это удалось.

Кроме самой Натальи Петровны и Барченко с Бехтеревым на ужине были дочь профессора Ольга и еще одна девушка.

«То ли племянница, то ли просто дальняя родственница», – подумал Барченко при встрече. В первый момент он заметил, как девушка ненадолго сосредоточилась, а потом взглянула на него удивленно. Это длилось всего мгновение, и Александр Васильевич не придал этому значения, тем более что Наталья Петровна сразу же пригласила гостя за стол, а Барченко чувствовал себя довольно проголодавшимся. Он, конечно, не подал виду, но прошедшая лекция прилично разрядила его. Организм требовал питания для подзарядки жизненных сил.

Весь ужин профессор, который при посторонних старался выглядеть требовательным и суровым, был в прекрасном расположении духа, шутил и балагурил. Расспрашивал гостя о жене и житье-бытье, сам рассказывал байки из жизни своих студентов и, разумеется, не называя имен и обстоятельств, о «чудачествах» своих пациентов.